Случай на Васильевской

Маленький городок, незаметный посреди огромной Великорусской равнины и затерянный где-то далеко между лесами Суздальщины и окрестных деревень, вступил в полдень субботнего дня. Делать было нечего: ни облачка на небе, ни тени раздумий в душе. Одна засасывающая тина повседневности. О, как стремительно убивает она наши лучшие помышления! Сколько хватало взора, повсюду раскидывалась лазурь небес, чуть перемежаемая зеленью ольхи и тополей, раскинувшихся посреди остатков частного сектора на фоне типовых монохромных пятиэтажек. Словно не обожжённых, а еле разогретых рукою усталого мастера в стылой печи, да и вылепленных-то из одной партии местной глины с изрядным серо-буроватым оттенком. Что в профиль, что анфас они не вызывали у Киселёва ни малейшего интереса, ни – того паче – сколько-нибудь профессиональной озабоченности. Надев рубашку и спрыснувшись для порядку одеколоном, неформально разведённый (как неформально был и женат) местный житель тридцати с хвостиком лет Эдуард Киселёв, пять дней в неделю работавший на последней оставшейся в городке мебельной фабрике, а в выходные давивший тоску как придётся – то с телевизором, то с друзьями, вошёл в свежеоклеенную собственноручно новыми обоями гостиную и посмотрел в окно. Барометр не предвещал бурю, и дождя на горизонте не было.

Но не было и вообще почти ничего. Как так? – спросите вы. Да вот так, в прямом смысле слова. Фигурально выражаясь, белый лист. Деревья не колыхались. Птицы не летали. Ничто во вселенной не предвещало ни малейшей событийности. Как в полный штиль. Киселёв вышел на балкон, опёрся кистями рук на перила и подумал: «И что же тут? И что сам я – тут – делаю?» Задумался – и засмотрелся.

Напротив его балкона какой-то безумный пенсионер в подтяжках и галстуке поливал белым вином из бутылки цветочные горшки на подоконнике. «Интересно, оно полусладкое? – задумался Киселёв и почему-то сам для себя решил, присев: – Сухое. Так оно надёжнее… А в туалете он чем смывает? Антифризом?»

Пока он сидел, пространство города и его улиц всё же как-то ожило: заездили легковые машины, промчался мотоцикл, проухал, подобно филину, длинный лесовоз – и пошли люди, люди, люди… Он смотрел на них и неохотно пестовал свою преждевременную, ещё до осени, тоску. Ну что тут сделаешь, если она взяла и, не будучи беременной, удалилась? Каким мармеладом это заешь, каким битумом заложишь? Нет лекарства от одиночества. Друзья и рыбалка (точнее, те, что ходили с ним на рыбалку или ездили на старом дедовском мотоцикле с перебитыми номерами) уехали, девушки по вызову не больно-то интересовали его и в будни, не говоря уж о выходных, фильмы все в коллекции пересмотрел, а от новых грусть брала…

Эдуард взял чашку чая, вынес с кексом – подобием «эстергази» – на балкон и, сложив ноги на перила, предался ненатужному созерцанию окружавшего его мироздания. Дел особых на горизонте не просматривалось; сияло солнце, и день обещал быть по-летнему интересным. Девушки шли по изрытому колдобинами асфальту в открытых платьях или летних пиджачках – то зелёных, то белых; солнце бликовало, отражаясь от поверхностей их тёмных очков – равно как и от витрин магазинов на первых этажах; голуби пили воду из луж; ветерок повевал лениво, словно пенсионер, машущий метёлкой в своём предбаннике перед началом сезона отпусков, когда к нему приедет старший сын (или младший брат) с полным выводком внуков. По спинам некоторых девушек стройным водопадом струились африканские косички-дреды, а иные прогуливались с плейерами или гарнитурами в ушах и, кроме своей музыки, не слышали ничего – ни далёкого, ни близкого. Одна остановилась прямо у его подъезда, чтобы выкинуть камешек из лёгкой летней туфли; потом пошла дальше. Эдуард невольно залюбовался её искренностью и грацией. (Это видение совсем ещё юной девочки-подростка с оголённой ногой так, казалось, и будет преследовать его в дальнейшем.) Невдалеке, у уголка овощного и дендропарка, проследовала шагом лошадь с молоденькой наездницей. «Из цирковой школы, что ли?» – сказал себе Киселёв – и мысленно поставил вопросительный знак.

