История, рассказанная Людочкой К

Стемнело. Поезд рассекал ночь. Ложечка дребезжала в стакане янтарного чая. Ада Львовна Минц, преподаватель русского языка и литературы одной из харьковских школ, женщина пожилая и строгая, сидела, поджав ноги, укутавшись в одеяло, попивала чаёк из стакана в ажурном подстаканнике и читала Паустовского.
Сахар лежал тут же в мельхиоровом блюдечке. Она не ела сладкое. Ей было тепло и уютно в двухместном купе спального вагона. Ехала она одна, без попутчиков, отчего на душе было особенно покойно. Каждый раз, подъезжая к очередной станции, разум, вопреки воле, задавал один и тот же вопрос - не подсядет ли кто? Так не хотелось. Хотелось быть одной, наедине с собой, сидеть в полусвете ночника, пить чай, слушать стук колёс, трепыхание неугомонного дождя за стеклом и читать, читать.

Немые вопросы Ады Львовны не остались без ответа - на стоянке в Скуратово захлопали двери соседнего купе, кто-то ходил, разговаривал, просил прощения, обещал скоро приехать. Вдруг постучали к ней. Надавили на ручку, дверь скользнула, открывшись. На пороге стояла женщина, извиняясь, спросила разрешения войти.
- Да, да, конечно, - ответила Ада Львовна и, спустив ноги вниз, надела тапочки, усевшись у столика, словно школьная ученица.
- Вы не возражаете, я зажгу свет? - спросила вошедшая.
- Да, да, конечно, - повторила Ада Львовна.
Щёлкнул выключатель. Свет мешал привыкшим к полумраку глазам.

Попутчитца оказалась женщиной неопределённого возраста. Ей можо было дать лет сорок, впрочем, как и пятьдесят. Однако вовсе было не исключено, что она могла быть младше, равно, как и старше. Лицо ее было, словно умыто. Ни тени макияжа. Белёсые ресницы и брови, заплаканные бесцветные глаза. Чертами лица она казалась хороша -  с припухлым ртом, прямым красивым, пожалуй даже породистым носом и редкой красоты копной длинных, завязанных в хвост волос. Фигурой она была несколько полновата, но определённо при формах. Она сняла плащ, села на своё место поодаль от стола и утомлённо сложила руки на коленях. Сидела так минут пять. Казалось всхлипывала, смотрела в одну точку, потом встала и выключила свет. Лишь ночник, как и прежде, освещал купе.

Поезд отстукивал бесконечный ритм, ложечка звенела в недопитом стакане Ады Львовны. Неловкое молчание повисло в воздухе. Ада Львовна почувствовала себя неуютно. Сделав пару глотков, она с высоты своего возраста и учительских привычек вдруг прервала его:
- Деточка, - сказала она, (хотя между двумя незнакомыми взрослыми это могло показаться фамильярностью), - я вижу вам душевно нехорошо. В сущности ещё совсем рано. Едва девять, даже без десяти. Если вы не намереваетесь сейчас же лечь, закажите себе чаю, он вас согреет и успокоит. Как вас, простите, зовут?
- Людмила.
- Вот и прекрасно. А меня Ада. Полное имя Аделаида, но, знаете ли, Ада короче и, судя по всему, легче произносимо. На работе тоже называют Адой, Адой Львовной, если быть точней. Не знаю, может в силу разницы возраста вам тоже так будет удобней.
- Да, вероятно вы правы, - кивнула Людмила. По отчеству естественней.
Она посидела ещё какое-то время и, прислушавшись к совету Ады Львовны, заказала чаю.

Чай был хорош, ароматен и славно заварен. После дождливого ненастья он действительно согрел Людмилу или Людочку (так будем теперь называть её и мы) точно так же, как это стала делать Ада Львовна.

Трудно сказать почему, Людочка была ей чрезвычайно симпатична, казалась доброй и искренной, было в ней что-то провинциально-подлинное, а лицо и улыбка источали добросердечие. Людочка пила вприкуску, вздыхала, казалось, что-то хотела сказать, но запиналась на первом же слоге. И вдруг, возможно неожиданно для самой себя, задала вопрос:
- Вы, как думаете? Ведь за всё в этой жизни должно воздасться по заслугам?
Аду Львовну, человека весьма далёкого от любой религии, такой спонтанный вопрос застал несколько врасплох. Она пожала от неожиданности плечами, словно давая понять, что ответа у неё нет, а после принялась рассуждать. Скорее это были мысли вслух.
- Даже не знаю, Людочка, что вам сказать. Мне церковь столь же чужда, как и синагога. Я, пожалуй, материалист до мозга костей и вместе с тем обыватель. По-обывательски абсолютно уверена в вашей неправоте. Мир, дорогая моя, столь несовершенен, а людские поступки столь злы, а порой кровожадны, что уж если бы и воздавалось каждому, то человечество, глядишь, и исчезло бы или погрузилось в бесконечное страдание. У вас-то, поди, дела душевные?
- Как вы угадали, - переспросила Людочка.
- Ну, уж, в вашем-то возрасте, что же ещё?
- Да, вы правы, это так.
Она помолчала, раздумывая продолжать ли.
- Он мной любим, и думается, я им тоже. Хотя это какая-то странная любовь. Он вроде любит, но, кажется, пользуется мной. Я ощущаю поверхностное отношение. В зависимости от его настроения и капризов я то Людочка, то Милочка, то Людок. Он исчезает, вдруг появляется вновь. И я не могу сказать, верен ли он мне. Но встретившись, я испытываю брезгливость. Каждая встреча это любовь, замешанная на отторжении. И так продолжется четыре года. Четыре года плавания по волнам вверх-вниз с клятвами, слезами, ожиданием, радостями встреч и бесконечными сомнениями. Вы знаете, я иссякла. Он меня высосал изнутри, как муху паук. Я уехала от него, из этого посёлка, где я была счастлива и несчастна. И я хочу, чтобы ему воздалось за это. Хочу, любя и ненавидя.
- Не знаю, Людочка, право, для вас у меня ничего утешительного, - ответила Ада Львовна. По мне, оставьте всё это в прошлом, переверните страницу и начните следующую главу. Вы молоды и, судя по всему, красивы. У вас есть всё, вам не хватает пустяка - макияжа, в том числе и для самоощущения. Выровняйте спину, подведите глаза, наведите стрелки, наденьте каблук и вперед по жизни, забыв о всех ваших пауках, повстречавшихся прежде. Никому ни за что не воздасться, забудьте об этом и забудьте его.

