ч. 22 Всё... нормально. Финал

Так в Трилесино я проводил каждое лето с бабушкой на нашем хуторе –  с начала июня по конец августа. Почти всегда мы там были одни. Дедушка приезжал к нам только на выходные и еще раз-два за лето в отпуск на пару недель. С моим другом Виталькой из соседней Колпеи я мог целыми неделями не видеться – он же там не то что мы, городские, а еще и помощник по хозяйству, и ему не до развлечений часто.
 
Да к тому же надоедает одно и то же, и чем ближе самый конец августа, тем сильнее мне хочется в город. Поскорее бы друзья, школа, стадион!

Вот уже летят с берез первые желтые листья, наступает какое-нибудь двадцать пятое августа – день нашего отъезда из Трилесино – и приезжает за нами дедушка.
Пора в Минск!

Утро последнего дня. Я особенно аккуратно застилаю мою постель. На нижнем листе настенного календаря уже давно сентябрь, и я с готовностью собираю в рюкзачок свои вещи.

Мы медленно завтракаем, и потом долго тянется весь этот день. Мы не знаем, чем заняться и идём попрощаться в Колпею, по пути заходя ко всем бабушкам-соседкам. Говорим им, что обязательно приедем следующим летом. Они охают и отвечают, что «старЫя» и «дажыць бы».

В самом конце, уже перед самым отъездом, мы идём к дяде Володе Варгану. Отдаем ему оставшиеся постное масло, хлеб, соль и спички. Он всегда в этот день немного грустный, но старается не подавать виду – как всегда шутит, хлопает меня по плечу и суёт мне в карман пару прогорклых сушек. «Приезжайте на следующий год!» – кричит он нам вслед и машет рукой.

Уезжали мы обычно шестичасовым.  Просто и легко уезжать, когда знаешь, что сможешь вернуться. Так было каждое лето.

Минск. Сразу другой воздух, всё громко, высоко и узко. Огни, светофоры и блеск стекол. Город похож на пакет с конфетами.

Первое сентября. День каких-то знаний. На линейке подросшие одноклассники.  Все во всем новом. Одинаковые стрижки. У меня новые белые носки. Классная спросила, где я так зарос. Никогда бы сам не обратил на это внимания.

Каждый день телевизор. Дни становится всё короче. Астры с маминой дачи на День учителя. Горы листьев. Мешки с антоновкой у нас на балконе. Сдать бутылки и купить у спекулянтов импортную жвачку – предел мечтаний.

Но чувство новизны быстро проходит, и уже к осенним каникулам я начинаю мечтать о лете и жду следующий «май-месяц». «Май-месяц» – именно так всегда говорил дедушка.

А в 95м мы перестали ездить в Трилесино. Папа купил себе дачу «в цивилизации» – в большой деревне Гудогай. Там «ж/д станция, целых два магазина и фельдшерский пункт, а сам дом в Гудогае гораздо больше и лучше, чем в Трилесино». И еще – папина вторая жена Аня родом из тех мест, и «у неё там корни, мама и много хорошей родни».

Родни у Ани там действительно очень много. У меня столько родни нет, и я неохотно изредка приезжаю в Гудогай лишь на недельку-другую. Теперь бабушка там каждое лето проводит с моей младшей сестрой – я-то уже вроде и вырос. Мне уже тринадцать, и на дворе уже 98й год.

...

И вот однажды во время моего приезда в Гудогай мы с дедушкой и папой решили съездить в Трилесино.

Я не помню, зачем. Была середина августа.  Из Гудогая, который всего-то в 4х ж/д станциях, до Сморгони мы доехали быстро. Я уговорил взять с собой папин спортивный велосипед – он казался мне крутым.

Мы в Сморгони. Автобус номер два, как и четыре года назад, довез нас до конечной на Каминского. Мы вышли, и начались дороги моего детства: через Вилию по мосту, через лес, через поле, а потом еще через лес и ручей...
 
Вот и наш хутор. Маленький домик под липой, сирень и зеленый колодец с самой вкусной водой...

Терраса. У неё сейчас подтекает крыша.
 
Открыли салатовую дверь – на её внутренней стороне видны отметки с моим ростом и даты, когда они сделаны.

Зашли в тихий дом. Здесь пахнет сыростью и мышами, но даже через это я всё равно чувствую родной запах.

Все вещи на своих местах. Та же скатерть на столе, а на ней, в зеленой вазе – осыпавшийся, забытый тогда перед самым отъездом, мой букет ромашек для бабушки.
Над моей кроватью на потолке отклеились обои. Сачок для бабочек в углу, еще цел.
На подоконнике за занавеской однорукий солдатик. Я кладу его в карман и открываю дверцу серванта, в котором раньше бывали конфеты. Но сейчас там одна пыль.

Мне хотелось бы забрать отсюда всё – себе на память. Наши кровати, календарь четырехлетней давности, круглый стол.  Я не знал тогда, в 94м, что больше сюда никогда не вернусь.

Папа с дедушкой курят на террасе. Дедушка вздыхает и говорит, что «это была целая жизнь». Папа ведь тоже каждое лето в своем детстве проводил здесь.

Я брожу по заросшему саду вокруг участка. Иду к дядя Володе Варгану, но никого нет дома. Ипташ узнает меня, натягивает цепь и заливается лаем. Возле резного колодца стоит ведро воды, на завалинке полно дров, и двор покошен. Дядя Володя, наверное, где-то рядом, но спросить, где – не у кого. Все ближайшие от нас хаты заколочены.

Дедушка и папа собираются в Колпею, хотят повидаться с Кохановскими (родителями Витальки). Предложили идти и мне – Виталька, может, сейчас там.

Но я не хочу. Я чувствую, что не могу уйти отсюда. Когда взрослые говорят о каких-то перспективах – неужели именно это чувство они потом всё время будут испытывать и держать внутри, но делать всегда только наоборот и говорить, что «была целая жизнь»?

– Идите без меня... – сказал я.
 
Я видел в тот момент дедушкины глаза.

Он сказал:

 – Ну побудь тут, побудь...

Они ушли.

Я остался один и долго сидел на границе нашего участка и бывшего колхозного поля, на котором теперь рос один бурьян. За моей спиной изредка падали спелые груши. В наш дом больше мне заходить не хотелось. Я знал, что он здесь, совсем рядом, и навсегда утерян.

Я сорвал сухую былинку и смотрел сквозь неё. Я не понимал, как всё кончается.
Успокоившись, я нашёл в сарае мой старенький кошык и побрел в Берендеев лес за грибами. Там, как и раньше, было полно лисичек.

Мы вернулись в Гудогай поздним дизелем.

Бабушка накормила нас безвкусным ужином, и мы легли.
 
Из-за шкафа-перегородки я слышал, как она спросила дедушку ночью:

– Ну... Так как там?

Дедушка ответил:

– Всё… нормально.






Макс Гончаренко, 2024.