Три огня боярыни Морозовой

  (новая редакция)
                «В 1911 году император Николай II повелел разобрать архив Приказа  тайных дел царя Алексея Михайловича   
                Романова. Среди бумаг и доносов, был обнаружен большой объем документов, касающихся церковного раскола, и
                в частности - дела опальной верховой боярыни Феодосии Морозовой. Среди них было найдено всего лишь  одно
                личное письмо боярыни царю. Но этот документ с его пометками сильно переполошил правившую династию
                Романовых, так как мог публично раскрыть глубокие тайны личной связи царя Алексея Михайловича и вер-
                ховой боярыни Феодосии Морозовой. После доклада императору начальника корпуса жандармов Курлова П.Г
                об этом письме, Николай II распорядился:  разбор документов приостановить архив засекретить, дабы не
                смущать умы подданных лишними подробностями жизни государей».
Под пеплом – огонь. Начало исхода.

  Нехотя просыпались улицы Замоскворечья в тусклый четверток последней ноябрьской седмицы 1671 года. Скрипели ворота заснеженных теремов посада, выпуская то сани, гружённые товаром для стрелецких лавок на торгу, то самих стрельцов, спешивших на государеву службу. Из-за высокого тына, негромко переговариваясь, вышли двое служивых, отец и сын, в светло-зелёных кафтанах полка Артамона Матвеева, царского любимца и сродника. Отец, с черной окладистой бородой, посечённой проседью, не обращая внимания
на решёточных сторожей, убиравших рогатины с улицы, говорил тихо сыну:
   - Смотри, сегодня на карауле сам голова грозился смотреть, не подведи. А то лежать
нам битыми на козле голым гузном кверху.
   - Ладно, тять, - сын поправил шапку и потянул носом морозный воздух, - ничего не будет. Слышал я десятника говор третьего дня, боярин по караулам не пойдёт, в верхних палатах будет-то, кого-сь судить - рядить верхние собирались.. Перекрестившись на загудевшие колокольни, служивые припустили шагу.

     Колокола храма  Воскресения Христова Кадашевской слободы, что стоял напротив Кремлевского Успенского собора, с долгим стоном отбивали утренние часы. И вдруг, словно одумавшись, зачастили,  как на пожаре. Встревоженный народ потянулся на торг, ожидая увидеть что-то необычайное.

   Там, среди крестьянских возов со всяким товаром, уже открытых лавок и суеты лотошников с разной снедью, медленно ползли открытые сани, в которых полусидя на охапках соломы, ехала женщина с иссиня-бледным, строгим лицом.

    Одетая в чёрный бархатный кафтан, отороченный горностаевым  мехом и шубу на собольих пупках, держась левой рукой за деревину саней, она правой рукой неистово осеняла двуперстием медленно уплывающую от неё толпу. Крики, возгласы женщин и шум будоражили её душу, не давая остановиться призывному молению. Тяжёлые ручные цепи тянули тонкую кисть вниз, но ничто не могло остановить её общение  с людьми – боярыня  торопилась сказать последние слова единоверцам.

   Караульные стрельцы в малиновых кафтанах с трудом пробивались сквозь толпу, расталкивая любопытных и сочувствующих. Им было не до того, что знатная узница напоследок общается с народом. Она говорила с  московской толпой, с простолюдинами, обращаясь к ним ко всем,— к страннику с посохом, к старухе-нищенке, к юродивому, и они не скрывали своего сочувствия вельможной узнице.
   «Ну и пусть..  Скоро всё это для неё закончится, - думал один из караульных стрельцов, взметая жёлтыми замшевыми  сапогами мягкий порошистый снег. Шум толпы, её возгласы, выкрики, стенания, уже стали раздражать его. Крикнув на людей, он взял бердыш на руку и зашагал твёрже, уже не боясь поранить кого-нибудь.

  Ни одна из знаменитых женщин в русской истории не привлекала такого пристального внимания пытливых людей, как боярыни Морозова. Возможно, она  так бы  и осталась  одной  из малоизвестных сановитых придворных дам, служивших семье государя Алексея Михайловича, «Тишайшего»  правителя  Русского государства в XVII в.  Но с  лёгкой  и талантливой руки великого русского художника В. Сурикова,  написавшего проникновенную и потрясающую картину об этой удивительной женщине,  её имя  и яркий образ ослепительной молнией прочно и навсегда вошли в память русских людей.

  Измождённое лицо, красивые тонкие руки, не знавшие тяжёлого физического труда, закованы в тяжёлые цепи. Дорогая, красивая одежда и ещё не отнятые украшения говорят о её бывшем богатстве и влиятельности положения. Почему вдруг она оказалась арестованной и едущей в простых крестьянских санях, на грязной соломе под охраной царских солдат-стрельцов? Часть народа на заснеженной улице злорадствует и смеётся над ней, но большинство всё-таки сострадает узнице, обращающейся двоеперстием староверия  к ним всем, убеждая  в  своей правоте. Но для неё весь окружающий народ - лишь свидетель её личной и духовной трагедии. Волею судьбы обычная боярышня, мечтавшая о простом женском счастье, оказалась в самом ближайшем окружении царской власти, стала избранницей государя, родив от него своего сына Ивана. 

  Но когда царю понадобилось укрепить свою власть с помощью церкви руками своего «собинного друга», патриарха Никона, он не колеблясь, стал расправляться и с теми, кто выступил за отменённые верования и традиции. Ради власти он расправился не только с бывшим «другом» Никоном, но и со своей фавориткой, посмевшей  протестовать, сохраняя прежнюю веру. Не пожалел он и своего внебрачного сына, принеся его в жертву своим амбициям.

  Ненависть «Тишайшего» царя к бывшей любовнице за её твёрдость характера, смелость суждений в выборе веры не знала границ. Он готов был сжечь её на костре, как предлагал новый патриарх Иосиф, и только недовольство этим членов царской семьи, особенно его старшей сестры Ирины Михайловны, которую он почитал своей второй матерью, открытое сопротивление боярской верхушки предложению жестокой расправы с боярыней из её числа, изменило вид мести.

   Страшась публичной расправы больше всего, что «будет последняя беда горше первыя»,и, чтобы не сделать её мученицей в глазах народа, царь циничным и холодным расчётом выбрал для непокорной бывшей любовницы мучительную смерть от пыток и голода в «тме несветимой», в «задухе земной», повелев бросить её после истязаний в ледяную яму.

   Она чувствовала, что всё это и предстояло теперь испытать ей, едущей не как прежде, в дорогой и красивой карете, а в простых крестьянских санях, на рогоже, брошенной поверх грязной соломы. И в её сердце кипел протест против этой лютой несправедливости, запрещавшей жить, любить, верить по идеям и принципам, впитанным с молоком матери и делавшим жизнь счастливой.

   Именно поэтому боярыня обращалась главным образом к человеку, который, возможно, наблюдал за ней,едущей среди народной толпы, сверху, из окон Кремлёвского терема, и ей показалось что там, в глубине древних покоев, промелькнуло лицо того, кто был когда-то совсем рядом с ней, глядя безотрывно в её синие васильковые глаза, а теперь не дрогнув сердцем, отправил мятежницу в её последний путь. И Феодосия чувствовала это, знала, что Он обязательно смотрит оттуда, из окна, со смятённым раздражением наблюдая этот прощальный выезд Феодосии из Чудова монастыря в Кремле, на её лютую, последнюю дорогу в Москве.

  Из этого терема она сама недавно любовалась солнцем и весной. Оттуда, где она сама совсем недавно ходила и распоряжалась в придворных покоях царицы. Оттуда, где прошли месяцы и годы общения с царицей Марией Милославской, И самое яркое для сердца и души время, проведённое с человеком, осчастливившим её сыном – с государём  Всея Руси.

  Об этой интимной связи своей ближней верховой боярыни царица знала и безропотно молчала, не столько понимая бесполезность своих протестов, сколько ощущая силу чувств боярыни, и её личную преданность  к ней, государыне. Но кремлёвский нарядный терем, когда-то бывший ей домом, теперь холодно блестел слюдой оконных глазниц, не давая никакой надежды на прощение заблудшей в вере  «верховой боярыни», ближней подруги самой царицы Марии.
 
  Ещё вчера минуло три дня, как боярыня сидела под стражей «в людских хоромах в подклете» своего московского дома. Тогда, после её отказа быть на свадьбе Государя, глубоко оскорбившимся тем, что его некогда любимая ближняя боярыня, четвёртая в окружении, не почтила своим приветствием его новую супругу,посланцы патриарха Питирима, архимандрит Чудова монастыря Иоаким и митрополит Крутицкий явно же по его приказу, пришли к ней с пристрастным допросом и, арестовав вместе с сестрой Евдокией, бросили в подвал. И теперь, сидя на грязной соломе в простых крестьянских розвальнях, под разноголосый шум толпы, она медленно уплывала в ледяную мглу.

  А мысли о сиятельной и непокорной боярыне постоянно преследовали «Тишайшего», царя Алексея Михайловича. И в этом не было ни тени сомнения. Слишком был сильным для него удар, когда одна из самых ближних боярынь,драгоценная подруга любимой жены, ушедшей в мир иной, стала вдруг непонятно чужой, не подчинилась переменам. Порою, когда он частенько и запросто приезжал к ней в имение или общался с нею в своих кремлёвских палатах, её своемыслие сначала привлекало  необычностью, а потом, когда близость связала их, стала раздражать – Федосьюшка осмелилась  перечить в важных вопросах веры, нарушая всякие нормы не только дворцовой жизни, но и простых житейских обрядов.

  Для царя она стала настоящей головной болью, превратилась в  камень преткновения: ведь речь шла не о рядовой ослушнице, а о Феодосии Морозовой, с которой он разделил своё самое лучшее время. Страх и волнение овладели монархом. Одно дело, когда можно с было с любимой боярыней наедине любезничать в покоях, быть рядом с такой замечательной особой, когда она тут, рядом, дразнила яркими глазами и лёгким удивительным румянцем.. И совсем другое, когда она отказалась не только подчиниться его новому душевному выбору, но и стала прекословить его делу, замыслам  патриарха Никона, бросая едкие  и пренебрежительные замечания в адрес его персоны. А с другой стороны она – «верховая боярыня», и высота её положения усиливала звучание идей мятежного протопопа Аввакума. И что будет тогда, если..?

  И государь решился… Теперь её, закованную в цепи, посадили на дровни и повезли из Чудова монастыря, что находился в Кремле, в дальнее и глухое заточение. Сейчас трудно сказать, что испытывал при этом Государь, но одно выражение, сказанное им в присутствии  любимой старшей сестры, царевны Ирины Михайловны, можно вспомнить дословно: «Трудно ей братися со мною – один из нас обязательно победит». Жестокое время и люди, порождённые им, разрушили хрупкий мир счастья боярыни. И теперь тот, кто был первым в её сердечных чувствах, безжалостно отправлял бывшую любимую на жестокие мучения, на явную смерть, потому что она выразила ему яркий протест против разрушения им, царём, её живого мира души и Веры.
   Лёгкий снег тихо падал на раскатанную дорогу, отмечая истоки крёстного пути мятежной боярыни…
                I.Огонь Любви.
…..Бунташный  XVII-й   век холодом и голодом начал своё печальное многолетнее шествие над Русским царством. Медленно и мучительно тянулось воинственное позднее средневековье. Лютые годы начала столетия принесли новые испытания – странную по причине и времени смерть незадачливого царя Бориса Годунова, за которой последовало жуткое, смутное безвременье  самозванцев и лихого боярского своеволия. Уставшее от обоюдной резни  население России молчаливо и безропотно согласилось на новое царство. Теперь уже династии Романовых, лишь бы в стране поскорее наступил  хоть  какой-нибудь мир.

   Начавшийся, 1632–й (7139 год от сотворения мира)  для русских людей был обычным, как и все прочие полуголодные лета от очередной польской замятни. В Европе бушевала Тридцатилетняя война, в которой католики и протестанты увлечённо и безжалостно убивали друг друга из-за разного толкования Библии. В Японии  яркий и волевой интриган, правитель Токугава, дерзнул  отодвинуть на политические задворки малолетнего императора, чтобы нагло и самочинно установить своё правление – сёгунат, пережившее его на целых два с половиной столетия  - до 1868 г. В Северной Америке английские пуритане, удачно избежавшие истребления  в Европе, основали первую колонию белых – Плимут.
   
   Во Франции процветал своими изысканными философскими трудами математик и мыслитель - знаменитый Картезиус (Рене Декарт), пока папская инквизиция не вынудила его бежать подальше и быстрее от жарких костров с еретиками в холодную и туманную Швецию под крылышко королевы Кристины Августы,образованной и экстравагантной правительницы викингов.Но паническое бегство не спасло теплолюбивого француза, простудившегося на утренних уроках у королевы норманнов и быстро сошедшего в могилу от воспаления лёгких. Но,скорее всего,и для Картезиуса в далёком Стокгольме руками иезуитов нашёлся заветный пузырёк со "снадобьем", сильно укоротившим его жизнь - Папская конгрегация всегда помнила и отыскивала своих врагов, где бы они ни находились.

  В Китае потянулись первые дни правления Чжу-Чэнга -  последнего императора династии Мин.

  А Россия постепенно возрождалась после жутких событий Смутного времени с его битвами всех против всех,самозванцев,лихоимством хитрых и жестоких бояр, яростно и трусливо дравшихся за власть, и не стеснявшихся при этом  пользоваться никакими, самыми грязными, средствами. Патриарху Филарету(Фёдору Никитичу Романову), реально правившему страной вместе со своим сыном Михаилом, слабовольным и неопытным в государственных делах, оставалось жить всего лишь год, но простолюдины  уже ощущали на себе робкие итоги его упорной борьбы за мир.

  21 мая 1632 года, в семье окольничего Прокопия Соковнина, родственника первой жены «Тишайшего» царя Алексея Михайловича, Марии Ильиничны Милославской, родилась девочка, имя которой станет в истории России символом духовной стойкости и преданности своим идеям. Её родители, как и все истово верующие православные, назвали новорожденную Феодосией, в честь преподобномученицы Феодосии Тирской, убитой подручными византийского императора Диоклетиана за сочувствие узникам-христианам в Кейсарии Палестинской.

   Откуда было знать обрадованным отцу и матери, что их первая, любимая старшенькая дочь,
по-домашнему имени Феденька, проявит великие духовные страсти, а с возрастом обретёт яркую, мучительную судьбу стойкой защитницы староверия, а затем, по тайному и жестокому повелению своего бывшего возлюбленного – «Тишайшего» царя Алексея Михайловича, примет голодную смерть в ледяной тюремной яме. На такую жуткую гибель он отправит свою бывшую любимую боярыню без всяких угрызений совести, и только лишь из-за липкого страха за своё единодержавие.

  Ведь именно вокруг этой красивой молодой женщины, вошедшей в ближний круг царя и молнией чувств осветившей его душу, вспыхнула жестокая борьба за интимные и властные интересы между молодым монархом и патриархом Никоном, попытавшимся по примеру римского папы, подмять под себя светскую власть. Душевное обаяние, красота, острый от природы ум и твёрдость характера верховой боярыни, в жилах которой текла кровь тевтонских завоевателей Прибалтики – Икскюлей, стали настоящим камнем преткновения, о который разбились все надежды царя утихомирить свою, некогда любимую, пассию, ставшую для сторонников  прежней веры настоящим символом духовной борьбы.

  Чрезвычайная жестокость «Тишайшего» по отношению к бывшей возлюбленной, как и странная гибель  взрослого сына боярыни, которого многие при дворе вполне достоверно считали внебрачным ребёнком  царя, во время  её мучительного заточения, лишь  подтверждает мысли о скором и тайном стремлении монарха избавиться от протестного сопротивления боярыни и разоблачавших его интимных связей с нею, ради спокойного правления.

  Она станет Страстотерпицей великого церковного неустройства. Но ничего раскольничьего в ней не было, да и не могло быть. Проявился только характер – стойкой, мужественной женщины, непреклонно верившей в правоту своих идей. В нас, русских, всегда дышит самое глубокое и живое дыхание  христианства, либо тайное, либо явное. За то и ненавидит нас Европа, не сумевшая дать за всю свою историю образов, подобных боярыне Морозовой.

  И сегодня её упорство в стоянии «за правдивую веру» - как свежий ветер Московии, далёкий привет её летящей души, живой свет её, стремящийся сохранить всё вдохновение народа, окончательную его правду и святыни, божественную тайну его бытия. И это так, потому что молодая женщина, боярыня московская, нисколько не сомневаясь в праведности дел и мыслей своих, смелым долготерпением своим источала свет вдохновения настоящей святой Руси, готовая на жертву - во имя слова и духовной чести. Кто из нас может сегодня так поступить?

  Задолго до создания художником Суриковым картины,  в народном сознании боярыня Морозова превратилась в образ народного сопротивления жестокости власти светской и власти духовной, названном не совсем точно, как  раскол. В этом движении сопротивления  родилось два великих символа: протопоп Аввакум и боярыня Морозова духовный отец и духовная дочь, два стойких борца и две страдальческие жертвы.

  Однако воителей, и страдальцев при начале церковного неустройства были многие тысячи. А в памяти народа Аввакум остался потому, что он был гениален. Как и его совершенно  исключительный дар слова, и его дар убеждения. Но память людская остановила духовный выбор на Морозовой потому, что впервые протест светской и церковной власти объявила женщина, чего ни народ, ни власть вообще никак не допускали. Отвергнув законы Домостроя, она посмела бороться с властью против  разрушения основ привычной духовной жизни.

  Властители России, да как и все прочие в мире,всегда неустанно пеклись о своём авторитете, господстве над людьми. Поэтому часто, со знанием дела, они твёрдой и бестрепетной рукой отправляли на смерть тех, кто в их окружении всегда был на виду, затмевая своей деятельностью  самого монарха или же своей популярностью в массах устрашая повелителя. Среди страдальцев, испивших до дна горечь  немилости  жестокосердных  владык,  были  не только представители знатных родов, но и талантливые государственники,полководцы, учёные.

  А юная боярышня Феодосия тем временем росла в своём тереме, жила по прочно устоявшимся обычаям «Домостроя» тех лет и совершенно не подозревала, какие  страстные и вместе с тем тяжёлые, ждут её времена. Она безмятежно веселилась в горнице, плела июньские васильковые венки, тайком от матери бегала к пруду в надежде увидеть нагих русалок. Их она так и не повстречала, а за этим ожиданием дни замужества набежали как-то совершенно нечаянно – внезапно.
   
  Феодосия давно стала примечать, что вечно строгая мать теперь смотрит на неё как-то особенно, с тихой, кроткой улыбкой, хотя была женщиной довольно сурового нрава, воспитывая дочь в истовой вере и послушании.

  Отец имел довольно почётный и высокий чин окольничьего, и потому, по долгу службы, входя в окружение царя, конечно желал своей дочери хорошего и выгодного жениха. Он сразу, по-настоящему, взволновался слухами о том, что к  его дочери Феодосии желает свататься Глеб Морозов, дядька, а по-дворцовому, воспитатель Ивана, младшего брата царя Алексея Михайловича.

  Как-то на одном из праздничных обедов, сидя рядом с Глебом, его старший брат Борис, ближний боярин и воспитатель царя Алексея в детстве, заметил младшему:  «Дивлюсь я тебе, Глебушко, вдовый ты давно, а не видишь, сколь прекрасных дев мимо тебя время уносит. Вон, у окольничего Соковнина дочь Феодосия на выданье. Приглядись-ко, братец, может и понравится девица-то».

  Пригляделся к будущей симпатичной невесте 50-летний царский спальник, да в одночасье и заслал неожиданных для неё и родных сватов. Бездетному возрастному жениху просто повезло – девушка оказалась красива, умна, да и ещё и нрава была кроткого. Невысокая ростом статная, легкая в походке, усмешливая,  живая, с ясными синими глазами, она выгодно смотрелась рядом с пожилым женихом, будто напоминая о скоротечности  мирского времени.
    
  Светлые волосы сияли в жемчужных пронизях и гранатовых подвесках. У Соковниных  со времён Василия III хранилась подробная родословная памятная роспись об иноземных предках: они вышли из прибалтов и в своих праотцах  были роднёй знатным ливонским рыцарям Икскюлям, а имя Соковнины приняли от жалованного  государем Иваном III села Соковня. Невозможно было и подумать, что в жилах будущей страстотерпицы московитского церковного неустройства, в которой  прекрасно расцвела  душа всей Руси, текла  твёрдая и упорная тевтонская кровь.

  Старшие братья Алексей и Фёдор, безо всякого сомнения, нежно и горячо любили сестру. А младшая сестра – Евдокия, как это часто бывает, даже и не думая, во всём, подражала любимой старшей, словно стараясь повторить её жизнь. Младший брат Фёдор позже напишет о своих сёстрах, что они были «во двоих телесех едина душа». Родовитый жених оказался выгодной партией для Феодосии Соковниной. Родители девушки радовались, что свадьба старшей дочери открывала не менее выгодное будущее для младших братьев Федора и Алексея и сестры Евдокии. Царский окольничий постарался не ударить  в грязь лицом и сватовство вышло очень красочным и нарядным.

  Вообще-то жених был довольно немолодым, да ещё  и  бездетным. И поэтому не слишком хотел этих публичных  церемоний. Но старинные традиции ему пришлось, скрепя душ, соблюсти. Одеть дорогущую соболью парадную шубу, подаренную царём, приехать к невесте в золочёной  карете, запряжённой двенадцатью белыми в яблоках рысаками. Карету боярина сопровождала кавалькада из более чем сотни дворовых слуг . А возле храма сам царь благословил невесту на венец образом Живоначальной Троицы, в красивых серебряных окладах и на цветах. Зрелище для неё было впечатляющим.

  Семнадцатилетняя неискушённая Феодосия, воспитанная матерью в трепетном послушании, волновалась как никогда - она станет женой боярина…!И хотя она ещё ни разу не видела так близко своего жениха, знала – жизнь её будет окружена сокровищами. Ещё не испытав ни привязанности к кому-либо, ни чувства первой любви, хорошо зная крутой нрав своей матери, Феодосия глубиной сердца понимала, что это сладкое, на первый взгляд, богатство не принесёт ей настоящего счастья. Эти сомнения росли, множились былинками ропота против навязанного благоденствия. И только загадочными ей показались сказанные накануне сватовства, там, на верху девичьего терема, слова дворовой приживалки мамки Матрёны, которая крестясь, торопливо шептала:
 - Не мне, старой, помощь-от нужна, о тебе, Феденька переживаю! Белый ангел окажется демоном, черный человек веру-от  укрепит!  Девушка ничего не поняла, но согласно кивнула.
 - Не ходила б ты, девонька, замуж! Сына-от потеряешь, веру свою под лихое испытание подведешь, совсем одна останешься, и похоронят тебя, горемычную, в ледяной земле!
- Да что ты такое говоришь, Матрёнушка?!Феденька не на шутку испугалась, стала креститься, но старушка не унималась:
- Я-от правду говорю, да ты не веришь! Не всякий пряник сладок-то внутри! Неожиданно, заслышав шаги в коридоре, приживалка осеклась и быстро, бочком вышла из комнаты, а Феодосия, утерев проступившие слезы, заметила входящую мать.
- Что случилось?- первым делом спросила она.
Старшая Соковнина была женщиной строгой и совсем не терпела девичьих слабостей.
- Да радуюсь я, матушка, радуюсь!
- А коли радуешься, так иди готовься! Свадьба уже назначена.

