Глава 11-10

10

На вокзале в Беловодске Левенцов в последнюю минуту переменил намерение ехать сразу в Трёхреченск, решил сначала утрясти дела в столичной организации, с которой был завязан эксплуатацией его изобретения. В Москве он поселился в скромной частной гостинице, где останавливались они прежде с Веней Ротмистровым. С делами было покончено в два дня, но Вячеслав решил задержаться в столице до 4 октября, когда должен был состояться митинг протеста в память жертв октября 93-го.
4 октября в пять вечера Левенцов вышел из метро на станции «Улица 1905 года». Митинг ещё не был открыт, но народ уже собрался, площадь у памятника героям Красной Пресни была вся запружена. В центре благородно струилось от еле заметного ветерка красное знамя с траурной чёрной лентой. Под знаменем стояли молодые парни в советской военной форме и камуфляже. А вокруг неоглядное многолюдье, красные, чёрно-жёлто-белые знамёна, флаги, транспаранты.
Левенцов пробирался вдоль толпы, вглядываясь в лица. Лица, даже у молодых, были строгими, серьёзными. Проходя мимо стоявшей особнячком группы женщин с портретами погибших, с гвоздиками и хризантемами, он боковым зрением успел заметить, как к нему метнулась девушка с цветами. Едва он успел к ней повернуться, как она с разбега обняла его и поцеловала в щеку. «Ксюшенька!» - обрадованно восхитился Левенцов. Выпустив его из объятия, она горделиво сказала стоявшей рядом девушке:
- Это мой отец! - Потом повернулась опять к нему. - Папа, это Ирина, моя подруга, я у неё живу...
Ксюша продолжала что-то щебетать, а Вячеслав в блаженной расслабленности не слышал ничего, кроме так непринуждённо молвленного ею в первый раз «папа». Собравшись с духом, он назвал её «в отместку» в первый раз не Ксюшей и не барышней, а дочерью.
- Дочь, - сказал Левенцов, - какими судьбами вы оказались с подругой здесь? Вы же ведь студентки!
- Да, но мы ещё и комсомолки, папа, - улыбнулась Ксюша.
- Как комсомолки?! - воскликнул он.
- Очень просто. Уже две недели, как мы с Ириной вступили в ряды Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи.
- Ты не шутишь, дочь?
- Честное комсомольское, не шучу, папа.
- Тогда дай я тебя за это поцелую.
И Вячеслав расцеловал Ксюшу, затем её подругу Ирину, потом изумлённым голосом спросил:
- Кто же вас надоумил?
- Ирину - отец, а меня она сагитировала, одна стесняется на собрания и мероприятия ходить. - Ксюша покровительственно приобняла подругу, та смущённо потупилась. - А я бойкая, компанейская! Ты же знаешь, я не умею сидеть дома и ждать «принца на белом коне», как мама, мне нужна компания, движуха, чтобы всё вокруг бурлило! Комсомол мне это даёт. А какая у меня альтернатива?
- А как же убеждения, дочь?
- Ну ты-то как-то ведь живёшь без убеждений!
- Я-а!? - удивился Левенцов. - С чего ты взяла?
- Никогда не видела, чтобы ты интересовался политикой. Разве ты состоишь в какой-то партии?
- Всё это вовсе не значит, что у меня отсутствуют убеждения, - усмехнулся Левенцов. - Я верю, что единственным светлым будущим человечества является коммунизм, но не верю, что какая-либо нынешняя политическая партия сумеет нас к нему привести. Я также верю в существование некой Высшей силы, Демиурга, создавшего наш мир и человека в том числе, религии называют его Богом, но не признаю Церковь посредником между Создателем и людьми. Поняла?
- А почему ты мне об этом раньше никогда не говорил?
Левенцов не успел ответить, потому что над площадью разнёсся голос из микрофона, открывший митинг, Ксюша с Ириной, как и все вокруг, сразу посерьёзнели и смолкли. Они не проронили ни слова, слушая поэта Сопротивления Александра Харчикова, читавшего свои стихи о том, как в 93-ем расстреливали лучших парней страны. У Ирины на глазах блестели слёзы. Левенцов тоже молчал. Слушая призывы: «Нет прощения палачам!», «Руки прочь от земли Российской!», «Россия, бей в набат!» - он проникался ощущением причастности к борьбе. И когда над головами взметнулись сжатые людские кулаки, в том числе и Ксюшин, и Иринин, Вячеслав, поколебавшись долю секунды, поднял и сам свой грозный, протестующий кулак. Это было первое его политическое выступление.
