Поздний визит 1

        Мне снится, что еду в старом трамвае, трамвае моего детства: с подножками, на которые можно заскакивать на ходу, с открытыми настежь дверями и окнами… Вагон весело мчится по разболтанным рельсам, дребезжа стеклами и заливаясь отчаянной электрической трелью на перекрестках. Звонки становятся все настойчивей и тревожней. Просыпаюсь — звонят в дверь моей квартиры.

Включаю ночник — на часах половина третьего. Жена проснулась и смотрит на меня встревоженно.

Звонок раздается вновь.

-Не ходи! - говорит жена. - Наверное, этаж перепутали.

Я встаю, сую ноги в тапочки, накидываю халат.

-Скорее всего, это тетя Галя. Самолет прилетел поздно, она взяла такси… Не ночевать же ей в аэропорту?

Звонок заходится в нервном припадке.

-Вечно она с сюрпризами! - раздражается жена. - Нет чтобы телеграмму дать по-человечески… Ладно, открой — а то весь дом разбудит. Только — с цепочкой.

Я выхожу в прихожую, включаю свет и открываю дверь.

Передо мной стоит Григорий Махов. Лицо его серо, лихие казацкие усы висят, как клок мочалки, безвольно поникшие плечи создают впечатление крайней степени усталости.  Меня всегда поражает выразительность его поз и движений. Артист, да и только!

- Извини, мастер! - гудит он. - Мне надо с тобой посоветоваться. Примешь?

- Проходи, что за вопрос! - отвечаю я.

Я веду Махова в гостиную, усаживаю в кресло и ухожу варить кофе, заглянув по пути в спальню, чтобы успокоить жену.

Махов сегодня провел у меня весь вечер. Мы с ним придумали одну штуку и решили подать на нее заявку от своего имени, минуя институт. Работать над ней приходилось в свободное время. Мы засиделись за расчетами, и Григорий ушел от меня в начале двенадцатого. Что же с ним случилось?

Я возвращаюсь в гостиную. Махов сидит, откинув голову на спинку кресла. Глаза его закрыты: кажется, он спит. Я уже решаю выйти и выключить свет, но он внезапно открывает глаза: сна в них нет.

Я ставлю поднос с кофе на столик.

-Сейчас взбодримся, сын мой, и ты поведаешь, что с тобой стряслось!

Честно говоря, мне льстит, что Махов, этот фрондер и забубенная голова, пришел за советом, да еще среди ночи, когда и такси-то не поймаешь.

- Кофе — это прекрасно! - без особой радости отзывается он. - А не найдется ли, мастер, у тебя чего-нибудь покрепче?

«Мастером» он называл всех и каждого, за исключением начальства, равно как со всеми был на «ты». Первое время меня коробило это обращение, но Махов был неисправим, и пришлось простить ему этот недостаток: у каждого из нас есть свои изъяны.
 
-Только «Старый Таллин», - говорю я, втайне надеясь, что ему не захочется пить пахучий и сладкий ликер, который я берегу.
 
-Черт с ним! - махнув рукой, соглашается Георгий. - Давай «Таллин»!

Я наливаю ему полную рюмку. Он выпивает без всякой реакции и наливает еще.

-Так что случилось? - спрашиваю я. - Жена домой не пустила?

-Скажешь! - Он обнажает в усмешке желтые зубы, которые торчат у него во рту вкривь и вкось. - Что, мою Люську не знаешь?.. Теща — эта да! Эта бдит… «Гриша, я чай поставила! Гриша, сыр в холодильнике!» А завтра опять будет Люську накачивать. Чего бабе надо?

Я бывал несколько раз у Махова дома и знаю Люсю — маленькую, кроткую женщину с неопределенным выражением серых глаз на круглом некрасивом лице — и ее мать. Мне не показалось, что Григорий — притесняемая сторона. Такого притеснишь!

-Значит, с тещей? - уточняю я.

-С тещей — это пустяки, это дело привычное… - Он выпивает еще рюмку и шумно отхлебывает горячий кофе. - Смотри, что я получил!

Он достает из внутреннего кармана пиджака помятый конверт и протягивает мне:

-Читай!

Я извлекаю из конверта сложенный вчетверо лист бумаги, на котором напечатано всего несколько строчек:

«Глубокоуважаемый Григорий Александрович! В связи с приближением юбилея завода нами готовится издание памятного альбома. Поскольку Вы принадлежите к числу сотрудников, внесших значительный вклад в становление и развитие завода, просим Вас выслать свою фотографию размером 9х12 с приложением краткого описания Вашей сегодняшней деятельности. Приглашение на юбилейные торжества будет отправлено Вам отдельным письмом. Главный инженер А.П.Белохвостиков».

-Ну и что? Из-за этого стоило поднимать меня среди ночи?

В глазах Махова странная тоска.

-Извини, мастер, - отвечает он. - Но я не знаю, что мне делать.

-Тут же написано: «выслать фотографию с приложением краткого описания». Тебя что-то смущает?

