Глава 11-9

9

Незадолго до возвращения из райцентра Антонины Ивановны Наташа привела лицо в порядок и предстала перед матерью внешне спокойной. Но Антонина Ивановна её полуобморочное состояние учуяла.
- Попринимай успокоительного, - посоветовала она и достала из своей аптечки упаковку амитриптилина.
- Не хочу успокоительного, я и так спокойная, - возразила Наташа.
- Да уж вижу, какая «спокойная»... Он тебе сказал, куда поехал?
- В Трёхреченск, сказал.
- Насовсем или как?
- Уехал, видно, насовсем.
- Он так и сказал, что уезжает насовсем?
- Что ты, мам, все: «он сказал, он сказал»! Какая разница, что он сказал!
- Ну вот, а говоришь, спокойная.
- Прости. Мне никогда не было так плохо.
- Смирись, пройдёт. Скажи спасибо, что деньгами обеспечил. Не ты первая, не ты последняя...
- Но почему? - Глаза у Наташи блеснули страстным, искренним протестом.
- Бог терпел и нам велел. Такая уж бабья доля наша, доченька.
- Но почему?
- Не дано нам знать.
- Почему, почему? - повторяла в исступлении Наташа.
Вечером, после ужина, она осталась с матерью у телевизора, страшно было уходить в свою пустую половину. Наташа смотрела на экран и не могла понять, что там происходит. Какая-то полоумная раздражающая мельтешня. Отвратительные вопли и телодвижения певичек, барабанный грохот вместо музыки, фальшивый восторг ведущего, провозглашавшего чей-то крупный выигрыш за просто так, без всякого труда, обезьяньи кривляния смазливых девочек, изображающих наслаждение от рекламируемой вещи - всё это, спокойно воспринимаемое ею прежде, представилось теперь издевательством над человеческими чувствами. Наташа стала смотреть не на экран, а на мать, на лице у той было выражение животного довольства. Это Наташу возмутило. И тут же в памяти возникла гримаса на Славином лице, с которой он смотрел на неё саму, когда она оставалась по вечерам на половине матери у телевизора. «Это ведь он с презрением, даже хуже, с жалостью на меня смотрел», - осенила Наташу внезапная догадка. Она запоздало покраснела от стыда. И она ещё возмущалась, что Слава видит в ней низшее существо! Сама виновата. Наташе стало тошно от позднего раскаяния. Она сказала матери: «Спокойной ночи!» - и ушла к себе.
Наташа легла в постель, но заснуть и не пыталась, лежала с открытыми глазами и впервые в жизни пыталась анализировать собственную жизнь. Она вспоминала, какой была в детстве, юности, во взрослой жизни. Наташа никогда не притязала на какие-то особенные блага, довольствовалась малым. Она умела переносить любую напасть без жалоб, её богобоязненная мать поощряла в ней природное смирение. Наташа привыкла думать, будто это смирение и сдержанность, умение молчать, когда реветь от душевной боли хочется, красит её как женщину. Она полагала, это убережёт от более страшных душевных потрясений. А вышло, не только не уберегло, а, напротив, ввергло в потрясение. Если бы не эта её замкнутость, Слава, может быть, понял бы и простил.
Наташа вдруг отчётливо увидела, как недомолвки между ними, виновницей которых всегда была она, накапливались в нём досадой. Её сдержанность была, оказывается, не смирением, а гордыней, делавшей её в его глазах бесчувственной пустышкой. Но почему, почему она так безропотно принимала всё: и незаслуженный дар, и наказание, почему не пыталась своей волей противостоять судьбе? Наташа роптала теперь на своё смирение, в грош она не ставила его теперь.
Под утро Наташа заснула. Проспав как убитая три часа, она пробудилась совсем другой Наташей. Первое, на чём остановился её взгляд, когда она открыла глаза, были Славины книги. Они были аккуратно расставлены на книжной полке, а две стопкой лежали на журнальном столике. «Странно, я как будто только сегодня их заметила, - с изумлением подумала Наташа. - Сколько раз убирала пыль с полки, а книг как будто не видела...»
Поднявшись и отодвинув занавеску на окне, Наташа присела в ночной сорочке к журнальному столику. «Академик В.И.Вернадский» была надпись на обложке верхней книги. Какие, оказывается, учёные книжки читал Слава! Наташа раскрыла книгу на одной из закладок и прочла: «Для будущего теперь нужны не политические споры и не экономические фокусы, нужна глубинная духовная работа. Нет сейчас вопроса более грозного и важного, чем вопрос о народном образовании... Ибо в том, что произошло, мы все виноваты и мы все обязаны понять урок жизни и найти выход из того положения, в каком мы сейчас находимся - из междоусобной войны, из царства нищеты, голода, морального издевательства, диктатуры, не оставившей человеку ни одной свободной стороны жизни...»
Наташа подумала, как правильно академик Вернадский написал про теперешнюю жизнь, но, полистав книгу и вглядевшись в даты, поняла, что написано это ещё в 1920 году. Оказывается, тогда было так же плохо, как теперь. Это поразило Наташу. Закрыв книгу, она уважительно поставила её на полку и взяла с журнального столика вторую. Это, к удивлению Наташи, оказался сборник стихотворений Владимира Маяковского. Маяковский со школьной скамьи был для неё «певцом Революции», стихи которого о советском паспорте она с огромным трудом выучила тогда наизусть, но сейчас в её памяти почему-то остались только неизвестно кем сочинённые хулиганские строки:
«Я достаю
из широких штанин
широкий,
как консервная банка -
Глядите,
завидуйте:
я - гражданин,
а не какая-то там
гражданка!»
Как же доставали мальчишки девчонок на переменах этими виршами! Интересно, какие стихи Маяковского так понравились Славе, что он держал эту книжку на журнальном столике вместе с дневником академика Вернадского? Открыв сборник на первой закладке, Наташа увидела, что Слава отметил карандашом некоторые стихи из стихотворения «Лиличка!». Она прочла первые подчёркнутые строки:
«Вспомни -
за этим окном
впервые
руки твои, исступлённый, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День ещё -
выгонишь,
может быть, изругав».
- Господи, да это же обо мне! - воскликнула поражённая Наташа. - О нас со Славой...
Она нетерпеливо выхватывала взглядом и читала следующие отмеченные куски текста:
«Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Всё равно
любовь моя -
тяжкая гиря ведь -
висит на тебе,
куда ни бежала б.

