ч. 8 Злюка

Вообще, тут всех зовут по фамилии, иногда, правда, сильно её изменяя.
 
Например, «Майоравы». Это означает – Майоровы. Но это просто.

А вот «Зелямониха» – это Ира Зелемонова. «Бажок» – Пётя Божко. «Рагачыха» - это старенькая бабушка по фамилии Рогач; муж её, то есть «Рагач», давно, говорит «Рагачыха», «памер». 

Есть еще «Марцiшонкi», «Кухты», «Альхiмовiчы», «Буцько», «Савiцкiя»… Этих Альхимовичей и Савицких, как говорит бабушка, здесь целое кладбище. Но это неинтересно.

А есть еще мой сосед дядя Володя, и его тоже зовут просто по фамилии – Варган.
 
У Варгана, то есть дяди Володи, есть баня, коллекция бабочек и мотыльков и очень вредная собачка. Она живет в будке напротив веранды, и частенько дяде Володе приходится сажать её на цепь, на которой она бегает по кругу и громко лает.

– А зовут как? – я присел на корточки и протянул к собачке руку; правда, пришлись быстро её отдёрнуть, потому что меня чуть не цапнули за палец.

– Ипташ зовут. Не бойся, он не кусается…

Ага, не кусается… Меня однажды уже покусала собака, и мне пришлось вытерпеть сорок болючих уколов в живот. Зря я тогда маме про этот укус рассказал.

– Ип… что?… ¬– переспросил  я.

–Ипташь.

Ну вот вроде маленькая собачка! Но такая злющая! И такая быстрая! Только успевай ногу отдернуть, в случае чего.

Вообщем, от Ипташа я стараюсь держаться подальше, а когда он сидит на цепи – обходить стороной.

Дядя Володя не разрешает ему забегать в дом, потому что он там всё разнесет – носится Ипташь ну прямо как метеор, потому что «у него энергии много».
 
– Хай пашлэндается! – иногда отстёгивает цепь от ошейника дядя Володя, и Ипташь мигом исчезает в высокой траве на лугу.

Но не пройдет и десяти минут, как весь взъерошенный, мокрый и в паутине, Ипташ вдруг залетает во двор уже со стороны леса и начинает обтявкивать меня. Как за щит, я прячусь за дядю Володю, а по спине бегут мурашки. Всё-таки легонько цапнул сейчас меня Ипташь!

– Вот я тебя, шельма! Где моя палка? Где моя палка? – это дядя Володя делает вид, что хочет Ипташа наказать: он ходит кругами в поисках какой-нибудь ветки и, найдя её, грозит Ипташу, который еще больше заливается лаем, выделывая вокруг нас «петли».

– Злюка! Злюка! Вот я... То есть, мы тебя! – смелею я, ведь Ипташь, увидев прут и почуяв недоброе, уже рванул в поля снова.

Как хорошо в тишине!

Мы сейчас едим черную смородину в теньке, и далекий голос Ипташа лишь изредка и едва доносится доносится с поля.

– Хай пашлэндается! Мужыку надо свобода…

…

Но больше Ипташа я боюсь бывшую жену дядю Володи. Она изредка приезжает сюда собрать «свои ягоды».

Дело в том, что все кусты – вот эта смородина, крыжовник, «парэчкi» и даже облепиховое дерево – всё было поделено как бы пополам. Я только не понимал, как это вообще возможно.

Дядя Володи говорит:

– Ты, Максимка, с этой стороны куста крыжовник не трогай… И вот эту клубнику не трогай. А смородину только со стороны дома можно, а от колодца – нет. А то скоро Соня за своим урожаем приедет…

Соня – это и есть бывшая жена дядя Володи. Злющая-презлющая. У неё бородавка на полщеки, обвислая кожа на руках и один огромный золотой зуб. Как у цыганки.

Вот Соня и приехала. Она собирает сейчас горох, а я зачем-то принес ей мой самолетик показать. Ну, как он хорошо летает. А я ведь тоже очень люблю сладкий горох!

Ну, подошел я и сорвал всего один-то какой-то стручок… Даже дядя Володя от того крика перепугался, и с ложкой в руке прибежала сюда бабушка.

Короче, я быстро понял, что лучше мне «туда пока не ходить и не мозолить глаз».
Вот и не хожу я пока к дяде Володе. 

Под вечер, когда стихает дневной ветер и под кустами зажигаются первые светлячки, мы пьем душистый чай с чабрецом на террасе; через стрекотание кузнечиков нам часто слышен пронзительный и визгливый, ну прям как у Ипташа, Сонин голос  –  «собачится» с дядей Володей. Ну и злюка!
 
А Ипташь… Не такой уж и плохой этот Ипташь. Он сейчас как-то даже меньше стал лаять и постоянно прячется в своей будке. Соня говорит, что «он теперь как шелковый».

…

Слава Богу, через пару дней мимо нашего домика едет жёлтое такси Волга. Машина сверкает хромом, от нее вкусно пахнет бензином.

Я очень люблю запах бензина. Думал даже, что он может быть еще и на вкус вкусный. И еще люблю запах поездов – это, говорит дедушка, так пахнет «дизель».
И дым папирос «Беломорканал». Я даже пробовал их с Виталькой «пасмалiць». Странно. Пахнет вроде вкусно, а во рту невкусно… И кашляешь.  А дедушка, когда курит, почему-то всегда морщится и говорит: «ну и гадость!»

Вскоре желтая Волга снова едет мимо нашего домика – в обратном направлении.
 
–  Бабуль! Сонька уехала! Можно я к дяде Володе?!

– Можно, но только после бутерброда! Сейчас я тебе бутерброд «по-немецки» сделаю. Как ты любишь! Хлебушек, тоненько на нём сальце и лучком посыплю.

– Ладно… – соглашаюсь я.

Люблю бутерброд «по-немецки». И немецких овчарок. Они красивые.

Но немцы вообще злые. Они сожгли тут всё наше Трилесино много лет назад. Даже специальная табличка у нас тут стоит. Написано, «сожгли шестьдесят шесть домов…», а дальше на табличке стерто.

Интересно, куда подевались тогда все люди? Бабушка говорит, убежали, может. Или уехали на машинах грузовых. Как это… Ну, когда тебя увозят… В э-ва.. Э-ваку… Э-вакацию.

Бабушка дала мне бутерброд, и я его съел. Одну «лустачку» сала я оставил для Ипташа и отправился к дяде Володе, у которого не был чуть ли не целую неделю.

– Дядя Володя, а почему иногда собаки злые, а иногда нет?

– Потому что вот такие… Если не полюбить, то станешь злым. – ответил дядя Володя.

– А я люблю бутерброды «по-немецки»! И даже Ипташа вашего не очень уже боюсь. Ипташ! Ипташ! Вот тебе гостинец! - я бросил к будке кусочек сала, но Ипташь из неё не показался. – И он, мы слышали, вчера почему-то громко и долго выл. Выл и выл…

– Это он от жизни… – дядя Володя как бы поперхнулся.

Ладонью он закрыл глаза, а затем тер их, и из них текли слёзы.

Наверное, мошка попала в глаза.