  О предсказании приживалки боярышня  скоро забыла и вспомнила о нём, лишь когда оно стало сбываться в пёстрой череде событий дворцовой жизни. Возможно, постоянные сомнения и этот душевный ропот и породил в будущем характере Феодосии бунтарский дух, решимость и смелость отстаивать своё слово. Роскошное поместье Морозовых располагалось в подмосковном Зюзино. Свадьбу гуляли в потрясающем по красоте дворце боярина, отделанным и расписанным в духе последней моды того времени. В его хоромах полы были «писаны шахматно», фруктовый сад занимал целых две десятины, а на дворе разгуливали павлины и павы. Липовые аллеи и большие тёмные пруды с карпами восхищали прибывающих многочисленных гостей-помещиков. А чтобы московская знать получше запомнила новую избранницу Морозова, свадебные торжества
продолжались целую неделю.

  Пришёл третий день весёлого праздника. Молодожёны и не думали, что новым гостем окажется молодой государь с царицей Марией Ильиничной. Слух о красоте морозовской избранницы дошёл и до самого царя Алексея Михайловича, который решил лично убедиться в правоте придворной молвы и на третий день снова почтил молодых своим вниманием.

   Оказавшись на почётном месте у свадебного стола, молодой царь встретился взглядом  со смешливым взглядом невесты, которая почему-то  не  отвела  взор от него, как тогда было принято, и довольно смело одарила государя блеском ярко-синих очей. Она не испугалась взгляда самого царя! Этого голубоглазого  отрока  с льняными волосами в красивом белоснежном, расшитом золотом, кафтане. Государя, который поразил её своей красотой. Феодосия неожиданно ощутила в сердце, неведомое до того, жаркое и трепетное непонятное чувство.  Царица, Мария Милославская, сидевшая рядом с ним, вдруг представилась ей невзрачной, страдающей от чего-то птицей, по странному капризу судьбы оказавшейся на её самом красивом торжестве. Серый цвет лица, неуловимая боль и тоска во взгляде царицы совсем не говорили  о  её семейном счастье.

   Теперь никто не может сказать, этот ли дерзкий девичий взгляд стал началом женской трагедии боярыни, ставшей бессмертной в людской памяти или что-то другое. Несомненно одно – молодого царя зацепило в этой девушке то, чего он вообще не нашёл в своей законной жене, Марии Милославской – а именно  - смелости духа и мысли.

   Поздний жених, Глеб Морозов, ближний боярин царя, которому время  далеко перевалило за пятьдесят, суровый вдовец и такой же  поклонник Домостроя, напрочь тронулся светлой красой синеглазой Феодосии и, безо всякого стеснения,  ввел её в свой теремной дворец.  С новой супругой в дом вошла молодость, весёлость, будто солнечный свет осветил тоскливую пустоту  жилища овдовевшего боярина.

  После завершения свадебных торжеств молодая чета собиралась в свадебное путешествие на традиционное богомолье. Однако прискакавший царский стольник передал повеление государя прибыть супругам к нему на аудиенцию.

  Привлекательная молодая боярыня стала приближённой ко двору и по родственным связям с высокородной знатью, и по неожиданно случившейся сердечной привязанности к ней царя. По его личному указу, Феодосия Морозова получила звание царицыной «приезжей боярыни», имела право навещать государыню по-родственному. Ему понравилось общаться с Феодосией, не по годам умной и зрелой собеседницей, которая по любому вопросу имела своё мнение и отстаивала его, своей смелостью изумляя государя.
 
  К его удивлению, Феодосия неплохо знала историю, толково разбиралась в политических событиях того времени. А царица Мария, воспитанная в старорусском «теремном духе», уже не могла утешить молодого царя, своей «домашностью», простым общением, в то время, когда  он хотел всего самого нового, интересного, что случалось тогда в мире.

  Откуда тогда было знать молодому царю и новоиспечённой  боярыне, что это временное единение мысли со временем перерастёт в совсем краткий свет иного рода, который  вспыхнув яркой звездой, сильно обожжёт обоих пламенем взаимной неприязни различных духовных идей. А пока Феодосия привыкала к супружеской жизни, которая неспешно листала страницы замужества теперь уже боярыни Морозовой. Наряду с воспитанием сына, который родился ровно через год  после яркого знакомства с государем, мучительного ожидания, долгих молитв и хождений по богомольям, приходилось заниматься многочисленными хозяйственными делами, поскольку супруг  часто бывал в разъездах по своим вотчинам или сопровождал царя в походах на войну.

  А забот  по хозяйству было немало – поместья Морозовых находились во многих губерниях. Хлопотами царицы новообретённой высокородной придворной было предложено быть кравчей. Ей надо было привыкать к  своей  новой роли – обязанностям "верховой боярыни" государыни, следить за её правильным питанием и лечением.

  Царица Мария Ильинична, пообщавшись с Феодосией, сразу поняла, какую удивительную не то чтобы собеседницу, но почти подругу нашла в её лице. Уж  если Государь, знаток европейства, был покорён её обширными познаниями, то про его супругу и говорить было нечего. И потому она безропотно терпела сердечное внимание царя к своей боярыне в виде частых приглашений её в свои покои,  посещений дома и поместья боярина Глеба Морозова для общения с Феодосией. В амурные дела царя она никогда не вмешивалась – не так была воспитана.

  В придворные обязанности ближней, верховой боярыни царицы, входили функции тщательной проверки еды и лекарств, подносимых царице. Во дворце она должна была следить за правильным питанием и лечением Марии Ильиничны, которая часто и болезненно рожала – каждые полтора - два года. Фактически, она никогда  хорошо не восстанавливала здоровье после родов. Поэтому лекарские умения Феодосии здесь пригодились как нельзя лучше. В условиях, когда царица Марья Ильинична упрекала мужа в ошибочном выборе придворных врачей, она перестала доверять лекарям-иностранцам  Аптекарского приказа. А верховая боярыня Морозова, разбиравшаяся в медицине и имевшая штат своих собственных домашних русских врачей(лекарей) - была самой лучшей находкой для государыни. Феодосия отлично понимала пользу наук, особенно тех, которые касались жизни и здоровья человека  и поэтому  сразу стала пользоваться полным доверием своей покровительницы.

   Морозова редко прибегала к  услугами врачевателей - иноземцев, в основном, привлекая для лечения царицы русских лекарей и испытанные народные средства, стараясь, конечно, избежать обвинения в колдовстве. Она широко пользовалась рецептами, уже практически подтверждёнными лечебной практикой и напечатанными в различных сборниках – «травниках». Особым вниманием боярыни пользовалась самая известная лекарская книга XVII века, сборник медицинских советов «Прохладный вертоград», Кроме врачебных рецептов она содержала ценные советы по здоровому питанию и описанию свойств растений для правильного  потребления пищи.

  Возможно, так и осталась бы  боярыня Феодосия Морозова в разноцветной  истории русской дворцовой жизни в роли замечательной  советчицы и подруги царицы - Марии Милославской. Однако на пути полёта её звезды возмутителем движения стал человек, сразу привлёкший  внимание молодой женщины. Им оказался  протопоп Аввакум, протестовавший против жестокой ломки патриархом Никоном привычных устоев христианства, истовый и непоколебимый  сторонник прежней веры. Однако это будет потом,  когда она войдёт в придворное окружение и станет не только тайной любовницей государя, родившей от него сына, но и откровенным свидетелем, прямым участником духовной борьбы в русском обществе.

  А сейчас мы приоткроем завесу над личностью одного из главных участников жизненной трагедии, которая разразится несколько лет спустя, после появления Морозовой в окружении царицы и знакомства с ним боярыни,сыграв огромную роль в её жизни.

                II. Огонь Веры - время Аввакумово.
  В начале своего пути протопоп Аввакум и бродячий монах Никон были друзьями.Оба оказались в Москве благодаря своим выдающимся качествам характера. И бурная жизнь обоих, волею событий и мыслей, развела в разные стороны, навсегда сделав непримиримыми врагами.

  Протопоп Аввакум – личность яркая и противоречивая по меркам не только XVII века. Примером для будущего проповедника и духовного наставника старообрядцев была его мать, так как отец будущего мыслителя не смог дать ему ничего благопристойного, умерев от обычного пьянства, когда сыну только-только исполнилось 15 лет – время наилучшего воспитания духа. Мария (позже постриглась в монахини под именем Марфа) воспитала Аввакума в строгости и духовной чистоте. Придерживаясь старых православных канонов, проводя в молитвах и постах свободное от трудов время, истово верующая женщина вырастила и сына в настоящем «страхе Божьем».

  Священник, которого впоследствии староверческая церковь возвела в ранг святого, не признавал полутонов и компромиссов. Суровый характер и готовность «душу положить за овцы своя» порождали ненависть врагов и обожествление последователей. За праведные поступки и строжайшее следование законам православия Аввакума в 22 года рукоположили в диаконы, а когда слух о суровом батюшке, отличавшимся крайней набожностью, разнесся по приходам, он был хиротонисан и в протоиерея. К нему шли толпы верующих за советом и благословением, надеясь на духовное исцеление. Однако протопоп Аввакум недолго служил в приходах, куда его назначали:  ни в селе Лопатищи в Нижегородской губернии, ни в Юрьевце-Повольском, где он потом оказался переводом  после челобитной церковных владык царю в надежде на духовное исправление строптивого протоиерея.
 
  Молодой священник, требовательный к себе и пастве, неистово бичевал любые пороки прихожан, вынося церковное наказание даже за малые грехи. Никто из пришедших во храм для молитвы и благословения не получал от Аввакума снисхождения: ни бедные, ни богатые, всегда жертвовавшие на храм немалые деньги. Фигура протопопа привлекла особенное внимание паствы тем, что  однажды на исповедь к нему пришла юная блудница. По церковным канонам она в красках и деталях так описала такие свои грехи, что, если разум и не покинул священника, то плоть его немедленно взбунтовалась. Чтобы усмирить её бурное восстание, иерей после исповеди медленно простёр ладонь над горящими свечами.

  Боль победила возникшие греховные желания, а прихожане, потрясённые увиденным, стали уважать протопопа,  ещё больше и сильнее потянулись к Аввакуму.Об этом ярком случае он сам признательно рассказал в своём «Житии»: «Егда ещё был в попех, прииде ко мне исповедатися девица, многими грехами обремененна, блудному делу всяко разно телесами повинна. Я же, треокаянный  врач, сам этим разболелся, внутре зажгло огнём блудным, и горько мне бысть в той час: зажег три светила и прилепил к налою, и, возложа руку правую на пламя, держал, дондеже во мне угасло злое разженивство..»

  Аскет и противник всяких развлечений, он приходил в неистовство, видя где-либо праздную публику.Когда в село Лопатищи пришли бродячие артисты с медведями и музыкальными инструментами, протопоп бросился на весёлую компанию с кулаками. Скоморохам сначала не дал петь, а потом избил, их бубны и домры с яростью поломал, одного учёного медведя ушиб подхваченной возле сарая оглоблей, а второй так и сбежал в поле от разъярённого Аввакума.
 
  Драться со священником никто не посмел, за это по указу патриарха грозила смертная казнь – отсечение головы, четвертование или посадка на кол  по сути оскорбления священника и по выбору церковного суда.Крутой нрав проповедника везде был причиной конфликтов с прихожанами, не желавших придерживаться старых канонов и не внимавших наставлениям пастыря. Аввакума били батогами, топтали, угрожали ему и семье. Опасаясь бессудной расправы, он в 1652 году снова  оказался в Москве, где его духовная звезда засияла ещё ярче, питаясь светом борьбы за сохранение истинных первоначал христианской веры.

 А причиной этого противостояния стала разрушительная деятельность патриарха Никона, его бывшего единомышленника по кружку «ревнителей благочестия», сложившегося при набожном царе Алексее Михайловиче. В этот кружок его вовлёк Стефан Вонифатьев, позже ставший духовником государя, но не удержавшийся из-за старости и дряблости мысли на этом месте.

  В Москве Аввакум остановился в доме своего старого знакомого - протопопа Казанского собора отца Иоанна, книжника и знатока Библии.При патриархе Иосифе Иоанн занимался
книгоиздательством и часто отлучался из Москвы по книжным церковным делам. Убедившись в начитанности Аввакума, настоятель храма стал полностью доверять вести службы Аввакуму.

  Он быстро выделился среди московского духовенства своей непримиримой позицией за чистоту христианства, даже сумел подружиться с монаршим духовником Стефаном Вонифатьевым и монахом Никоном, которые вместе с другими составили при царе Алексее Михайловиче "малый" кружок «ревнителей благочестия». Послушать отца Иоанна приходила вся Москва во главе с царем и царицей. Его проповеди в Казанском соборе собирали такое число желающих, что они не умещались во храме и потому текст проповедей приходилось писать на специальных досках, размещаемых снаружи на стенах собора. Пришло  гремящее вселенскими колоколами время «неукротимого протопопа Аввакума».

  В то горячее время даровитый протоиерей не мог и подумать, что для него самого зародив-
шаяся дружба со знающим и бойким на язык иноком-скитальцем,скрывавшим свое властолюбие красивой речью со временем обернётся огромными физическими и нравственными страданиями.
  А ведь в 1646 году, в спорах с ревнителями благочестия, расположившимися в кремлёвских палатах, он искренне верил, что молодой и набожный царь не отвернётся от истинных начал христианства, всей душой в своей вере будет опираться на древнерусские рукописи.

  Пока он безудержно спорил со своими оппонентами, Никон не терял времени даром. Визит в белокаменную он использовал не только по прямому назначению –для сбора пожертвований на нужды обители. По  традиции старинного обряда он пришёл с поклоном к государю и провёл с ним в беседе времени больше, чем  было положено по протоколу. Интуиция Никона не подвела – молодого царя, при всей его набожности, тяготили древлеправославные  традиции общества. Он, уже знакомый с европейской культурой, активно склонялся к самым разным новшествам, в том числе и в религиозных вопросах.
   
  Истово верующий, 17-летний государь был поражен образованностью, величественной наружностью, красноречием, целеустремленностью и решительностью Никона, его умением красноречиво излагать мысли. Изумлённый царь не упустил возможности приблизить даровитого и образованного монаха к себе и предложил ему стать своим духовником вместо умного, но престарелого и надоевшего своей стариной Стефана Вонифатьева. Для Никона это и стало основой его стремительного взлёта к духовной власти.Но справиться с искушением властолюбия Никон не сумел.

  Быстро меняя свои духовные воззрения и приоритеты, он мыслил не только овладеть духовной властью, но, и удержав её, со временем встать над царской. Однако бывший бродячий монах, ставший «собинным другом»  монарха не понял одного – своей властью никто делиться не будет, какими бы ни были личные отношения.  Это его со временем и погубило.

  Чтобы держать при себе такого человека, царю нужны были основания.И они нашлись.Скитальца- -инока, волею случая оказавшегося при царском дворе, молодой потомок Романовых решает больше приблизить к себе,заставив патриарха Иосифа возвести Никона в сан архимандрита и поручить ему Новоспасский  монастырь в Новгородской губернии – родовую усыпальницу Романовых.
 
  Многие бояре тут же возроптали: «Не след бывшему мужику, хотя бы и иноку, быть на должности священства  церковного». Однако убоявшись царского гнева – государь,  не гляди, что молод, спокоен, за такой ропот мог не только за бороду боярскую оттаскать и отпинать упавшего мягким сафьянным сапогом, но и разорить подчистую, отписав на себя вотчины и всех холопей до единого, бояре отступились.
   
  Царь часто ездил в Новоспасский монастырь на богомолье отстоять службы, помолиться  за упокой своих предков и потому ещё более сблизился с Никоном, которому повелел являться к себе во дворец на беседы каждую пятницу. Угадав внутреннюю неуверенность, мнительность Алексея Михайловича, Никон внушил государю, что его пастырское радение и молитва - надежная защита во всех государственных и семейных  начинаниях.

  Авторитет  Никона среди родных царя был настолько высок, что даже после того, как он разошелся с "Тишайшим", государевы сёстры осмеливались поддерживать с ним отношения. Никон ловко пользовался симпатией родных царя. Но и этого государю оказалось мало. Архимандрит должен был смотреть за делами монастырскими и у царского стола бывал редко.

  Воспользовавшись приездом в Москву Иерусалимского патриарха Паисия, умного и хитрого грека церковного,  пытавшегося выклянчить у царя милостыню для своей епархии, государь поставил ему одно условие: «Я даю вам деньги, вы вместе с нашими иерархами – нового мне митрополита». Таинство вхождения во власть состоялось.

  Так Никон 11 марта 1649 года стал митрополитом Новгородским и Великолукским. А то, что должность ещё принадлежала другому, живому Афонию, Никона совсем не беспокоило. В ответ на обвинения, что он получил место ещё живого священника, Никон, нисколько не смущаясь, ответил: «..тот Афоний митрополит был без ума, и мы его отправили на покой».

  Немного  осмотревшись, через два года новопоставленный митрополит решает свою первую большую задачу - стать ещё ближе к монарху. Он подаёт идею перенести мощи святителей Иова,Филиппа, и Гермогена в Успенский собор Кремля. Царь колеблется – дело богоугодное, да вот как посмотрят все церковные иерархи на это. Замысел и велик, и опасен – тревожить мощи усопших праведников, к месту упокоения которых  все привыкли – от простолюдинов до отцов церкви. Он медлил. Здесь никак нельзя было ошибиться…Однако Никон своего добился...

  Заутреню на святой неделе царица стояла в Крестовой палате вместе с боярыней. Тихо потрескивали свечи в аналое, пронзительно тонкий лучик света сквозь затворённые оконницы скользил по ликам божницы, заставляя их светиться в полутьме палаты. Запах ладана томил душу, проникал вглубь, заставляя плакать под святыми образами. Закончив службу, отец Иоанн, любимый диакон царицы из Казанского собора, поклонился женщинам и неслышно ступая, удалился в притвор. Царица, поклонившись образам, тихо промолвила, обращаясь к стоявшей рядом боярыне Феодосии:
 - Никон, слышно, спит и видит, как место патриаршее обрести. Намедни государю мысль подал  мощи патриархов именитых в Москву перенести. В самый Кремль. Государь-то  меня и докучает вблизи, что да как отзовётся это в миру. Не знаю, что и говорить-то ему. Дело-то не моё, а он пытает…
- А ты сведи, государыня, это дело к самому Никону. Этим он ведь своё благолепие выставляет.
Знает, что государь радеет Господу всеми делами, вот и возвыситься тщится хотя бы этим, авторитет среди церковной братии делами лепит.Только не люб он ей противными  помыслами да интригами. Доведи до государя, что забота о мощах – его великое дело богоугодное, а уж кто идею эту дал, можно до поры оставить. Тем и утешишь его, успокоишь.
- Ой, боярыня, и умна ты, - царица благоговейно вздохнула и осенила наперсницу крестным знамением. - Пойдём к столованью,как бы государь не осерчал от нашего усердия…

       И уже летом 1651 года, в день 12 июля мощи святителей при огромном стечении народа были перенесены в Успенский собор Кремля.

  Вот такие деятели и решали позже судьбу нашей героини. В один и тот же год главные персонажи истории резко изменили свою жизнь, которая им уже не принадлежала. В столице гремело колокольным звоном и гулом возмущённого народа время бунташных перемен, посадский люд бурными реками стекался слушать проповеди Аввакума.

  Проводя церковные службы в Казанском соборе Москвы,он своими горячими выступлениями не смог не привлечь к себе пристальное  внимание властей. Протопоп Иоанн Неронов, оказавшийся единомышленником Аввакума, и неосмотрительно доверивший ему всё церковное  служение во храме, был арестован и запытан до смерти на дыбе в одном из многочисленных кремлёвских застенков. А сам протопоп в ходе долгих и мучительных гонений, ссылок и преследований станет духовным отцом своей верной последовательницы – боярыни Морозовой.

  Узнав от дворцовых боярышень, что в Казанском соборе объявился истовый проповедник, Феодосия решилась послушать его проповедь и была потрясена страстью, простотой мысли. Подойдя к причастию, она встретилась глазами с Аввакумом – пронзительный взгляд ожёг её душу. На исповеди рука проповедника скользнула над головой Феодосии, горячим теплом овеялось лицо. «Господи Исусе,- подумалось боярыне,- не иерей, огонь божественный. Как молонья с неба рушится и внутре зажигает». «Как имя твоё, боярыня? – спросил протопоп. Феодосия ответила. «Богатства твои – вертеп адов,- продолжал Аввакум,- очисти душу простолюдством и спасешься, яко агнец». Боярыня молчала, обдумывая его слова, толпа в храме оттесняла её всё дальше и дальше от протопопа, и, наконец, изнурённая долгим стоянием, она вышла на воздух.

    Утренний серый туман растаял, у крыльца  храма суетились нищие, прося копеечку, боярыня заботливо рассыпала им свой кошель серебра и пошла к карете.«Нужно позвать сестру, поговорить, так душно что-то жить стало,- думалось Феодосии,- вернусь-ко домой, расскажу, что сотворилось». В тереме стояла тишина – наступил Успенский пост. Боярыня подошла к киоту, стала истово молиться двоеперстно, в голове звучали яркие слова протопопа, и сердце колотилось от ощущения чего-то большого, страшного, что могло прийти в её тихий мир, хранимый таким близким и блистательным кругом – царица, государь и боярство. «И он, – Аввакум, против всего! Почему?, - снова подумалось, - потому что пришёл тот, кто всё это хочет порушить – Никон. Тогда, в 49-м, я девицей лишь молилась о счастье. И боярин мой говорил, видно, правду, что Никон по лапам своим получил, обозлился, что государь церкви воли не дал». - Боярыня приложилась к образам, поправила огонь лампады. Перекрестившись истово,усердно, вышла из молитвенной палаты.

  Последний день Петрова поста выдался влажным и туманным. От низины, с просторов Москва - реки тянуло сыростью и прелыми рогожами из береговых амбаров. На кремлёвской стене и у Спасских ворот протяжно перекликались сторожевые караульные. Стрелецкий десятник с яркой лентой на шапке, зорко вглядывался в фигуры, медленно бредущие ко входу, и, узнав протопопа, кивнул ему головою. Аввакум, подоткнув полы изношенного кафтана, торопливо шёл к воротам по растоптанной после дождя, обочине разбитой дороги. Он спешил с заутрени Казанского собора в Кремль, на подворье Новодевичьего монастыря, стоявшего неподалёку от царских палат. Туда его, по приезде в город, определил на житьё царь.
   «Тишайший»  любил держать всех вблизи себя -  и  тех,  кого любил, и тех, в ком подозревал козни. Протопопа на исповеди поразил взгляд боярыни – ищущий и откровенно непреклонный. «Такая за мной в огонь и пойдёт, ежели что, - думалось Аввакуму, - они жаркие, мне-то и надобны».  Он знал, что боярыня живёт в роскошных морозовских палатах близ царского терема и решил сначала зайти к ней, желая поближе оценить ту, на которую пал его проницательный взгляд.
   
  Холопы, стоявшие у терема, поклонились протопопу и, как велено было боярыней, провели его в  крестовую палату. Феодосия уже отстояла заутреню, когда ей сообщили, что  пришёл Аввакум. Лицо  её вспыхнуло румянцем, и она, чтобы успокоиться, истово перекрестилась, заспешила по переходам на встречу. 
 
  Протопоп стоял в крестовой палате у аналоя и тихо читал Евангелие. Боярыня подошла к нему, поклонилась, и жар снова плеснулся ей в лицо – перед ней и так близко, как никогда, стоял тот, о ком она так долго думала и видела явившимся во снах. Богоборец за истину, он взял её руку и женщина всем естеством своим чувствовала льющиеся потоки его энергии.
  -Дочь моя духовная, - голос протопопа звучал для Федосьи, словно с небес,- вижу и тебя гнетут новины никонианские. Я воспрял, и не таюся, братия моя страдает за правду со мною. Гляжу  и ты со мною заедино хочешь быть.Отца моего духовного, Иоанна Неронова в подземелье бросили. И пока я замест его в Казанском служу правде, будь моей опорою. Царь и бояре  от веры истинной отшатнулись, беда неминучая пришла и стоять противу неё надо крепко».

