Боня и Иван-Копилка

  Боня - это двадцатипятилетняя рыжая лошадь, надёжная помощница Ивана по прозвищу Копилка во всех его хозяйственных делах, в которых нужна была тягловая сила. А Иван был самым простым почти семидесятилетним мужиком, жителем одного из пригородных сёл. Своё прозвище он получил от здорового шрама, украшающего его, теперь уже совершенно лысую, голову и очень сильно напоминающего прорезь копилки. Когда у Ивана спрашивали о происхождении этого шрама, он, обыкновенно, коротко отвечал: "Медведь когтём." Врал, конечно же. На самом деле история появления шрама была не такая уж героическая.

  Лет сорок тому назад поехал Иван со своей супругой Натальей в райцентр на  рынок. "Скупляться", — как говорила Наталья; "Деньги растренькать", — поправлял её Иван. Так уж получилось, что поездка их совпала с днём ВДВ. Подходя к рынку, Иван увидел компанию поддатых молодых мужиков в тельняшках, один из которых пытался с криком: "За ВДВ!!!" разбить о свою голову пустую водочную бутылку. Попытка не удалась и парень, оглушенный своим же ударом, рухнул в объятия товарищей. И тут в Иване вдруг проснулись молодецкая удаль и страсть к научительству одновременно. Выхватив у поникшего десантника бутылку, Иван с криком: "Смотри, как надо!" шарахнул себя бутылкой по башке. Бутылка разлетелась вдребезги, но битое стекло хорошо так распахало кожу на голове. Пожилой хирург в больнице успокоил Ивана: "Не расстраивайся, хлопец. Мозгов тебя, как вижу, нет - и сделал вид, что через прореху заглядывает в иванову голову, — поэтому сотрясения не случилось, а шкуру я тебе враз заштопаю." И недели через три Иван, уже без повязки, щеголял по селу с розовым ещё шрамом на выбритой голове. Такая обновка не могла остаться незамеченной, поэтому уже через несколько дней Ивана стали называть не иначе, как Ванька-Копилка. С годами, когда волосы насовсем покинули иванову голову, сходство с копилкой только увеличилось. Поэтому прозвище так и осталось с Иваном до самой его старости.

  Кобыла Боня двадцатипятилетней была не всегда. Иван купил её ещё двухлеткой. Когда ему перевалило за сорок, он понял, что с хозяйством управляться становится уже тяжеловато. А хозяйство у них с Натальей было немалое: четыре коровы, да два десятка овец, с десяток поросят ну и сад-огород. На колхоз Иван не надеялся, своему хозяйству у него больше доверия было. Устроился в колхоз ночным сторожем на ферму, чтобы за тунеядство не привлекли, а на житьё-бытьё зарабатывал своим хозяйством.  Самый надёжный помощник мужика в крестьянском хозяйстве - это, конечно же, лошадь. Сено скосить да на двор свезти, огород обработать да и подзаработать можно. В то время огороды почти у всех сельчан ещё большие были. Их же и пахать нужно, и боронить. А трактор не на каждом участке развернуться сможет. Вот и стал Иван приглядывать себе кобылку. Он хотел купить именно кобылу, чтобы не только тягло при хозяйстве было, но и жеребят получать.

  Подвернулись два варианта. В соседнем селе продавалась двухлетняя кобыла, хозяин её уж заезжать понемногу начал, к повозке приучать. И в другом селе, чуть подальше - Боня, тоже двухлетка. Вроде бы первый вариант повыгоднее был: и покрепче кобылка была, и обучена уже малость. А Боня, несмотря на возраст, была ещё по-жеребячьи неуклюжей, но, почему-то, приглянулась Ивану больше. Пока Иван с хозяином её разговаривал, подошла, морду тянет к нему - вроде как знакомится. А когда Иван ей заранее припасённый подсоленный сухарь скормил, так вообще только что не прошептала: "Ваня, я ваша навеки." Ну Иван и растаял. Машину для перевозки искать не стал - в поводу повёл Боню. И через пару часов уже показывал Наталье их новую помощницу.

  В конце двора Иван пригородил для Бони небольшую леваду, чтобы просторней ей было. И первые года полтора ни к седлу, ни к упряжи не приучал её - ждал пока окрепнет. А пока из мопедных колёс смастерил лёгонькую одноосную двуколку, чтобы приучать Боню к упряжи, сам соорудил всю необходимую сбрую. Старался, бляшки да мониста разные из монет понаделал. Наталья нашла в своих закромах пару брошек со сломанными застёжками да несколько больших перламутровых пуговиц на ножках: "На, кутюрье лошадиный, украшай свою модель," - смеясь, отдала их Ивану. А потом Иван вспомнил, что видел в каком-то старом фильме как извозчики на стоянках подвешивали на морды своим лошадям торбы с овсом. И тут же загорелся. Ну а что? Вдруг придётся где задержаться с Боней, не стоять же ей голодной. Не откладывая в долгий ящик, Иван откромсал от старых джинсов одну штанину, вооружился иголкой с ниткой и принялся творить. Конечно портной из него получался неважнецкий. Наталья поглядела как он старательно, высунув кончик языка и пыхтя от усердия, переводит материал, да и забрала у него шитьё и взялась за дело сама. Иван и не возражал; в таких делах он Наталье доверял больше, чем себе. Только всё крутился вокруг, пытался что-то подсказывать, пока Наталья не пригрозила воткнуть ему иголку в зад, если не перестанет мешать ей. Иван тут же убежал к Боне в леваду. "Ну вот, Бонька, будешь скоро, как модница, в обновке щеголять, — рассказывал он Боне, расчёсывая ей гриву. - Я вот научусь ещё гриву твою заплетать, так вообще все обзавидуются." Конечно, о том, чтобы ему завидовали, Иван вообще не думал. Просто ему нравилось разговаривать с Боней. Она никогда не перечила, молча соглашалась со всем и иголкой в зад тыкать не грозилась.