Между делом наш герой подумал, что что-то давненько не перечитывал Льва Толстого. Не то, чтобы он систематически повышал свой культурный уровень; но – чтению был не чужд и в ряде случаев предпочитал телевизору, как минимум, многополосную газету, а то и что посерьёзнее... «С чего бы начать?..»

Взяв газету и пепельницу, он устроился за балконным столиком с пачкой свежекупленных семечек; в отдалённом уголке стола нашла своё законное по выходным место бутылочка тёмного пива. Телефон тихонько играл композицию то ли Лирумы, то ли Билли Майерс – Бог весть, не помню; помню лишь вместе с моим героем, как было хорошо на душе – у него, такого внушительного и крепкого, расположившегося в центре картины, и у меня, в форме самой что ни на есть незримой прикорнувшего на уголке смежного с ним кресла. Не спрашивайте, кто я. Нам сегодня интереснее Киселёв и предпринятые им действия, о системности которых напоминает… но я заговорился. Умолкаю.

Внезапно идиллическая картина настоящего – и уже совсем было перешедшего в вечно длящийся – момента была нарушена скрипом покрышек об асфальт, характерным визгом тормозов и криками – а вслед за тем и приближающимся звуком сирены, донёсшимся до слуха Киселёва восходящей октавой. То ли полиции, то ли спасательных служб. «Скорая», – определил он, мельком глянув; присмотревшись к ситуации на перекрёстке у овощного в следующую секунду, Эдуард Витальевич, не долго раздумывая, схватил ключи, куртку, паспорт, мигом обулся в спортивные сандалии (вариант облегченных кедов) – и был таков. Через двадцать две секунды он уже приблизился к центру перекрёстка, где – кто? что? Столкновение? – спросит читатель – и мы ему ответим непременно, сию же секунду, а пока лишь скажем, что наш кавалер приблизился, моментально вник в ситуацию, предложил помощь и –

И исчез.

Да так, что на это исчезновение вряд ли хоть кто обратил сколько-нибудь серьёзное внимание.

Что же происходило на углу улиц Головина и Васильевской в небольшом русском городке Запёсьевске на просторах Суздальщины, в центральной части Великорусской равнины, в этот удивительный день – субботу, 15 августа 2009 года, среди прозябающих в безвестности тополей?

***
Едва Киселёв подбежал к центральной части перекрёстка, расчерченной столь характерными для этого места двумя выбоинами – поменьше и пообширнее – и кочкой, как большая белая «Ауди», нёсшаяся прямо на него, словно торпеда (он даже номер запомнил, как заворожённый – 588), и тормозившая с диким криком и благим матом водителя (который, казалось, вспомнил все обсценизмы родного языка), подпрыгивая и стуча содержимым багажника, вдруг – буквально в полуметре от носа Эдуарда – сделала, газанув, резкий фортель влево, словно объезжая невидимое препятствие, и тотчас же сразу перед остолбеневшим бывшим мужем – а вернее сказать, в одночасье оказавшись уже на нём, ибо она его задела и подпрыгнула вверх – выскочила маленькая розовая коляска с невинно спавшей в ней чудесной девочкой от силы лет двух, обнимавшей розовую же собачку из широко разрекламированной серии игрушек. Эдуард бросился наперерез между машиной, девочкой и игрушкой, в суматохе момента и облаке смрадных газов даже не разглядев лицо девчушки, его понесло как бы какой неведомой силой – чуть ввысь и вдаль, несколько метров поодаль, в аккурат к чистенькой зелёной скамейке недалеко от входа в дендропарк, и вдруг он увидел – сам тому несказанно удивившись – девочку с собачкой у себя на руках, но не смог разобрать, улыбается ребёнок или плачет (в целом мимика оставалась спокойной); только видел, как чуть поодаль – на расстоянии подачи теннисиста – несётся, жестикулируя и что-то крича, безутешная мама, в очертаниях которой стремительно проступали черты миловидной женщины средних лет с аквамариновыми глазами и свежеуложенной пикси («Господи, она ж могла принять меня за педофила! – пронеслось у Киселёва. – А нас обоих за сообщников… но тот… тот уехал, едрён кисель… скрылся, не иначе, вот с…») –