  Боярыня снова приклонила голову и рука протопопа скользнула по ней. Аввакум продолжал : «Ну-ка!Воспрянь и исповедуй, дочь моя, Христа Сына Божия громко предо всеми!Полно таиться. А хотя и бить станут или жечь, и слава Господу Богу о сем. Не задумывайся! С радостью Христа ради страдай!». Боярыню снова бросило в жар. Подняв голову, она с тихой радостью ответила : «Отче мой духовный, мой дом отныне  – твой дом. Всегда рада буду тебя ждать и принимать здесь». Протопоп притронулся к её плечу: «Дочь моя, будем всегда заедино.Господь возблагодарит тебя за всё. Пойду я. Дел во храме множество». Феодосия проводила его до крыльца, осенив  знамением на дорогу, и вернулась в крестовую палату.

  Вещим духом повеяли слова протопопа на молодую боярыню.Мир весёлой, красивой, простодушной женщины был потрясён. «В царском тереме так сладко жить, если не думать о завтрашнем,- снова подумалось Феодосии,- а Никон,по всему видно, так и лезет наверх, хочет стать над государем. Разве господь допустит это?  А я так верила в него, как в святого. Пришёл в белокаменную босой, никем не признанный, с сияющими глазами душу Господу посвятивший, позвал за собой. И я бы пошла.Но что-то в глазах его сверкало страшное, нечеловеческое. Не понимала тогда, на исповеди в Страстную субботу, их выражения.

  Она увидела его мучеником, избравшим свои вольные изгнания, в терниях которых мордвин Никитка,потрёпанный жизнью, из глухомани через босоножие, голод, и холод дошёл сначала до святительского клобука и посоха митрополита а потом ставший патриархом и «великим государем». Да каким ! Стоящим над самим царём. А ведь как случилось-то  зло - митрополит Никон  умудрился так влезть в душу государя, что тот сам сделал предложение ему о восшествии на патриарший престол перед гробницей патриарха Иова.И только уже потом Никон-то,  искуситель, вынудил государя дать обещание не вмешиваться в дела Церкви. Царь и народ православный поклялись «слушати его во всем, яко начальника и пастыря и отца краснейшего».
И взойдя наверх, опьянённый властью, гремел с амвона, как апостол, на истинного моего го-
сударя в ореоле своего величия, - размышляла боярыня в молении, стоя в палате у аналоя.
 
  Когда протопоп воротился домой от боярыни,Фёдор, юродивый, истово клал поклоны и молился Аввакум также помолился и прилёг. Зыбкий сон сморил его. Ему снова представилось село Лопатинцы, на Волге, где когда-то начиналось его священство.Влажный летний день после дождя. Солнце палит нещадно. Над избами воздух плывёт жаркой пеленой. Вдруг с окраины зазвучали бубны и свирели скоморохов, в козьих шкурах и с «харями» на лицах. Между ними вертелись два учёных малых медведя, обряженных в сарафаны. Игрецы шумят и пляшут бесстыдно
медленно шествуя по улице. Услышав шум, Аввакум не выдерживает, выскакивает  из храма, налетает яростно на медведятников, на их плясовых косолапых зверей, бьёт и ломает нещадно их бубны, «хари», домры а потом ,подхваченной у сарая оглоблей колотит медведей, и гонит, гонит их за деревню, далеко в поле... Скоморохи пропали, вдруг появляется боярин Шереметьев, воевода казанский, плывёт рекой на судне с богатыми коврами и велит привести к себе попа-бойца! Холопы хватают его, Аввакума, заламывают руки, волокут к боярину. Воевода сидит за столом, ест скоромное. И вопрошает попа : «За что ты, попишка, медведей учёных прогнал и медведятников побил?» – «Да за Христа ревновал, боярин».А воевода раз,бьёт попа-ревнителя в ухо, да в другое! – «Ой! За что!» - «Вот дам тебе в третий раз!» - Бац! - «Благослови-ка сына моего,Матвея болярича». – Аввакум упёрся: «Не благословлю его, боярин,  брадобритого, рыло скобленное: это грех  благословлять, он есть  блудоносный образ».

  Вдруг холодная вода сомкнулась над протопопом, то боярин повелел столкнуть его в Волгу. Но не утоп совсем тогда Аввакум… Богородица вынесла на берег мокрого и холодного… Налетел туман тёплый и из него  вышла девица красоты ненаглядной исповедаться у попа, и он,вдруг, треокаянный, воззрился на красоту её, плотью распалившись.И взяв тогда три свечи толстых,
прилепил их к налою, возложил руку правую на пламя, и держал, пока не угасло в нем бурное плотское  вожделение. И потом увидел, что была та красивая девица - боярыня Морозова.

  Аввакум в ужасе, холодном поту  проснулся и всю остальную ночь кланялся и плакал. Рядом с ним, звеня цепями, слёзно молился юродивый, стуча в дубовые половицы лбом. Когда тусклый рассвет показался в слюдяном оконце, оба упали в изнеможении на пол. Пот с них лил ручьями, – Ох, Господи, прости меня грешного! – стонал Аввакум и колотил себя в грудь..

  Душный июльский полдень плотным одеялом накрыл Москву. Смрадный дым горящих костров ради защиты от моровой язвы тянулся над куполами, туманил звёзды. Боярыня третий день кряду не могла заснуть – мокрая сорочка липла к телу, будоража и дразня внутренние силы. В сумерках палаты мерещилась прохлада и полусонные девки опахалами не могли освежить горячий воздух над ложницей. Сна не было. В палату неожиданно постучали. Сенная девка, подошла и поклонившись, сообщила: «Боярыня, муж, господин твой, велит собираться к патриарху в гости. Карета уже заложена». В нетерпении, Феодосия решила взглянуть на того, кто в Страстную субботу представился ей мучеником за Веру и, выехала со двора.

  Никон, став патриархом, взял за правило  не терять времени даром. На деньги, вымоленные у царя, обновил свою крестовую палату, изукрасил её золотой и серебряной утварью. Из Афонского монастыря выписал иконостас древнего греческого письма. Теперь правый передний угол палаты встречал  каждого тёмными ликами святых угодников. Немного поодаль, почти в центре зала, стояло кресло патриарха морёного резного дуба с подушкой алого с позолотой рытого бархата и таким же подножием. За крестовой палатой вход в хлебенную келью закрыт дорогим персидским ковром из Хорасана. Вдоль стен кельи поставцы с красивой посудой, софы для отдыха, обтянутые шёлком и венецианской парчой. В этой обстановке ему не худо было не только принимать нужных людей, но и с полным наслаждением развлекаться.

  Возмещая потерянное временем, Никон, почувствовал себя полным господином положения, одобренным самим царём, зажил «широко». «Бабы молодые, - свидетельствовал Аввакум, - черницы в палатах тех у него, временщицы, тешили его плоть,великого государя
пресквернейшаго. А он их холостил, б…й. У меня жила Максимова попадья, молодая жонка, и не выходила от него, когда  дома побывает поруха, муж изгонит, так  всегда к патриарху шла в гости, весела была с вотки, да с меду; пришедши  песни поёт. У святителя государя в ложнице была всяко, вотку пила. А иные речи срамно да постыдно и говорить. Мочно вам знать и самим, что есть блуд. Простите же меня за сие. И болше гораздо той безделицы  ведаю, да и плюнуть бы на всё такое и забыть».

  Но сегодня патриарх ждал важного гостя боярского, хотел выведать  о государе новое, но что-то в душе говорило ему о другом. Патриарший служка поскрёбся в дверь и, отворив её, проговорил потупясь :
- Великий государь, патриарх, боярин Глеб Морозов с боярыней Феодосией к тебе челом бьёт.
- Пусть войдёт, - патриарх нервно поджал губу,- Чего ж надо этой еретице сейчас? Хотя, поговорить след, может и сгодится для вразумления. Никон уже знал от придворных, что эта яркая спорщица и сторонница прежней веры дерзка, весьма остра на язык и в беседе умна, но раз выпал случай, сам решил убедиться в этом.
   
  Боярыня, войдя в крестовую палату и увидев греческий иконостас, сжала губы и двуперстно перекрестившись, ткнулась горячим лбом в волосатые пальцы патриарха. Он проводил гостей в хлебенную келью, где был накрыт пышный стол. Стояла постная неделя и Феодосия, не желая нарушать правила, лишь попросила налить ей немного романеи в малую чару. Но постничество сделало своё дело и через полчаса ей стало весело и хорошо. Неровный свет оплывавших свечей в заморских серебряных шандалах бросал шаткие тени на лица собеседников, и Феодосии уже казалось, что никто из них не видит под кикой с малым очельем в бриллиантах и изумрудах, которые она так любила носить, её больших и светлых глаз.

  - Да и пусть увидят, здесь же все свои, - думала она и в лёгком веселье всё выше поднимала холёными руками в сверкающих перстнях головной убор, не боясь что прекрасные светлые волосы к её позору рассыплются по плечам. Трепетно-лёгкая шёлковая распашница вдруг выдала тайное движение её груди, при виде которого патриарх, сидевший напротив, нервно сжал чару с малиновым мёдом и разом осушил его. Рукава своего лазоревого бархатного кафтана он сдвинул к локтям, чтобы не мешали пировать, и время от времени приглаживал свою тёмную, с проседью, широкую бороду. Свет лампад и свечей выдавал лихорадочный блеск его маленьких глаз, и, чтобы утишить бунт плоти, Никон время от времени брал с блюд рыбные яства – неделя стояла постная.

       Глеб, муж боярыни, уже выпивший крепкого переварного вишнёвого мёду, наконец решился сказать хозяину столованья:
    - Благодетель ты наш, государь патриарх, зачем же иконы фряжские в моём дому повелел посечь и в огонь бросить? Чем они тебе не сподобились? Пошто холопи твои в наших палатах со стен рвут иконы старописаные?  А?
  Патриарх хрустнул пальцами кулаков, лежавших на столешнице:
- Про образа умолчь !За них я в ответе, да святые! – с этими словами,прикрывая злой блеск глаз, налил чару малую ренского. Выпил. Расправив блестящую чёрным шёлком бороду, стал говорить медленно, с усилием :
- То дело моё. И я за него в ответе.Парсуны латинские да неверные, изведём, как задумали. На  то есть воля божия и иерусалимский патриарх. А кто будет поперёк слово говорить, огню очистительному предадим, как еретиков. Глаза патриарха нервно сузились, лицо потемнело. Боярыне стало вдруг холодно и страшно – она и впрямь почувствовала тепло горящего пламени вокруг своих ног под зловещим взглядом хозяина застолья.
- И не только то дело моё, - патриарх помолчал, глядя в сторону, поверх голов сидящих. Боярин Глеб мотал головой с полузакрытыми глазами между кубками, лицо Феодосии  всё больше белело от вида сверкающих в полутьме глаз патриарха. Встав, он подошел к боярыне и незаметно погладил её по спине. Женщину бросило в жар, сменившийся ледяным холодом, когда над нею зашелестел ровный шёпот Никона:
      - Когда я шёл на патриарший престол, Государь-то в соборе со врагами моими боярами на кресте клялся быть в моей воле! А теперь что? Неужто помазанник божий,свою клятву над крестом честным презрит? Не буду блюсти суд боярский,ибо церковь всегда была от веков выше царства и царей. От апостолов святых она изошла, а я – патриарх её, воин Христов…
 
  Твёрдая рука патриарха снова скользнула по спине боярыни. Дрожь сотрясала её тело, оно горело неутолимым огнём и женщина  боялась  повернуться к Никону полыхающим лицом, боясь сделать то, снова непоправимое, как тогда в минувшую седмицу в его монастырской келье. Минуты в полутьме, полыхавшие жаром, долго испепеляли сердце  -  боярыня со страхом вспоминала, как патриарх смело обнажил её донага с макушки до пят, оставив лишь прикрытой голову, а обнажённые груди и белый живот  мазал маслом, крестил и..клал на свое ложе..да,...все..
  Неожиданные шаги за дверью отвлекли первосвященника,  и он тихо сказал:
- Боярыня, свет мой, ступай, другим ходом тебя проведут, а боярин следом за тобой приедет».

  И теперь это давнее ожидание кумира в одночасье рухнуло, когда после тайных и продолжительных посещений его в Воскресенском монастыре, долгих бесед наедине, его выразительные тёмные глаза выдали в нём жестокого, сухого эгоиста, самолюбивого, мстительного черствеца, безжалостно рвущегося к высшей власти. Феодосия долго оплакивала в душе мираж своего идеала. И вот как всё повернулось  -  он просто шёл к цели по душам человеческим…И то вспомнилось, как на недавнем причастии,  вдохновлённая  дерзостью царицы, упрямо и насмешливо смотревшей на патриарха, решилась на откровенную смелость:
- Ваше святейшество, святые апостолы скромнее одежды имели, а ваши от диамантов огрузли.. Хорошо ли это? И в ответ встретила взгляд Никона, полный злобы и ненависти..

  Над городом сгустился июльский зной. В посадах стояла летняя тишина, всё настойчивее и злее ползли разные слухи: о неминуемой войне с ляхами за Малороссию, о разорении никонианами  православных  храмов, расправах над теми, кто не покорился новому патриарху. До боярыни дошли известия , что Иоанн Неронов, лидер «боголюбцев»  и главный московский вдохновитель Аввакума, был изгнан из Казанского собора и отправлен в монастырь на Кубенское озеро, «под строгий начал», фактически в церковную тюрьму. Феодосия поняла, что Никон, обозлившийся  на непокорных, мешавших ему ломать старые традиции  и   веру, перешёл к открытой войне. Она нисколько не удивилась этому, испытав на  себе характер  патриарха, и недовольство его поступками, ранее умело скрывавшееся, а  теперь стремительно перерастало в ненависть ко всему, что исходило от него.Удивительной интуицией своей тонкой натуры она почувствовала страшную опасность для Аввакума, ставшего теперь для неё духовным отцом.

  И не ошиблась. Протопоп, возмущённый арестом своего наставника, вместе с костромским священником Даниилом тотчас подал царю челобитную, протестуя против этой расправы в надежде, что государь заступится за ревнителя истинной веры. Но не тут-то было. Ему, как и Никону, не нужны были противники  укрепления  царской власти через церковные реформы.

  Гремел колоколами, словно грозой, Успенский пост  1653  года.
  Наутро, 14 августа 1653 года, когда боярыня принимала отчёты управителей из поместий, тихо появившийся в палате  дворецкий, убоявшись вспыльчивого нрава госпожи, осторожно подошёл к ней и прошептал на ухо :
- Прости боярыня раба твоего, но святые отцы храма Казанского просили сообщить тебе, что днём вчерашним протопоп Аввакум схвачен и под стражей теперь. Говорили,  что он, «обличая Никоновы нововведения, читал на паперти поучение  недозволенное, к тому же лишние слова о патриархе говорил, что и не подобает никому, а  сегодня ночью  во время всенощного бдения, в сарае церковном, по доносу иерея Иоанна Данилова, был взят силой боярином Борисом  Нелединским и стрельцами был доставлен на Патриарший двор, где тут же крепко посажен на цепь. Взятые вместе с ним братии 60 человек в тюрьму попали и от церкви отлучены».

  Холод прокатился по спине боярыни, словно её саму бросили в сырой и вонючий подвал Патриарших палат, в котором и сам патриарх не брезговал присутствовать при разных пытошных делах. И виделся ей теперь не трепетавший дворецкий, а зловещий блеск тёмных глаз патриарха, как тогда, у него на приёме, в палатах, когда он выворачивал наизнанку свою душу, демонически жаждавшую  власти. Так Феодосия с горечью и страхом узнала, что Аввакум сам попал под жернова репрессий. Следующим вечером, придя к ней в дом, он с лихорадочным блеском в глазах сообщил встревоженной боярыне о своих злоключениях:
    - Гляди, дочь моя, чего патриарх творит - Аввакум размашисто перекрестился и продолжал,- Не пустили меня  в попы в  Казанскую церкву и ис придела выбили по приказу архидьяконову. И я, грешник, собрался з братиею о Господе в дому своем, в сарае в воскресение побдети..Так в дом мой молитвенный вскочил боярин Борис Нелединский со стрелцы и книги  христовы потоптав, меня начали бить взашей и за волосы драть в моей епитрахели, а братию тож перехватали, человек с сорок и больше, да на правёж отвели, а меня избив, стращали, что-де не велено тебя пока шевелить, но дождёшься, придём и за тобою».

  При этих словах боярыня приникла к его рукам и зашептала:
        - Держись, отче, с тобой буду всегда и везде. Мой дом – твой дом. При этих словах Аввакум встал, осенил боярыню двоеперстно и сказал:«Милостивица  христова, благодарствую тебе, да надо идти, братию вызволять  от гнева боярского».  Феодосия вывела протопопа тайным ходом, чтобы сенные девки не увидели его в доме и пошла к царскому терему на службу к царице.

  Она понимала, что опала Аввакума не случайность, а начало огненного вала притеснений противников Никона, за спиной которого, а это Феодосия остро чувствовала  сердцем, стоит её государь.Человек, которому она отдала слишком многое, чтобы прощать болезненные удары.
 
..Ранним воскресным утром, в середине августа 1653 года, протопопа Аввакума, распятого, как Спасителя,  привязав за  руки к противоположным бортам телеги, привезли в Спасо-Андроников монастырь, что уже двести лет стоял  на берегу Яузы-реки, недалеко от царских палат.. Священнику было тогда всего 32 года, возраст Иисуса Христа, и если вся жизнь Аввакума — это путь к принятию мученического венца, то начался он здесь — в этом старинном божедомном монастыре.
 
  По прибытии в обитель, его заковали в тяжёлые и большие кандалы – металлический ошейник и цепь, шедшую от него вдоль всего тела. Такова была благодарность царя за публичную смелость протопопа и его яркое инакомыслие.

  Шагая во дворец, Феодосия поняла, что ей нужно попасть к царице, чтобы узнать всю правду об Аввакуме. До царских палат идти было недолго, только перейти площадь Ивана Великого. Душным теплом томил летний полдень, но боярыню знобило, как в лихорадке.
 
  Царица не спала, постельные боярышни прибирали её после сна и в полумраке палаты царил сладостный переполох – государыня была в хорошем настроении – она не чувствовала в теле мучений и неудобства. Травяные лекарства Феодосии делали своё дело.. Вошедшей боярыне царица улыбнулась и сказала ей: «Какие чудеса ты со мною творишь,а? Уж какую ночь хорошо сплю с таким приглядом. Питьё твое так сладостно, что ежедень потреблять охота. Надобно ли это, ой ли?
       -Да, государыня, - отвечала Феодосия, глядя в её посветлевшее лицо, - здравому телу и душа рада, и государю слышать приятно, что  всё с вами хорошо. Он вчера обещал навестить вас. Ничего не сказывал про отца святого? Боярыня замерла в ожидании, колючий холодок родился под сердцем и пополз всюду в её цепенеющем теле.
     - Он был очень сердит – то ли на патриарха, то ли на смутьянов, я уж и не стала более допытывать, не любит он этого, - сказала царица доверительно, двинув своими изящными бровками, - сказал только, что протопопа будут держать в божедомной Андрониевской обители, пока не одумаетца, а потом видно будет,  как с ним порешить».

  Царь припомнил всё: разговоры с ним, и те времена, когда яростно спорили «ревнивцы благочестия». По его приказу закованного с головы до ног  Аввакума посадили в «ледяную темницу, что ушла в землю» - каменный подвал под трапезной палатой монастыря. Три дня в подвале протопоп содержался в кандалах, в полной темноте, без еды и воды, не представляя себе, что дочь его духовная, боярыня Феодосия после беседы с царицей исходила болью от подступившей к нему беды.

  И всё же в сердце боярыни теплилась надежда. «Значит,  можно будет с ним свидеться. Хоть разок, - подумала Феодосия,- обитель близко, обернусь быстро, мало кто заметит. Оденусь черницей, настоятель, архимандрит Гермоген, мне ведом, двоеперстие не осуждает явно, да и сговорен будет за мзду малую». На следующий день, отстояв обедню, она двинулась к обители.

  Она высилась недалеко от Кремля, на высоком берегу Яузы, красуясь своими белоснежными стенами и мощными башнями. На стук большого позеленевшего кольца на воротах в окошко выглянуло бледное лицо монаха с разными глазами – левый был голубым, правый – карим. Увидев черницу с властным взглядом, смутился. «Покличь настоятеля, дело государево, сказала она». Феодосия не ожидала от себя такой смелости. «Узнают, не видать  мне света уж никогда,- подумала  про себя. Вернувшийся через несколько минут монашек проводил боярыню в келью настоятеля.

  Архимандрит Гермоген был недужен,недавно разменял восьмой десяток и на долгом монастырском бдении на всенощной службе в сырой трапезной подхватил хворь немалую – тело тряс озноб, слезившиеся глаза долго вглядывались в малознакомую черницу. Боярыня не стала ждать и озадачила настоятеля неслыханной просьбой увидеться с недавно обретённым узником монастыря.
  - «Чего тебе в нём надобно,- встревожился архимандрит,- государь, я слышал, немалую в протопопе опасность видит. Потому и определил ко мне. Обитель-то моя как дом для упокоившихся, чаю-т и новец скоро может преставиться, хотя и нездоровьем не страдает. Определили в подклет трапезный, там и обретается, как государь повелел, - устало закончил свою речь настоятель. – Разрешу тебе, дочь моя, свидетца с ним, только недолго, не томи душу мою,- продолжал Гермоген,- глаз много, правды мало. Узнают, донесут ведь. Пойдём, сведу тебя к нему во тьму земляную».

  Он проводил её до окованных железом дверей подвала, открыл их. «Иди, голубица, утешь душу свою словом святым, - продолжил настоятель, - да смотри, возвращаться будешь, стукни в дверь обратно. Вот светильник  тебе малый».

  Боярыня несмело вступила в затхлую, сырую тьму подвала, дрожащая сальная свеча внутри фонаря еле-еле освещала скользкие  от плесени ступени лестницы и оплывшие камни стен. Через несколько шагов оттуда, снизу она услышала возглас Аввакума: «Святой боже, кто здесь?». Его рослая фигура неожиданно возникла перед Феодосией, пахнуло прелой одеждой и давно немытым человеческим телом. Он взял её за руку и провёл в глубину подвала, усадив на шаткой скамье. Боярыня поставила слюдяной фонарь со свечой на пол, достала корзинку с едой и двуперстно перекрестившись, тихо произнесла: «Благослови отче, трапезу ради Христа!».

  Аввакум вздохнул, кашлянул: «Не только ради трапезы моей ты здесь, дочь духовная, а и ради моего пути Христова.А это ведь ты явилась мне Господом -  после вечерни стала предо мною, то ли – ангел, то ли – человек, токмо в потёмках молитву сотворил и, взяв меня за плечо, с чепью к лавке привел и посадил, и лошку в руки дал, и хлебца немношко, и штец дал похлебать, — вкусны, хороши! — и сказала мне: «полно, укрепи дух свой, отче!» А ты встала теперь здесь, как ангел Господень, будто двери и не отворялись,! Дивно только — человек! И не удивлён я - тебе везде не загорожено, как дочери моей духовной!».

  Протопоп погремел цепями, сел поудобнее на пук слежавшейся соломы: «Радостно мне видеть тебя, сущий ангел души моей. Креплюсь словом духовным, с тех пор как Никон  озлобился от моих речей праведных о нём. Из храма Казанского выкинул, да не смог со мной сладить всё равно. Решил кинуть в темницу дальнюю, да видно государь не повелел то делать , определил сюда. Когда рассветало в день недельный, воскресный, бросили меня на телегу, и растянули руки, как Господу, и повезли от патриархова двора до Андроньева монастыря, тут на меня цепи вздели и кинули в тёмный подвал под трапезной, видать, дух съестной сверху мучил меня. И сидел три дни, ни ел, ни пил. Во тьме сидя, кланялся на цепи, не знаю — на восток, не знаю — на запад. Никто ко мне не приходил, только мыши, и тараканы, да сверчки кричат, и всяких блох довольно».