-Да в том-то и дело! - В его голосе я слышу отчаяние. - Я же восемнадцать лет им не писал! Уехал, как отрубил: ни спасибо, ни до свидания… А они меня не забыли. Даже на юбилей собираются пригласить! Как я людям в глаза буду смотреть?
-А что он тебе, этот завод? Ты вроде и работал там недолго.

-Недолго!.. - Он усмехается и закрывает глаза. - Это как считать. Иной раз неделя за годы идет. Сейчас, мастер, я тебе все расскажу, а потом ты и думай — зря я тебе ночь поломал или нет.


                ***


Отец у меня был из руководящих. Из тех, кто всегда знает, как следует жить другим людям. Воспитывал он меня просто: ремнем. А мужик был здоровый и порол от души. Поэтому, едва кончив седьмой класс, я решил уехать из дому. Мне все равно куда, лишь бы от папаши подальше, и я подался в Оху, на самый север Сахалина, поступил в нефтяной техникум.

А мама любила отца. Она была слабая, хрупкая женщина — историю в школе преподавала — и жила за ним как за каменной стеной. Мама всегда держала сторону отца в наших с ним стычках, но мне было видно, какого труда ей это стоило.
 
У отца не водилось друзей — только начальники и подчиненные. Возвращался с работы он поздно вечером и за ужином с упоением рассказывал о каком-нибудь своем успехе на руководящем поприще. Как противна мне была его похвальба, в которой пестрели слова «моя фабрика», «мои рабочие», «моя продукция»!

Без грусти я покинул отчий дом. Даже думал: «И почему я не сирота» Никому бы ни чем не был обязан!» И накликал: через год отец умер. От инфаркта. Видно, не одни победы сыпались на его голову.

Хоронили торжественно. Речи, музыка, ордена и медали на бархатных подушках. Я и не знал, что у отца столько наград. Он вообще ничего не рассказывал о себе.

На похороны прилетел фронтовой товарищ отца. Не помню сейчас точно его фамилию — украинская такая, кажется, Кузьменко. Тоже здоровенный дядька, вроде отца.

Оказывается, отец почти всю жизнь командовал отдельной диверсионной группой. Их забрасывали в далекий тыл к немцам, и они взрывали мосты, склады и даже целые аэродромы! Из первого состава группы к концу войны остался в живых только отец и этот Кузьменко. Они столько раз выручали друг друга, что сами уже не знали, кто у кого больше в долгу.

Жили мы в старой хибаре, оставшейся от прежних времен. Такой, знаешь, фанерный сарайчик, а на крыше железная труба, метра два высотой. Чтобы не завалилась от ветра, ее к специальной лесенке привязывали. Те, кто жил здесь раньше, видно и сами понимали, что временные они на Сахалине.

Так вот… Сидел я рядом с отцовым товарищем на продавленном нашем диванчике и под вой ветра в трубе слушал его рассказы.

-Твой батька, - говорил мне Кузьменко. - Дюже правильный был командир. Вин за наши спины не ховался, першим у пекло лиз. Нема, говорит, у Гитлера такого оружия, чтобы маховску породу загубить. Любили его хлопцы…

А мама плакала…

-Да… Он такой… В этой халупе сколько лет живем! Сказал: пока все мои рабочие не получат квартиры, ничего себе не возьму…

Понял я тогда, какой смысл вкладывал отец в слова «мои рабочие». И знаешь, мастер, стыдно мне стало и больно!

Хотел я тогда остаться в Южно-Сахалинске: не представлял себе, как мама одна жить будет, а она — против.

-Учись, - сказала, - пока есть возможность. А я проживу как-нибудь.

Твердой женщиной оказалась моя мама.

В то время, если помнишь, на севере Сахалина разворачивались большие дела: Сабо, Тунгор, в проекте маячил Колендо. Это была работа для мужчин! Охинские нефтяники гремели на всю страну. Я сам, помню, прыгал и кричал, когда на буровой, где проходил практику, пошла нефть. Не поверишь — взрослые мужики радовались как дети, плюхались в нефтяную лужу и смеялись от счастья!

После техникума я все-таки вернулся в Южный. Мама опять пыталась протестовать, но тут уже я не поддался.

-Как ты похож на отца! - сказала тогда мама. И прижалась ко мне.

Пошел я слесарить в авторемонтные мастерские.

После нефти работенка показалась мне «не бей лежачего». Разбирали старые движки, приводили их в божеский вид… А потом вошел во вкус.

Через наши руки проходил не только свой утиль, но и трофейный японский хлам, и лендлизовские «американки». Документации на них, конечно, никакой, приходилось шурупить головой, как говорил бригадир дядя Костя. Он во время войны служил автомехаником, навидался всех систем и калибров и привык работать на нюх. А у меня опыта не было, меня в техникуме к чертежам приучили, я без чертежа ни черта понять не мог! И приходилось чертить. Никому они не были нужны, эти мои эскизы и чертежи, но я делал их по всем правилам, изводил кучу ватмана, туши и нервов. И ни за что бы ни признался, что занятие это доставляет мне наслаждение.