Светлый град на холме, или Кузнец Часть 1 глава 11

Глава 11. Гуннар
      Я смотрела на Гуннара, он совсем, конечно, не такой, как Берси. Уверенно и не смущаясь, смотрит мне в глаза, никакой игры, никакого двойного дна. Только, когда я сказала, что хочу поговорить об Агнете, он взволновался и покраснел.
      — Я хотел просить вас, дроттнинг, и Сигурда позволить мне жениться на Агнете! – выпалил он.
       — Агнета беременна, — сказала я.
       — Тем более, тогда стоит поспешить!
       — Погоди, Гуннар. Есть ещё один человек, который любит Агнету и хочет жениться на ней. – Асгейр Берси.
      — Берси?! – удивился Гуннар, а потом добавил: — Никого он не любит, кроме себя!
       — Может и так, но мы этого не знаем. Выбирать ей.
      …Я смотрел на дроттнинг и, вдруг до меня дошёл смысл сказанных ею слов. Выходит так, что Агнета не знает, от кого она беременна. Вот что… Вот почему Агнета стала избегать меня… Значит Берси пытается перебежать мне дорогу. Всегда мерзавцем был. С самого детства только всё портил! И главное просто так, просто назло. Любит он Агнету… да этого быть не может!
      А я-то уже картины радужные рисовал, как мы с Агнетой будем жить. Вот как Сигурд и Сигню…
       Но как эта прекрасная дроттнинг может верить, что Берси влюблён в Агнету. Она так умна, Сигурд советуется с ней, как ни с кем из нас. И она при этом верит Берси?
       — Дроттнинг, не отдавайте Агнету за Берси. Я согласен признать ребёнка. Я ещё не разобрался, почему так произошло, что Агнета связалась с Берси… Но он, знаете, такой, он имеет поход к женщинам. Он соблазнил её…
       — Выходит, ты прощаешь Агнету? – спосила Сигню, огромными синими глазами внимательно глядя на меня. – И не станешь вспоминать ей её измену? И ребёнка признаешь своим?
       — Конечно, Свана Сигню!
      Да я всё простил бы Агнете, если бы она бросила Берси. Но он может и не отстать, может нарочно портить мне кровь. Зачем он соблазнил её? Только, чтобы мне насолить, для чего она ещё ему нужна…
       — Выдайте Агнету за меня, — твёрдо проговорил Гуннар, наклоняя вперёд бритую голову, будто бодался, чего ты бодаешься, подумалось мне.
      А я подумала, глядя на него, а мог бы Сигурд вот так простить? Однажды мы говорили с ним о любви и ревности. После обсуждения того, как он планирует завоевать Свею, я спросила его:
       — Ты любишь Свею больше меня? 
      Он улыбнулся светло и сказал:
       — Свеи нет для меня без тебя. Так повелели Боги.
       — Что может заставить тебя разлюбить меня?
       — Ничто, — твердо отвечает он, — и никогда.
       — Состарюсь, подурнею…
       — А я не красоту твою люблю. То есть я люблю твою красоту, твоя краса радует меня, но я влюбился не в это.
       — Когда я была некрасивой девчонкой, ты не влюбился что-то.
       — Как раз тогда и влюбился, — засмеялся он. — И ты не была некрасивой девчонкой, только я ещё не умел тогда видеть. Но ты предназначена мне судьбой. А я – тебе, – он улыбается.
       А потом посерьёзнел глазами и спросил:
       — А за что ты разлюбила бы меня?
       — Такого нет, — говорю я.
       — Это потому, что я так сказал, — усмехнулся он, кивая.
       — Нет.
       — А из-за другой женщины?
       — Ты же сказал, что как меня ты никого не можешь любить, — сказала я. – Даже Свею. Тогда к чему я стану ревновать? К телу?
       Сигурд засмеялся тогда… Я не спрашивала его, разлюбил бы он меня из ревности. Смог бы простить то, что сейчас Гуннар прощает Агнете, хотя она и не просила ещё его прощения. Я вообще сомневалась, что она этого прощения хочет. Тут Гуннар прав, Берси имеет подход, он красив как эльф, и, конечно, Агнета выберет его, то как она говорила о Берси, даже как произносила его имя, конечно, она влюблена. Но это её судьба и её жизнь. Если так случилось, может быть, так должно было быть зачем-то? И эта боль, что предстоит испытать Гуннару, может и она для чего-то нужна? Чтобы этот огромный силач почувствовал, что у него есть сердце?..
      …Дроттнинг Сигню поднялась и, подойдя, обняла меня. Вблизи она оказалась такой тонкой и совсем небольшой. Я не видел её так близко ещё. От неё исходит удивительный мягкий, очень свежий и немного сладкий аромат. И тёплый. И вся она тёплая. Вблизи её лицо завораживало, её глаза затягивали, словно омут. Оказывается, она не холодное совершенство, она живая, вот волосы надо лбом на пробор, прядки чуть выбились на висках, серьги качнулись, путаясь в этих тонких прядках. Возле уха завиток спустился до самого плеча, тонкие ключицы были видны в вырезе рубашки… Женщина. Не небожительница изо льда и камня как мне казалось. Подняла руку, коснулась ладонью моего лба и щеки. Глаза похожи на цветы незабудки, полные розовые губы…
      — Ты очень хороший человек, Гуннар. Добрый. Большое сердце.