Кроме любви твоей,
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.

Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг».

Наташа сидела и плакала. У неё было чувство, будто она прочла дневник самого Славы. Прочитанное было откровением для неё. Как Маяковский смог так точно описать то, что произошло между нею и Славой? Это ведь она, Наташа, заковала своё сердце в железо! Это не Слава ушёл от неё, а она своим молчанием и отчуждением, почти враждебностью, заставила его уйти и теперь не знает, где он и с кем.
Наташа бережно закрыла книгу и положила её на журнальный столик. Она подумала, как много потеряла, не читая книг, и как неправ Слава, что не приохотил её к чтению. Наташа, правда, тут же его извинила, сообразив, что насильно не приохотишь, нужно было потерять его, чтобы понять всё самой. Наташа вдруг представила, как было бы замечательно хорошо вести со Славой разговор на-равных обо всём, что он знал один, без неё. От одного только представления об этом сделалось легко на сердце. «Самое главное приходит в голову, когда ничего уже изменить нельзя!» - подумала она и вдруг ясно ощутила, как нечто новое в ней с уверенностью возразило: «Можно!» Она прочтёт все Славины книги, что стоят на полке, но начнёт не с академика Вернадского, а с Владимира Маяковского.
Вечером Наташа сообщила матери, что хочет готовиться к поступлению в институт. Антонина Ивановна, минут пять смотрела ошарашенно, потом, собрав всю волю в кулак, спросила:
- В твои-то годы? И в какой же институт?
- Не знаю пока, да это и не важно, просто хочу получить высшее образование, надоело серой быть.
- А как же... А жить где будешь?
- На первое время комнату сниму, деньги есть ведь.
Антонина Ивановна заплакала:
- Вот уж не думала-не гадала, что одинёшенькой придётся доживать.
- А я потом в город к себе тебя возьму.
- Нет уж, из своего дома никуда не поеду.
- Там видно будет, мама. Можно же и на заочный поступить.