Ангел Таша. Ч. 32. Русский Данжо

                РУССКИЙ  ДАНЖО И ЕГО  ДНЕВНИК
            
                1833 … 1919 … 1945 ... 2024               

                Попытка субъективно-объективного исследования.
               
                Мефистофель:
                Желал ты славы – и добился,
                Хотел влюбиться – и влюбился.
                Ты с жизни взял возможну дань,
                А был ли счастлив?

                А.С.Пушкин. «Сцена из «Фауста».      
                ***   
               
                «Возмутителен порок, опасность представляет тайна, которой он окружает себя.
                Сорвать покров тайны – значит оказать услугу человечеству».

                /Цитата подчёркнута Пушкиным/

                Журнал  «Revue Britannique».  1833 г.
                /Из библиотеки А.С.Пушкина/   
                ***
               
                «… Так я же сделаюсь русским Dangeau».

                А.С.Пушкин. «Дневник».
               
                ***

         Ах, как любит Александр ранние утренние часы! Таша ещё беззаботно спит.  Заботливо укрыв её одеялом и полюбовавшись безупречным профилем, он идёт в кабинет.

     Дом наполнен уютной тишиной, только где-то внизу Тимофеич, зная его привычки, уже раздувает самовар и через полчаса принесёт в кабинет дымящуюся мятным ароматом чашку и вазочку с любимым вареньем.

     Плотнее запахнув шлафор, затянув пояс с кистями, Александр подходит  к незашторенному окну. Вглядывается, задумавшись. Петербургское зимнее утро за стеклом колышется тёмно-серой беззвёздною мглой… И ему вдруг кажется, что клубящаяся масса оживает, просачиваясь в комнату, начинает  бесцеремонно заполнять пространство.

       В этом медленном вихре из липкого сумрака  проглядывают  то хамелеоновы пронзительные глаза императора, то голубой мундир и золотые эполеты Бенкендорфа, и, как всегда, приторно елейно журчит голос Александра Христофоровича…

       Сергей Семёнович Уваров, министр народного просвещения, презрительно щурится, хищно потирая сухие руки…

       Злобно усмехаясь, подплывает, шевеля «закручёнными усами», Леонтий Дубельт, шипит, словно змея: «Сочинения Пушкина – дрянь»… 

      Причмокивая жирными губами, подскакивает колобком то ли шляхтич, то ли литвин Фаддей Булгарин, прицельно брызгая грязной слюною лжи и щедро отмеренного яда...

    А вот и лисья физиономия хихикающего карлика Карла Нессельроде…

    И ещё… и ещё... Раззолоченные мундиры…  усмехающиеся  рожи, … верные слуги императорского могущества… Все тянут к Александру жадно шевелящиеся пальцы…

    Почти осязаемо чувствует он их на плечах, на шее... Дышать всё труднее, труднее…
 
    Отступая, упирается спиною в стеллаж. Ах, любимые книги! Вот – истинные друзья! Не обидят, не предадут, не обманут. Автор – да, обмануть может, но не напечатанное слово, оно не сменит обличия! Оно может в глубине скрывать другой смысл, но умный читатель поймёт.

     Наугад из тесного строя на полке Александр вынимает толстый журнал, привезённый из Европы любезным Луи Фикельмоном  - «Revue Britannique». Вот и закладка. Интересная, важная статья об исторических хрониках!

    «Главный материал хроники – анекдот, источник иногда более правильный для уяснения действительности, чем официальные документы.  Хроникёру следует записывать самые мелочные факты, даже скандальные…»

    Всё правильно! Анекдот – это исторический рассказ очевидца! Даже передаваемый через третьи уста, всё равно остаётся пикантным, острым свидетельством своего времени!

    Какими предстанут перед потомками Николай Первый и свора его верных прихлебателей?  Кто расскажет о них правду?