  Аввакум вздохнул, откусил корочку хлеба и, пожевав неторопливо, продолжал: «Жалуют, пускают к церкви, разрешают покидать темницу и ходить в собор на молитву. Потому и наложили кандалы, чтобы не сбёг. А держать  в тюрьмах лиц духовных в оковах — это вообще самая отвратная жесточь никонианская.Держись, дочь моя духовная, и радей за нашу веру. Укрепит тебя господь в ней». Аввакум встал, осенил Феодосию двуперстно, и сказал: « Иди, неси свет божий на радость всем и не бойся ничего». Боярыня со слезами на глазах, незаметными в полутьме подземелья, губами прижалась  к его рукам. «Пойду, отче, понесу правду твою и веру для всех».

  Она ещё не знала, что уже через месяц 15 сентября 1653 года, не добившись от Аввакума никаких уступок, его повезут в Успенский собор,  чтобы расстричь – лишить священнического сана. Однако тогда царь почему-то не повелел этого делать  - за протопопа заступится, вероятно, старшая сестра царя, Ирина, имевшая на брата большое влияние в монаршей семье и тайно сочувствовавшая протопопу. Аввакум не будет лишен сана. Однако, сразу вслед за этим начнётся его длительная сибирская ссылка в Тобольск, в которую вместе с ним будут отправлены его жена и дети, младшему из которых, сыну Корнилию, было всего 10 дней. И только потом, через полтора года, когда до царского двора и, конечно, Феодосии, дойдут вести о том, что Аввакум не прекратил своих ярких обличений никоновских реформ,и о том, что его выразительные  проповеди пользовались большим успехом среди местного населения, Именно тогда придёт новый указ царя об отправке опального протопопа еще далее — на Лену, в Якутский острог.
   
  Но перевод Аввакума туда не состоится - в 1656 году местные власти, на свой страх и риск, в надежде на молчаливое согласие патриарха и царя, решат отправить его в качестве полкового священника с экспедицией воеводы А. Ф. Пашкова в далекую и мрачную землю Даурию…

  А тем временем, в Москве, в покоях царицы Марии Ильиничны светилась солнечными лучиками в раскрашенных ставнях теремного дворца  липкая летняя духота. Она  постепенно приходила в себя после очередных долгих родов – на свет явилась вторая дочка, для которой государь избрал фамильное имя Романовых - Марфа. Она проживёт всего 54 года и в полном одиночестве умрёт в келье Новодевичьего монастыря, куда её заточит сводный братец – император Пётр I только за то, что она помогала  в борьбе за власть другой властной и заносчивой родной сестре – мятежнице Софье. Позже такая же участь постигнет и других сочувствовавших ей единокровных сестёр — Евдокию и Марию, постриженных императором в монахини.
 
  Родильницу изводил жар, ей постоянно хотелось  пить и потому ближняя боярыня Феодосья неустанно следила за подаваемыми лекарствами и питьём. Отпив глоток воды с мятой, царица в изнеможении откинулась на подушки и тихо спросила у боярыни:
  - Что там государь, здоров ли? Сходи к нему, проведай, да обо мне говори не много.
  - Здоров, государыня, о вас спрашивать  изволил. Делами и по сей день занят изрядно.
   Царицу мучило давление. Располневшая от отёков, она с трудом переносила жару. Пришлось ей снова поставить пиявок на крестец и за уши. Через несколько минут ей стало  лучше  и  она  велела сенной девушке почитать Евангелие. «От Божественного так покойно спится», - вздохнула царица и распорядилась, обращаясь к боярыне, – к вечерне пригласи отца Иоанна из Чудова монастыря, люблю его службы, да сейчас извести государя обо мне, что-то болестно на душе.
- Да вот ещё, что, - царица привстала с подушек, движением руки отпустила придворных боярышень. Сестрица наша, Ирина, заступа верная, сообщила, что отче наш Аввакум, телесами и душою скорбен, и в подвалах Андрониковой обители на цепи обретается теперь. Вот и рукописание тебе просил передать с верными людьми. Ты уж не проговорись никому, Христа ради. А теперь подай мне испить чего лучшего и отдохни, И потом ступай к государю.
- Будет исполнено, государыня,- боярыня прибрала посуду  и тихо удалилась.

  Она и не собиралась говорить о своём посещении Аввакума, а то, что в царской семье многие ему сочувствовали, ей было только на руку. А новая просьба царицы была, как нельзя, кстати. Феодосии самой хотелось увидеть его, взглянуть в голубые ласковые глаза, совсем такие, как у её сына Иванушки, снова почувствовать  тепло его ласковых мягких рук, спросить его о самом трудном…

  Государь, ежедневно получавший известия о здоровье супруги Марии Ильиничны, старался не выезжать из дворца. Захотел бы он выбраться на соколиную охоту, да куда уж денешься – за больной государыней пригляд нужен толковый. Да он и знал хорошо, кому  эту заботу доверил - своей  любимой боярыне Федосьюшке. Никто не знал, кроме их двоих, как её государь наедине называет. Ну, может быть, царица явно и догадывалась, да только что её слово противу мужниного мнения и желания.

  В крестовую палату государя без зова могли войти только Мария Ильинична да боярыня Федосья, «глазастенькая моя», как ещё ласково звал её царь. Он  уже завершал  заутреню, когда в коридоре у палаты послышались осторожные шаги.
Стольник, приоткрыв двери, осторожно позвал :
- Государь, боярыня Федосья Прокопьевна Морозова, с вестью о лечении пришла.
- Пусти её, чего стоишь. Не знаешь повеления моего о боярыне?

  Боярыня сняла с себя опашень светлый, с переливчатыми золотыми полосами, бросила на руки стольнику, вошла в государеву крестовую палату в тёмно-лазурном бархатном повойнике, с очельем из жемчуга и рубинов, осталась только в распашнице венецианского вишнёвого бархата. Светлые  волосы боярыни, плотно прикрытые повойником, на висках струились изящными тонкими прядями, выдавая тонкие узоры нежных ушей с изящными  изумрудными серьгами. Феодосия поклонилась государю с придыханием. Волновалась. Так давно она не была рядом с ним. Он отошёл от аналоя, нежно поцеловал её, как когда-то, в розовую, горячую от ожидания, щёку.

  - С чем пришла, Федосьюшка?, - глаза государя были тревожны. Враз всё свалилось на него, и с этим надо было разбираться – болезнь супруги-царицы, моровая язва в стране,предстоящая война с Польшей. И теперь ещё личные, сокровенные дела с  боярыней. Сложные…
 
  - Как живёшь, глазастенькая моя?  Что тревожит? – царь внимательно смотрел в её глаза, опьяняющие своей глубиной и светом.На бледном красивом лице боярыни между густыми бровями осторожно затаилась складочка будто от тяжёлой думы, оттого глаза, большие, отливающие голубизной, казались серьёзными и грустными…
     - Прости, государь, украшаешь меня словами чудными, - с просьбой к тебе челом бью. Боярыня шагнула к иконостасу, истово крестясь, начала молиться, осеняя себя двуперстием. Её стройная фигура, только похорошевшая от родов, издавна так хорошо ему знакомая, при поклонах казалась ещё меньше, а  в полумраке крестовой палаты лицо женщины словно таяло между ликами образов. Помолившись, боярыня скользнула взглядом по иконе Христа фряжского письма и потупила взор.
   - Садись, садись, глазастенькая моя. Что, тот образ тебе не мил? А мне нравится. Давно хотел красоту такую зрить, да вот боярин мой  не сподобился изыскать,захворал, пришлось самому искать в Немецкой слободе.
   Боярыня присела на обитую рытым красным бархатом резную скамью, царь расположился рядом и она заговорила:
- Государь мой светлый, ты ж знаешь, что я не люблю никакого духа еретического, латинского или фряжского. Чту заповеди учителя моего Аввакума о еретизме сём. Да и как не верить ему, клянёт он, государь, никонианские новинки разные, везде словом горячим обличает.

  - Как же, милая моя, можно отказаться от того, что нового в мире деется. Это как-то неверно, неправильно. Мы вот и отстали во многом, потому что не приняли многого из немецкой, фряжской земли да науки. Да, знаю, Никон все таковы иконы норовит сорвать, изрубить да сжечь. И то мне больно. Но мне Господь указал новую церковь православную создать для всего мира. И тут не надо спорить со мною.. Люб мне этот образ.
  - Государь мой светлый, недужит Мария Ильинична сильно. Уповаю на господа нашего, чтобы одарил её здоровьем крепким, немочно ей после частых родов.Как бы горячка не приключилась, уж всё делаю для укрепления тела и духа.
  - Уехать бы нелишне с нею на воздух здоровый, к природе, но сейчас то не способно. Дела держат важные, - царь глубоко вздохнул, взглядом окинул лицо боярыни, поняла ли.
  - Да, государь мой, - Феодосия собралась с духом и снова заговорила, глядя в синие глаза монарха,- бью челом тебе за учителя моего, Аввакума. За что нелюбье твоё, государь на нём? За что праведник в ледяных подвалах обретается по твоему указу?
  - Мало мне, боярыня моя, лебёдушка, дел с поляками?Ты ещё с Аввакумом докучаешь? Смотри, того ли праведника обрела себе, который противу моих дел церковных выступил? Тяжко ему под замком, знаю, но предложено ему было смириться с новинами церковными. Не захотел, строптивость явил дерзкую. Прости, светлая моя, прости ты меня, родненька милая, – юродивой твой протопоп Аввакум. Ой, юродивой». При этих словах царь встал с лавки, истово перекрестился, зашагал по крестовой палате.

  Боярыня вначале потупилась, но следом за царём вскочила со скамьи и, подняв голову,  приблизилась к нему, так близко, что он снова, как в былые светлые времена почувствовал до боли знакомый, дразняще - пряный запах её тела.
  – Государь мой пресветлый, святой он! За Исусову истинную веру гоним он антихристами. Страждет отец наш правды и настоящей веры во всём…
– Да уж, знаю, и Никона гордыню безмерную, страсти его, к власти влекущие. Да вот и протопоп твой, Аввакум ни на малость какую совсем не прогнётца.
- Государь мой пресветлый, - голос Феодосии задрожал, руки её приникли ко груди, - это Никон прогнулся в антихристову геенну – грехи творит, губит души православных, лики святые оскверняет, уничтожает.
– Дивлюсь тебе, Федосьюшка,- вздохнул царь,- сколь знаю тебя телесно и духовно, зачем тёмное шерстяное на головке своей юной носишь,панихидные одежды указуешь своим наперсницам ближним кроить на распашницы – худо это, не для тебя, одумайся. Едва успела в замужество пасть, а уже давно душою и телом глядишь в монастырь… От темноты панихидной и до жесточи власяницы близко-близко. Не губи себя, заради памяти нашей ласковой.
– Государь  мой, родненькой,  не из шерстяной зуфи мой наряд, только бархат двоеворсовый, люблю красивое и строгое, а што о власянице молвишь, то она  плетёна будет для  святого дела, по духу мне близкого.
- Ах, вот ты, Федосьюшка милая, как..! Свет ты мой, любушка, сердце чует – наделает много тебе бед Аввакум! Ох, бед наделает. Помысли: дело Никона мне любо, а протопоп, как мне известно, клянет, плюется в Никонову сторону и в него самого, проклиная его и дело им творимое. Так  Аввакум и волю мою попирает! Ты же и весь ваш род Соковниных с младых лет в ученье и послушестве Аввакумовом… Ой, беды от того, золотая моя, будет много-премного…
  Нынче умы метутся; даже тот, кто и о вере никогда не помышлял, поднялся и уже  ропщет.
День ото дня смута церковных дел множится, распри двоятся, троятся.. ой, беда! А тут еще на нас пал гнев божий – моровая язва случилась… Горе превеликое народу и всему моему царству».
       
  Царь зашагал по крестовой палате. По воротнику его атласного светлого кафтана скользили кольца светлых кудрей, дрожала русая курчавая бородка, руки, сомкнутые  за спину в замок, хрустели пальцами. Он продолжил уже нервничая:
–  Беда мне большая от мужлана Никона по гордолюбью его безмерному, да вот принуждён терпеть его за нужное мне дело, а от Аввакума протопопа твоего, беда не только мне, но и всем по великому его юродству! Прекословит делам и замыслам моим. За то и нелюбье великое моё пусть терпит.
  Государь остановился напротив боярыни, и уже глядя в её лицо зорко, строго спросил:– Тебе пишет чего Аввакум? Ты ведь неспроста пришла ко мне за тем,раз слова и письма его пали  на твоё сердце? Боярыня снова потупилась и неохотно промолвила:
  – Много чего пишет…О себе и мыслях своих сокровенных, тяготах монастырских, мучителях тамошних…
  – Что же он пишет тебе, неистовый проповедник?
  – Ох, не надо так, государь светлый мой! Об этом ничего не скажу я. Держу лишь в сердце своём слова и мысли его.
  – Не буду никому говорить – скажи мне, глазастенькая!
  – Пишет он, родненький мой государь, чтоб мы с сестрой Авдотьей не убоялись пути Христова, страдальческого и если надо, то приняли бы все испытания для тела и души…
– Что же, так уж и всё ?  И нелюбье моё к тебе?…
– Может быть, государь..Молит, чтоб готовы мы  были бы к страстям Христовым и крепко стояли за прежнее перстосложение..И нищих да юродов пригревали бы у себя, ибо в них живет благодать Господня…
– А ведомо ли тебе, Федосьюшка, что я повелел Никону разогнать нищих от всех
церквей, чтоб ту язву моровую укротить?
– Никон – антихрист! Он только и делает всё угодное сатане…
– Да… Патриарх изрядно наши вековые устои ломает…а среди тех убогих и гонимых есть таки много пакостников всяких, воров и разбойников и хуже того, слышал про еретиков разных. Ладно, Федосьюшка, помыслю, что с твоим протопопом сделать. При этих словах царя боярыня попыталась пасть ему в ноги, но он поддержал и приобнял её, сказав уже тихо, настойчиво:
     - Подумай, глазастенькая, не томи мою душу. Протопоп силён словом и делом, опасайся его. А теперь ступай с миром Христа ради..
   
  Феодосия молча поклонилась царю и пошла к выходу. Она поняла, что теперь ей не быть прежней, и улыбка государя при холодном взгляде не обещала ничего хорошего. Радость прежнего общения растаяла, оставив горечь невысказанной печали за потерянное счастье. Карету подали к выходу, боярыня села, сжавшись среди атласных подушек, и в слезах задумалась.

  Наступил вечер. За окошком, как больной зуб, ныл ветер. Хорошая погода кончилась утром, когда она гостила у царя, Проливной дождь ворочался за стенами, словно живой, шуршал, шипел. Бились друг о друга голые сучья яблонь. Стучали бедные, как нищенки, просились от непогоды в тепло. А в детской палате среди пёстрых игрушек  ждал сынок Ванечка. Её первенец. Такой любимый и дорогой, весь похожий, на того, которого в первый раз в жизни полюбила отчаянно и смело, не таясь ни перед кем. И теперь тот, кому она отдала самое дорогое, с холодной улыбкой  рвал драгоценные нити души и сердца, молчал, крестился, шептал молитвы у себя в крестовой палате, перед тем, как обрушить свою немилость на её отца духовного.

  Феодосия не могла с этим смириться. В её душе кипел яркий и горячий поток ответа на причинённую боль. Когда-то заведённый порядок жизни дома не стал ею нарушаться. Он продолжался, но с ещё большим старанием и тщательностью. Аввакум брёл в скитаниях по Сибири, но почти каждую неделю от него приходили вести с нищими, бродячими монахами, купеческими торгованами, которые несли для боярыни крупицы его мыслей, настроений, потоки вразумлений и святоотеческих поучений. Однако среди них были и такие, что затрагивали потаённые чувства боярыни. К своему мужу, честно говоря, она относилась не слишком трепетно, как бывает с людьми, живущими по обязанности или уговору. Потому что  давала знать большая разница в возрасте И боярыня, испытавшая  яркие сердечные чувства не к нему, а совсем к другому человеку, стоически переживала замужество как христианскую заботу о ближнем.
 
  По велению боярыни, слуги, знавшие грамоту, переписывали их, и по всей белокаменной Москве, соседним губерниям, монастырям, приходам, по пыльным дорогам, тайными лесными тропами шли божедомы, бродячие искатели правды Христовой, пряча в укромных местах своих изорванных обносков бумажные  лоскуты с пылающими искрами духовной борьбы против никонианских реформ.

  Дворцовая жизнь Феодосии изменилась мало – государыня Мария Ильинична после рождения в 1652 дочери Марфы, крупной и здоровой девочки, вновь испытывала недовольство государя отсутствием наследника.Но что она могла сделать? Постоянные богомолья в монастырях не могли влиять на пол ребёнка, а частые роды и так сильно ослабили здоровье царицы. Лекарские умения Феодосии  только поддерживали  его,  но не решали вопрос к радости царя. И всё же законы природы, сильные в семействе Милославских, сработали – через два года после рождения дочери Марфы, семья государя пополнилась ещё одним сыном, названным в честь отца Алексеем.

  Царевич Алексей после смерти в младенчестве старшего брата стал очередным наследником престола.Но, забегая вперёд, скажем, что планы эти не воплотились в реальность по причине внезапной смерти царевича, умного и талантливого юноши, чуть-чуть не дожившего до своего 16-летия по неизвестной причине.

  Через год, в 1655 году, в семье царя снова случилось пополнение – на свет появилась ещё одна, четвёртая по счёту, дочь Анна. Государь был в ярости – супруга не выполняла своего природного назначения, являя отцу семейства множество девочек, которым нельзя было оставить престол по существующим законам. О царевне Анне история информации не сохранила, поскольку её земной путь составил всего лишь четыре года.

  Решив кое-как проблему с непокорными проповедниками прежней веры с помощью тюремного заточения и ссылок, государь был вынужден теперь бороться с притязаниями патриарха Никона на всевластие. Прежнее благодушие царя к подозрительным мечтаниям патриарха о господстве власти духовной над светской уступило место нескрываемому раздражению при каждой попытке церковного владыки напомнить о своём величии. К этому добавились и неудачные советы патриарха в вопросах внешней политики, военном деле, в которых  весьма и весьма вспыльчивый  монарх не терпел никакого постороннего и, часто, неумного вмешательства.

  Идея церковных реформ Никона царя вначале устроила, так как укрепляла и его собственную власть. Этот лёгкий соблазн успеха царя и подвёл. Он слишком поздно увидел властолюбие  патриарха, проявившееся в жестокости  реформ и одновременно испугался, когда понял, чем грозят действия Никона, вспомнив горячие встречи и долгие беседы со своей любимой боярыней Феодосией.

….В разноцветном тереме государыни вновь царила праздничная суета. Предстояло крещение новорожденной великой княгини Анны. Царица, уже несколько оправившаяся от очередных родов, принимала поздравления от бояр и прочей знати в своём Золотом тереме, нетерпеливо поглядывая в сторону входных дверей – она ожидала прихода патриарха.
      Однако чин служения уже начался, а Никона всё ещё не было. Послали за протопопом Благовещенского собора и через несколько минут крещение началось. Царица была вне себя от негодования – патриарх посмел нарушить правила церемонии крещения. Феодосия, шедшая сбоку государыни, поддержала её руку и почувствовала нервное дрожание пальцев - царица едва сдерживала  себя от гнева, и тогда боярыня шепнула ей едва слышно :
  - Его святейшество сам себе яму роет, мало государю дерзит и своеволит, теперь уже и вас не желает видеть–гордыней вознёсся.Немного осталось ему чудить в сём тереме государевом…».
  Тем же вечером в палате перед сном, царица пожаловалась супругу: «Никон совсем нас не чтит, ниже себя мыслит». И в ответ услышала раздражённое:«Погоди мало, его время позора близко, сам себе беду кличет. Давно за ним наблюдаю,как веру в наше дело рушит».

  Время текло незаметно. Феодосия между службой в царском дворце и домашними заботами продолжала тайно общаться с Аввакумом, время от времени посылая ему посылки в Сибирь с верными людьми. И однажды проговорилась, беседуя с царицей о своих делах:
      - Святому отцу так тягостно в земле даурской, а люди правду в нём видят, - и немало удивилась, услышав в ответ, - Благое дело творишь, боярыня, не бойся, не доведу никому. Ирина, старшая сестра государева и та всяко ему благоволит, дары посылает, а государь ничего сделать не способен с нею, только морщится.. Теперь Никон, слышно, совсем у государя и не в чести. Ни один день без жалоб на него не случается. То дворяна малые, то люди монастырские  на утеснения челом бьют, да воеводы сердятся – патриарх служилых людей всяко гнетёт, в их дела лезет беспрестанно. Возвысился немало и не может теперь без гордыни на людей смотреть. Отовсюду на него поклёпы правдивые слышно,- царица поджала губы и еле заметно покачала головой, - Государя власть нипочём не признаёт, полагает, что священство выше царства, и ежели когда и возвели его до равного, то уж теперь не могут и отнять эту силу. А ведь царская  власть  богом дадена, а сделали его равным себе за верность и дела нужные».

  В светлых глазах царицы постепенно рождался холодок и в сердце Феодосии  зашевелился страх. Не за себя, за то, что люди, которых по воле судьбы она узнала так опасно близко, теперь обязательно сойдутся  в схватке за власть. И за то, что эта борьба будет беспощадной и жестокой. И она обязательно пострадает за свою правду, за то, что всегда говорила им в глаза, что думала, чувствовала сердцем, и что велела душа. И ещё одно ей стало ясно – патриарх стал простой игрушкой в руках государя. Исполняя его замысел, Никон по нищенству своей души заигрался, не поняв простой истины, что после достижения намеченного, он будет выброшен царём, как ненужная вещь. И не сядет государь на трон константинопольского императора, и не станет он, Никон, патриархом вселенским, как замышляли в своих планах греческие патриархи, увидевшие в царе удобную и нужную для себя фигуру в своей мировой игре.

 -Ты почто, боярыня, задумалась,- царица притронулась  к Феодосии рукой, - Слышно скоро царь грузинский приезжает, говорят красив очень,- она задумчиво шевельнула бровями, улыбнулась чему-то. – А принимать его будут в Грановитых палатах  бояра наши. Как-то государь изволит быть с ним? И всё наше священство?
  -Хоть бы глазком одним посмотреть, каков он, царь-то грузинский?,  - Феодосия зажмурилась и слегка тронула царицу за руку, – Но, видно не бывать тому. Не наше это дело. Государское». Женщины  встали с кресел и перешли в крестовую палату. Светлый полдень играл на цветных  изразцах стен, оживлял тёмные лики древних икон, словно спрашивавших этих двух женщин, почти подруг, доверявших друг другу небольшие тайны, и неравных соперниц в  праве быть близкими с монархом.И при этом они понимали и принимали всё:своё положение, душевные страсти и переживания.

  Предчувствие не подвело Феодосию. Через несколько дней палаты кремлёвского дворца гудели от пересудов – патриарх Никон окончательно впал в немилость государя. Холопа его служивого, стряпчего князя Дмитрия Мещерского, пришедшего во дворец узнать, почему святейший патриарх не зван к пиру с царём Теймуразом, окольничий Богданко Хитрово отвечавший за приём гостей, облаяв его непечатно, хватил палкой в лоб за строптивые вопросы.

  На сердитое письмо Никона с жалобой на побои своего слуги, государь ответил уклончиво: «Сыщу обидчиков и по времени сам с тобою видеться буду», но потом и вовсе перестал отвечать на его просьбы, перестал посещать патриаршие службы в храмах, дав этим понять, что время влияния патриарха на него закончилось и он не смеет более называть себя Великим государем. Никон понял, что ему объявлена война в самой грубой форме, самовольно бросил патриарший престол и ушел, скрываясь, в отстроенный им Ново-Иерусалимский монастырь недалеко от Москвы.
 
