Борьба с тревожностью

Напоминаю вам, что я добрый человек! Вдруг вы забудете или уже забыли, а я буду так добр, даже в этом, что напомню...

Его доброта хуже ножа в бочину. И его хорошая память тоже ужасна. Помогая, он не забывает ничего. В заунывной тревоге (а тревожится он постоянно) не прекращается поток славных добрых дел. Но беспокоится он не за других — за себя. Я пафосно скажу, потому что понял этого добряка. Плетень его эгоизма возвышается над прямым штакетником самолюбия. Мало кому ясно, что плетень сперва тоже прямой...
 
Боясь заболеть, он помогает больным. Страшась немощной старости, помогает старикам. Ёжась под одеялом, думает о бездомных людях и животных. Ведь с ними так есть — и со мной так может быть! Мир для всех циркулирует одинаково, как вода по трубам в шатких системах коммуникаций. Потому, опасаясь забытия, он не теряется постучать, написать, позвонить.. Тревожно спрашивая: не обеспокоил ли?

Однажды, в миг помутнения сознания, я напросился к нему переночевать. Вся курилка отправила меня к главному офисному добряку, все дружбаны, заёмщики до получки, чикули с подведёнными глазками хоралом пропели: тебе к нему. И тут же отвернулись от моих настоящих проблем, зажужжали про свои выдуманные. А он, естественно, сразу (и искренне) сказал, распознав отчаяние за моей хриплой для фасона наглотцой: "Да пожалуйста, живи сколько хочешь!". Представил себя на моём месте..

За одну ночь он вынес мне мозг. Мы кормили каких-то котят в жуткой заброшке, несли за расклейщицей объявлений её неподъёмные коробки, мыли чужой этаж ("здесь одни старушки живут!") и чуть не полезли поправить сбитый снегом фонарь над подъездом, но, спасибо, метель усилилась... Он объяснял каждый свой поступок — необходимостью, актом неотложной помощи, не считая их порывами или зовом сердца. Мотивы все были примитивные, вытолкнутые каким-то животным страхом перед неизбежными в будущем бедами. При этом свои текущие проблемы с одиночеством, женщинами, мятым холостяцким бытом он никак не препарировал, не объяснял. И не решал, занимая время и мысли чужими заботами. Желтея от недосыпа перезрелым на грядке огурцом.. Больше ночевать у него я не отважился, дал слабину, выскочившую прыщом силы в половину задницы, — и раскоряченной гусеничной машиной попёр домой, объясняться.

Больше чем через полгода он позвонил среди ночи. Почему-то шёпотом изложил, что какому-то пареньку из доставки негде заночевать, а к нему некуда, сестра семейная приехала. Я даже опрыскал себя из распылителя для домашних растений каким-то раствором торфа (думал, вода, блин, обычная). С болотом на морде, не сомневаясь больше в своём пробуждении, закурил, попутно вспоминая про горючесть торфа. Сухого вроде, но это смотря с чем раствор! Поржал про себя, представив, в какие новости попаду с обожжённым оскалом со свисающим окурком.. И, минуте на третьей, заговорил наконец, придыхая от возбуждения, только не скатываясь в шептанья. Не упоминая о реальном ремонте, что мы затеяли. Просто, без нюансов и всяких "ты понимаешь, родной", отчётливо отказал. Он безмерно удивился...

Сказал, что не жалеет, конечно, о проявленном тогда ко мне понимании. "Ну тогда, когда у тебя был сложный период..." Но он поражён, что я не понял не его личного радушия, а принципов сотворения и распространения добра в мире. Я согласился: я и правда ничего не понял в этой концепции. Зато не сомневался в реакции жены, с которой у нас и без маразмов всё было хрупко, на открытый вдруг в развороченной ремонтом квартире постоялый двор.

Он спросил напослед шершавым от обиды голосом, не пугает ли меня, что мы перестали пускать путников на ночлег. ("Путник" ведь понятие библейское, метафизическое, разъяснял он мне, вечное.) Что не откроем дверь просящему стакан воды, закроем уши наушниками от маргинальных соседей, убивающих друг друга каждую пятницу, зажмуримся на рыдающую Таню, уронившую мячик в речку..

Нет, заорал я, слизывая торф! Нет!! (Жена, кажется, бахнулась с нашей времянки — надувной кровати — от моего вопля, но я не мог сейчас разорваться и на неё, так хотел умыть этого тревожного добряка.) Не пугает и не смущает, я тебе растолкую ща! Так, вода стоит гроши, значит, они не попить пришли, а попрошайничать, что ещё по-божески. А могут и по головёшке жахнуть, обобрав посмертно! Соседи твои, оба синие под цвет своих спортивок, в субботу утром с поцелуйками пойдут за опохмелом. Как и все десять лет. И Тане твоей пора повзрослеть, она кто, котик морской дрессированный? Зачем на речке играть в мяч в одиночку?! Пусть куличи из песочка лепит, дура! Мяч-то не утонет ни хера, а добрый дядя, чокнувшийся от её визгов, — как не фиг делать...

Абонент давно сбросил звонок, я зря надрывался, скрипя торфом на зубах. Однако кайфанул я неожиданно знатно. Почти всё, что бесило меня в нём, влезло в эту тираду. Кроме ключевого параметра: ты суету эту наводишь ради себя. Потому что ты, цирковой уродец с блеянием про метафизику, грандиозный трус! Тени собственных проблем боишься, лезущей из пустых твоих, с пылюкой в палец, углов. Как же я упустил это, с этого ж надо было начать...

Я не зашёл, а коршуном влетел в спальню. И остолбенел в двери. Вокруг надувной кровати голубовато сияло огненное кольцо. Валялась растёкшаяся баклажка с торфяным раствором и красными смешными значками про огнеопасность, да прогорало масло из опрокинутого старенького обогревателя, ещё искрившего по оплавленным вонючим проводам.. Кровать раздулась уже дирижаблем, и я не мог разглядеть жену. Не мог действовать, адаптируясь к ситуации, как бы прирос ногами, всем телом к жаркому полу. И я нажал на вызов по последнему номеру — пошли гудки.. Их ровно-длинный, колокольный звук прервал высокий визг жены, раздавшийся за моей спиной.

Тише, Танечка, не плачь... Ещё в "картошку" поиграем, вон какой мячик горячий! Даже за участников стало тревожно — не обожглись бы.