И в следующий (по ощущениям) миг, когда он уже хотел передать сам не помня как у него оказавшуюся девочку в шапочке с кисточками её законной родительнице, и мужчина, и девочка испытали такое же блаженство, как бывает летом, далеко-далеко на Юге, где-нибудь в районе Лоо, когда ты видишь нежную зелень чайных плантаций, мерцающий и тончайший флёр подёрнутого дымкой нежного и ароматного южного воздуха, переплетающийся с синевой моря – и буквально теряешь сознание от восторга. Жгучие потоки жары от раскалённого светила, пряные запахи и вторящие им ритмы из местных звукоусилителей, полдневный зной… Но ещё лучше, когда кругом – тишина. Внезапно мужчину с маленькой спасённой им жертвой осиял необычайный свет, словно мощная лампа из космоса усилила сияние тысяч юпитеров и светогенераторов, малышка, всхлипнув и обведя губы язычком, заинтересованно открыла глаза, а откуда-то далеко из-за туч (и в то же время словно из самого сердца Эдуарда) раздался голос:

– Поскольку ты сделал это одному из малых сих, то слушай повеление Господне: ныне ты становишься под защиту ангела-хранителя этого ребёнка, рабы Божией Евгении; тебе нарекается второе имя – Евгений (ангел-хранитель этого младенца сейчас предстоит перед тобой в обличии воина Евгения, мученика последних времён); тебе предписывается изменить свои уставы и стези и избрать себе церковное служение. Начни с обращения ближних. За твои прежние привычки принесёшь покаяние. И если не растеряешь дух покаяния, увлёкшись суетой сует, тогда тебе может быть дано понять: снискал ты милость у Бога, – Эдуард-Евгений в слезах судорожно перебирал в памяти все грехи своей прошлой жизни, – и вступил на стезю правды, что ведёт многих, но доводит лишь единицы до конечного прощения.

Не маленькая Евгения – взбудораженный всем этим Евгений вскричал:

– Но, Господи, мне, мне ли?! Я великий грешник! Я недостоин нового имени… Я… пью пиво и телевизор смотрю… с утра до ночи… я… прости, Господи, но я недостоин быть Твоим рабом. Прости, мне очень больно подводить Тебя…

Свет озарил его сильней. Свет разгорался сильней. Над урочищами души как будто пролетел, приблизился к его горячему сердцу вестник из Рая – и взметнул победный стяг. Эдуард больше не мог бояться; он как бы подставил распростёртые руки навстречу окутывавшим его струям ветра, лёг на течение – подобно альбатросу, парящему над океанскими просторами. Словно в тишине и освещении киносъёмки, перед ним прошла – с иконой Спасителя в руке – фигура высокого, подтянутого воина в камуфляжной форме, но без боекомплекта; из нагрудного кармашка военного виднелось Евангелие, на груди сиял большой процветший Крест из неземного золота и минералов, а уста – совсем ещё юные, мальчишеские уста, сочетавшиеся с умудрённым выражением глаз – осенила тихая улыбка. «Где же я видел это лицо?» – подумал удивлённый Эдуард-Евгений, и ответ тотчас же пришёл – в тихую горницу его сердца.  Сколько раз он в юности смотрел и слушал передачи типа «Чеченский синдром», «Последняя высота», репортажи о покрытых растяжками минных полях, эпизоды о битве с полчищами Хаттаба, о подвигах рязанских и псковских десантников… и о простом юноше Евгении, отказавшемся снять с себя крест и впоследствии умученном боевиками за веру. Он даже и фамилию вспомнил: Евгений Родионов. И что-то щёлкнуло, что-то отозвалось в этот момент в его порядком замутнённом – самомнением, эгоистичными установками, парами пива, наконец – сознании. Милость на милость. И был свет, и была правда. Как будто внезапно стало видно во все стороны кругом, по окружности. Шаг за шагом, эпизод за эпизодом – жизнь Эдуарда пронеслась перед его внутренним оком. Родилась решимость начать всё заново. Повести новую жизнь. Без череды ставших уже привычными скитаний, предательств и измен… Новую жизнь в вере – с утренними походами в храм и ранней исповедью, с алтарём, опытным духовником, с Причастием и иконами. С Евангелием и Крестом, лежащими на аналое. С крупными и невыразимо нежными иконами Божией Матери: Она – лучшее прибежище после Господа нашего во всех мирах.

