Лафкадио Хирн - Цыганская история

Lafcadio Hearn: The Gypsy's Story

     Летний день был похоронен в великолепии пурпура и злата Карла Великого; испанский соболь ночи поблескивал драгоценным поясом звезд. Молодая луна еще не подняла серебряные рога своего мусульманского знамени на Дальнем Востоке. Мы плыли по теплым водам, лениво вздымающимся и опускающимся, словно грудь спящего человека; южные ветры доносили до нас усыпляющий аромат цветов лимона, а желтые огни среди цитрусовых деревьев, когда мы покачивались на широких волнах, были подобны звездам из сна Иосифа, выражающим почтение. Далеко позади них гигантский маяк взирал на нас своим единственным циклопическим оком, наполненным кровавым пламенем, окрашивая лицо лоцмана в багровый цвет граната. Время от времени море с резким звуком нежно плескалось у гладких бортов судна, и призрачные огни мелькали вокруг носа корабля. Усевшись на бухту каната, гитарист пел, попутно импровизируя, одну из тех сладко-монотонных баллад, которые андалузские цыгане называют солеариями. Даже сейчас богатые звуки его одинокого голоса вибрируют в моей памяти, почти как тогда посреди благоухающего моря под светом летних звезд:

     Вечер,
     Это майское безумие -
     Увидеть и не сказать ни слова.

     Гачо.
     Без гроша за душой
     Словно корабль без руля.

     Из-за тебя
     В ночные часы
     Томлюсь лишенный сна.

     Сторож ночной
     Не подавай свой голос,
     Спать хочу, но не могу.

     Берег морской,
     Чем обласкан ты,
     Что столь прекрасен?

     Почему он рассказал мне свою историю, мне не ведомо: знаю только, что наши сердца поняли друг друга.

     - О своей матери, - сказал он, - я почти ничего не знал, когда был ребенком; я помню ее лишь в смутных воспоминаниях, похожих на туманные сны, а может быть, это и правда были лишь сны. Поскольку годы нашего детства настолько переплетаются с грезами, что мы не можем в памяти своей различить даже тени их сущности. Но в те времена меня всегда преследовал голос, говоривший на языке, ставшем знакомым мне лишь спустя годы, и лицо, которое я не помню, чтобы когда-либо целовал.
     Это было ясное, смуглое лицо, сильное и нежное, с острыми серповидными бровями и необычайно большими глазами черного цвета, склоняющееся надо мной во сне, - лицо высокой женщины. Было что-то дикое даже в нежности ее больших сверкающих глаз - такой взгляд видит охотник в глазах свирепых птиц, когда подбирается к их гнездам над облаками; и этот темный призрачный лик наполнял меня странной любовью и трепетом. Волосы, ниспадавшие с ее висков длинными локонами, словно водные струи, были схвачены широким серебряным гребнем, изогнутым и сияющим, подобно молодой луне.
     И когда эти сны посещали меня и неистовые любящие глаза смотрели на меня в ночи, я просыпался, выходил под звезды и долго рыдал.
     Огромное волнение охватывало меня; новый жар пульсировал в моих жилах, и я каждый раз слышал флейтовые звуки странного голоса, говорившего на незнакомом языке, долетающего словно издалека, подобно звукам слов, разбитых и разорванных на части блуждающим ветром.
     Океанские бризы пели для меня песню волн - глубинный гимн, который не может выучить ни один музыкант, мистический гимн, слов которого не может различить ни одно человеческое ухо, волшебный гимн, что старше мира и более странен, чем сама Луна.
     Лесные ветры доносили до меня ароматы пряных смол и звуки птичьих голосов, что слаще шума бегущей воды, - и шепот дрожащих теней, и припев той могучей песни, которую поют сосны, и парящие души цветов, и тайны извивающихся лиан, которые словно суккубы страстно сжимают дубы в удушающих объятиях.
     Другие ветры, пронзительные и холодные, как северные очи, приходили ко мне из бездн между скал и с горных вершин, где снежные просторы никогда с тех пор, как возник мир, не ощущали на себе давления птичьих лап; и они исполняли рунические песнопения горной свободы, где сверкают лишь молнии, - а вместе с этими ветрами приходили тени птиц, круживших в вышине надо мной, с глазами свирепыми и прекрасными, как глаза из моего сна.

     И поэтому великая зависть охватила меня к ветрам, волнам и птицам, которые бесконечно кружат в вечном водовороте мира. Ночами большие глаза, жестокие и нежные, мерцали сквозь туманы моих снов; призрачные ветры звали меня, а темные моря своими покрытыми пеной губами напевали песни, столь же странные, как руны Одина.