  После демонстративного ухода Никона с патриаршества боярыня  поняла – её первый обидчик и виновник бед в церкви потерял всё – расположение и дружбу царя. Но она не знала самого главного – тот, кто сделал патриарха орудием своей цели, станет виновником всех её страданий, а потом и мучительной голодной смерти.
      
  Наступила весна 1659 года, а царь всё ещё колебался, не давая своего согласия на избрание нового патриарха, надеясь, что такая умная натура, как Никон, может прогнуться перед властью царя, пойти на компромисс и согласится вернуться на патриарший престол, уже отказавшись от прав Великого Духовного Государя. Однако монарх не мог и подумать, что прорвавшийся к власти простолюдин будет так упрям. И владыка, теперь уже сбежавший от власти в монастырское уединение, нисколько не пожелал  поступиться своими принципами из-за непомерной  гордыни.

  Шло время. Между домашними делами и заботами, отнимавшими  много времени, боярыня не забывала Аввакума, отца своего духовного, отсылая ему в далёкую даурскую землю с верными людьми письма и небольшие дары. Отправленный в суровые края он писал многим единоверцам весточки о себе, но лишь Феодосию называл «свет мой» «друг мой сердешный, «ластовица моя сладкоглаголивая», «голубка сизокрылая», «ангелам собеседница». А вот со своей женой – Настасьей Марковной  Аввакум подобных нежностей никогда не допускал, говоря: «Баба, ты и есть простая баба!!».
 
  И долго думал и волновался с пером в руке над небольшим листком бумаги, упрекая боярыню: «Что ж ты  говоришь нелепицу, как я тебя позабыл? Говорю истинно, ты сама забываешь меня, когда вестей от тебя не получаю». Читая эти строки, сердце Феодосии  окутывалось лёгким теплом, тонкие пальцы белых рук гладили захватанный листок, будто желая продлить минуты единения со словами нежности.

  Дворцовая жизнь уже мало привлекала Феодосию. Рождённые одна за другой в течение трёх лет Мария, Екатерина и Фёдор заставляли боярыню пристально следить за здоровьем государыни,
которая очень сильно ослабела после частых родов. Боярыня более всего опасалась горячки (заражения крови), которая могла разом оборвать жизнь царицы. Догадываясь о причинах её возникновения, она своей властью строго заставляла всех повитух следить за личной чистотой и гигиеной  в палатах государыни. В то время её больше всего занимала жизнь новорожденных детей царицы,чем судьба бежавшего от своей паствы патриарха,к которому она теперь не испытывала никаких чувств, кроме откровенного презрения.

  К острым потрясениям духа, которые тогда испытывала Феодосия, добавилась неожиданная смерть её мужа, боярина Глеба, сильно простудившегося  во время объезда подмосковных поместий,. С этих горьких мгновений вдовства время для неё как-то внезапно потускнело, стало более ощутимым. Феодосия, хотя и  не испытывала к супругу глубоких, нежных  чувств, как это бывает порою в семьях, но мир всё же для неё стал другим, более суровым. И если при муже она не ощущала  на себе острых когтей затворничества, то с его уходом перед Феодосией открылась возможная картина  бесцельного прозябания и преждевременной старости.
 
  Но не такова была молодая боярыня. Морозова оказалась не из тех женщин, кто безвольно опускает руки перед ударами судьбы, Дух борьбы, приумноженный с юности, зазвучал  в сердце Феодосии с новой силой и она почувствовала себя такой женщиной, для которой громыхание золотой и серебряной посуды да звон ключей не составляли идеал жизни. Она искала нечто более ценного для ума и сердца, чем золото. Богатые духовные силы её души требовали новой работы; горячее молодое сердце искало любви не только к одному сыну Ивану, рождённому от обожаемого  и дорогого человека, имя которого было только у неё в сердце.

  Хотя весь царский двор громко шептался, и более того, не скрывал, от кого боярыней рождён этот голубоглазый белокурый малыш, она не обращала на злые сплетни никакого внимания, надеясь на защиту своего имени и чести. И пока сынок был ещё мал, сердце везде  искало борьбы, самопожертвований, идеалов, которые  она знала с юных лет пока только по книгам – жизнь святителей, мучеников за веру, лучшие образцы христианской любви.

  Она стала раздражаться пустотой дворцовой жизни, бурлившей  вокруг неё и ослеплявшей блеском, красотой, роскошью. Тёмный червь придворных сплетен, интриг, тащивший за собой в пустоту, пробудил в её тёплом, от природы отзывчивом сердце,  росток протеста против несправедливости и мерзости мира.

  Сначала Феодосия попыталась своим богатством служить тем, кто ей это богатство заработал – низам. Когда она выезжала  днями из своего красивого терема  вблизи Кремля в своей,«дорогой и устроенной мозаикой и серебром и с аргамаки многими» карете, запряженной двенадцатью лошадьми, «с гремячими серебряными чепьми», то за нею следовало «слуг, рабов и рабынь» сто, двести, а то и все триста, «оберегая честь её и здоровье», а нищий народ бежал толпами, хватая на лету алтыны и копейки, которые выбрасывала в окно кареты маленькая белая ручка боярыни, сверкая алмазными перстнями.

 Однако после очередной тайной встречи с государем в его палатах, когда он по обыкновению называл её «моя глазастая Прокофьюшка» и рассказывал, какого нового духовника, вместо надоевшего и старого, он себе приискал, её сердце взволновалось.

  -Ты мой господин, государь, - сказала Феодосия, глядя в голубые глаза царя, - Дитя твоё носила под сердцем, и теперь Иванушка – и твоя, и моя отрада и любовь. Но не только ради его живу на земле грешной. Для меня есть ещё Господь на небе, ради которого мир устроен». Царь помолчал, выдержал её просящий ответа взгляд,  и, после недолгого молчания, произнёс:«Знаю, Прокофьюшка, знаю. Мне всё ведомо, и что думаешь, и что творишь.Похвально твоё радение о государыне, и бедами твоими огорчён. Но слышал, противишься ты новинам церковным, и то мне огорчительно. Каково тебе придётся, если не примешь их? Одной стоять под сильным ветром тяжело. Смотри не оплошай..»

  Феодосия поняла государя  -  это последнее предупреждение её делам. И пока что только намёк на последствия, просьба склонить голову, смириться,  не сопротивляться переменам, задуманным  царём. Единственным человеком, который мог бы помочь боярыне правильно понять поступки монарха оставалась царица, с которой Феодосия вела сокровенные беседы.
 
  Наступила яркая весна 1661 года. Феодосия постепенно привыкала к своему вдовству.Красивой, богатой  и влиятельной при царском дворе женщине, постоянно сыпались выгодные предложения  руки и сердца от многих великородных женихов-бездельников. Однако Морозова отклоняла их одно за другим – все обязательства к мужу, к которому она не испытывала глубокой любви, исчезли с его кончиной,  а мир новой чужой души Феодосии был  неинтересен. В уголках её сердца ещё теплилось тайное чувство к отцу ребёнка, но оставшись безответным, оно быстро переросло в острое желание полностью посвятить себя служению богу, воскрешая девичьи мечтания.

  Смерть мужа, вдовство, сделали её свободной  и самостоятельной. Изменился её характер и поступки. Теперь боярыня сама, и довольно жёстко, управляла своими крепостными, работала по хозяйству. Сама пряла и ткала, шила простое платье и бельё, а потом вместе со своей верной служанкой Анной или другими близкими подругами-богомолками раздавала его бедным, словно желая исправить неправедность владения своими богатствами.

  А чтобы подавить плотские вожделения, стала носить на теле под бельём сплетённую своими руками рубаху-власяницу из грубого конского волоса. Боярыня не скупилась на вклады в монастыри и на церкви. Двери  морозовского  дома на кремлёвской площади всегда были открыты для всех приходящих нищих, убогих и странников. При этом она сама кормила этих людей, ухаживала за больными и калеками, обмывала им раны, выполняя тем самым христианские заветы. Феодосия чувствовала  себя  своей в этой массе обездоленных, и вера  в приносимое ею счастье согревало её  сердце.

  В один из весенних дней, беседуя с боярыней после утренней молитвы, царица рассказала ей, что государь, лишившись опоры в церкви в лице Никона изгнанного за строптивость и затворившимся в Воскресенском монастыре, растерялся и решил вернуть Аввакума в Москву из сибирской ссылки. Он надеялся убедить протопопа в бесполезности борьбы против перемен в церкви и, склонив его всеми правдами и неправдами на свою сторону, использовать авторитет проповедника для окончательного разгрома противников реформ.

  Сердце Феодосии затрепетало от предчувствия долгожданной встречи с отцом духовным. «Не зря писала ему в землю даурскую, он помнит обо мне и вновь увижу его, услышу слова его тёплые для души, - думала боярыня. Снова оборотит на меня свой взор, чтобы стоять вместе против никонианства». Не понимала боярыня, что не её письма возвращали огнепального протопопа в Москву, как его называли сторонники Никона, а воля монарха, решившего сделать Аввакума разменной картой в борьбе за реформы в церкви.

  Выдержав неслыханно мучительное  путешествие в несколько тысяч вёрст по Сибири,Аввакум, помилованный царём, в мае 1664 года со своим  семейством с огромным триумфом возвращается в Москву, из первой ссылки.Не изменяя своей привычки держать противников под зорким контролем, царь предложил ему поселиться в келье Новодевичьего  монастыря, что располагался неподалеку от его кремлёвских палат.

  Однако  протопоп догадался об этом и тут же поделился мыслями с боярыней: «Он велел меня поставить на монастырском подворье в Кремли, и в походы мимо двора моего ходя, кланялся часто со мною низенько-таки, а сам говорит: «Благослови-ка  меня и помолися  обо мне!», -  И шапку в иную-то пору, мурманку, снимал с головы, едучи верхом! А из кареты высунется, бывало,  и ко мне…Также и все бояре после его челом да челом били: «Протопоп, благослови и помолися о нас!» Как же мне царя того и бояр тех не жалеть? Жить – то рядом с такими ?»

  И в середине лета 1664 года боярыня в стремлении стать ещё ближе к  Аввакуму,предложила ему со всем многочисленным семейством  пристанище в своем доме. Протопоп решил поселиться у боярыни, испытывая самые разные чувства, раскрытые в переписке. Он называл её любовной «сестрой», ставил необычайно высоко: «Моей дряхлости жезл и подпора, и крепость, и утверждение».

  Между тем, Феодосия, из бесед с царицей знала, что в самой царской семье у Аввакума нашлись сочувствующие и горячие заступники – сама государыня,и старшая, любимая сестра царя, царевна Ирина Михайловна (Алексей Михайлович её называл "матерью") и многие другие члены царской фамилии. Теперь, по возвращении проповедника, они потребовали от царя всеобщего примирения и в первую очередь - остановки репрессий, связанных с реформами церкви.

  Чувствительный к своему авторитету монарх, предложил Аввакуму стать духовником, но тот категорически отказался, не видя в царе своего единомышленника  и приверженца старых канонов  православия.

  Однажды после  вечери Аввакум признался наедине боярыне об этом пред- ложении царя: «Ум отнят у нынешнего милова царя, и близ его быть опасно..» и она одобрила его решение : «Достойно отче, дерзай проповедати  во храме слово Божие по-прежнему, а о нас верных тебе, не тужи».Видя, что протопоп упорствует, изворотливый царь пошёл другим путём. Он предложил Аввакуму должность справщика(редактора) церковных книг  на печатном дворе. Это была реальная возможность влиять на ход церковной реформы, исправляя  богослужебные книги, и протопоп с радостью согласился на это, тем более что царь и боярская  знать сопроводили назначение  обильными денежными «дарениями».
      
  Между Феодосией Морозовой, молодой, здоровой и весьма привлекательной женщиной и Аввакумом возникло нечто большее, чем просто духовное приятельство. При царском дворе их сближение было быстро замечено и знать понимающе объясняла это взаимное влечение  отсутствием мужниной ласки, из-за чего вдовья душа жила в непрестанной тоске и была отзывчива на нежность до крайности. Аввакум же никогда, нигде, ни в чём запретном для духовного лица не признавался и не мог признаться, потому что это было не только противно его духу, но и стало бы крахом жизненных принципов.
 
  Лишь только того не скрывал, что: «Не выходя, жил во дворе у света своей Феодосии и обличал перед ней новшества никоновы еретические, отчего она зело меня о том ревновала». Чуть ли не ежедневно Аввакум сидел в светлице у Морозовой, беседовал с ней на разные темы или читал вслух церковные книги, а она в это время пряла и слушала или же отдавала своим служанкам приказы по хозяйству — «как девице грамоту в вотчину писать».

  В своих беседах с Аввакумом, ставшим ее духовным отцом, Феодосия делилась сокровенными мыслями, не дававшими ей покоя: «Едина мне печаль: сын Иван Глебович молод, токмо лет четырнатцеть всего. Я  бы ево женила, тогда бы и всё презрев, в тихое пристанище удалилася». Душа Феодосии желала монашеского жития и бегства от суетного мира.

  Пользуясь близостью к царскому двору, боярыня  смело и решительно поддержала Аввакума в борьбе с «никонианами» когда он возглавил московскую староверческую общину. Самые ожесточенные споры в те летние дни 1664 года проходили в доме родственника боярыни Морозовой  царского постельничего Фёдора Ртищева. Его палаты стояли за кремлевскими Боровицкими воротами на углу Знаменки и Моховой, и Аввакум туда «бранитца со отступниками ходил».

  Феодосия знала, что дом Ртищева и до приезда Аввакума в Москву. был местом встреч московской знати  и постоянных жестоких, до взаимной вражды, столкновений по вопросам веры. Частенько  бывая у Ртищевых в гостях по обычаю, Феодосия терпеть не могла отца царского окольничего, своего двоюродного дядю князя Михаила Ртищева, который  своими резкими осуждениями её за приверженность старой вере вызывал в ней непримиримую ненависть.

  Особую неприязнь боярыня питала к «звезде» этой тусовки московской знати, своей троюродной сестре Анне Михайловне Ртищевой,которая, как кравчая царицы и «вторая верховая боярыня», имела большое влияние и при царском дворе, и в патриарших палатах. Дьякон Феодор, сподвижник Аввакума, называл ее издевательски-насмешливо «Анна, Никонова манна», имея ввиду незаурядный  ум и женское обаяние, благодаря которым она быстро стала интимной советницей патриарха Никона при его стремительном восхождении на патриарший престол. «Царь ево на патриаршество зовет, - говорил Феодосии Аввакум, - а он будто не хочет, путал и царя и людей, а с жаркою Анною по ночам в постеле  разсуждал - как и чему быть? - и, много говоря со диаволом, взошел на патриаршество Божьим попущением, укрепя царя своим кознями и клятвою лукавою».  На что боярыня, влюблённо глядя на Аввакума, отвечала : «Отче, и я не единожды  её бранила отступницей, и что она, б..дь, Никоновы отирки, святую нашу церковию колеблет».
      
  И Аввакум, и боярыня Морозова глубоко ошибались, считая Анну Ртищеву чуть ли не главной виновницей никоновских «затеек».Она была просто умной, циничной и наглой фавориткой, готовой на всё ради своих корыстных целей. После удаления патриарха Никона от власти в 1658 году, Анна Ртищева просто поменяла постель, став любовницей  жестокого гонителя староверов «краснощекого Павлика», митрополита Крутицкого, который с подачи царя вскоре становится местоблюстителем патриаршего престола. «А о Павле Крутицком мерзко и говорить: это явный прелюбодей, церковный кровоядец и навадник, убийца и душегубец, Анны Ртищевой любимый владыка, подпазушный пес борзой» - презрительно говорил Феодосии Аввакум. Споря со своими противниками, протопоп не догадывался, что дом Ртищева был тогда фактическим отделением первой российской тайной полиции, Приказа тайных дел, во главе которого стоял любимый царский окольничий… Всё, о чем спорщиками говорилось в ртищевском доме, сразу же становилось известно царю…

  Беседуя с царицей, Феодосия узнала, что царь, раздосадованный упорством Аввакума, собирается прислать к нему своего боярина для уговоров и предупредила протопопа. Родион Стрешнев, посетивший Аввакума,долго  и безуспешно уговаривал его «замолчать», прекратить свои проповеди против церкви, « не пустошить храмы», по крайней мере до церковного собора, который должен будет решить вопрос о Никоне. Протопоп утешил боярина, говоря, что царь «от Бога учинен, а Господь добренек до меня». Он наивно рассчитывал, что с падением Никона и удалением его из Москвы царь «помаленьку исправится». Но этому не суждено было сбыться – ведь автором реформ был сам монарх.

  Из разговоров при дворе боярыня чувствовала, что надежды царского окружения приручить мятежного проповедника постепенно  тают и сменяются страхом перед «огнепальным священником», смущающим народ своей стойкостью веры. Не имея возможности предотвратить неминуемый горький финал, она как могла, поддерживала Аввакума своим душевным участием, вдохновляя его на новые яркие выступления против «никонианства».Успех проповедей Аввакума привел царя в негодование, а духовные власти в самую настоящую ярость. Они решили принять меры против него и стали просить государя о его высылке, так как он «народ смущает непотребно и церкви запустошил».

  Указом царя 29 августа 1664 года Аввакум вместе со своим семейством был снова отправлен в ссылку, теперь уже  в далекий Пустозёрск, на Северный Урал. Однако на этот раз он добрался только до Мезени…

  Для Феодосии после смерти мужа снова наступили горькие времена. В разлучении с Аввакумом, боярыня раскрыла свой дом для всех нищих, странников, юродивых и бродяг, шила им рубахи из суровья. Считая своим долгом, выкупала за деньги с правежа приговоренных к публичной казни за неуплату недоимок. Вечерами бродила в сопровождении слуг по московским богадельням и темницам, раздавая обездоленным одежду, милостыню и еду. С верными людьми снова отправляла Аввакуму в ссыльной дороге нежные письма о своих чувствах.

  Чтобы укротить свои телесные вожделения, боярыня сплела из грубого конского волоса нижнюю рубашку, власяницу, и постоянно носила её. «Не люблю я, батюшко, егда кто смотрит на мне,- писала она Аввакуму, - И аз-де, батюшко, ту власяницу накинула, да потаемне тое сделала. Благослови-де до смерти носить! Вдова-де я молодая после мужа своего, государя, осталася, пускай-де тело свое умучю постом, и жаждою, и прочим оскорблением. И в девах, батюшко, любила Богу молитися, а во вдовах подобает прилежно  о души молить, а века сего суета тленна и временна, и проходит  мир сей и слава его».

  Но не уберегла жестокая власяница Феодосию от простой человеческой страсти.Снова оставшись в одиночестве, она не удержалась от вожделения  и сошлась с  одним из юродивых, живших у неё в доме – Фёдором,привезённым Аввакумом из Архангельска.Произошло это потому, что протопоп,
уезжая в ссылку,сам того не желая, подтолкнул её к страсти,сообщив, что в молодости Фёдор отличался «многими борьбами блудными».
 
  Совращение своё горячее боярыня нисколько не утаивала, и честно отписала протопопу: «Смутил меня сладким блудом один человек, его же имя сами ведаете, хто, - Я веть знаю, что меж тобою и с Фёдором зделалось, - отвечал Феодосии Аввакум, - ты делала всё по своему хотению... Да Пресвятая Богородица союз тот злой расторгла и разлучила вас окаянных.. Поганую вашу любовь разорвала. Глупая, безумная, безобразная! Выколи, как Мастридия, глазища свои светлыи. Зделай шапку, чтоб и рожу ту всю закрыла». Но в конце письма Аввакум, желая смягчить тон сурового наставления, пишет: «Ну, дружец мой, не сердитуй же! Правду тебе говорю. Кто ково любит, тот о том печётся и о нём промышляет пред Богом и человеками. А вы мне все равны: и ты, и Федор».». На сердитое письмо своего духовника Феодосия оправдывалась словами в ответном письме: «Фёдор - лукавый муж, всяких бесовских и сладких козней наполнен». Аввакум советовал: «Молись о грехах и впредь окаянной плоти   есть не давай. Да переставай немедля и медок хмельной попивать, ибо от него всё греховное во плоти произрастает!».

  Оставшись снова одна, Феодосия  продолжала вести переписку с Аввакумом, всё более и более укрепляясь в старой вере под его влиянием с которым теперь была, боярыня Феодосия Морозова, не только делила страсти духовные, но и  от церковных перемен отвратилась. Всё чаще и чаще она стала уклоняться от богослужений в дворцовых храмах, где должна была присутствовать по статусу «царицыной верховой боярыни» в соответствии с придворным этикетом. Поняв, что  государь теперь совсем не тот человек, кого она когда-то хорошо знала и даже тайно любила до боли сердечной, Феодосия  старалась как можно реже бывать и при царском дворе.
       
  Однако даже бывая по обязанности «вверху» у царицы Марии Ильиничны, она никогда не оставляла своего церковного и келейного правила, молилась по-старому, двоеперстно. Царица, глубоко сочувствуя ей, защищала, как могла. Боярыня  была прекрасно начитана в богословской литературе и находилась в самой гуще ожесточенных споров знатных старообрядцев с придворными никонианами, беспощадно обличая лживых реформаторов. Доносчиков при царском дворе всегда хватало с избытком, и такое поведение боярыни стало явно бросаться в глаза. 
   
  И когда её симпатии к старой вере стали, наконец-то, известны царю, он нисколько не удивился, потому что и раньше чувствовал в своей бывшей любимой фаворитке нечто изысканно-вызываюшее. Это нечто поначалу рождало в душе монарха не столько недовольство, сколько явное раздражение тем, что женщина, с которой он был связан совершенно тайными чувственными узами, осмелилась бросить вызов его идеям, а потом раздражение переходило в острое недовольство.

  Оно усиливалось ещё и потому, что эта умная, когда-то нежно им любимая и любившая его женщина, втайне для всех родившая от него сына, встала  на враждебную сторону в борьбе за перемены в церкви, которые он с невероятными усилиями пытался проводить в своей огромной стране. Царь с холодной циничностью  рассудил возможную беззащитность боярыни после расправы с её духовным отцом Аввакумом, высланным за непокорность в северную ссылку под Архангельск. «Пусть охладитца малое время, здесь горячие головы мне не надобны, да и заступы для боярыни случитца меньше»,- сказал он думному дьяку, писавшему царский указ о высылке  «огнепального протопопа» в Мезень, близ Белого моря. Именно Феодосия стала второй жертвой царских замыслов по расчистке поля предстоящего сражения.

  Повод для её преследования нашёлся быстро – царь получил донос от двоюродного дяди боярыни, Ртищева, в доме которого собирались противники Никона.Ртищев решил отомстить Феодосии за позор в недавнем случившемся споре и дознавшись через своих холопов, сообщил царю, что боярыня тайно помогает влиятельным старцам-староверам готовить обличительные речи для выступления против его реформ и возможного возвращения Никона к власти - «челобитные выписки на ересь никонианскую об исправлении веры для предстоящего церковного собора, чтобы их подати царю».

