Возвращение

1.

       Нина Ивановна, проснулась от первых лучей солнца, прямо в глаза, привычным взором на портрет покойного мужа вместе с собой, девушкой, не похожей на родню. «Пора постирать!» — подумала, глянув на обрамляющий рушник, принимая утро каким-то не свойственно тихим. Характерно не гремела собачья цепь, цепляясь за миску. Старенький Букет не шлялся по разбитому двору, обыденно не «бурчал» на хозяйку, вымаливая «завтрак».

Прожившим сердцем почуяла неладное, оживила больное тело, глянула в окно, на давно мёртвую улицу, за перелесками заросшее поле, потянулась во двор.
— Букетик! Что с тобой, собачка мой, верный, — хватая сердцем страх, потянула на себя цепь, заглянула в покосившуюся будку. — Букет! Букетик, ты чего?..

Сивый пёс, провалив бока, покойно спал, уткнувшись клыкастой мордой в клок рваной телогрейки и пучок спрессованной соломы. Старуха обмякла, упала коленями в грязь, его помёт, клока сбитой шерсти, заплакала:
— Отмучился, мой, родненький! Оставил хозяйку одну.

Над головой вдруг запели жалобным криком гуси, плавающей цепочкой пролетая над редколесьем, над уже пустой деревней, где только в одной избе ещё теплилась жизнь.

Хозяйка, потянула на себя цепь. Собака оказалась тяжёлой. Нина Ивановна, размазав слезы платком, решила не мучить верного друга. Ломом и топором сломала худую будку, раскидала по сторонам, отстегнула ошейник, подумала-пожалела:
 — Прости, что так мало отпускала на волю!

Прикатила ванну-саночки, кое-как вбросила тело, закатила на задник огорода, к одинокой рябине, где вместо крестов — именные камни лежат. Здесь у 92 летней старухи уже три собаки покоятся, одна кошка и маленький козлёнок. От исхода сил, яма давалась трудно, с долгими остановками и сыростью по всей спине.

«Всё равно, сегодня, завтра помирать», — мыслила Нина Ивановна, — закутывая верного охранника в своё выходное пальто, на дополнение, приготовив мужнин тулуп. Поясами от давно истлевших халатов, сделала обвязку, с поцелуем пригладила голову, всплакнула:

— Тёпленько тебе будет, мой верный! — Бережно опустила Букета на пуховую подушку. — Последний ты у меня… самый умный и верный! — Пуще брызнули слёзы, засопливился нос. — Всё! Окончательно помер мой двор…

Поверх укрыла стареньким брезентовым плащом, подхватила первую прощальную землю.

Вдруг снова вскрикнул небосвод, очередным клином разрезая родное небо бывшей колхозницы, передовика коммунистического труда, знаменитой доярки. Нина Ивановна вскинула замутнённый взгляд, подумала: «Это мои последние гуси, и, наверное, осень…»

2.

       Мёртвый двор, с покосившимися постройками, давно истлевшими на крепость, отнимал последние нервы у старушки. Пережила, что однажды, от ветра или снега сложится над ней уборная будка. Вынужденно, со всех сторон пришлось подпереть кольями.

Горевала по бане, от времени — полуразрушенной печи и трубе, коя от поджига — удушливо чадила чёрными дымами. А так иногда хотелось жаром погреть косточки, вспомнить здоровую жизнь, душистый веник.

Когда-то здесь бурлила плодотворная жизнь, всяким мечтам и начинаниям раздолье. Полный двор живности не давал физического застоя и воли наглой траве. Был жив ещё муж комбайнёр, были рядом дети, строились всякие планы и мечты у них и деревни, вплоть до асфальта и нового клуба…

Давно покинули отчий дом сын и дочка, за большим «рублем» погнались, на угольных северах умерли, не вернувшись на родное кладбище, — оставив родней всего одного внука.

Было, приезжал, проведывал редкого долгожителя, подарки вёз. Теперь столичный житель уже лет десять не появляется. Иногда только, через телефон местного пчеловода-предпринимателя Василия Петровича справляется о здоровье родни. Бывало: возмущался в чужое ухо: Почему старая не купит кнопочный телефон? А больше удивлялись из Москвы: «Куда тратит в той дыре свою, на молочном «коммунизме» большую заработанную пенсию?»

3.

       Живой двор, первый раз помертвел, когда с него навсегда вывели корову-кормилицу. Неполадки со здоровьем, нехватка кормов после развала колхоза, уже вдову, заставили отказаться и от остальной дворовой скотины, пустив в полный зарост всесильную зелёную растительность.

