Отметины деда

Недавно в Питере в нашей квартире на дне старого коричневого чемодана с блестящими железками на углах я нашел большую фотографию своего деда Семена Антоновича. На меня смотрел казак в папахе, с длинной шашкой, на кителе - две медали. Фото времен Первой мировой. Не иначе, перед съемкой дед изрядно порубал немцев на скаку. Он вовсе ничего против них не имел, более того, во  Вторую мировую даже неплохо отзывался, когда у них квартировались, видно, по нраву был ему немецкий Ordnung. Но мужская доля такова.

Черты лица на фото - в точности отца в молодости, даже трудно найти отличия. Да и награды у отца тоже были, среди которых особенно весОм орден Трудового Красного Знамени. Думаю, что и я не случайно продолжил эту традицию.

Я еще помню эту саблю, правда, уже обрезанную. Ох, и любили мы махать ею, срезая веточки деревьев. Со временем дед сменил коня на ишака. Изредка он его запрягал и ехал на базар под шуточки молодых парней, ожидающих автобуса. Я сидел  на бричке сзади и не сомневался, что нам все завидуют. На базаре дед молча ходил между рядов с кубанскими фруктами, запоминал цены, но... никогда ничего не покупал. Мне оставалось лишь погладить мордочку ишака и опять трястись часа полтора среди длинных рядов кирпичных одноэтажных домиков Ленинградской улицы. Эта улица будто знала, что после войны отец уедет в Ленинград. Даже  Сталин,  пожавший ему руку на станции за безупречно подготовленный железнодорожный состав, не смог его удержать. Эти Приходьки со времен прадеда все время куда-то рвутся. Вот и отец быстро наелся большим городом и стал копить денежки на дом в своем Тихорецке. Однажды, зашив внутрь пиджака пачку в размере 3000 рублей, он отправился покупать дом. Я уже строил фантазии, представляя себя в отдельной комнатушке, с окнами в собственный сад, где фрукты непрерывно падают прямо в рот, где нет изнуряющих дождей, а асфальт настолько мягкий от жары, что оставляет отпечатки моих вечно босых ног. Но не хватило. Какой-то сотни или двух. Что-то внутри оторвалось, повисло в животе. А как же я? Мысленно я уже был там, среди многочисленных братьев, где девочки не рождаются вовсе, где нет вонючих подъездов, где под светящейся лампой теплыми вечерами мы играли в лото на деньги. Эти боченочки с цифрами помню до сих пор: "туда сюда" - это 69, а "голодовка" - конечно же 32. Если за вечер удавалось набрать на мороженое, был на "седьмом небе" от счастья. И вот меня лишили этого.

Мы по-прежнему приезжали в Тихорецк. Бабушка едва ходила на распухших ногах, но жила и жила уже десятый десяток. Дед, как правило, ходил с кнутом среди толпящихся везде уток и нас -  ребятишек, поливающих на бегу струями воды друг друга. Дед ни с кем не разговаривал, но кнутом владел отменно. Три шрама на ноге у меня видны до сих пор. Особой боли я не почувствовал. Невероятность такого воспитания затмила все ощущения. Я будто попал в девятнадцатый век, где принято было пороть - так, на всякий случай.  Да и тогда все дети называли своих родителей на "Вы".

Не реже раза в неделю у нас собиралась огромная толпа. Составлялись во дворе столы, строились из досок скамейки, из колодца поднимались холодные бутылки с выпивкой, вереницей женщины несли всевозможные блюда и арбузы, в центре усаживался гармонист, и начинался праздник. Я обычно нажимал на вареники из вишни, просто млел от удовольствия. Любил и местную рыбу из прудов, обычно толстолобиков, так приготовить ее никто больше не мог. Ну и, конечно, вареную горячую кукурузу, натертую крупной солью. Я вгрызался в нее, как хомяк, и сок ручьями стекал на мою коричневую грудь. Не обходилось и без борща, где в густом бордовом бульоне плавали целые маленькие картошины, видать, крупнее вырасти  на жаре они не могли.

Не думайте, мне вовсе не так уж и нравилось на этом юге. Я постоянно залезал под колючий куст крыжовника, спасаясь от зноя, или обгладывал смолу со стволов вишен. Про фрукты вспоминал лишь перед отъездом - как же я ничем не наелся? Лишь черные ягоды тютины собирал в пыли - лазать по деревьям я боялся, как, впрочем, и сейчас.

Но самое главное было не в этом. Люди здесь были напрочь лишены душевности, так подкупающей в деревне на родине матери. Братья обычно лишь дразнили кацапом или еще похлеще, лишь иногда их это утомляло, и мы забирались в прохладную комнату с закрытыми ставнями и во мраке играли какими-нибудь найденными закрутками от одеколона или наклейками от вина. Вино я тоже однажды тяпнул, целый стакан. Все в один голос сказали, что буду алкашом, но случилось все наоборот. Примерно та же история и с сигаретами.

Еще надо сказать, что бывший гектар дедовской земли быстро застроили его дети и другая многочисленная родня. Между домами осталось совсем мало места, а сады просто игрушечные. Так что втискиваться нам просто было некуда . Теперь я, конечно, не жалею об этом. Лишь ностальгически вспоминаю письма деда, где на двух страницах перечислялись приветы: "ыщо прывет от братки, Сетки... ", да приписка " арбузы на базаре по пять капеек, груши три капейки, а за жерделы платим сами, чтобы их кто-нибудь  собрал с земли себе".

Казацкая кровь и во мне играет. Города и равнины меня не привлекают, а вот на высокий холм водораздела поднимаюсь теперь ежедневно, чтобы увидеть бескрайние просторы,  по которым так и хочется лететь, а в шуме сдувающих с ног ветров услышать топот коней и свист нагаек наших кубанских казаков.