Митинг завершился исполнением «Священной войны». Эта незабвенная песня-гимн прозвучала для Левенцова как собственная клятва. После шествия к мемориалу героев нового времени Ирина и Ксюша пригласили Левенцова к себе в гости. Почти до полуночи чаёвничал он с ними, наслаждаясь происшедшей с Ксюшей переменой. Как будто ни следа не осталось от той деревенской серенькой девчушки, что всерьёз принимала пошлые буржуазные газетёнки и книжонки и верила телевизору, утверждавшему, что человеческие ценности «переигрались». Перед ним теперь была неизмеримо более симпатичная девушка: скромная, думающая, хорошо понимающая происходящее в России, в общем, его дочь. Левенцову представлялось, будто перемена в ней произошла мгновенно, это было чудо. «Видимо, не только биологическое, но и социальное заложено в наших генах», - удовлетворённо думал он.

Проснувшись наутро в номере гостиницы, Левенцов почувствовал, что хандры его как не бывало. Он побрился, позавтракал и отправился в Трёхреченск. Электричка пришла в город в десять утра. Левенцов двинулся к концу платформы, где был нештатный переход через рельсовые пути, и обнаружил, что этого перехода уже нет. Пологий спуск платформы срезали, у края поставили символическую ограду из решётки. «Челноки» и огородники с тележками и мешками штурмовали этот срез с оградой, точно Зимний Дворец в семнадцатом году.
Левенцов, прикинув расстояние до виадука, спрыгнул с платформы на рельсовый путь и перебежал к вокзалу. Привокзальную площадь он не узнал: на месте базарного балагана ларьков стояли блистательные дворцы-магазины. Удобные подъезды для автомашин, цветочные клумбы, ёлочки, фонтанчики, мощёные фигурной керамикой тротуары - прямо натуральный евро-лоск. И при этом почти ни одного иностранного названия на фасадах! Даже шумовое оформление было уже не совсем американским: прокручивались под западного образца музыку кассеты и на родном языке. После срезанной платформы это был второй сюрприз Трёхреченска.
Третий «сюрприз» ожидал на пороге старой доброй «пещерки» в знакомом девятиэтажном доме. Сначала Левенцов обошёл дом по периметру, подивился, как выросла возле бывшего его окна единственная уцелевшая от нашествия автомашин берёзка. Рынок тоже преобразился. Обширную территорию вокруг крытого здания опоясали ряды торговых палаток и всевозможных защитных оград от автомашин. По фасаду рыночного здания сверху вниз шла выполненная славянской крупной вязью надпись: «Кафе "Боярин"». А первый этаж угловой части его дома занимал теперь магазинчик тоже с сугубо русским наименованием: «Извольте водочки-с». Левенцов зашёл в него и приобрёл две бутылки дорогого вина. «Славно бы изобреталось здесь теперь, - подумал он. - Всё необходимое под боком».
Предвкушая радость встречи со старым добрым Глеб Иванычем, Левенцов подошёл к двери подъезда. Дверь оказалась металлическая, с кодовым замком. Он ругнулся и стал ждать, когда появится кто-нибудь из жильцов. Подошедшая старушка поглядела на него кисло, как на протухшее яйцо, и некоторое время колебалась: открывать при нём дверь или не открывать.
- Здесь приятель мой живёт, - сказал Левенцов и назвал квартиру.
Старушка, заслонив от него табло кода, надавила кнопки, дверь открылась. Но на пути к квартире встала ещё одна металлическая дверь, решетчатая, тоже с кодом. Раскодировав её и приоткрыв, старушка юркнула в образовавшуюся щель и тут же под носом у Левенцова дверь захлопнула.
- Нажимайте кнопки с номером квартиры, если код не знаете, - сказала она через решётку на прощанье, заходя в вызванный ею лифт.
- Семь футов вам под килем, - успел ответить он.
Набрав кнопками номер квартиры Татищева, он услышал прозвучавший из вмонтированного в стену микрофона хриплый незнакомый голос:
- Кто?
- Я к Глебу Ивановичу Татищеву, - отозвался Левенцов.
- Он здесь теперь не живёт, - сказал угрюмый голос.
- А где он теперь живёт, не знаете?
- На новом кладбище. От входа по правой дорожке пятая могила слева.