Четыре зимы назад, от тяжести мокрого снега, гнилью сложились крыши хлева и сеновала. От летних ливней пошли гнить и цвести трухлявые развалюхи. Весенним ураганным ветром повалило часть огородного забора, куда из-за густой стены борщевика, бодяка и пырея невозможно было даже продвинуться.

Но больше Нину Ивановну пугали пожары! Как пища для них — рядом заброшенные, полуразрушенные избы, укутанные густым бурьяном. Бесхозные поля, как и людские огороды, — все охваченные подгнившим заборным сушняком, откуда можно ждать непоправимой беды.

Всякий раз, ложась спать, молилась на старинную икону, ещё от покойницы мамы — дорогой подарок. Вымаливала пощады у Господа! Просила, чтобы минула округа красного петуха. Тот мог вылететь: и от молнии, и от нерадивого человека. Особенно в засушливое время, от недалёкой автотрассы, из тысячи машин, одним роковым окурком.

4.

       Было время, когда Нина Ивановна повелась на Гос.программу: «Ухода за пожилыми», ибо трудно стало успевать везде. В соседнее, через автомагистраль село сходить за продуктом, какую квитанцию оплатить, с электриком помочь, лекарство прикупить. Приняла услуги одной кроткой женщины, на всё доброе   —  способной. Недолго длилось счастье, то той самой минуты, как поняла, что в её хате рылись и своровали небольшую часть денег, основные не найдя.

Как-то раз, на почте проговорилась, что колодец требует прочистки, за что она заплатит, ещё накормит. Веселым хлопцем появился внезапный парень, правда в синюшных наколках, но с добрым языком.

Тот умелец-бандит, только в колодец заглянул, рассмеялся, потянулся в хату, где старуха чай готовила помощнику. Тому напиток не нужен был, а её гробовые деньги, подставив к горлу нож. Услышал Господь Бог её прощальные молитвы, обмочив трусы, подогнав к воротам пчеловода-предпринимателя с взрослым сыном. Окном выскакивал прохиндей, огородом исчез.

Бизнесмен, выслушав старуху, увидев её заплаканное лицо, взял «на поруки»  старую. Сетовал тогда хороший человек, за общим чаем горевал, перебравшись из города в соседнее село, что российскую деревню не трава пожрала, а безлюдье, чёрствость всякой власти.

Тогда интересной задумкой, Василий Петрович придумал особый сигнал для бабушки. Сигнал помощи, который он увидит в свой сильный бинокль. Ярко оранжевая, с простыню — тряпка, должна была шестом подняться к крыше, если какая беда случилась, или срочная помощь потребуется.

5.

       Совсем поскучнела жизнь, больше состарила старуху, забрав у неё любимую собаку. В дополнение сломался телевизор, отрывая от новостей всего мира и страны. Нина Ивановна, сначала хотела «сигнал» выставить, но решала: это ещё не беда и не трудности, добрых людей отрывать от семей и работы.

В ту ночь, сквозь сон услышала волка, его протяжный вой. Печально тянул, словно кого-то звал, или предупреждал. Нина Ивановна, их не боялась, хотя овцу когда-то утаскивали. Эти звуки не раз слышала, особенно в молодости, в голодное время, когда пухла от недоедания. «Но почему в это время года? — спросонья подумала, — разве уже зима?». Вдруг волк стих, в избе зависло таинственное напряжение, доселе незнакомое.

Бабка хотела встать, как вдруг услышала босоногие шаги. Где-то в районе кухни остановились. У Нины Ивановны, от страха обмякло сердце. Потянулась к крестику, зажала в губах, в мыслях зашептала просьбу молитву. Шаги вновь оживились, грюкнули крышкой кастрюльки.

Старуха, отыскала в себе смелость, крикнула:
— Кто там???

Из темноты, из-за занавески, появилась хромающая женщина. С распущенными чёрными лохмами, с замутнённым лицом. Наклонилась над спящей, словно пустая, ласково сказала:
— Уже оставь печь, доченька… подготовься, Флорика… я за тобой приду на Воздвижение… — Нина Ивановна, обрывая сон, резко просыпаясь — дёрнулась, потрогала крестик. Он был на месте.