Евгений тихо подошёл к нему, взял под руку и, наклонившись  (он был лёгок и светел, но чуть повыше ростом), о чём-то заговорил… Слова эти, нашёптываемые святым, ложились благодатной росой на глинистую почву заскорузлого, но всё ещё тянущегося – и вот совершившего вдруг рывок – к добру сердца.

Кивнув, Эдуард-Евгений молча наблюдал, как Евгений (или, вернее, ангел, принявший его обличье) с бесконечной нежностью взял у него из рук окутанную в пелёнки девочку, мирно посапывавшую безо всякой соски («Красавица! Милая!» – только и успел подумать наш герой), поднялся в воздух и в тот же миг передал её матери. Затем, сказав потрясённой, обуреваемой сильными и в то же время невыразимо-кроткими слезами женщине несколько слов, преподал благословение всем троим – мужчине, женщине, ребёнку – и скрылся в небесных высях…
Эдуард же, встрепенувшись, словно после купания, обнаружил себя стоящим в шароварах и китайских кедах на том же месте, у овощного магазина, по диагонали от угла его дома (он проживал в угловой квартире). Посмотрел по сторонам – никто ничего ни сном, ни духом, люди не озираются, пальцем на него не показывают: прохожим, знать, всё увиденное ими двумя (вкупе с матерью девочки) не открылось. Ну, что ж. Какой-то «старой» частью своей души он бы и хотел обидеться на эту женщину, столько пережившую за какие-то минуту-полторы – и даже выговорить ей за то, что она не заговаривает с ним – нет, ничего, ни слова, только лёгкий кивок головы, как бы между делом. Да и кем он ей, собственно, приходится? Да и как не понять родительницу после столь изгвождающего душу шока? Уйти, скрыться, очиститься! – Надолго, навсегда. Вот что, должно быть, доминировало над её мыслью. Однако новый опыт потрясения от встречи со  святостью и верой – с чудом веры, явившимся ему в такой своей сверхочевидности, что в него уже теперь нельзя было не верить; всё разливавшиеся в душе Эдуарда свет, благодать, радость, упоение, неотмирие и тепло совершенно преобразили все его силы и порывы. Эдуард-Евгений вспомнил на какое-то мгновение красный, с яркими кнопками плащ, лопатку в руке и вроде бы светлые глаза этой женщины – и в то же мини-мгновение этот лёгкий образ (даже не помысл) отошёл от него, уступив дорогу главному. Чувству бесконечной, ибо нечаянной, радости и восторга. Веры в Господа сил – и во святых Его. Веры в Сына Божия. А ведь сильнее всего – как раз нечаянная радость!

Таких ярких представлений – озарений, видений – у Эдуарда не было за всю его не столь уж и маленькую жизнь.

«Господи, столь велика Твоя благость на мне грешнем!» – воскликнул помилованный и умилённый сердцем (ибо прощённый) Эдуард – и чуть было не упал здесь же, прямо на улице, на колени. Тихий ветерок овеял его покрывшиеся испариной виски с пульсирующими в ритме танца жилами. Красивая бабочка села на какой-то миг на горбинку носа. И что-то в нём – да не что-то, а образ мыслей, импульс, полученный от веры, система ценностных координат: он это ясно ощущал – навсегда переменилось.