  У сельчан, вообще-то, не принято было шибко любезничать с животиной. Да оно и понятно - растишь, к примеру, поросёнка несколько месяцев, задушевные беседы ведёшь с ним, за ухом почёсываешь, а потом - хрясть! и нож в сердце ему, да ещё и колбасу из него есть будешь. Так ведь и свихнуться недолго. Поэтому сельчане к животине относились по-хозяйски заботливо, но прагматично, без лишних сантиментов. Лошади, конечно, совсем другое дело - их ведь не на убой держали. Да и натура у Ивана была такая - не злобливый, добрый, немного сентиментальный.

  Мало-помалу Боня окрепла, привыкла к упряжи, да и под седлом хорошо ходила. К этому времени Иван прикупил уже конные сенокосилку и плуг. Борону собрал из нескольких сломанных борон, что в колхозе выпросил. Телегу на резиновом ходу сам смастерил. В общем, стали они с Боней напарниками во всех хозяйственных делах. И было у них в этих делах полное взаимопонимание. Иван заботился о своей напарнице, работой старался не изнурять почём зря, берёг её. А Боня никогда не капризничала, понимала добро. Она, как увидит Ивана утром, потихоньку так ржала, одной грудью, вроде, как и не ржала, а урчала довольно - здоровалась, значит, с Иваном. А у него всегда находилось для неё какое-нибудь угощение - то яблоко, то морковка или кусочек рафинада. Вот так поздороваются, обменяются любезностями и до позднего вечера работают. Работы всегда хватало. Весной огороды пахать-боронить, потом картошку под плуг сажать, лето начнётся - пора сенокоса приходит. Сена-то Ивану, ой как, много нужно было запасти. Едоков-то хватало: коровы с овцами да приплод их, Боня зимой тоже не святым духом питалась.

  Вот так, день за днём, вместе работали, вместе и старели. С годами работы, конечно, поменьше стало. Времена менялись, близость к городу сказывалась. С развалом колхоза сельчане работать всё больше в город ездили, а кто-то и вообще в другие края на заработки подался. Огороды, по большей части, стояли заброшенными. Заливной луг, что начинался сразу за ивановым огородом, оставался почти не кошен. А когда-то на этом лугу, во время делёжки участков под сенокос, целые баталии случались, иной раз и до мордобоя дело доходило.

  Но Иван с Натальей по-прежнему обихаживали свои тридцать соток картофельного огорода, сад и грядки со всяческой зеленью да овощами, скотины меньше не стало. Молоко да всё, что из него делала, Наталья отвозила на продажу на городской рынок. Правда, половина молочки тут же, в селе, раскупалась. Коров-то уже почти никто и не держал. Когда-то было в селе два стада частных коров, голов по полтораста в каждом, а сейчас на всё село едва ли коров тридцать осталось.

  Стал Иван в последнее время замечать, что Боня уже слабеет, не было уже в ней той прыти, что раньше. Да оно и понятно: для лошади четверть века возраст не шутейный, считай - старость. Да и у самого Ивана всё чаще в груди как-то нехорошо  покалывать стало, а утром, пока не расходится, всех собак хрустом своих костей перепугает. Последнего жеребёнка, Орлика, которого Боня три года назад принесла, Иван продавать не стал, оставил на замену Боне. И сейчас Орлик, уже обученный всем премудростям лошадиной работы, заменил свою мать. А Боня была определена на заслуженный отдых. О том, чтобы пустить её под нож, как бесполезного теперь в хозяйстве едока, Иван и подумать не мог. А когда сосед намекнул ему на это, то первый раз в своей жизни подрался. Ну, не то чтобы совсем уж подрался, а просто вдруг заплакал и со всей дури огрел соседа по спине подвернувшейся под руку увесистой деревянной весёлкой, которой, в мирном своём состоянии, мешал кашу для свиней. Сосед, надо признать, оказался сообразительным, способным к восприятию конструктивной критики и даже извинился за дурость, которую ляпнул не подумавши. Большую часть времени Боня теперь проводила в леваде или паслась на лугу. Иван даже не стреножил её, далеко от двора она никогда не уходила. Иногда Иван брал её с собой, когда ехал в поле на сенокос или ещё по каким делам. Привязанная поводом к оглобле, она шла рядом с Орликом, как когда-то он, будучи ещё жеребёнком, ходил рядом с ней, приучаясь к работе.

  А однажды утром Иван не проснулся. На третий день Орлик вёз на телеге, застеленной ковриком, гроб. А Боня шла рядом, привязанная поводом к телеге. Она косилась на странный ящик, в котором лежал Иван и не понимала почему он молчит, почему уже три дня по утрам приходит Наталья, чтобы вывести Боню пастись на луг. Идти Боне было всё тяжелее. Как будто к её ногам кто-то привязал камни. Ноги вязли в чём-то тяжёлом, липком, хотя шла она по сухой траве на обочине дороги. И вдруг впереди она увидела Ивана, он уходил от неё по дороге. Боня побежала, догнала его и тихонько заржала, ткнувшись мордой в его плечо. Иван обернулся: "Бонюшка, опять мы с тобой вместе." На раскрытой ладошке он протянул ей хлебную корку, взял в руку повод и они пошли рядом. Не было уже никакой тяжести в ногах у Бони и уже не было рядом ни Орлика, ни плачущей Натальи, ни странного ящика с каким-то другим, как будто чужим, Иваном.