«Всё! Вещий сон! — подумала, очень тяжело подымая себя с постели, перебирая в памяти всех селян похожих на необычную «привидецу», глядя на календарь, выискивая близкое 27 сентября, церковный праздник Воздвижение Креста Господня»

Устремилась на кухню, сразу удивилась мелкой крышке, коя никогда так не лежала на столе. «Всё! Это сон — зов! Вещий и неотвратимый!» — ошарашенной осела на табуретку, первый раз встречаясь с такой чертовщиной, и неизвестным именем Флорика.

«Надо идти в соседнее село, к той прозорливой, кто старше годами, кто жила когда-то в её деревне ещё до той страшной революции, кто корнями от своей ещё бабушки, разгадает всякий сон» — это первое, что пришло в голову перепуганной женщине.

6.

     — А-а, Ниночка… Ивановна! — перевернулась уже не ходячая старуха, совсем иссохшая, в глубокую морщину везде, завидев в проёме осторожную гостью. — А я знала, что ты сподвинешься ко мне.

Ударил в нос специфический запах долгой старости избы и хозяйки, её лекарственной болезни.

Хозяйки — дочка, такая же старуха, горбатясь, разложив таблетки на день, вывалилась в сени, пообещав прийти к обеду.

— Наши с тобой, Ниночка, жизни — ходики, отстукивают последние часочки. Столько грехов, а вишь, Господь не прибирает к себе. Уж молю, молю, Богородицу, чтобы уже не мучить дочку. Видала: сама вся больная… кто б за ней так поухаживал. Единственная, осталась у меня…

Нина Ивановна присела рядом, взяла костлявую холодную руку в свою, высохшую, приготовилась к долгому разговору.

— Грех говорить, но скажу! — Вновь заговорила, самая старая женщина в округе. — Давно бы на себя руки наложила, чтобы больше не мучить её и белый свет. Да больно страшусь Божьего суда. А он обязательно будет...

И два сторожила, словно предчувствуя последнюю встречу, впали в транс душевных воспоминаний о прошлом, где было всякого. Уже говорили без страха, без стыдливой утайки. Кого помнили, — всех вспомнили, над многим и многими посмеялись, сентиментально поплакали. Воскресили в памяти и голодное время, и малых деток — померших ещё грудничками, и тех мужиков, кто пропал в Сталинских лагерях, кто полёг на великой войне, кто вернулся калекой, спился, умер от ран. Не забыли и про свой тяжкий труд за трудодни, за палочки, за так...

Тянули разговор, оголяя память и сердца, без всяких следов злости и проклятий, точно это не с ними было. Прошлись по Хрущёвской «кукурузе», его «целине» —совсем рядом. Зацепились и за последующие эксперименты советской власти над бедным колхозником. Над укрупнением сёл, умерщвлением дальних деревень. От души поругали «гласность и перестройку», последующий развал своего зажиточного колхоза, в целом — страны.

7.

       Уже луна жёлтым мячиком грустно зависла над пустой деревней, напустив на брошенное пространство тишины и покою. В соседнем селе одиноко подгавкивали собаки, по трассе летели стремительные машины, шаря жёлтым светом фар по старым тополям и печальным ивам.

Нина Ивановна присела в ночь, с крыльца глянула на прощальные звёзды. С родительского дома — на самое близкое к сердцу и глазам, родное мерцающее небо, вновь воскресила слова старухи:

— Твоя кровная мать, была цыганка! Стерпи Ниночка, смолчи, — слушай дальше! Ведь из первых уст твоей любимой мачехи, когда-то, перед её смертью слушала. Это произошло в далёкой отсюда деревне, где раньше богато жили трудолюбивые люди, как и твои старики. Которых потом новая власть тяжко прищемит. Так вот, в ту ночь, давил мороз, лютовала пурга, безжалостно заметая степные дороги, отбирая жизнь у заблудившихся. Постучали в окно избы. Вышел твой дед, безвольно принял из рук молодой цыганки, с размётанными чёрными волосами, без тёплой шали поверх, грязный свёрток. Вдали, пробивая снежную свадьбу, одиночным огоньком мерцала бедная кибитка, запряжённая в двух уставших жеребцов. Всунули и сказали онемевшему старику: «Это моя доченька, Флорика! Сохраните ей жизнь!» С надеждой крикнула полураздетая женщина-мать, дополнительно пихая несколько золотых червонцев. Поддерживая длинные наздёванные юбки, захромала прочь, протаптывая уже глубокий снег, на прощание, докричав: «Я обязательно вернусь!!!» Но не вернулась, хоть её ждали годами. А потом, от греха подальше, вписав имя Нина, старики переехали в эти места, навсегда похоронив тайну твоего появления на белый свет…

8.