       Ну, или хотя бы так, как  рассказал о нравах двора Людовика XIV кавалер особых поручений маркиз Данжо. Тридцать шесть (!) лет с соизволения короля он вел записи –  сжатые, беспристрастные отчёты о блестящей жизни королевской челяди.

     Вот на полке, рядом с журналами, все четыре тома  «Мемуаров и записок маркиза де Данжо». Четыре тома!!!

    – А я… –  желчно усмехается Александр. – Чем, судари мои, я не русский Данжо?  Лиха беда – начало.

      Он достаёт из зеркального шкафа переплетённую серую книжицу. Любовно касается плотной обложки, искусно оклеенной декоративной бумагой с выпуклым рисунком.  Корешок тёмный, кожаный. К середине обложек прикреплён специальный клапан с плоским стальным замочком.

        Вот его будущий том «мемуаров и записок»! 
   
       Данжо…  Александр, конечно, не Данжо, он возьмёт у маркиза  только идею. К тому же, и разрешения не было – напротив, была тайна, так что кое-где придётся    использовать намёки.
       Намёки… намёки…  и за каждым тёмная глубина омута, куда ныряет Память!

     Нет, упаси Боже, он не будет жаловаться, сплетничать,  радоваться – будет лишь констатировать происходящее. Но и равнодушно спокойным быть не сможет – африканская порода!  А вот ироничным  – да! Он даст событиям собственную оценку,  то с презрением высмеивая намёками, то зло негодуя, то тихо сожалея.      

       Вы же, дорогие читатели, если хотите понять то, что острой занозой болело в душе Пушкина, читайте его «Дневник». Читайте не торопясь. Постарайтесь увидеть намёки. И – думайте!    
                ***
 
      Первые строки, летящие в вечность и дошедшие до нас, легли на желтоватую плотную бумагу  24 ноября 1833 года. Усмехаясь, перечитывает их Александр.

      «24 ноября. Обедал у К. А. Карамзиной, видел Жуковского. Он здоров и помолодел. Вечером rout у Фикельмонт. Странная встреча: ко мне подошел мужчина лет 45, в усах и с проседью. Я узнал по лицу грека и принял его за одного из моих старых кишиневских приятелей. Это был Суццо, бывший молдавский господарь…
              ***

      «27. Обед у Энгельгардта, говорили о Сухозанете, назначенном в начальники всем корпусам…
        Осуждают очень дамские мундиры — бархатные, шитые золотом, особенно в настоящее время, бедное и бедственное.  Вечер у Вяземских.
                ***

       28. Раут у С. В. Салтыкова. Гр. Орлов говорит о турецком посланнике: «C’est un animal. — Il a donc un secr;taire?» — «Oui, un Phanariote, et c’est tout dire» /«Это животное. — Значит, у него есть секретарь? — Да, фанариот, и этим все сказано»./
                ***

        29. Три вещи осуждаются вообще — и по справедливости:
1) Выбор Сухозанета, человека запятнанного, вошедшего в люди через Яшвиля — педераста и отъявленного игрока, товарища Мартынова и Никитина… /Авт:  Мартынов - известный в Москве и Петербурге игрок.  Никитин - сенатский чиновник, наживший карточной игрой миллионное состояние./

2) Дамские мундиры.

3) Выдача гвардейского офицера фон-Бринкена курляндскому дворянству. Бринкен пойман в воровстве; государь не приказал его судить по законам, а отдал на суд курляндскому дворянству; это зачем? К чему такое своенравное различие между дворянином псковским и курляндским; между гвардейским офицером и другим чиновником?

       Прилично ли государю вмешиваться в обыкновенный ход судопроизводства? Или нет у нас законов на воровство? 
         