Благодарить за информацию Левенцов не стал. В оглушённости выйдя из подъезда, он отправился на автовокзал и сел в полупустой автобус, идущий до нового кладбища. Это «новое», как и в Беловодске, походило на старый большой пустырь: ни деревца, ни кустика, одни бугорки с крестами. Больше часа грустил Левенцов у могилки Татищева, вспоминая ушедшие невесть куда годы. Потом помянул товарища вином, которым хотел угостить его живого.
Выйдя с протоптанной между могилами узкой тропинки на дорогу, ведущую к выходу с кладбища, Левенцов увидел одетую во всё чёрное женщину, медленно бредущую впереди. Что-то знакомое почудилось Вячеславу в этой старушке, и он, поравнявшись с ней, неожиданно для самого себя вдруг сказал:
- Простите, вы не подскажете мне...
Женщина остановилась, подняла опущенную голову, и из-под надвинутого на лоб платка на Левенцова вопросительно глянули знакомые глаза.
- Людмила! - поражённо воскликнул он. - Это ты?
- Я, - ничуть не удивившись ответила она. - Ты вернулся в Трёхреченск?
- Нет, я здесь проездом. Хотел повидаться с Глебом, а он...
- Ясно, - печально усмехнулась Людмила. - Конечно, с Глебом...
- Я и к тебе звонил, да тебя дома не было, - соврал Левенцов.
- Видела я, как ты звонил, - укоризненно посмотрела на него Людмила. - Я как раз стояла у окна, такси ждала.
- Так ты что, за мной сюда приехала?
- Как был эгоцентристом, так и остался! - покачала головой Людмила и, обойдя Левенцова, неторопливо пошла дальше по дороге.
Раздираемый обидой и смущением, Вячеслав колебался недолго, потом, в несколько широких шагов догнав Людмилу, сказал:
- Прости меня, Люда! Я действительно хотел с тобой повидаться, но услыхав о смерти Глеба...
- Ладно, чего уж там. Столько лет прошло с нашей последней встречи, раз уж у меня всё перегорело, то ты изначально меня ни капельки не любил...
- Ну что ты говоришь, Люда!
- Правду, Славочка, правду! Тебе от меня только секс был нужен. А вот я тебя любила и за то тебе благодарна.
Левенцов решил сменить неприятную тему и спросил:
- А что ты здесь... я вот Глеба могилку навещал...
- Сегодня очередная годовщина смерти моего мужа. Я всегда в этот день сюда приезжаю.
- Ты была замужем? - с неожиданной для себя ревностью спросил Левенцов.
- Ещё студенткой выскочила за однокурсника. Родители наши, конечно, были не в восторге, хотели, чтобы мы сначала закончили учёбу, но мы настояли на свадьбе. Четвёртый курс, впереди диплом, а там и распределение. Семейных в разные города не пошлют.
- И что потом?
- Потом нас распределили в Трёхреченск, на машиностроительный завод. Дали комнату в семейном общежитии. У Вити, мужа моего, карьера сразу задалась, он вообще был очень способный. А я, отработав, а вернее, отсидев в конструкторском бюро положенные по закону три года, уволилась и пошла по торговой линии. Как ты помнишь, и моя карьера на новом поприще была вполне успешной.
Они пришли на автобусную остановку и сели на обшарпанную лавочку. День был рабочий, и на остановке никого больше не было.
- Значит, у вас с мужем всё было хорошо? - спросил Левенцов, подталкивая Людмилу к продолжению рассказа.
- Всё было замечательно, пока Витя не стал начальником электроцеха. Эта должность его сгубила...
- Как это? - удивился Левенцов.
- Это же было в советские времена: всё по плану, всеобщий дефицит и, как результат, взяточничество.
- Не понимаю!
- Представь, сломался в каком-нибудь механическом цеху станок: электродвигатель сгорел или катушка реле. На складе таких, конечно, нет. План цеха под угрозой срыва. Бегут к Вите: перемотай, дескать, обмотку электродвигателя или катушку реле. А в электроцехе на такие работы очередь, и Вите суют взятку, чтобы протолкнуть свой заказ вне очереди. Кто-то деньги предлагает, но большинство расплачиваются тем, что имеется под рукой - спиртом. Стал мой Витя после работы задерживаться, приходить пьяным. Добрый он был, но слабохарактерный, никому отказать не мог. Так и сгорел, и однажды ночью захлебнулся рвотными массами. Осталась я одна-одинёшенька в полученной от завода двухкомнатной квартире, обставленной барахлом, купленным на взятки.