        Для выяснения дела в дом к боярыне были посланы только что возведённый в сан архимандрита кремлёвского Чудова монастыря Иоаким вместе с ключарем Петром. Прекрасно зная упрямый характер своей боярыни, царь повелел своим посланцам вначале выведать у неё как можно больше сведений о написанных речах, а уже потом прояснить факты её дружбы с Аввакумом. А также допросом выяснить самое главное – осталась ли боярыня в староверии, о чём ему постоянно
нашёптывали ненавистники Феодосии.
    Слюдяные оконца  светлицы боярского дома  делили янтарные столбы осеннего  солнца на ровные грани, ярко освещавшие дорогие персидские ковры на полу, лазоревые изразцы печи, скользили дальше по терему, играя цветными перели-вами. Феодосия  с сестрой Евдокией сидели в креслах за пяльцами, вышивая руш-
ники к празднику. В дверь тихо постучала сенная девушка и, потупив глаза, степенно приблизилась к сидящим:
 - Боярыня, там люди духовные пришли, вас кличут. Не дожидаясь ответа, в светлицу вошли двое в чёрном облачении с суровыми лицами. В вошедших боярыня узнала своих давних ненавистников и поняла, что ничего хорошего от них ждать не придётся. Архимандрит Иоаким, бывший капитан армии «нового строя», бросивший военную службу ради карьеры в церкви и готовый служить любому, ради власти, как говорила государыня, мастер доносов на всякого ближнего. А от беспощадной  жестокости ключаря Петра стонали монастырские крестьяне, принадлежавшие обители.
- Что нужно вам, отцы святые? - боярыня сдвинула брови, в её тихом голосе звенел металл,- почто меня беспокоите зазря?
- Не зазря, боярыня мы здесь,- архимандрит нервно шевельнул посохом, -  а по велению государя нашего. Из-за его оса-нистой фигуры глянуло щуплое подслеповатое лицо ключаря. Наказано дознаться тех списков еретических, нам ведомых, что ты приуготовила со старцами тайно. Также явить тебе велено государю письма протопопа Аввакума, каковые имеешь от него. А кроме того, потребно узнать, каково молишься господу нашему и признаёшь ли веру новую?
    Светлые глаза Феодосии наполнились холодом. Архиепископ невольно поёжился, но виду не подал. Страх перед царём за невыполненное поручение пересилил уважение к молодой боярыне.
 - Государь знает обо всём, боярыня, и просит добром…Тут архимандрит замялся, подбирая нужные слова. Он знал, что боярыня красива, и даже краем уха слышал, о её тесной связи с государем. И потому колебался, стараясь не быть грубым, как обычно, в застенках, когда пытал еретиков, несогласных с новой верой. Ключарь Пётр, тихо сопевший ему в спину, и не пытался вмешиваться в беседу, зная, что в случае чего, он всё равно станет крайним.
   
  Феодосия отложила пяльцы, и, не поднимаясь с кресел, произнесла : « Доведите государю, что здесь ничего не нашли, да и не найдёте ничего. Я вдова честная, живу и молюсь, как мне Господь заповедал. Иного и не услышите. Если и умру,не предам благоверия, - отвечала она, глядя ему прямо в глаза,- с детства обыкла почитать Сына Божия и Богородицу, и слагаю персты по преданию святых отцов, и книги держу старописаные, а нововводные же ваши все проклинаю и отметаю! Скажите царю Алексею: «А почто отец твой, царь Михайло так же веровал, как  и мы? Если я достойна озлобления,- извергни тело отцово из гроба и передай его, проклявши, псам на снедь. Я и тогда не послушаю вас».
   
  При этих словах боярыня встала с кресла  и трижды двуперстно перекрестилась на старописаные образа в красном углу светлицы. Лицо архиепископа перекосилось от ненависти. Слова, которые он хотел сказать, застыли у него в горле.Таких речей он не слышал даже в пытошных подвалах кремлёвской стены. В голове его понеслись лихорадочные мысли : «Оскорбить государя прилюдно? Да кто она такая, чтобы судить царей? И что теперь делать, когда свидетель за спи-ной?  Ведь донесёт сразу владыке..».

- Ну что ж боярыня, но государь услышит слова твои дерзостные,- едва разжав зубы, заметил Иоаким,- только не суди потом никого. Своими руками творишь суд свой, а коли праведный он или нет, то господу богу ведомо будет». С этими словами посланники царя медленно пошли к выходу.  В светлице повисла гробовая тишина. Лишь заблудившаяся осенняя матка шмеля звонко и безудержно билась в оконце.
       
  На следующий день после обедни, царю доложили о визите к боярыне Морозовой. Архиепископ, войдя в тронную палату, поклонился земно, и, холодея спиной, стал рассказывал об услышанном. Когда же он дошёл до гневных слов о государе Михаиле Фёдоровиче, царь подозвал Иоакима взмахом руки и почти шёпотом переспросил: «Она это сказала? Говори правду, отче, не лукавь..!». Докладчик стоял ни жив, ни мёртв и с трудом разлепив побелевшие от страха губы, подтвердил: «Да, великий государь, были таковы слова боярыни». Больше она ничего не сказала. И вот ещё: « Холопы в Приказе говорят на неё, что блудит и робят родит и с осужденным Аввакумом для того водилась. Он-де её научил и по  сей день учит противиться»,- добавил Иоаким.
 
  - Пошёл вон,! - ярости царя не было предела, и, когда Иоаким скрылся, пятясь задом, за узорной дверью, в неё со звенящим стуком ударилась опустевшая серебряная ендова из-под сбитня. Бояре, сидевшие вдоль стен палаты, замерли. Со времён бунташных, Соляных да Медных волнений, государь не был так гневен. Помнили они, как утаивших казну, он частенько с криком драл за бороду, а потом, повалив на пол, бил мягким сафьянным  сапогом в бок, пока не пройдёт гнев. А поднимая, отдавал остатки бороды виновнику: « На, возьми, дома прила-
дишь..».. Сейчас же они видели иное. И поняли – виновнице пощады не будет. Хотя и была боярыня особа их круга – родственница самой государыни.
    
   Отправив бояр ко щам обедать, царь, подумав, решил Морозову пока не наказывать, но дать понять, что ей в скором времени не поздоровится и, вызвав думного дьяка, распорядился указом запретить боярыне куда-либо выезжать из Москвы. К тому же помня о семейных богатствах, наступил на её мозоль - велел отписать на себя половину самых лучших владений Морозовой.- более 2000 крестьян, не считая женщин и детей. Отпустив дьяка, царь  подошёл к цветному окну.

  «Опять государыня будет за неё просить, едина с ней в мыслях и никак не прикажешь из головы долой выбросить,- он задумался, оглядел пустую палату. «Любима тем, что отрока мне родила. Так что с того? Я волен решать с ним, как быть, а не боярыня. Была смела, строптива, и теперь поперёк воли моей идёт.. Так не царевна же. Как тут быть?»
   
  Часы на Спасской башне пробили вечерню. Ещё ничего больше не решив, что делать с непокорной боярыней, которая и раньше дважды посмела спорить с ним за родовые земли Морозовых, царь спустился в крестовую палату на молитвенное бдение.
      
   Отходя ко сну, он не сумел удержаться от своей маленькой победы над боярыней и поделился ею с царицей. И услышал, что предчувствовал:
- Зачем это тебе надо? Показать кто в доме хозяин?, - Мария Ильинична негодовала,- она ж умна, и талант у неё есть. А если думает по-другому, так что? Голову рубить? С кем останешься-то ? С Иоакимом? Или доносчиком Ртищевым? Так они в любой миг тебя предадут.., Говорили мне, что боярин Мишка Ртищев, кого ты посылал к Иоакиму выведать у него про веру, услышал такой ответ: «Я, боярин, не знаю ни старой веры, ни новой, но что велят начальные люди, то и готов сотворить, что они захотят, и слушать их всегда и во всём».

  - Ладно, будь по-твоему. Верну ей вотчины. Только немного погодя,- засыпая,
пообещал выполнить вымоленное царицей.Наутро, отстояв  в крестовой палате бдение, он вспомнил, что теперь ему предстояла ещё одна расправа – теперь уже с бывшим «собинным другом», патриархом Никоном, самовольно бросившим патриарший престол и униженно вымогавшим, сидя в монастыре, прежнее расположение в виде почестей, данных когда-то ему в хорошем настроении.

  Феодосия, обрадованная своей маленькой победой над царём – возвратом поместий, с новыми силами принялась за благотворительность и молитвы. В холодные октябрьские дни, когда первый иней покрыл деревья, в доме боярыни объявилась инокиня Мелания, которая при встрече благословения просит. Видишь ли, совесть та в ней хороша какова? Попроси у ней
мне благословения! Да вели ей ко мне отписать рукою своею что-нибудь».

   С появлением старицы Мелании, Феодосия  постепенно превратила свой дом в монастырь в миру, искренне радовалась, стоя на ночных молитвах, разделяя трапезы с жившими в её доме инокинями. Овдовев, она начала вести фактически монашеский образ жизни, без слуг, пешком ходила по темницам, щедро раздавая одежду и милостыню узникам. Её внутренний мир переменился и вдова Феодосия начала всё больше и больше  удаляться от искушений простой жизни, от всего земного. Молодая женщина стала вести крайне аскетично: отказывалась от всяких удовольствий, соблюдала строгий пост, под одеждой постоянно носила жёсткую власяницу из конского волоса. Родных и близких, посмевших принять новую веру, неустанно обличала как отступников.

  В один из дней февраля 1666 года  в доме боярыни вновь объявились две инокини, принесшие весточку от Аввакума.Сердце Феодосии обожгло горячим теплом – она снова могла встретиться со своим духовным отцом, которого власти собирались привезти на грядущий церковный Собор для уговоров или расправы. Боярыня приободрилась – никто не мог вселить в её душу лучшие надежды, побеседовать  с ней о самом главном, сказать ласковое слово, кроме Аввакума. И она это знала. Через царицу, в постели с царём выведывавшую его многие замыслы и действия, Поэтому Феодосия знала всё о дворцовой жизни. Ей первой государыня и рассказала о возможной опасности, грозившей протопопу..

   На церковном Соборе 1666 года, собранном с большим трудом, царь задумывал не только, наконец, окончательно избавиться от мятежного патриарха Никона, но и от всех противников своих реформ в церкви, в том числе от их вдохновителя – протопопа Аввакума. Руками послушных иерархов церкви царь собирался отомстить патриарху за дерзость – лишить его высшего сана и отправить простым монахом в заточение в один из монастырей. Единственной поблажкой монарха Никону было то, что свергнутый патриарх мог выбрать свою будущую тюрьму. Никон предпочёл уединиться в Ново-Иерусалимскую обитель, в которую будучи у власти вложил много своего труда.
  Среди прибывших на Собор иерархов церкви были не только ярые сторонники царя, откровенные гонители староверия, но и скрытые единомышленники протопопа или ему сочувствовавшие. Но было много и тех, кто трусливо  принял идеи  царя по насаждению в России нового толкования православия ради сохране-ния любой ценой тёплого  кресла в церковной верхушке. Главную роль на Соборе играли восточные патриархи-авантюристы, церковные интриганы и финансовые дельцы, наподобие Паисия Лигарида, лишённого у себя в Палестине сана патриарха, и подделавшего грамоту Константинопольского владыки, чтобы попасть в Россию. Или Макарий Антиохийский, также свергнутый патриарх и восстановленный  в сане только за деньги  царя и турецкого султана. Такие, как они, хорошо поживились  на стремлении царя войти равноправным монархом в мировую политику своего времени.

        Протопоп Аввакум и боярыня Морозова не могли знать всего этого. И всё же стали самыми видными жертвами из сотен тысяч православных, попавших в безжалостные жернова сумасбродной и потому неосуществимой политики царя Алексея Михайловича, стать вселенским патриархом в Константинополе, подчиняя православие России западным ценностям.

        Аввакума привезли в Москву 30 апреля, за полгода до Собора, после восьмимесячного заключения в тюремной яме Боровска, маленького городка под Калугой. Тяжёлые ножные и ручные кандалы с него сняли и протопоп пользовался теперь относительной свободой, общался с друзьями и единомышленниками,  Боярыня, узнав, что Аввакума разместили на подворье Боровского монастыря на Посольской улице, в тот же день навестила его в келье, беседуя до самого вечера, пока караульные стрельцы, изумлённые такой важной гостьей узника, не напомнили ей о строгости порядков в обители. Позже, в своих «Житиях» Аввакум оставит об этой встрече трогательные строки:« «Обрела меня, притече в узилище ко мне, и  многие времена вела в беседовах. И иных с собою приводиша, их утверждая на подвиги. И я всех их исповедал во узилище моём: её, сестру Евдокию, и всех хто с нею быша, и святым причастием сподобил их. Она же пять недель всегда жила у меня, словом Божиим укрепляяся. Иногда и обедали с сестрою Евдокиею со мною во узилище, утешая меня, яко праведного».

  После страшных скитаний от него ждали покорности, допрашивали, угрожая пытками, но проповедник стоял на своем. 13 мая 1666 года церковный суд Собора отлучил Аввакума от церкви и лишил сана, вызвав у того гнев и наложение проклятия на иерархов церкви. Осуждённого протопопа перевели в ещё более худшие условия, не давая ни с кем видеться. Опасаясь волнений в народе,15 мая 1666 года Аввакума под конвоем стрельцов перевезли в Угрешский монастырь, на берегу Москва-реки. Однако царь, колебавшийся  в своём мнении о протопопе, повелел перевести его дальше, в Пафнутьев монастырь  под Калугой, где он и пробыл почти год. Довольный тем, что он избавился от патриарха Никона, царь негодовал на неудачу с Аввакумом, которого никак не удавалось сломить. У него появилось ещё больше сторонников, в том числе и в царском окружении. Царица в день расстрижения Аввакума даже поссорилась с царём и не разговаривала с ним целую неделю. Поэтому он повелел вернуть протопопа в Москву, чтобы на  Соборе  окончательно расправиться с ним. Весь май и июнь Аввакума допрашивали и уговаривали покориться, но протопоп стоял на своём.

       17 июня 1667 г Аввакума перевели в тюрьму на Воробьёвых горах, где условия были гораздо хуже, чем в монастыре.       Феодосия, используя связи при дворе, сумела узнать новое место заключения своего духовного отца и встретиться с ним. Аввакум в «Житиях» описывает трогательную сцену своего последнего свидания с боярыней в таких словах: «Она  же умыслила чином, по - боярскому в карете ездила, бытто смотрит монастыри Никоновы, и, назад едучи, заехала на Воробьевы горы, ко мне и, будучи против избы, где меня держали, из кареты кричит: «Благослови, благослови, отче!» А сама бытто смеётся, а слёзы текут многие.. Потом же, ввезли меня в Москву, на подворье Никольское. Она же, много приходила к воротам двора того и стерегущим воинам молясь, насилу обрела такого сотника,  который  пустил на двор её. Она же, прибежав к окну моему, благодарила Христа, что сподобил Бог видеться, и денег мне на братию дала. Да, снова, ко вратам приходя, горько плакивала. Да только так и виделися!» Это была их последняя встреча.

  Несмотря на все старания архиереев Собора, им так и не удалось переспорить Аввакума  и 17 июля 1667 года он был приговорён, к наказанию кнутом и ссылке навечно.в далёкий Пустозёрск, за Полярным кругом.
 
  После смерти мужа Феодосия потеряла второй источник огня, который согревал её, давал свет надежды и радости в тоскливой серости времени. Оставался ещё один, последний  – государыня Мария Ильинична, с которой Феодосию связывали общие женские тайны и общие проблемы. Но тонким природным чутьём боярыня чувствовала – такое счастье общения продлится недолго. Недуги царицы становились всё сильнее, она долгое время проводила в постели – частые роды не проходили бесследно. В сердце Феодосии теперь рождался новый свет, самый светлый и самый горячий – свет Веры. Он заполнял нежным теплом её тело и творил чудеса вокруг – руки становились легки, молитвы превращались в музыку.
    
   После состоявшегося Собора, царский двор, расправившись с Аввакумом, и не понимая, что это Пиррова победа в борьбе со староверием, усилил давление на него. Дом  боярыни в Москве стал последним оплотом несогласных  с новой верой, и царь прекрасно понимал,  что может сделать умная, образованная  и талантливая   женщина, если возглавит движение после потери его вождя в лице Аввакума. Пикатность ситуации была в том, что ею могла стать его же бывшая фаворитка, характер и поведение которой «Тишайшему» были до мелочей известны. В узком боярском кругу при царе было решено сначала попытаться  воздействовать на неё уговорами близких родственников.
 
   К делу подключили троюродную сестру боярыни – Анну, двоюродного дядю, окольничего Михаила Ртищева. Эти люди душе Феодосии уже нанесли глубокие раны, но её воля и ум оказались сильнее. Все их попытки увещеваний и шантажа боярыня, кротко улыбаясь, тихим голосом, разбивала строками Писания, которые помнила наизусть с детства. И прожжённая авантюристка «Анна-Никонова манна» и «безумствующий старичок» Ртищев оказались бессильны против таких аргументов, изумленные  мужеством и убежденностью молодой  боярыни.
   
   На исходе зимы, 3 марта  1669 года, когда пронзительный весенний свет вовсю хозяйничал над  угасающими сугробами, на сердце Феодосии легла холодная чёрная тьма -  скончалась её главная защитница и покровительница: царица Мария Ильинична. Ей было всего сорок четыре года, когда после пяти дней тяжелейших родов, она явила на свет свою восьмую дочь, Евдокию Алексеевну, и скончалась в страшных муках от родильной горячки, как сейчас бы сказали - от заражения крови. Новорожденная царевна пережила мать всего лишь на два дня, пополнив ряды умерших царевен и царевичей. К этому времени в живых оставалось десять из тринадцати её детей.
  Государь был безутешен. Не столько тем, что умерла очередная дочь, сколько тем, что лишился супруги, которая должна была, по его разумению, родить нескольких здоровеньких мальчиков-наследников, способных принять его царскую власть по наследству. Однако злосчастья преследовали царскую семью весь год : через три месяца, 14 июня, скончался от глотошной болезни (дифтерии) четырехлетний царевич Симеон, а еще через несколько месяцев, совершенно неожиданно и непонятно  погиб  наследник престола, пятнадцатилетний царевич Алексей Алексеевич, умный и талантливый мальчик. В царской семье оставались в живых два сына — восьмилетний Феодор и трехлетний Иоанн. Причём они были все в отца и имели весьма хилое здоровья. При дворе запаниковали – под большим вопросом оказывалось само продолжение династии Романовых ..
Лето 1669  года погрузило царскую семью в траур.
   
   Для Феодосии кончина царицы стала настоящей катастрофой. Душевность и любовь Марии Ильиничны были для неё единственной отдушиной в жестокой атмосфере царского дворца. Две женщины по воле судьбы испытывали почти одинаковые проблемы и потому так быстро сошлись во многих взглядах на жизнь. Царица не только любила, но и уважала Феодосию за её знания, характер, силу воли и многие другие женские особенности, которые не находила  в себе.
Теперь царский двор для Феодосии стал совершенно чужим. Она не видела в нём сердечного тепла, которым согревала душу в общении с царицей как единомышленницей и сочувствующей её женским бедам.

   Для боярыни пришло время обратиться к своей жизни – любимый сынок Ваня вырос, его надо было женить на подходящей невесте, да и царь пока относился к нему без подозрений, пожаловав чин стольника в начале 1670 года. Уже 13 февраля Иван от имени государя раздавал в богадельнях милостыню  на помин души усопшего царевича Алексея.

  И всё же Феодосия торопилась с пострижением в монахини - решившись на иноческий подвиг и окончательно отрекаясь от окружающего мира, она решила твёрдо воздерживаться даже от «малого лицемерия» и посещения никонианских храмов.Феодосия управляла крепостными, не позволяя, однако, своевольничать и наживаться к своей пользе.
 
  А жизнь царского двора шла своим чередом, несмотря на траур по усопшим царице и малолетнему царевичу Симеону. Государь, озабоченный проблемой вымирающих наследников, торопился с новой женитьбой, несмотря на то, что после смерти супруги прошло только восемь месяцев. Смотрины невесты также омрачились кончиной наследника престола царевича Алексея  17 января 1670 года.

  Стремясь войти в родство с царём, ближние бояре наперебой предлагали своих невест. Особенно усердствовал  его любимец и друг детства Артамон Матвеев, который не гнушаясь ничем, и руководствуясь только личной выгодой пред-ставил царю свою  кандидатку – Наталью Кирилловну Нарышкину, которая воспитывалась в доме Матвеева и находилась под сильным влиянием его жены, шотландки Гамильтон. Другие претендентки на сердце монарха были отсечены самыми разными способами и свадьба государя была назначена на 21 января 1671 года, на которой, по указу, обязаны были быть все приближённые: «Изволил он, Великий Государь, сочетатися вторым законным браком, и взять Кирилову дочь Полуехтовича Нарышкина, Наталью Кириловну. А на сватбе быть Великаго Государя боярам и всяких чинов людем без мест..»

  Судьба бросила боярыне Феодосии последний откровенный вызов. Как старшая «верховая боярыня» она обязана была быть на свадьбе, произнося полный титул царя, называть его «благоверным», целовать его руку и подходить под благословение никонианских архиереев. И если прежняя боярыня Феодосия порою вынуждена была прибегать к «малому лицемерию» и проявлять внешнее почтение к «властям», то инокиня Феодора теперь на такую сделку со своей совестью просто пойти не могла. Феодосия не пошла на торжество ещё из женской гордости, выказывая своё неуважение монарху, который решил жениться снова.

  Торжество прошло в присутствии лишь немногих ближних лиц и затянулось, так как  царь, не видя среди приглашённых своей любимой ближней боярыни Морозовой,  несколько раз посылал за нею. Когда очередной стольник возвратился с вестью, что боярыня «занемогла ногами и не может присутствовать на свадьбе», монарха прорвало:« Видите как загордилася!». С этого момента она стала для него личным врагом.

  Царская немилость к боярыне зрела долго. Новая супруга царя, злопамятная и энергичная  Наталья Кирилловна постоянно напоминала  ему о личном позоре на свадьбе, дерзко нанесённом боярыней Морозовой. Всё лето 1671 года царь гневался на непокорную бывшую фаворитку и постоянно искал благовидного предлога, чтобы на страх другим расправиться с ней. И всё же, несмотря на ненависть новой жены к Феодосии, царь пока прибегал к уговорам своенравной женщины, которую когда-то любил.

  По осени, когда государь обожал наслаждаться во время соколиной  охоты, он прислал в дом к Морозовой  для  увещеваний своего двоюродного дядю боярина Бориса Троекурова, но тот ничего так и не добился. Монарх продолжал попытки подчинить боярыню, и через месяц, по совету Натальи Кирилловны, прислал но-вого переговорщика, уже более  близкого боярыне человека, мужа её сестры Евдокии, кравчего князя Урусова с приказом «чтобы она покорилась и приняла все новоизданные законы». Но все  попытки увещеваний, сопровождаемые угро-
зами были безуспешны, и, услышав её мужественные ответы, царь пришёл в ярость: «Тяжко ей бороться со мною! Един кто  от нас  одолеет всяко!».

  Обратившись за поддержкой к боярам на Думе, царь не получил их явного согласия преследовать и наказать боярыню – знать не желала давать пример истребления представителей её среды. Да и он сам понимал, что подвергать женщину наказанию за строптивость – ниже своего достоинства. Поэтому Ната-лья Кирилловна, ненавидевшая боярыню за её прежние чувства к монарху, по-советовала ему: «Государь, многие иерархи знают толк в сыске вины супротив Бога у любого. Обратися к самым верным». Царь так и сделал. Новообрядческие  архиереи, выходцы  из Киева и Полоцка, которые более всего ненавидели ярко обличавшую их боярыню, готовы были любой ценой заслужить милость царя. Пользуясь ситуацией и фактами общения Феодосии  с Аввакумом, Морозову стали обвинять не просто в непослушании царю, а в стойкой приверженности «раскольнической ереси». Такое  обвинение совершенно меняло дело. Теперь за преступления против веры её без труда можно было осудить на смерть церковным судом.

  После пострига Феодосия создала в своём доме некое подобие женского монастыря – там жили пять инокинь. И она зорко следила за ситуацией вокруг. В этом помогала любимая сестра Евдокия, вышедшая замуж за троюродного брата царя, его кравчего, князя Урусова и получавшая от мужа самую свежую информацию о планах царя.