     Я ненавидел города ненавистью верблюда, который рыдает и стонет, глядя вдаль на желтый край пустыни, на мертвенно-бледный палец минарета, указывающий на купол небес Магомета.
     Я ненавидел грохот повозок и крики бьющихся за золото; тени дворцов на пылающих улицах; звуки натруженных ног; черное дыхание высоких труб; и огромные аппараты, вечно грохочущие медными сухожилиями и хрипящие с сердцем из пара и стали.
     Любил я только взоры ночи и женские глаза, которые преследовали меня, - тишину холмистых равнин, шепот непроходимых лесов, тени летящих птиц и скользящие вдаль облачка, качающиеся изумрудные волны, серебристый плач ручьев, громовые раскаты могучего гимна-гекзаметра, который океан должен вечно петь мерцающим звездам.

     Один раз, всего лишь один раз, я рассказал моему отцу о темном и прекрасном сне, который приплывал ко мне по туманным потокам сновидений. Один раз, всего лишь один раз; ибо тогда я увидел, как его лицо стало белее лика Смерти.

     Окруженный роскошью и удовольствиями, я чувствовал себя птицей в золотой клетке. Книги я любил только потому, что они научили меня тайнам неба и моря - алхимии солнц, магии времен года, чудесам земель, к которым мы постоянно жаждем плыть, но которые, возможно, никогда не увидим. Я любил безумные ночные прогулки, и долгую борьбу с волнами, поцелованными серебристой луной, и мускусное дыхание леса, где дикие голуби бродят среди теней, воркуя о любви. И странная красота соколиного лица, постоянно преследовавшего меня, охладила мое сердце к белокурым девушкам, посещавшим наш дом, прекрасным, как высокие идолы из слоновой кости и злата.
     Часто в первой розовости зари я просыпался от беспокойного сна, чтобы посмотреть в зеркало, жаждая узреть там некоего темного родственника с глазами из моего сна; и часто я чувствовал в своих жилах кровь странной чужой расы, а не моего отца.
     Я видел птиц, летящих на благоухающий юг; я наблюдал, как чайки улетают в поисках более теплых берегов; я проклинал ястребов за их свободу, проклинал богатства, которые были платой за мою зависимость от цивилизации, и удовольствия, что стали причиной моей изоляции среди не моего народа.
     - О, если бы я был облаком, - воскликнул он, - которое вечно плывет вместе с ветром! О, если бы я был волной, которая стремится от океана к океану и воспевает свою свободу в пене на скалах тысячи берегов! О, если бы я мог жить, как орел, который может смотреть в лицо вечному солнцу!
     Так наступило для меня лето моей жизни, с безумной тоской по свободе - как у ветра, волн и птиц - и смутной любовью к тому неведомому народу, чья дикая кровь лихорадила мои вены, - пока в одну беззвездную ночь я не покинул навсегда свой дом.

     Я заснул в лесу, а когда проснулся, птицы пели в изумрудных тенях над моей головой. Высокая девушка, гибкая, как пальмовая ветвь, смуглая, словно египтянка, смотрела на меня. Мое сердце почти перестало биться. Я увидел в дикой красоте ее смуглого лица бледную тень того образа, который так долго преследовал меня, и в темных ее глазах я разглядел очи из моих снов. Круги из тонкого золота блестели в ее ушах; смуглые руки и ноги были обнажены. Она не улыбнулась, но, устремив на меня взгляд своих широких диких глаз, обратилась ко мне на незнакомом языке. Странном, как Индия, но не совсем чужом для меня, ибо при звуке ее голоса скрытые во мраке комнаты памяти, давно не посещаемые мной, вновь открыли свои двери и явили забытые вещи. Язык был тем самым, что я слышал во снах все эти беспокойные годы. И она, заметив, что я понял ее, хотя и не мог ответить, указала на далекие палатки за деревьями и восходящие спирали лениво плывущего дыма.
     - Куда бы мы ни пошли, ты тоже пойдешь, - прошептала она. - Ты из нашего народа; кровь, текущая в твоих венах, как моя. Мы долго ждали и наблюдали за тобой, лето за летом, в те месяцы, когда великая тоска охватывает всех нас. Ибо твоя мать была из моего народа; и ты, сосавший ее грудь, не можешь жить с бледными детьми другой расы. Небо - наш шатер; птицы направляют наши шаги на юг и север; звезды ведут нас на восток и запад. Мой народ искал вести о тебе, даже когда странствовал по землям, где восходит солнце. Наша кровь крепче вина, наше родство дороже золота. Ты оставишь богатство, удовольствия, почести и городскую жизнь ради своего сердца, и я буду сестрой твоей.
     И, поцеловав ее, я последовал за нею к шатрам ее народа - моего народа - странников мира с древнейшего Востока.