Людочка скользила пальцами по краю стола, будто пыталась смахнуть несуществующие крошки. Сделала глоток, помолчала и, сомневаясь, возразила:
- Вероятно вы правы, Ада Львовна, но порой некоторые перипетии в жизни столь доказательны, что не поверить в это невозможно, и непременно кажется, зло или грех обязательно наказуемы.
Она замолчала и сидела так долго. Пауза не казалась на сей раз тягостной. Стук колёс отсчитывал жизнь. Каждый отдался своим мыслям, воспоминаниям, размышлениям.
- У меня была подруга, - начала Людочка, - собственно, почему была, она и сейчас есть. Времена другие, мы стали старше, у каждого своя жизнь. Общаемся реже. Когда-то, еще в школе, она слыла красоткой. Женственность и кокетство поселились в ней рано, а к девятому классу она уже встречалась напропалую с парнем-одноклассником. Ничего особенного я в нём не находила, самый обычный, но и не обо мне речь. Были они не разлей вода и уж так влюблены друг в друга, что, казалось, ничто этой самой любви помешать не сможет, а уж разбить её и подавно. И вот ближе к окончанию девятого класса, пожалуй в преддверии весенних каникул, откуда ни возьмись, словно ветерком навеяло, прошёл слушок, что Ларочка забеременела. Всем любопытно, да и откуда это известно может быть? Мало ли - слухами Земля полнится. Но нет, слухи час отчасу перестали быть слухами. Ларочка была беременна. Нет, не подумайте, всё закономерно, от того самого молодого человека, а по сути мальчишки-девятиклассника, с которым встречалась.

Все в ужасе - и ларочкины родители, и её кавалера. И, как говорят, а впрочем, не говорят, а мне сама Ларочка рассказывала - пришлось родителям встретиться и с той и с другой стороны. Мать Ларочки заявила сразу, что беременность дочь её прерывать не будет, слишком молода, да и небезопасно это вовсе. В общем, с их стороны решено однозначно - рожать.

Совсем иное мнение выслушали они с противоположной стороны. Не стану вдаваться в подробности разговора, да и незачем это. Решение однако было уже принято - в случае родов, отец откажется от отцовства. Так и случилось. Ларочка родила здоровую чудную девочку и, вы знаете, до сих пор не могу выговорить эти слова, - отдала её в Детский дом. Отказалась от дочери.

Людочка замолчала, отвернув занавеску, бросила взгляд за окно в кромешную дождливую тьму. Мимо светящейся кометой прошумел встречный поезд.

- Я ведь понимаю, это только завязка сюжета, вы же мне хотите рассказать совсем о другом? - спросила Ада Львовна.
- Конечно, конечно о другом. Я не знаю, что сталось с этим подлецом. Зато я знаю, что было с Ларочкой.
- И что же?
- Я опущу бесконечные её страдания и бессонные ночи. Она окончила школу, поступила в институт, стала хорошим специалистом в избранной ей профессии и наконец вышла замуж. Вышла замуж и многие годы не могла родить. А когда родила, и когда долгожданный мальчик стал наградой их счастью, даже не наградой, а самим счастьем, она услышала холодный, неотвратимый диагноз - синдром Дауна. Ларочка восприняла это известие как должное, а любящий муж помахал ручкой, даже не сказав прощальных слов. Исчез навсегда.

Она несёт свой Крест и поныне. Чудный, добрый, но неполноценный мальчик. Ларочка его обожает, и для неё нет никого ближе его на всём белом свете. Он не просто её сын. Он искупление её греха. Страшного, бесчеловечного.
Вот такая грустная история в двух словах. Но вы знаете, Ада Львовна, она меня заставила уверовать в наказуемость зла.

- Да, печально всё это. История поучительна, - заметила Ада Львовна. Речь даже не о делах сердечных, а об обдуманности или необдуманности нами совершаемых поступков. Не знаю, Людочка, не знаю, провидение ли это, наказание ли, или попросту стечение обстоятельств. Как знать. Боюсь, каждый останется при своём. Имеем право, как вы полагаете?

Поезд отстукивал унылый ритм на стыках рельс. Ускорялся. Притормаживал снова. Визжали тормоза. За окном шелестел дождь, управляемый порывами ветра.  Нужно было ложиться, скоро Орёл. До Харькова надо было успеть выспаться. Спокойной ночи.