       Нина Ивановна всегда соблюдала церковные праздники, в «церкву» ходила, по дому не работала. Скоро наступит девяносто второе в её жизни «Воздвижение», оно особое.

С лёгким сердцем, с вечера привела в порядок бедную хатку, смахнула вездесущую пыль, отмыла крашеные полы, поправила фотографические рамочки. Завесила телевизор, написала: «Сломан!» Внуку вывела небольшое письмо, слюнями запечатала, — пожелав только хорошее. Ни разу не вставив слов обиды и огорчения, с передачей через честного пчеловода — больших накопленных наличностей. Ровной стопочкой сложила в коробочку от мужниной электробритвы, перемахнула резиночкой, подписала: «Моему любимому внучку, Алешке Демидову! На добрые дела и помышления!»

Отдельными рубликами отложила средства для сельсовета, для прощальных похорон и поминок. А также долг продавщице Вале, из «Хозяйственного», не забыла и доброго плотника «Иваныча». Ещё подумала, пожалела, отложила пять тысяч тому, у торгового центра, безногому молоденькому инвалиду, без имени и фамилии. С глазами как небо… синими-синими, как у покойного мужа. С кем рядом всегда лежит спокойная овчарка, с медалями на шее.

Успокоив чистую совесть, достала все свои узелки, ценные вещи. Вынесла из шкафа шерстяную, самую любимую кофту, новенькое платье, гамаши, развернула мелкий мешочек, вытащила самую дорогую вещь: партийный билет обманутого коммуниста, поцеловала его, приставила к фотографии покойного сыночка в каске, лавой засыпанного шахтёра.

Извлекла, за социалистические труды, «сверхпланы» и «свехрнадои», тяжелый орден Красного Трудового Знамени, медали: "За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны", и, «За освоение целинных земель». Ровным рядком пристегнула, как когда-то, на расширенную партконференцию, и для встречи с любознательными школьниками.

Растопила печь, привычно почуяла через щели пробивающийся дым, для неё давно ставший душисто любимым. Нагрела «вываркой» много воды, тщательно умылась, соскребла чёрные пятки, подстригла ногти. Глянула на себя в старинное зеркало, ещё родительское. Она перед ним росла, старилась, улыбалась, болела, надеялась…

Словно кто-то её рукой руководил: взяла засохшую помаду, на нём, красным, вывела: «Меня звали Флорикой!». Достала пухлый семейный альбом. Полюбовалась собой, ещё красивой и молодой. И с наградами и без. Когда-то вся счастливая семья перед глазами промелькнула, с горечью в брошенную землю исчезла. «Ну, вылитая же цыганка! А мать, всё бывало: «Твоя прабабка была богатой цыганкой, личной певицей у богатого купца… и прочее и прочее... Оказалось: как далеко от истины…»

Посмотрела на часы, на стрелку — под самое «двенадцать», на точный календарь, на переход с 26 на 27 сентября. Не спеша оделась, вроде даже помолодела. Вышла в темень, без фонарную ночь, трудно подняла шест-сигнал. Приставила к хате.

Полная зыбь безветренного воздуха, умиротворяла женскую душу. «Большая медведица» привычно «висела» на печной трубе, на телевизионной антенне, изумрудно переливаясь. На фоне огромного небесного купола, виднелись тёмными силуэтами разрушенные хозяйственные постройки, давно пустой скворечник, одинокая липа. На которой, десятилетиями висели детские качели. Когда-то, на них летая, детвора веселилась, смеялась, горевала, желая быстрее повзрослеть, влюбиться, отсюда уехать. Теперь, на ветру болтаются одни сгнившие концы веревок.

Вымерший двор спал непробудным уже сном, без всяких звуков и шорохов, признаков жизни…

Нина Ивановна вошла в сенцы, первый раз в жизни не закрывая их на крючок…


9.

 — Надо же, какое красивое и незнакомое имя, Флорика, — сказал молодой парень, — бережно трогая сосновый крест, любуясь молодой ещё фотографией очень красивой женщины.

К нему, сзади подошла девушка, тронула рукой и словом:
— Паш! А там другая долгожительница похоронена. Как договорились… одним днем покинули нас.

С рядом стоящего клёна, оторвался сухой лист, уже самым последним плавно закружился, лёг жёлтым золотом на свежий бугорок, на очередную, трудно прожитую бабью жизнь…

12 сентября 2024г.