       Вот вопросы, которые повторяются везде. Конечно, со стороны государя есть что-то рыцарское, но государь не рыцарь... Или хочет он сделать опять из гвардии то, что была она прежде? Поздно!
                ***

       30 ноября. Вчера бал у Бутурлина (Жомини). Любопытный разговор с Блайем:

   «Зачем у вас флот в Балтийском море? для безопасности Петербурга? но он защищен Кронштадтом. Игрушка! — Долго ли вам распространяться? (Мы смотрели карту постепенного распространения России, составленную Бутурлиным.)
    Ваше место Азия; там совершите вы достойный подвиг сивилизации... etc».

        /Авт: Блай –  английский поверенный в делах в России. Обратите внимание на интересы англичанина./

       «Несколько офицеров под судом за неисправность в дежурстве. Великий князь их застал за ужином, кого в шлафорке, кого без шарфа... Он поражен мыслию об упадке гвардии. Но какими средствами думает он возвысить ее дух?...»
                ***
               
       Александр не дочитал страницу…

       Тёплые ладони, взлохматив кудрявую шевелюру и бакенбарды, закрывают его глаза. Ах, знакомый фиалковый запах…

        И через мгновение Таша, смеясь, тщетно пытается освободиться из крепких объятий… Затихает лишь в кольце рук, умостившись на коленях и заглядывая в милые глаза:

   – Чем занят мой ненаглядный?

       Обернувшись, видит раскрытые страницы.

    – Новый роман?
    – Нет, ангел мой. Это… – дневник. Но – никому ни слова об нём…
    – Секретный?!! Неужели и обо мне будешь записывать?!
    – Пожалуй… – задумывается Александр, – нет, не буду. Как бы себе дороже не вышло…

      Смеётся заливисто, белозубо, целует жёнушку. И, уступив её просьбам,  читает отрывки:      
      
       –  «3 декабря. Вчера государь возвратился из Москвы... В Москве его не ожидали. Во дворце не было ни одной протопленной комнаты. Он не мог добиться чашки чаю…»
    – Какой ужас! – пугается Таша.

       –  «Гоголь читал мне сказку: «Как Иван Иванович поссорился с Иваном Тимофеевичем», — очень оригинально и очень смешно».

       – Действительно, о-очень смешно! – восхищается, вспомнив этот рассказ,  Александр. – У Гоголя талант необыкновенный!

       – «4 декабря вечером был у Натальи Кирилловны. Разговор о Екатерине: Наталья Кирилловна была на галере вместе с Петром III во время революции. Только два раза видела она Екатерину сердитою, и оба раза на княгиню Дашкову… 

      «Шум о дамских мундирах продолжается — к шестому мало будет готовых. Позволено явиться в прежних русских платьях…»
 
     – Государь всех готов одеть в мундиры, – вздыхает Таша.

      – «Государыня пишет свои записки... Дойдут ли они до потомства? Елисавета Алексеевна писала свои, они были сожжены ее фрейлиною; Мария Федоровна также. — Государь сжег их по ее приказанию. Какая потеря!»

    – Хотела бы я почитать их! – в голосе Таши сожаление. Александр скептически улыбается.
 
      – «6 декабря. Обедал у графа Бобринского. Мятлев читал уморительные стихи. Молодые офицеры, которых великий князь застал ночью в неисправности и которые содержались под арестом, прощены.

    – Ну, слава Богу! – радуется  за офицеров Таша, но, поймав укоризненный взгляд мужа, смеётся. Ну, как можно сердиться на неё?

      – «11-го получено мною приглашение от Бенкендорфа явиться к нему на другой день утром. Я приехал. Мне возвращен «Медный всадник» с замечаниями государя…
На многих местах поставлен (?), — все это делает мне большую разницу! –  теперь уже недовольно вздыхает Александр. – Я принужден  переменить условия со Смирдиным.  Придётся отказаться от печатания…
       И ты, ангел мой, останешься без новой кашемировой шали!

       Компенсируя потерю, он целует Ташины погрустневшие глазки и выдаёт свежую порцию новостей:

     – «Кочубей и Нессельроде получили по 200 000 на прокормление своих голодных крестьян. Эти четыреста тысяч останутся в их карманах…

       В обществе ропщут,  а у Нессельроде и Кочубея будут балы (что также есть способ льстить двору). Как тебе такие подарки?