Ему удалось зажить активной приходской жизнью – община на удвиление быстро приняла и включила в свои ряды молодого, энергичного и в меру разумного члена; духовник, отец Владимир, не стал налагать на Эдуарда-Евгения особых епитимий, а, узнав его поразительную историю, как он сам сказал, «посоветовался с богословами», заглянул в Макариевские Беседы, в Исаака Сирина – и в конце концов нашёл для Эдуарда труд: благословил возить на собственной Эдуардовой и арендованных машинах паломников во Владимир, Суздаль и по Золотому кольцу, кротко (но при том и со строгостью) наказав не забывать ни про Покровский, ни про Ризоположенский монастырь. С тех пор Эдуард, работая так же на мебельной фабрике, официально устроился и в храм архангела Михаила, где и стал по выходным и Двунадесятым праздникам (а то и в пятницу) помогать псаломщику читать псалмы и акафисты в храме и помогать его наряжать – вкупе с другими благочестивыми прихожанами – ко всем сколько-нибудь значимым событиям. Пивом и закусками он уже давно не балуется. Эдуард (а в Крещении, которое он принял через неделю после описанных событий, после беседы-наставления с батюшкой и пары сокращённых огласительных бесед, Евгений) взялся за ум, немало удивив местного настоятеля, протоиерея Олега, и будущей осенью намеревается заочно поступать в семинарию. Поживём – увидим.

Евгения жива и здорова; другая же удивительная новость заключается в том, что вскоре после сего небывалого случая Эдуард вновь сошёлся со своей бывшей женой. Во всяком случае, Анастасия подумала и изъявила желание переехать к нему. Вскоре её маленький красный хетчбэк с приклеенным к лобовому стеклу самураем и теннисными ракетками на заднем подоконнике припарковался точь-в-точь под его окном. Она вернулась к нему, распахнув дверь, сбросила плащ и туфли, чуть привстала на цыпочках, поцеловала в верхнюю губу и, сощурив глазки, произнесла: «С возвращением», – как будто сама не была уезжающей и возвращающейся стороною. Внимательно оглядела комнату: перед телевизором до сих пор лежали её журналы для кройки и вязание, а на столике в уголке – браслет и недоштопанная кофточка. Он оглядывал её с головы до ног, отмечая всё: и тональность улыбки (как будто чуточку утончившуюся, посвежевшую), и согревающе-румяный цвет лица, и прожилки в правом глазу («Много работает, значит, за компьютером сидит»), и новые серьги, и крупную ракушку в узоре платья, и ленточку в тёмных волосах, и кольцо – всё то же кольцо – на правой руке, и не мог нарадоваться. Анастасия переоделась в шорты и маечку с дельфинами, подколола волосы крабиком, сполоснула руки и лицо, надела перчатки и, ощупывая голыми пятками изгибы родного паркета, пошла на кухню готовить ужин. Эдуард внюхивался в её плащ и шарфик, в её манящий и столь желанный стан, следил за улыбкой, за филигранными линиями её запястий, локтей и рук – и целовал, целовал… Она не то чтобы бросалась к нему на шею, как в дешёвом кино – нет, всё ещё требовалось осознать, осмыслить, но и не отталкивала. Её открытость благотворно подействовала на Эдуарда, и он воспрянул душой.

По такому случаю обрадованный муж достал из закромов бутылку токая – отметили, закусили. «Твоя японская «Ока» обнимается с моей ласточкой», – шутил он. – «Прямо как мы с тобой», – добавила жена. Эдуард любил Анастасию, в том числе, и за подобающее случаю немногословие. Он просиял и поцеловал её в грудь, настойчиво-призывно. Потом обнял, повёл на балкон полюбоваться закатом, пригласил в душ… 