- Ты могла бы опять выйти замуж, родить детей...
- В том-то и дело, Славочка, что не могла! - с надрывом воскликнула Людмила. - Сначала Витю забыть не могла, любила его несмотря ни на что. К тому же оказалось, что детей у меня никогда не будет, кому нужна такая жена? А потом я встретила тебя, влюбилась, как девчонка! Книжки начала читать, чтобы тебе было со мной о чём поговорить, но тебе это было не надо, у тебя было твоё проклятое Дело. С пьянством твоим я могла смириться, как терпела когда-то алкоголизм Вити. Что не стерпишь ради любви? Но соперничать с Делом я не могла. Однажды у Александра Герцена я прочла и запомнила такую фразу: «Не проще ли понять, что человек живёт не для совершения судеб, не для воплощения идеи, не для прогресса, а единственно потому, что родился». Жаль, что к тому времени мы уже окончательно расстались, и я не могла показать её тебе. Или Герцен для тебя не авторитет?
- Герцен для меня не авторитет, - кивнул Левенцов.
Они помолчали несколько минут.
- У меня тоже своих детей нет, - неожиданно признался Вячеслав. - У жены есть дочь от первого мужа, так что дело, очевидно, во мне. И я тоже ужасно одинок, Люда! Есть любимая жена, дом, пусть не родная, но дочь, а я одинок...
Подошёл пустой автобус. Левенцов с Людмилой вошли, сели рядом на одно сиденье и всю дорогу до города молчали, думая каждый о своём. На автовокзале они расстались, как просто случайно встретившиеся давние знакомые, спешащие по своим делам: Левенцов в гости не попросился, а Людмила не пригласила.
Простившись с Людмилой, Левенцов направился к дому Скобцевых. У него почему-то была мистическая убеждённость, что и здесь его ждёт какой-то оглушающий сюрприз. Дверь открыла Алевтина Владимировна. Левенцов не узнал её. Перед ним стояла худая женщина с поникшими плечами, с тусклым взглядом, с признаками близкой старости в лице. Особенно поражала худоба. Лишь когда она, посветлев лицом, тихо молвила: «Ой, Слава!» - и суетливо посторонилась, приглашая его войти, он поверил, что это всё-таки Алевтина Владимировна. Голос был по-прежнему её: женственный, красивый. Застенчиво улыбнувшись, она сказала, что может угостить только чаем, ни вина, ни коньяка, ни даже кофе в доме нет.
- Я теперь работаю в продовольственном магазине, - пояснила Алевтина Владимировна и тут же с тронувшей Вячеслава поспешностью добавила: - Не продавщицей, конечно, фасовщицей. Из поликлиники пришлось уволиться из-за конфликта с руководством.
Левенцов достал из сумки бутылку вина, фрукты, конфеты. Ему было немного не по себе при виде сломленности, жалкости этой женщины, остававшейся в его памяти гордой, властной, победительной, красивой.
Разговор не получался. Алевтина Владимировна как будто вместе с красотой утратила и былой свой интеллект. Она беспорядочно перескакивала с одной темы на другую, обрывалась на полуфразе, забывая, о чём хотела сообщить. Левенцову показалось, она умышленно избегает говорить об Алле, и он спросил:
- С Аллой всё в порядке?
На глазах у Алевтины Владимировны мгновенно выступили слёзы. Она взглянула искоса жалобно и страдальчески произнесла:
- Алла ушла в монастырь.
Вячеслав не понял, он подумал, что Алла ушла в монастырь по какому-то минутному делу, как ходят за хлебом в магазин. Поэтому задал неуместный и бессмысленный вопрос:
- Она не замужем?
- Нет, она ушла в монастырь, - потерянно повторила Алевтина Владимировна. Внезапно блеснув глазами и напомнив себя прежнюю, она добавила с сарказмом. - Зачем ей замуж, она Христова невеста теперь.
Левенцову показалось, будто у него волосы на голове зашевелились от такого сообщения. Когда же он узнал, что Алла теперь настоятельница Беловодского монастыря, реальность вообще представилась ему фантасмагорией. Попрощавшись с Алевтиной Владимировной, Левенцов кинулся на вокзал и успел на поезд. Ему необходимо было своими глазами увидеть, что Алла уже не Алла, а монахиня.