    14 ноября 1671 года накануне Рождественского поста, за ужином болтливый князь выдал жене планы скорой расправы с  боярыней. Однако мерзость царского кравчего состояла в том, что с помощью этого ареста он хотел избавиться от своей нелюбимой супруги, зная, как горячо Евдокия любит свою старшую сестру и потому никогда не оставит её в самой страшной беде.
   На следующий день, 15 ноября, князь уехал во дворец к царю и отпустил жену к сестре, предупредив, что скоро за боярыней придут с арестом. В два часа ночи 16 ноября лай сторожевых псов и сильный стук в дверь разбудил сестёр. В вошедших боярыня узнала  архимандрита Чудовского монастыря Иоакима и думного дьяка Илариона Иванова. Иоаким, глядя с ненавистью в её лицо, приказал ей встать, чтобы выслушать указ государя, однако боярыня сложила молча руки на груди и продолжала  лежать на пуховике. Иоаким скрипнул зубами и продолжил: «Как, крестишься и как ещё молитву творишь?»  В ответ, с кроткой улыбкой, Морозова сложила два пальца  по древнему апостольскому преданию и произнесла: «Господи Исусе Христе, Сыне Божии, помилуй нас! Как крещусь, так и молюсь!» Это была неописуемая дерзость – боярыня публично выказывала своё презрение новой вере. Ярости архимандрита не было предела, но царскую задачу нужно было выполнять,  и он приказал дьяку осмотреть остальные покои боярыни.

   В соседней маленькой комнатушке, похожей на чулан, Иларион обнаружил ещё одну женщину, лежавшую на кровати. Каково же было его изумление, когда он узнал в ней супругу царского кравчего князя Урусова. Как ошпаренный, дьяк в ужасе выскочил из чулана. Уж кого-кого, а супругу князя, царского кравчего встретить здесь он совсем не ожидал!  Однако архимандрита это не смутило, он стал допрашивать и сестру боярыни. Услышав такой же ответ, как и первый архимандрит оторопел – перед ним сидели две красивые женщины, смело глядевшие ему в глаза и не пугавшиеся угроз.

       Архимандрит  не стал торопиться  с арестом и, доверив Илариону наблюдать за  женщинами, поспешил к царю с докладом. «Тишайший» совещался в Грано-
витой палате с ближними боярами. Иоаким, войдя под узорчатые своды зала, подождал немного, и, по знаку царя, подойдя к нему, пошептал на ухо, что на допросе в доме боярыни оказалась не только хозяйка, но и её сестра, которые очень дерзко отвечали на вопросы,  и опасливо отошёл от государя. Царь нес-колько минут сидел молча, опустив голову. В зале повисла гнетущая тишина. Бояре не знали, в чём дело, а Иоаким выжидательно стоял обок трона и ждал ответа. Наконец государь подозвал его и архимандрит услышал: «Ни  от кого я не
слышал, что боярыня имеет смиренные обычаи и не гнушается нашей службы, потому что она лютая и сумасбродная к нам». И когда Иоаким тут же стал наго-варивать на её сестру, княгиню, что она уподобилась боярыне и также изругала царя, последовал его ответ: «Если так, арестуй и её».

    Вернувшись в дом мученицы, архимандрит зачитал ей царский указ об аресте, но Феодосия отказалась идти, сославшись на болезнь ног. Тогда он приказал слугам вынести строптивую боярыню в кресле на улицу, заковать сёстрам  ноги в цепи и поместить в подвал дома без еды и воды.
  Спустя два дня в доме снова объявился думный дьяк Иларион Иванов и, приказав освободить узниц от оков, повелел им идти, куда поведут. Но Феодосия снова не захотела идти своей волей,и тогда, кликнув слуг, дьяк приказал принести сукно, чтобы на нём нести боярыню в кельи Чудова монастыря, что располагался неподалёку от её дома. Рядом, ухватившись за край суконного рядна, шла заплаканная  Евдокия. Сын Феодосии, Иван, в одном полукафтанье, обнял мать за шею, обливаясь слезами и совсем не понимая, что видит её в последний раз. «Прости,
матушка, меня, прости голубушка,как же я буду без тебя,- сбивчиво твердил он, слова застывали у него в горле, и белокурые волосы закрывали глаза, полные слёз. Феодосия целовала его снова и снова своими горячими губами, оставляя в себе единственный на свете запах родной кровинки. Стрельцы старались не смотреть на них, мерным шагом раздвигая толпу, окружавшую процессию.Наконец Иван оторвался от матери, взбежал на крыльцо терема и уже оттуда печально взмахнул ей рукой.

     На следующий день сестёр доставили во Вселенскую палату кремлёвскую палату Чудова монастыря для допроса иерархами церкви. Боярыня опять отказалась идти ногами и её принесли на полотне. Перекрестившись на святые образа,висевшие в зале, Феодосия почти заметным кивком приветствовала синклит видных церковников. Она не пожелала стоять и во время допроса сидела, хотя два здоровенных монаха пытались её поддержать  за руки, но обессилив, всё-таки усадили Феодосию в кресла. Она ликовала – теперь была  наравне с ними, и они
 ничего не могли с ней сделать иного, как принять  её условия  борьбы. Этот краткий миг торжества укреплял душу Феодосии, разливался ободряющим потоком по всему телу, горячил дух..

  Каверзные вопросы церковников она моментально опровергала, и они ничего не могли поделать другого, как злиться. И окончательно их вывел из себя ответ Феодосии на вопрос, что она думает о них. Как же они пожалели об этом.. Лучше бы не задавали такого. Безо всяких колебаний в свой ответ она вложила всё, что думала об этих старцах: «Поскольку он, Никон, враг Божий, своими ересями, как блевотиною наблевал, а вы ныне то сквернение его полизаете и посему все по-добны есте ему». Сборище церковников мгновенно превратилось в вече – каждый кричал о Феодосии, что хотел, и остановиться уже никак не мог.

  Утомившись  от криков, старцы присели и порешили пока разлучить сестёр по разным местам. Наутро Феодосию,закованную в цепи, предполагалось отправить на подворье Псково-Печерского монастыря на Арбате, который Приказом Тайных дел  использовался  потом как место заточения самых опасных преступников. Морозова была, по-видимому, одной из первых узниц этой страшной тюрьмы.А её сестру, княгиню Урусову было решено отправить в Алексеевский девичий
монастырь на Чертолье, вблизи Кремля.

   Наступило последнее туманное утро Феодосии на свободе. Её вывели из подклета, оковали в ошейники с цепями и в простых крестьянских санях повезли по улицам Москвы. Феодосия перекрестилась, прилюдно  поцеловала свой железный ошейник и сказала: «Слава тебе, Господи, что сподобил меня на эти Павла святого оковы, возложив их на меня». Царь и церковные иерархи хотели публично опозорить высокородных сестёр, но получили обратный результат. Их позор обернулся настоящим триумфом духовной правды и свободы. Слух о пострадавших за истинную веру сестёр мгновенно облетел московский посад и крестьянские сани с боярыней-инокиней  провожало множество самого разного народа.
   
  Сидя в розвальнях на соломе, рядом с обледеневшим тяжёлым чурбаном, прикованным к ногам, Феодосия взывала людям в толпу: «Смотрите, православные! Вот моя драгоценная колесница, а вот цепи драгие. Молитесь же так, православные, истинным знамением. Не бойтесь пострадать за Христа и волю его».
 
  Боярыню поместили в одну из самых худших келий монастыря, приставив сильную и, казалось бы, надёжную охрану.Два стрелецких полковника (головы) и десять стрельцов должны были дённо и нощно обеспечивать полную неизвестность пребывания знатной узницы в обители. Однако царь не учёл,что среди солдат, да и офицеров было много единоверцев сочувствовавших ей, боярыне – родственнице царской семьи.

  Уже через неделю, боярыню, вышедшую рано утром на заднее крылечко храма, узнала её давняя подруга Елена Хрущёва, духовная дочь протопопа Аввакума, случайно проходившая по улице направляясь на торжок. Женщины, обливаясь слезами, долго говорили, пока караульный стрелец, встревоженный отсутствием узницы, оглядываясь по сторонам, не завёл её обратно в темницу.

  Её сестру, княгиню Евдокию Урусову, находившуюся под стражей в Алексеевском монастыре, насильно водили на новообрядческие службы, пытаясь таким образом заставить женщину отречься от своей веры. Это морально угнетало женщину- она боялась чтобы о ней не подумали как изменнице своей вере. Обе сестры не знали, что их подруга, Мария Данилова, исполняя просьбу Феодосии выжить, попыталась бежать из Москвы, переодевшись в мужскую одежду и взяв имя своего мужа Иакинфа Данилова. Схватив её, сыщики бросили в застенок к убийцам-колодникам, которые над ней надругались.

   Царь всё же не оставлял попыток вразумить непокорную боярыню. И сюда, в монастырское её заточение, направлял иерархов и для допросов Феодосии, и для увещеваний. Ему было важна моральная победа над измождённой женщиной, бывшей любимой фавориткой.  Но эта победа постоянно ускользала из его рук, потому что Феодосия бросила ему вызов в их неравной борьбе, и сама мысль о страдании за правую веру, о страдании за Христа наполняла её душу сладостным умилением и совершенно преображала все возможные  представления, зачем она живёт. Душевную боль расставания с сестрой и духовной матерью – Меланией, она восполняла перепиской, которую удалось наладить даже в заточении.

  Мысли о заключённой боярыне царю не давали покоя ни днём, ни ночью и теперь ни одна Боярская дума не проходила без вопроса о её дальнейшем наказании. «Тишайшему» не терпелось одержать победу в этом поединке и он перешёл к допросам родственников боярыни – братьев Фёдора и Алексея Соковниных. Видя их сочувствие сестре и ничего не добившись в беседах, он закономерно затаил на них огромную злобу. Унижая братьев и опасаясь их помощи сестре, он выслал  обоих подальше от Москвы: одного в Чугуев, другого в Острогожск, якобы на воеводство.

  На излёте тяжкого 1671 года Феодосию постигла ещё большая беда, чем страдания в темнице – умер её единственный и горячо любимый сын Иван. Его смерть была и странной, и вместе с тем, объяснимой. С детства он рос хилым и болезненным, и, скорее всего, наследством удался в отца. Сын не смог перенести такое тяжкое испытание, как расставание с матерью, и занемог. Холодная пора довершила  недуг. Узнав о болезни Ивана, царь тут же проявил «медвежью услугу» распорядился лекарям Аптекарского приказа «подлечить» его, что и было сделано. «Тишайший», скорее всего, был доволен решением «проблемы»  между ним и боярыней, и не смог не воспользоваться поводом ещё раз уговорить Феодосию  –  со страшным  известием о гибели сына к ней был послан священник-никонианин, который вместо слов утешения страдающей узницы, осмелился высказать ей упрёки о божьем наказании за смертный грех, который она,якобы, несла за непокорность государю и новой вере. Царь почему-то решил, что со смертью сына мать будет легче победить. Но он глубоко ошибся в силе её веры, которая пересилила душевную боль от потери любимого сына.

  К тому же, смерть сына Феодосии, как последнего наследника, стала началом
разграбления  царём огромного состояния боярыни. Он не мог упустить такой редкий случай мести и наживы. Он повелел всё имущество либо раздать, либо распродать представителям новой родовой знати, оказавшейся у власти после его женитьбы на Наталье Нарышкиной. При разорении морозовского дома в стене был найден  огромный тайник с золотом. Однако бОльшую часть драгоценностей, по повелению Морозовой ещё раньше припрятал её верный слуга Иван. Его жена, стремясь завладеть ими после ареста боярыни, донесла, но он, страдая под жесто-
кими пытками в застенках Кремля, так и не открыл секретов - «аки добрый раб и верный слуга госпожи своей». Через  полгода истязаний он был заживо сожжен в Боровске с остальными прочими мучениками.

  Начало 1672 года принесло Феодосии только трагедии: заключение в застенок, смерть сына, разграбление всего богатства, насилие царя над её духовными принципами. Сам «Тишайший» считал, что всё это, замешенное на его ненависти к непокорной фаворитке загонит несчастную женщину в угол и она попросит пощады, сдастся, но глубоко ошибся – вера, единственное чувство, что могло дать силы выстоять в страшной беде. В своём лицемерном преследовании боярыни методом «кнута и пряника»  он разрешил послать  ей двух бывших служанок – Анну и Стефаниду, а её сестре Евдокии просто позволил найти прислугу.

  Эта девушка и помогла сёстрам увидеться.Бойкая барышня предложила Евдокии поменяться одеждой, чтобы она повидалась со своей сестрой. Так и сделали. В платье простолюдинки Евдокия пришли к Феодосии и несколько часов сёстры с радостью общались. Но когда о случившемся узнала охрана, боярыне  удалось уговорить стрелецкого начальника не поднимать тревоги, и более того, он разрешил Евдокии переночевать, чтобы с рассветом она ушла к себе в монастырь.

  Игуменья Алексеевской обители, разозлённая тем, что Евдокию, эту знатную узницу, носят на службы на носилках, а высокородные прихожане  удивляются этому, донесла свою новую обиду новому патриарху Питириму, слабовольному и несведущему в интригах двора, иерарху, по капризу царя ставшему владыкой. Боясь немилости монарха, Питирим напросился на приём к нему и, решив заступиться за сестёр, попросил его вернуть узниц домой, представляя их слабыми женщинами.Просьба патриарха представилась «Тишайшему» настолько смешной, что он с улыбкой сказал:

- Святейший владыко, я это давно сотворил бы, но не знаете Вы лютость жен этих. И как ныне на Бога нашего ругаетца Морозова боярыня. Кто как не она творит поругание господу? Если не веришь мне, пойди и допытай всё  сам. И когда начнёшь истязать ея - тогда вкусишь пряности ея. И потом, что повелит твое владычество, то и сотворю, и не ослушаюся твоих слов».

  В середине студёной зимней ночи 1673 года, Морозову разбудили, не снимая цепей, посадили на дровни и в сопровождении стрелецкого сотника повезли в Чудов монастырь в Кремле. Здесь её отвели во Вселенскую палату, где уже находились патриарх Питирим, безжалостный митрополит Павел Крутицкий, уже давно ненавидевший боярыню, другие духовные власти и городские начальники. 

  Боярыня предстала перед сонмищем своих мучителей с железными оковами на шее. Допрос продолжался около семи часов…
- Удивляюсь я тебе,- сказал ей патриарх,- зачем ты так возлюбила цепи свои и не желаешь с ними разлучиться?». На что Феодосия ему отвечала: « Я грешница, ношу их ради благодати господней, да ради любви единородного сына Божия!».
- Сколько же ты в безумии будешь?,- патриарх крепко сжал посох, и, возвысив тонкий голос, продолжил,- Помилуй себя, не возмущай царскую душу своим противлением, причастися тайн святых».
- Некому здесь исповедаться – смело отвечала Феодосия, - и некому причащаться, потому что попов много, а настоящих нет».
Патриарх изошёл злобой. «Оденьте меня в одежды, - приказал он,- священным мирро смажу ей чело, чтобы в ум вошла». И тут произошло неслыханное. Едва патриарх приблизился к Феодосии со спицей, смазанной елеем, а митрополит Крутицкий протянул руку, чтобы освободить её лоб от шапки, боярыня резко отодвинула руку митрополита: «Уйди! Как смеешь лицо моё трогать! Не почину тебе лик мой». Патриарх,  смятённый увиденным, ещё попытался помазать ей лоб священным маслом, но Феодосия резко подняла звенящие цепи и поднесла их к лицу владыки со словами: «Чего ради железа эти ношу с лета? За ваше нечести-
вое дело обложили меня в них и хотите, чтобы я повиновалась вам? Отступись и уйдите все, ибо не нужны мне ваши святыни никогда!».
   Патриарх взъярился: « Исчадие ехидны! Вражья дочь!». Повернулся к выходу и крикнул своим холопам: «Тащите её отсюда..! Как собаку с цепью на шее, чтобы все ступени сочла головой своею!». Слуги бросились к боярыне, сбили с ног и стали избивать, а потом  полуживую, как велел патриарх, потащили к выходу за цепь на шее…
   Падая на пол, Феодосии показалось, что голова раскололась надвое и свет померк в глазах.. Уже было девять часов утра, когда её, полумёртвую привезли к месту заточения и бросили на пол в келье. После допроса Феодосии, патриарх приступил к дознанию её сестры Евдокии и Марии Даниловой. После увещеваний патриарх пытался помазать священным маслом лоб Евдокии, но она неожиданно сбросила платок, обнажив свои роскошные волосы, и владыка, зажмурив глаза, отшатнулся. Видеть открытые волосы замужней женщины чужому мужчине не
подобало, а для женщины было просто позором. С обнажёнными волосами Евдокия смело шагнула к старику и звонко произнесла: «Бесстыжие и безумные! Не видите, что перед вами чужая жена? Чего творите?».
  Смущённый патриарх, не зная что и ответить, пробормотал что-то неразборчи-
вое и, отвернувшись, повелел вывести её прочь.На следующий день он слёзно жаловался царю: «Не мог я такого бесчестия от боярыни да княгини терпети.!» И тут же услышал в ответ: «Не я ли говорил, какие лютые те две жонки? И ты терпел жестокость еретичек? Я столько лет терпел их и не знал, что с ними надо
делать..». Пока бояр не было, посовещавшись накоротке между собой, царь с
патриархом решили непокорных «расколыщиц» снова  жестоко пытать, чтобы сломить их волю, а в случае, если они не покорятся, - «потом подумати, что будет достойно им сотворити».
      Они не стали давать узницам перерыва и на середине следующей ночи, грубо прервав сон, всех трех мучениц свезли на Земский двор, где обычно пытали раз-
бойников и убийц. В полуподвале огромной вонючей избы уже было много узни-
ков, ожидавших истязаний или смерти. Женщин бросили во тьме по разным уг-
лам,чтобы они не смогли переговариваться друг с другом. Страдалицы ещё не знали, что им предстоит, и лишь Феодосия догадалась о предстоящих мучениях. В темноте она тихо позвала сестру и, протянув ей руку, крепко сжала, прошептав: «Терпи, мати моя, терпи!»
   На этот случай царь не захотел всю вину за истязания  брать на себя, и решил кровью пыток знатных особ повязать родовитую верхушку, рюриковичей и гедиминовичей – князей Воротынского, Одоевского, Волынского. Им он и доверил кровавое дело истязаний женщин-раскольниц. «Тишайший» прекрасно знал слабость характера этих людей и потому был уверен, что они не откажутся и выполнят всё, что он захочет.
  Первой к пытке на дыбе привели Марию Данилову. Краснорожий палач, ухмыляясь, сорвал с неё сарафан и одним пальцем изодрал от шеи до пояса ночную сорочку. Его помощник связал ей руки и палач стал подтягивать несчастную к потолку, поглядывая на молчащих князей. Крик, перешедший в стон заставил их морщиться от страшно изогнутого белого женского тела, дёргающегося на верёвке пытошного орудия.
-Эй, палач, пошто молчит раскольница,- князь Одоевский закрыл нос шелковым платком,- дела не  знаешь? Кат  огрызнулся: « Сомлела она, боярин, не видишь, что ли? Не господское это дело висеть на «стряске».. – А ты огоньком её спро-буй, поди оживится,- продолжал князь,- государя да церковь святую лаять горазда, а отвечать нет. Палач при этих словах боярина схватил горящий веник и стал водить по обнажённому телу женщины. Оно содрогнулось, из горла вырва-
лся  приглушённый стон.
- Всё, боярин, больше она ничего сегодня не скажет. Если к утру не отойдет ко господу, так радуйтесь,- заключил палач, - телом немощна.
     Женщину сняли с дыбы, бросили на затоптанный глиняный пол, залитый кро-
 вью и грязью. Подбежавший помощник палача услужливо плеснул на несчаст-
 ную ледяной воды из ушата, но она еле шевельнулась и со стоном снова затихла.
- Веди вторую, княгинюшку нашу,поглядим каково ей будет висеть здесь,- съехидничал князь Воротынский. – Ишь разоделась,- боярин разъярился,  увидев на княгине цветную красивую шапку-треух, - во опале государевой состоишь, а убранство богатое носишь в узилище. «Я не грешна перед государем, это вы страдники грешные, мучители адские волю дьявола выполняете,- отвечала им княгиня.
- Ай, она ещё и лаяться вздумала,- взвился князь  Волынский, - ну-ка умельцы, взденьте её как следует, да длинником пять раз по спине дайте. – Много, боярин, помрёт сразу, ей и одного разу хватит,- засомневался палач. Хребет пересеку ра-
зом ведь. – А ты с пощадой..-  князь вглядывался в искажённое страданием лицо женщины, полускрытое пышной копной волос. Он уже сейчас хотел видеть в её глазах страх и мольбу, но встретил лишь боль и ненависть. Свистнул кнут, туго сплетённый из сыромятных воловьих жил и на ослепительно белом  теле вспых-
нула кровавая борозда, пронзительный крик несчастной заставил мучителей от-
вернуться. Княгиня билась от боли, еле касаясь пола носками босых ног, по которым стекали струйки крови. Губы её слабо шевелились. Бить несчастную перестали и через полчаса сняв с дыбы, полуживой бросили рядом с Даниловой.
      Феодосию привели на дыбу последней. Князь Воротынский, увидев её отвернул взгляд. Он хорошо знал боярыню, часто встречал её в покоях государя и одним из первых догадался, кем она была для «Тишайшего». Её острый язык и ум не давали ему покоя – князь чаще других становился предметом насмешек и  шуток со стороны боярыни, всегда смеявшейся над его жадностью и глупостью. Давнее желание мести за унижения сменилось каким-то непонятным недовольст-вом присутствия при этой жуткой картине и князь распорядился лишь поднять
 боярыню на дыбу без битья кнутом.
         Стоны и крики пытаемых, запах крови, обожжённого человеческого тела мутили его разум. Почему они не признаются? - думал князь, - Ну хоть раз сложите пальцы, никто не увидит, и мы скажем государю, что вы повинились,- шептал он, наклонясь, в лица лежащих на полу женщин. И чувствовал, что его слышали - в ответ медленно поднимали руку над  обожжённым телом, складывая для молитвы  только два пальца..
        Князь Одоевский распорядился пытки продолжить на улице, прикладывая тяжёлые мёрзлые плахи на живот и груди несчастных, а потом сечь в пять плетей. При этом думный дьяк Иларион Иванов со злорадством бормотал сёстрам: «Если вы не покоритеся,  вам не то ещё будет!» Морозова, видя такое бесчеловечие, и многие раны, кровь на своей сестре и подруге, не выдержала, заплакала и стала говорить Илариону: «Это ли християнство, если так человека мучити?» Лишь к десяти часам утра страдалиц, ожидавших казни, развезли по тюрьмам.
       А тем временем, царь собрал Боярскую думу для решения судьбы несчастных женщин, и уже повелел было, поддавшись гневу патриарха, готового сжечь непо-
корных, возвести деревянные срубы на Болотной площади, где обычно казнили преступников. Однако в утренней напряжённой тишине под сводами Грановитой палаты повисло гнетущее молчание. «Тишайший» понял, боярство, да и вся знать
недовольны таким возможным решением, о котором царю сообщили иерархи.
       Князь Воротынский, переминаясь  с ноги на ногу, от имени следствия доло-
жил царю о безуспешности «розыска» над Морозовой и её сестрой. И рассказал об этом с такими жуткими подробностями, что тот невольно побледнел. Встав-ший следом князь Одоевский, поклонившись царю, добавил: « Государь, палачи робели при их пытошных неистовствах, и стрельцы к вере их  преклонились за силу духовную». Царь оглянулся кругом – бояре сидели вдоль стен, пуская време-
нами  злого духа в шубы от страха и тяжко молчали, не глядя на него.
- Что же делать с ними? – голос царя, как ножом резал густую тишину Думы.- И спрашивал, сам не зная кого,- мы что, бессильны над ними – и церковь, и власть государева? Все почему-то глядели в пол, не шевелясь на скамьях. Страшно было боярам отвечать на такой вопрос – судили своих,верховных. А ну как чернь поднимется на Москве, как в Солёный-то бунт? Али дни Медного смятенья вспомнят? Что тогда ?
- Огнём их жещи надобно. Огонь  осилит,- хриплый мрачный голос разорвал тишину. Краснощёкий митрополит Павел Крутицкий, злобный давний ненавист-
ник Феодосии сверкал глазами из угла.
- Огонь?, - словно не понимая переспросил царь. – Да, государь,- не отступался митрополит, - в огне сила небесная. Царь заколебался, качая головой: «А нужно ли огнём-то?»
- Только неверных огнём и жещи. Господь милостив буде и очистит их от скверны,- настаивал митрополит,  Бояре молчали. Даже, как будто, дышать перестали. Ещё более тесно, напряжённо и вязко  стало в Думе. Князь Дмитрий, Долгорукий, самый старый из рюриковичей, дрожал подбородком, руки егозливо гладили посох, словно боясь упасть с него. Он вспомнил, как боярыня Феодосия, бывшая посажёной матерью на свадьбе его дочери, нежно утешала сидевшую в слезах за столом его дочь Алёнушку. Холод заполз внутрь, зашевелился под сердцем и князь не выдержал: «Тебе, митрополит, мало свечей-то в храмах? Или нас всех тоже ты задумал здесь учить вере христовой?, - словом спасай, а не огнём. Господь не жёг огнем неверующих, а молился за них, говоря, что не ведают они, что творят!» Царь одобрительно  глянул в сторону Долгорукого. Ему не хотелось быть кровожадным, а эти пытки да казни…

   Просидев ещё два часа, бояре и на этот раз так ничего и не порешили. Страшно показалось им быть палачами своих. А вдруг завтра их будут судить также?
  …Прошло три дня. Узницы после пыток  не могли ни есть, ни пить. Феодосия, чувствуя страшные боли в теле, захотела умереть, но поговорив с матушкой Меланией, поняла что это будет её слабостью и настоящим подарком мучителям, и самому главному из них – государю. Теперь она поняла, что именно он – виновник всех её бед. Он затеял эти перемены, которые возмутили народ опрокинули жизнь и заставили бороться не на жизнь,, а насмерть за свою веру,душу и тело.
   Убедившись в непреклонности Морозовой, «Тишайший»  решил исхитриться и прислал к ней стрелецкого голову (полковника) Юрия Лутохина с обещанием, что воздаст ей самую большую честь за то, что она  не будет креститься двоеперстно, а только покажет три пальца на руке для крещения.