Теперь он относился к жене куда серьёзнее, чем прежде, и – уж после таких-то испытаний! – самозабвенно готовился быть ей нужным. Кроме того, он теперь сам (чуть ли не больше, чем она) хотел ребёнка. И она согласилась, что к этому делу нужно отнестись со всей серьёзностью и самоотдачей. Супруги сходили в известную контору с четырьмя буквами в аббревиатуре, подобно «ТАСС» или «КПСС», получили заветные штампики в паспорта – и с новыми силами зажили вместе, словно и не было этих двух лет душевной драмы, аварии и раздора. «Своими действиями ты устранил и нашу личную аварию тоже», – серьёзно говорила Анастасия, подходя к Эдуарду по вечерам – бывало, в красной юбке, с кефиром и драником в руке, под играющего из динамика в уголке Рэя Чарльза. Свою историю, впрочем, Эдуард-Евгений сохранил в тайне. Жена лишь отметила, что он небывало повзрослел, и с радостью приняла эти изменения в поведении супруга, не догадываясь об их тайных причинах. «Ты знаешь, я даже молиться как-то чаще стала, вернувшись к тебе», – заметила Анастасия однажды, держа его под руку (они полулежали в обнимку на диване). Эдуард просиял. Всё чаще задумывался он о необходимости будущего венчания. И отец Олег, как и отец Владимир, конечно, даст добро – более того, оба батюшки – и настоятель, и второй священник – уже не раз настоятельно рекомендовали ему с супругой пройти это Таинство, мотивируя свой призыв его совершеннейшей необходимостью для прохождения всех тягот семейной жизни. Эдуард дал им твёрдое слово подготовиться к такому событию не позже зимы, а сам пока решил мерно, но непоколебимо готовить к нему Анастасию, чья вера была, так сказать, в более нежном возрасте, чем у него. Но разве это – препятствие для любви?

Многое Эдуард делал для устранения со стороны супруги последних преград к церковному соединению – а для него, вдобавок, и воссоединению – с нею. Он целовал её – в губы, нежно – брал за руку, отводил на диван книжку почитать и брался делать какое-нибудь дело. То сковороды мыл, то полку в ванной чинил. Беседовали они на разные темы. Впрочем, так ли уж это трудно, если он – сотрудник прихода и мебельщик?

На полочке с компьютерными принадлежностями и дисками с музыкой теперь красовалась их общая фотография, сделанная ещё с пятилетку назад в Кисловодске; на ней Анастасия, совсем ещё юная, в сарафане в яркую красную клетку, улыбаясь, поворачивалась к нему и простирала правую руку в сторону глади морской, как бы говоря: «Смотри, всё это я дарю тебе!» Эдуард заметил, что жена нередко стоит и, прищуривая глаза, внимательно всматривается в эту фотографию. Они сделали ряд других – и также украсили ими стены и полки шкафов небольшой квартиры. Часто гуляли по вечерам, причём Анастасия всегда одевалась по-дизайнерски, словно только что вышла из бала в Венской опере. Она не была похожа на изнурённую своим трудом аспирантку в сереньком трикотаже или костюмной клетке, из-под полусапожек которой в ненастные осенние дни выглядывают бабушкины гамаши, а брошь на лацкане парит сугубо в воображении. Туфли у неё были и красные, и чёрные лакированные, и цвета морской волны… Тадж-Махал босоножек, балеток, шлёпанцев и сапог охватывал не слишком просторную прихожую каркасами средневекового замка. Каждый локон был завит, а ноготок – отшлифован и покрыт всегда свежим и интересным лаком на дизайнерском уровне. То же касалось и макияжа в целом. Предавшись с удвоенной силой спорту, она полностью бросила курить и даже свои любимые лакомства поглощала строго в часы приёма пищи. Вернулась на работу, от которой страшно уставала, но выбор был сделан. Ходила на фитнес и в бассейн. Иногда они с Эдуардом вместе плакали над фильмами с Софией Лорен, Моникой Витти или Лаурой Моранте, не забывая и про Симонову с Абдуловым, и Эдуард потихоньку вновь учился принимать все её – жены – маленькие недочёты и слабости, которые, по большому счёту, вырастали из одного с достоинствами источника.

Так у них всё и обустраивалось мало-помалу. А виновника той чуть было не состоявшейся страшной аварии так и не нашли. Хотя Эдуард-Евгений чувствовал, что он мог бы испросить это имя у Бога. Но разве подобное важно? Разве не должны мы по мере сил прощать людей (самых разных людей!) до своего последнего издыхания?