    – Кто бы нам подарил хоть четверть? Братцу Дмитрию написать надо…

    – Эх, пиши не пиши, душа моя, а вряд ли он пришлёт. Уж больно дединька твой расстарался – промотал под корень…

     – Разорил вконец, – грустно соглашается Таша. – Ну, читай дальше.
               
    – «16 декабря. Бал у Кочубея. Императрица должна была быть, но не приехала. Она простудилась. Бал был очень блистателен. Графиня Шувалова…

      Ой, увлёкся Александр, пришлось язычок прикусить. Но Таша  уже уловила заминку.

    – Я была с тобой на этом балу! А что графиня Шувалова? – Выхватив книжицу, она дочитывает: «удивительно была хороша» –  и тут уж  даёт волю гневу:

   – Так вот на кого ты смотрел весь вечер! Небось строил куры Фекле Игнатьевне? любезничал? Свидание назначил?

     Вскочив, разгневанная Таша стоит перед Александром, прекрасная в своём яростном гневе, да ещё и ножкой топает! Разве мог он когда-нибудь думать, да и она не могла предчувствовать, что будет так ревновать.

    Но что было, то было: всем сердцем любя, боялась Таша потерять своё счастье, зная, как могут быть безнравственны падкие на развлечения светские красотки.

     Еле-еле успокоил жёнушку Александр… Хорошо, что Прасковья принесла проснувшегося Сашку! Сын так забавно таращил круглые глазёнки и пускал пузыри пухлым младенческим ртом, что оба родителя умилились.

     Александр бережно взял его на руки, а Таша прильнула к горячему плечу мужа, всем сердцем ощущая его нежную любовь, – и совсем уже забыла про красавицу Фёклу Игнатьевну Шувалову…

    Они отнесли сына в детскую, где его уже ждала пышногрудая кормилица.
                ***

      А «Дневник» остался лежать на столе, ожидая новых записей. Нет, Александр не стал писать истории своего времени и даже не собирал материалов для нее. Дневник, по-моему, всё больше становился его другом-собеседником, которому мог он поведать то, что поразило, взволновало, удивило.

     Рассказав, он запирал книжицу на  маленький замочек и прятал в зеркальный шкаф – подальше от любопытных глаз.

     Мы ещё не раз вернёмся к записям, а я предлагаю вам удивительную историю, близко связанную с  «Дневником», и произошла она…  в 1919 году.       
                ***

         Как удобно жить в ХХI веке, со всемогущей техникой и интернетом! С их помощью и на крыльях не менее всемогущего воображения из 1833 года мы легко перенесёмся почти на 86 лет вперёд.

     ...Август  1919 года жаркий, пыльный, сухой, тревожный. Деникин рвётся в Москву. Объявлено военное положение. Голод. Разгул бандитизма.

         Крошечный вокзал подмосковной Лопасни. Без остановок идут скорые поезда, а пригородных  нет как нет.  Толпа. Крики. Злобные лица. Всем – в Москву надо.

      Остановился товарняк. Охрана разгоняет людей,  не заметив,  как двое мужчин и женщина взбираются на крышу вагона...

    Свисток дежурного, и состав вновь стучит по рельсам, удаляясь от Лопасни.

     Прижимаясь всем телом к раскалённой крыше, женщина (её зовут Юлия Николаевна) слышит сумасшедшее биение сердца и сильнее стискивает руками пакет, завёрнутый в тряпицу. Проносятся мимо лесопосадки, поля, деревенька, неширокая речка… Хорошо хоть, что Москва недалеко.

      …Провинциальная  Лопасня в 72 километрах от  Москвы. Сейчас это город Чехов, и в родовом имении-музее  «Лопасня-Зачатьевское» бережно  сохранена память о дворянских фамилиях Васильчиковых, Гончаровых, Пушкиных, Ланских.