   Когда стрелецкий начальник передал  эту просьбу царя, Феодосии, она  только рассмеялась в ответ: «Скажи  царю,что я недостойна быть выше мученицы Екатерины. И все его богатства, что он обещает - не нужны мне. Он что, не знает,в каких каретах я каталась и что носила? А если и сподобит господь сгореть мне в огне – приму за честь великую для себя». Стрелецкий голова потупился и вернулся ни с чем. Вскоре суд Божий постиг ненавистника Феодосии, патриарха Питирима - 19 апреля 1673 года он скончался  от рака горла. Как говорил диакон Феодор, «у ещё живого у него прогнило горло и вскоре умре он в мучениях от тоя лютыя болезни».

  Догорало печальным огнём нежаркое лето 1673 года. Узницы, помещённые после пыток в Новодевичий монастырь получили недолгую передышку. Тёплые дни наступающей  осени скрадывала их страдания. К месту их заточения потя-нулась московская знать – многим не терпелось выразить своё участие мученицам. Под предлогом богомолья в монастыре оказывались и родовитые, и простолюдины – все хотели утешить страдалиц, хотя бы посочувствовать душою или ка-ким-либо делом. Не обошло сочувствие пытанным кровью и царскую семью. Старшая сестра царя, особенно любимая им царевна Ирина Михайловна, которую он так и называл «матерью», неоднократно  просила его не мучить Морозову: «Почто, брате, не в лепоту твориши и вдову оную бедную помыкаеши с места на место? Нехорошо, брате! Достойно было попомнити службу Борисову и брата его Глеба». «Тишайший», рассерженный, что сочувствующие появились даже в его семье, накричал на сестру: «Добро, сестрица, добро! Коли ты заботи-
шься о ней, тотчас готово у мене  ей  место!

  Недолго думая, он распорядился отправить праведниц в Боровск, маленький городок недалеко от Москвы, почти  у самой Калуги. Он решил уступить сестре,но приказал содержать узниц в глубоких земляных ямах городской тюрьмы-острога. Царевна часто бывала на богомолье в Пафнутьево-Боровском монастыре, делала большие денежные вклады в его казну и потому имела возможность присматривать за опальными. Она была не одинока в своём сочувствии боярыне. Туда же приезжали отмаливать грехи князь Репнин, стольник князь Камынин, помогавший Аввакуму и другие лица из верхушки общества.
      Царь и его нововерное окружение всё больше и больше чувствовали своё бессилие перед теми, кто не принял их веру. Духовная власть выскальзывала из их рук, они терялись и не знали, что делать с этими людьми, готовыми гореть за свою веру. И горели. Всё новые и новые срубы возводились на Болоте, а по Москве всё сильнее шёл вселенский стон: «Никоновы  свещники плоть християн жгут ради тьмы кремлёвской!».

  В Боровске томилась не только Феодосия, туда привезли и её слугу Ивана, спрятавшего казну боярыни, её подруг и сестру Евдокию. Царю мнилось, что его бывшая любовь когда-нибудь вспомнит о минувшем, покается ради жизни, но он и не представлял себе, что Феодосия для себя уже всё решила -  она бросила вызов не только свергнутому Никону, нововерным иерархам. Она бросила вызов самому царю за его многоликое предательство веры и чувств. И пусть они были в прошлом, но это была их тайная совместная жизнь, о которой знала только лишь покойная царица. К его новой пассии, Наталье Нарышкиной,Феодосия относилась  с презрением, как только может презирать соперницу та красивая, которую отвергли ради новых чувств.

   В московском заточении она чувствовала себя погребённой заживо в ледяной монастырской каменной келье, где даже крысы гибли от голода. А здесь, в сырой и холодной боровской земляной яме, «тме несветимой», как любил говорить царь, кишевшей разными гадами, Феодосия, как ни странно, чувствовала себя лучше. Ведь рядом постоянно были те, кто говорил, молился, рассказывал о своих жизненных историях, такие, как молодая странница по призванию Юстиния.Её тонкий, ровный голос был настоящим окном в свет, из которого они черпали свои силы.
 
   Однако через несколько дней это окно почти захлопнулось – её сожгли в срубе за плохо сохранённое письмо от Аввакума. Слушая слова того письма, обращённые к ней, Феодосия заливалась краской, и как хорошо, что в темноте никто не видел её смущения:«Глаголы же уст твоих, яко каменье дорогое, удивительны перед богом и человеков радуют. Очи же твои молниеносны и всяко прельстительны, держатся от суеты мира, только красоты ради на нас, убогих призирают..». С болью Феодосия вспоминала последние дни Юстинии.

  Они не успели надёжно спрятать письмо, переданное Меланией, когда в яму вдруг спустился кривоногий и рябой лицом царский подьячий  Кузмищев, которого вся Москва величала «людоедом». Он было успел вырвать письмо из рук Юстинии, но она изловчилась, изо всей силы укусила его за кисть и, засунув бумагу в рот, стала её жевать. А потом ещё сильная телом инокиня так ударила негодяя в лицо, что он свалился на пол и долго барахтался в липкой темноте ямы, силясь подняться и доползти до двери.

  А через день, наутро их всех вывели наверх, чтобы сжечь одну - Юстинию. Кузмищев, от страха окруживший себя стрельцами,  злорадным голосом зачитал приговор: «По указу его царского пресветлого величества сим известую: черница Юстина ныне огню предана быть имеет… Готовься к смерти!».  Узницы встали перед нею на колени, целовали загорелые, огрубевшие руки узницы, прощаясь с юной девой, уходящей на встречу со Христом. Она не плакала. Глаза инокини были сухими и светлыми, будто и не предстояло ей через час-полтора исчезнуть лёгким дымом среди языков пламени, а стоять на торжественном молении рядом с тем, кому она посвятила свою жизнь в скитаниях по монастырям и обителям. Она уже была на Небесах..

  У выхода из земляной тюрьмы Феодосия увидела не одну поленницу дров, на которой должны были сжечь Юстину, а две, и стала гадать, для кого же это? Девушка в последний раз обняла нежно Феодосию и шепнула ей на ухо: «Я ухожу первая, пресветлая моя боярыня. Жаль, что не вместе. Но ты помолись за меня, я об этом хочу знать, что ты меня будешь помнить здесь, на земле. Оставив в ладони Феодосии последнее тепло своих рук, она неожиданно выхватила факел у палача и бросив его в сухие снопы вокруг поленницы, вскочила на неё, исчезнув в языках пламени. Подьячий в безумной ярости хватил палача в отрезанное ухо: « Ты, рванина бесова, пошто не глядишь за костром. Вишь, теперь и не прочту, что государем велено..» Выхватив из-за пазухи замаранный лист, он торопливо, стал читать, слезясь от облаков набегающего дыма: «…указал его царское пресветлое величество… освященный собор… за таковые их злые вины…мучительные казни… ино милосердуя духом о своих подданных, по неизреченной своей милости указал огнем сжещи…»

  Феодосия не слышала его. Её глаза видели только яркий оранжевый свет языков пламени, среди которых медленно таяла фигурка инокини Юстины. Выпрямляясь, фигура вдруг поклонилась Феодосии раз, другой, третий или это ей показалось.. Свет погас у неё в глазах, свежий воздух закружил голову и она потеряла сознание.

  Неделя минула, как сёстры потеряли Юстину. Они не знали, что тюремщики спешно выполняют новый, ещё более жуткий  приказ царя – роют узницам новую земляную яму. Ещё большую и худшую, в которую совсем не приникает свет, воздух и тепло, а холодная и непроглядная тьма леденит душу и тело, не оставляя жизни ничего. Кузмищев, дьяк – «людоед» отнял у них всё – тёплую одежду, нижние сорочки, личные и дорогие в темнице  вещи, которые они могли спрятать на себе–чётки, иконки,лестовки, образки на малых книжицах. Наступила бесконечная ночь, в которой нельзя было различить день от тьмы, нельзя было увидеть звёзд.. И ещё они не видели друг друга. .А так хотелось увидеть родное лицо, радость в глазах, и просто узнать, что ты не один.. Чтобы не забыть друг друга, они руками трогали лица, избавляясь от мучений неизвестности, радуясь ещё одному дню жизни.

  С каждым разом они получали еды всё меньше и меньше. И уже не спрашивали охранников, день там на воле или ночь лишь яблоко или огурчик вместе с сухариком показывал день праздника и когда они спрашивали сторожа, что это значит, он отвечал: «Ноне праздник у нас на земле, второй спас», либо «казанска», или: «Ноне у нас там воскресенье…».

  Феодосия сидела, прислонившись ко влажной стене. Тело привыкло к холоду, оно как-то вошло в него, стало его частью, и внутри неё только шевелились остатки тепла. Но память ещё жила и требовала своего участия. Она позвала сестру: «Спой мне, Дуня нашу колыбельную». И Евдокия ей пела, забываясь потом неровным шатким сном. Здесь не было даже крыс, и Мария Данилова, их постоянная соузница, жаловалась Феодосии: «Хоть бы крысы были! - как-то тоскливо, со стоном проговорила она однажды, прислушиваясь к могильной тишине, когда сестры забылись сном.
- Что ты, миленькая, они тут не живут, тут только мы, — отозвалась Морозова, открывая глаза во мраке.
- Тихо-то как, и  мертво; хоть бы крысы бегали, как в той тюрьме, а тут и крыс-то
нет! Огромное  холодное пространство медленно, по капле, выпивало их жизни. Больше  всего страдала Евдокия, младшая и потому самая любимая среди всех родных. Она ходила в темноте ямы, не видя света, трогала тонкими исхудавшими руками стены, начинала что-то бессвязно говорить, потом приходила в себя и спрашивала сестру: «А где мы? Ты положи меня головою на восток. Посплю мало..»  И Феодосия клала её голову себе на колени, перебирая тонкие, как в детстве, пальчики рук и пыталась прочесть хотя бы одну молитву, один канон ради своей ненаглядной сестры, которая день ото дня уходила из жизни.

   Видения, грёзы, посещавшие её становились всё короче, возгласы сильнее. В её помутившемся рассудке вставали картины  прошлой жизни, яркие, но бессвязные отрывки  разных воспоминаний из пережитого и ею выстраданного…Беспорядочный бред Евдокии заставлял рыдать, он не прекращался ни на минуту, Феодосия стонала, не стыдясь никого, и истово молясь богу о том, чтобы он хотя бы на минуту, на миг возвратил рассудок её несчастной сестре, чтобы она умерла хотя бы  в памяти…

  Евдокия пришла в себя, когда сердце её почти остановилось и она поняла, что умирает. «Прочти сестрица, отходную, неможется мне и руку мою подержи для крещения,- попросила она Феодосию,- сон я видела чудный, колечко моё золотое привело меня прямо в алтарь. Но ведь это грех, и Аввакумушко меня возле него встречает и к налою ведёт в ризах блистающих. Там я и вознеслась, легко и про- сторно мне стало..» При этих словах Феодосия припала ко груди сестры и уже не услышала ничего – ни стука сердца, ни остатков дыхания. Слёзы застлали глаза боярыни. Но их никто не увидел, только она чувствовала их горячие потоки на своих щеках. И холодные, как земляная стена, руки  сестры, которая уже отмучилась в этой страшной жизни.

  Сердце Феодосии тоже похолодело – теперь она одна. И тоже впала в забытьё, закружилась цветными картинами минувшей жизни: тенистый пруд с задумчивыми ивами и лебедями, бабочки на разноцветном лугу и она, выведывающая у июньской кукушки свой срок жизни, летняя жара и княжич, первый любимый, которого отвергли родители.. «Какие это были мягкие краски прошлого, забавного и порою горького от детских обид, краски богатства, славы, рождения сына от любимого человека, который потом перестал быть таким и предал её.. И всё это в прошлом теперь. А впереди темнота и пустота…Но будет и счастье, потому что я верю, и не отреклась от него,- как в тумане думала Феодосия,- и никто не отнимет у меня ничего, даже тот, который называет себя царём и являлся отцом моего Ванечки».

  «Сестра моя обрела уже счастье, скоро и мой черёд. Заберут её у меня,- думала смятённо Феодосия, - надобно сказать тем, наверху, чтобы знали о сестре почившей». Едва подойдя к верёвке, на которой спускали еду, дёрнула два раза.Скрипнул наверху петлями ставень, в тусклом свете дня голос спросил:
- Чего тебе? Еду ещё рано несть.
- Сторож, скажи, кому надо, сестра моя ко господу отошла, отпеть надо.
- Попа позвать, что ли тебе?,
- А он какой, никонианин?,-спросила Феодосия.
– Других нетути здесь. Ну, как повелишь, боярыня, так и будет, - ответил сторож.
 
  Спустя четверть часа вниз по лестнице спустились трое – подьячий Кузьмищев с большой сальной свечой и два изувеченных палача с лопатами и рогожкой.При тусклом свете качающегося пламени подьячий приблизился к телу Евдокии и тут же отшатнулся – иссиня-почерневшее лицо мало напоминало лик той красавицы, что звалась когда-то княгиней Урусовой. Феодосия в первый раз увидела сестру такой и зажала рот, чтобы не заплакать.

  Тёмные ввалившиеся глаза её Дуни глядели куда-то вверх, в потолок, словно пытаясь найти ответ на то главное, что она так горячо защищала. Кузьмищев, потоптавшись по полу ямы, сказал придушенным голосом палачам: «Копайте здесь, в углу». И указал на место под уже обсыпающейся стеной. Глухо застучали лопаты по глине и через полчаса тело княгини Урусовой нашло упокоение почти на том же месте, где она днями ранее вспоминала свою жизнь.

  Так вышло, что её предали погребению  в день Воздвиженья честного животворящего креста Христова. Три яблочка, принесенные в этот день сторожем узницам, остались несъеденными. Подьячий, сопя и покряхтывая, нервно притоптал землю над могилой и заспешил к выходу, словно невидимая рука немилосердно толкала его в спину, спеша удалить от места печали. Дрожащий свет от свечи уплыл наверх  и в  яму вернулась ледяная тьма.

  На следующий день подьячий уже докладывал царю о смерти Евдокии, и тот уже начал сомневаться в правильности своих дел. Вызванный к нему для совета воспитатель царских детей Симеон Полоцкий намекнул на миролюбие в делах мирских, но не был уверен, что царь послушает его. Так оно и получилось. Когда царь после обедни встретился с патриархами и спросил, что ему  делать с неподдающейся боярыней, услышал ответ : «В огонь строптивых, в огонь!».

     На Боярской думе было решено снова послать в Боровск для увещевания митрополита Иоакима, который должен был воспользоваться этим удобным случаем и уговорить мятежную боярыню. Царь убеждал больше всего свою душу – он прекрасно знал характер боярыни и лишь умывал руки такими делами.

  После заутрени Иоаким решился спуститься  в яму к боярыне. Он уже чувствовал, что эта встреча ничего не даст – слишком хорошо они друг другу были знакомы. Но царю нужно было  докладывать и митрополит вслед за подьячим ступил неверными шагами на шаткие перекладины лестницы в яме. Увидев Кузьмищева, Феодосия поднялась было с соломы, думая, что он принёс еду, но увидев за ним знакомую угловатую митрополичью фигуру с крестом, она не стала более двигаться и бросила вызывающе-презрительный взгляд на Иоакима. «Я не звала тебя, ты здесь мне совсем не нужен,- говорили её глаза,- и крест твой это не мой крест». Церковник отвёл глаза в сторону. – Государь милость великую тебе оказывает,– возведёт тебя в честь великую..
- Да, уж, невелика его честь государева,- она кивнула на мрачное подземелье,- здесь даже крысы не живут..
- Так ты сама виновата..
- В чём? Лишь в том, что хочу верить, как мне сердце велит..по писанием Христовым.
- Покорись государю..
-Скажи своему царю, я ни за что не променяю всё его злато на моё место святое – хочу лечь тут, рядом с сестрою». Подьячий за спиной митрополита  удивленно качал головой. «Ну, и баба! — думалось ему.- Чего творит ? Кого хошь за пояс заткнет и ничего, никто посмеет сказать. А она про государя такое…». Иоаким топтался впереди и Кузьмищев, даже не видя лица его, чувствовал, как церковник злился от стыда и досады, что не способен переубедить женщину.
  Феодосия видела его позор, и она теперь точно знала, что победила страшной ценой – близок был конец её жизни. Силы, таявшие внутри день ото дня, вдруг оживились, потеплели и она почувствовала себя прежней - сильной и уверенной в себе. И голос узницы во мраке  и холоде подземелья зазвучал так, что у митрополита зашевелились волосы под клобуком:
-Так ступай же к царю,— продолжала Феодосия спокойным голосом, в котором звенел металл,- помоги ему прочесть затуманенными глазами  самое главное, что он позабыл - Евангелие от Луки, главу четвертую и доведи ему прочесть стих от  первого до четырнадцатого. И ещё скажи, Иоаким, пусть он готовится ответить на Страшном суде Божием за всё, что сотворил здесь на земле – за веру Христову поруганную, за сына его им непризнанного моего же, горем убитого, Жестокий он государь и такова же будет ему плата за дела его грешные».

  Феодосия покачнулась, силы оставляли её, и чтобы не упасть, она приложила руку ко влажной холодной стене, и стояла до тех пор, пока незваные гости не скрылись по скрипучей лестнице в проёме дверей..И только потом, обессиленная,упала на грязную солому..

  Минуло полтора месяца со смерти Евдокии. Не чувствуя родной сестры рядом,Феодосия таяла день ото дня. К ней перевели Марию Данилову и теперь она старалась поддержать ускользающую душу своей подруги, которая теперь больше лежала на соломе, изредка поднимаясь для молитвы. Закончив поклоны, Мария садилась возле Феодосии и в холодной темноте подземелья старалась своими руками согреть её истончившиеся пальцы, слушая спутанные слова лежащей. Давящая слабость цепко охватывала её лёгкое тело и мысли больной снова и снова уносились в светлое прошлое, которое ей было уже не вернуть. И она говорила, говорила, думая, что Мария слышит её сокровенный рассказ из далёких девичьих лет.

- А тот калинов куст с княжичем под ним до сих пор стоит, видно, да княжича нет,.загинул в Ливонской земле..жених мой первый ненаглядный..познанный.. И небо над нами райское, лебединое.. с песнями в полях..Да видно рай-то и кончился мой..Пойду на встречу ко
Христу..Всё ещё чувствуя страшную слабость, Феодосия дождалась стражника, принесшего воду и сухари.
- Миленький,— еле слышно сказала она,— веруешь ли ты в господа нашего Исуса Христа?
- Как не верить и крест есть,- стрелец приблизился к ней и ужаснулся холоду её рук. - Миленький: знаю я, скоро помру, я уж не жилица…Так именем Христа ради молю тебя, исполни мою последнюю просьбу…Не хочу я идти ко Христу в грязной сорочице…Так будь милосерд, возьми мою сорочку, голубчик, вымой ее в реке…Я за тебя богу буду молиться, и отмолю все грехи твои, взяв на себя. Стрелец, давно сочувствовавший узнице, едва удержался, чтобы не зарыдать.
Спрятав сорочку Феодосии на груди, он пал на колени возле неё и стал умолять  дать ему прядь её волос:
- Матушка, будут власы твои святые при мне и детям накажу их беречь во веки веков,- еле сдерживая себя просил стрелец, -Тайну сию сохраню и слова твои передам святому отцу Аввакуму, который в Пустозёрске молится о тебе по сю по-ру». Он ушёл на реку, оглядываясь и обливаясь слезами и скоро вернулся в подземелье, зная, что подьячий, ретиво исполняя указ царя в страхе за свою шкуру, зорко следит за караулами возле темницы.
  Когда он вернулся, Феодосия уже отходила. Мария переодела её в чистую сорочку, и, приподняв, положила на полусгнившие снопы соломы возле стены. Свеча в руке стражника медленно оплывала восковыми слезами, и он сам чувствовал, что вот-вот зарыдает, глядя на умирающую от голода женщину. Феодосия ненадолго пришла в себя, она было начала читать молитву, но силы покидали и губы не могли произнести ни слова. Слабым движением головы она подозвала стражника и стала шептать:
- Меня.. вместе с Дуней закопайте…рядом..в одной рогожке с нею..»  Мария целовала холодеющие руки и слышала последние слова Феодосии:
- ..Лебедей много.. много. Несут меня..небеса  тож голубые. Персты сложи Машенька, как надобно..один к другому легко будет мне невестой Христовой..быть»….
               
   Боярыня Феодосия Морозова скончалась от голода и лишений  в ночь с 1 на 2 ноября 1675 года. И после смерти своей "поединщицы", царь с прозвищем «Тишайший, приказал как можно дольше скрывать факт смерти боярыни Морозовой.
   Но, став первым  её мучителем,  царь Алексей Михайлович, тайный муж и отец незаконнорождённого сына Морозовой, Ивана Глебовича, ненадолго пережил свою фаворитку, умирая в страданиях от водянки  спустя четыре месяца.   Другой, свергнутый патриарх Никон, попавший в немилость царя и ставший узником в ледяной келье монастыря, после смерти своего соперника во власти.будет освобождён из темницы его сыном, царём Фёдором, но проживёт всего месяц, не выдержав сладкого яда свободы.
   Протопоп Аввакум, духовный отец Феодосии Морозовой, написал сердитое письмо царю Фёдору, за которое и поплатился жизнью – был сожжён на костре после 14-летнего заточения в земляной яме в Пустозёрске, далёком городке за Се-верным полярным кругом. Стоя на костре, он предсказал исчезновение города, где его сожгли,что и случилось спустя полвека…