Под перестук колёс Вячеслав смотрел в вагонное окно, вспоминая, как двенадцать лет назад этот же поезд мчал его по этой же дороге в первый раз. Он ещё не подозревал тогда о существовании в природе такого замечательного явления, как Беловодск, ехал просто в неизвестность. В нём играла молодая, жаждущая приключений сила. Странные вещи вытворяло время. Разве поверил бы Левенцов в то время, что юная чертёжница Алла, отличавшаяся таким светским жизнелюбием и острым умом, сделается настоятельницей монастыря в том самом городе, с которым так переплелась собственная его судьба.
Всё ещё погруженный в воспоминания Левенцов вышел на платформу. Спустя час он был в монастыре. На монастырском дворе было, как всегда, уютно и покойно. На скамье в аллее у распятия сидел молодой, могучего сложения священник. Волосы на непокрытой голове и борода у него были чёрные, как и ряса, но, несмотря на этот чёрный фон и мощную фигуру, облик священника излучал как будто свет, а во взгляде синих глаз была возвышенная отрешённость.
Левенцов залюбовался им. Присев на крайнюю скамью, он искоса поглядывал на священника и думал: «Экая силища! Такому все тринадцать подвигов Геракла по плечу, а он только Богу молится, искренен ли он в отречении от жизни? Если искренен, то почему не брезгует жизненными благами, которые даруются не молитвой, а трудом? Электричество вон к храму подвели, молниеотводик на всякий случай... А может, молитва тоже труд? Прихожане платят ведь, значит, молитва - ценность более даже высокого свойства, чем материальное, раз платят бескорыстно».
Левенцову всегда были симпатичны люди, отдающие последний рубль не на потребу плоти, а за книгу, за картину, за познание. Но молитва... «В чём, например, смысл молитвы о спасении души? Не сопряжена ли она с эгоистичным тайным упованием заполучить в загробной жизни преимущество перед теми, кто, храня достоинство, ничего у Господа не просит? И сколько в мире отъявленных мерзавцев, творящих гадости со словами: «Господи, прости!» Иные же из них с лютой злобой убивают и мучают инаковерцев. Слава Богу, православная церковь на Руси терпима. Ну сожгли там протопопа Аввакума, ну держали в голоде непокорных в монастырских подземельях на цепи, это всё в прошлом».
Поймав себя на сарказме, Левенцов устыдился. Против воли в мысли вкрадывалась идущая от пионерско-комсомольского воспитания предвзятость. Но священник был Вячеславу симпатичен, вызывал сочувствие и интерес. Привлекало таинство характера, отринувшего радости светской жизни. Левенцов подумал, что, хотя и сам он сознаёт, какая это химера - удовлетворение материальным, уйти от жизни ещё при жизни было бы ему самому всё-таки не по плечу. А Алла вот ушла...
Левенцов встал и подошёл к священнику.
- Простите, - обратился он к нему, - вы не подскажете, как увидеть настоятельницу монастыря?
- Она в церкви, - приветливо ответил тот. - Её посвящают святой Ксении. - Увидев недоумение на лице Левенцова, священник с улыбкой пояснил: - Именины её справляют.
- Но её не Ксения зовут, - пришёл Левенцов в ещё большее недоумение. - Её зовут Алла.
- Была Алла! - Священник улыбнулся совсем по-свойски, по-мирскому. - Теперь Ксения она.
Поблагодарив, Левенцов пошёл к церковному крыльцу, поднялся по ступенькам к входу. Из открытой двери доносилось светло-грустное чарующее пение женских голосов. Не то взволнованность, не то тоска подступила к сердцу Вячеслава. Превозмогая это, он переступил через порог. Алла, храбрая, умная, жизнелюбивая его подруга Алла, вся украшенная цветами, стояла на возвышении, на самом видном месте. Окружавшие её женщины пели что-то, напоминавшее хор половецких девушек из оперы «Князь Игорь».
Неожиданная красота Аллы и всего обряда навели на Левенцова гипноз: он проваливался в неземное измерение. Нечто похожее он испытал, отдыхая у дороги на Тимохино, когда шёл туда в первый раз. Вячеслав забыл, в каком он веке, где он, кто он. Он ощущал себя не самим собой, а другим каким-то человеком, куда более сильным и глубоким и в то же время таинственно родным. Этот другой испытывал боль: венчали не с ним его невесту. Эта вселенская боль была так реальна и необъятна, что Левенцов почувствовал удушье, глаза у него стало заволакивать серой пеленой.