      У стены церкви Зачатия праведной Анны похоронен старший сын поэта Александр Александрович, его первая супруга Софья, их сыновья Сергей и Григорий, их внучка.
Александр Александрович так любил свою первую жену, что после смерти просил похоронить его рядом с ней.
 
       Весной 1917-го на чердаке этого дома внук Пушкина Григорий нашёл неизвестную ранее часть архива поэта, рукопись «Истории Петра Первого», а потом и  драгоценный «Дневник 1833-1835 гг», первую часть которого некоторые исследователи до сих пор ещё надеются найти.

    Сразу после смерти Пушкина его бумаги были изъяты, пронумерованы, опечатаны.  Слава Богу, под приглядом Жуковского жандарм, возвращая их, не сунул нос в содержание. Таша, получив «Дневник», спрятала его, как прежде прятал Александр.
 
      Умирая, она завещала книжку старшему сыну. Большую часть архива Александр Александрович передал в Московский Румянцевский музей, но – не «Дневник», ибо  ещё живы были потомки тех, кого с презрением упоминал его отец.

     Смутные, страшные времена пришлось пережить потомкам Александра Сергеевича. Революции не бывают бескровными.

     Внук поэта, Григорий Александрович, рождённый в 1868 году, стал, как и отец, кадровым военным. В чине полковника воевал в Первую мировую войну, отмечен наградами. В 1915 – ранение в голову, контузия, увольнение в запас.

     В Гражданскую вступил в РККА, в 1919 воевал на Южном фронте в должности командира полка. Солдаты, безжалостно расправляясь с иными офицерами из дворян, Григория Пушкина сами просили стать их командиром.

      А в Лопасне страдала от голода его семья, пятеро детей. Перед отъездом на фронт Григорий обратился в Румянцевский музей. В письме заведующему отделом рукописей Георгиевскому он пишет:

       «Многоуважаемый Григорий Петрович,  «Дневник» я сыскал и, хотя в семье против того, чтобы его уступить теперь, но ввиду изменившихся обстоятельств обращаюсь к вам... 
    
          …Это последнее средство к жизни моей семьи, и надеюсь, что в память деда вы сделаете всё возможное, чтобы возможно полнее обеспечить мою семью...».

       До конца своих дней его жена Юлия Николаевна вспоминала, как летом 1919 года она, дрожа от страха на крыше товарного вагона, приехала из Лопасни в Москву, вошла в кабинет хранителя отдела рукописей Румянцевского музея и протянула ему драгоценную реликвию, завёрнутую в запылённую ткань. Заплатили ей «керенками».

      Так «Дневник» Пушкина спас от голода семью его потомков.

     В последние годы жизни (он умер в 1940 году) Григорий Александрович, пока были силы, до пенсии, работал в Румянцевском музее, получил квартиру для семьи в Москве и гордился своей фамилией. В графе «Социальное происхождение» указывал: «Дворянин», а на вопрос «Какие награждения получил после Октябрьской революции?» отвечал: «Персональную пенсию за заслуги деда – А. С. Пушкина».

     Не могу не добавить ещё несколько слов. Один из спасённых тогда детей, правнук поэта Григорий Григорьевич Пушкин, тоже  воевал доблестно, в годы Великой Отечественной был разведчиком, а после Победы работал в Московском уголовном розыске. Стихов не писал.

    Вы спросите, где сейчас хранится "Дневник". Место хранения оригинала - Российская государственная библиотека (РГБ), прежнее название - библиотека имени Ленина (Ленинка), по адресу: Москва, р-н Арбат, ул. Воздвиженка, 3/5.
               
            Иллюстрация "Пушкин в кабинете". Автор - Энгель Насибулин.

               Продолжение на http://proza.ru/2024/09/22/927 
                "Камер-юнкер и камер-пажиха"