      Когда она обняла меня на миг, прижавшись головой к моей шее, я почувствовал, какие мягкие у неё волосы. Совсем не такие как у Агнеты.
      — Я рада, что ты алай Сигурда, что ты мой алай, — сказала она, отходя от меня.
      — Что вы решите, Свана Сигню? – спросил я.
      — Разве это я решаю, Гуннар? Люди, даже конунги так мало могут. Мы все идём туда, куда велят норны.
     Если она говорит, что может так мало, то, что остаётся мне? Я буду твоим преданным алаем, Свана Сигню...
 
      …Я пошла за советом к Эрику Фроде. Он не жил в тереме, его дом был на площади совсем рядом, почти пристройка к терему, даже часть его окон выходила на наш задний двор.
       — Здравствуй, Эрик, — сказала я, входя, впущенная прислужницей.
      Эрик ценил удобство, вкусную пищу, красивые вещи, в отличие от аскета Дионисия, живущего в крохотной комнатке при библиотеке и неряхи Маркуса у которого вечно всё было разбросано, хотя старый римлянин в своём беспорядке всегда и всё находил безошибочно и быстро. Может быть то, что мне представлялось хаосом, для него было необходимым для того, чтобы чувствовать себя уверенно, ведь разобраться с его хаосом мог только он сам…
      Здесь же, у Эрика царили ковры из заморских стран и тонко выделанных шкур, резная мебель, стеклянные сосуды, серебряная посуда. И за собой Эрик ухаживал идеально, даже брил, будто полировал  лицо и лысоватую голову каждый день, отчего его светлобровая голова казалась похожей на яйцо.
      Он обернулся, когда я вошла:
      — Дроттнинг Сигню, приветствую! Как первые дни на троне?
      — Так…
      — Что такое? Поспешность Сигурда с походом на Норборн всё же удручает тебя? – спросил он. Он решил, что я пришла поговорить об объявленной сегодня утром в Совете подготовке к походу на Норборн. Но нет, это мы давно обсудили с Сигурдом. – Так отговори его. Женщины всё могут, если захотят.
      Я села на высокий стул, мои ноги едва доставали до пола, зато сидя на нём, было очень удобно писать на наклонном столе, к которому он был придвинут. Я это знаю, потому что много раз сидела за этим столом, когда Эрик занимался со мной.
      — Нет. Не о походе речь. Это дело решённое. Здесь решает Сигурд и, если он чувствует, что идти надо этим летом, значит, поход будет этим летом, — сказала я.
      Эрик прищурил нижние веки, глядя на меня:
       — Это ты такая мудрая покорная жена или Сигурд может тебя убедить в чём угодно?
       — У меня сейчас голова занята куда более насущной проблемой, чем предстоящий поход.
       — Чем же? Лекарней твоей? – он усмехнулся, он считал  блажью мои затеи с бесплатными лекарнями и Детским двором.
       — Нет, лекарня почти готова, и Детский двор тоже, думаю через две-три недели малышей примет.
       — И кто работать там согласился? – усмехнулся Эрик.
       — Те, кто пожелал. Это почётно, Эрик, служить своему йорду и людям, все это понимают. Мы выбрали самых достойных, — сказала я серьёзно наперекор его иронии. – Но я пришла поговорить о другом… Скажи, мой отец советовался с тобой, жениться ли ему на моей матери?
       — Нет, — удивился немного Эрик. – Вот жениться ли на линьялен Рангхильде, да, советовался. А когда встретил твою мать, ничьи советы ему стали не нужны. Что случилось, Сигню?
       — Двое мужчин, одна женщина. И ещё деталь – она беременна.
      Эрик сел напротив меня:
       — Что, не можешь заставить жениться?
       — Напротив, оба хотят. Несмотря на её измену. К тому же, двойную.
      Эрик поднялся со своего стула, подошёл к столу, накрытому заморским узорчатым ковром, взял изящный серебряный кувшин и налил тёмно-красного вина себе и мне в маленькие кубки.
       — Женское вероломство может разбить сердце навеки.
       — Твоё сердце так разбили?
       — Нет, — усмехнулся Эрик, — у женщин не было такой возможности.
       — Ты никого не любил? – я пригубила сладкого и терпкого душистого вина, оно будто вобрало в себя горячее солнце неведомой страны, запахи нездешних цветов и теплой песчаной земли…
       — Любил, — он опустил светлые ресницы. – И люблю. Она жива для меня.
       — Она умерла? — я удивлённо рассматривала его. — Это грустно.
       — Вовсе нет. Куда грустнее было то, что она никогда не могла бы быть моей.  Она любила другого. Но моё счастье в том, что моё чувство живо до сих пор, а ревность давно похоронена. И я счастлив, видеть, что дочь той, кого я так любил, выросла куда более сильной и защищённой.
       Я раскрыла рот от изумления. Я и подозревать не могла…
       — Эрик…Почему ты никогда не говорил, что любил  мою мать?
       — Ты была мала. Теперь ты взрослая, можно и сказать. Но… — он поставил свой кубок на стол, снова посмотрел на меня с улыбкой. – Оставим старое сердце и поговорим о молодых. В чём твоя дилемма, если никто не отказывается жениться?
      Я смотрела на него будто не видела никогда. Я считала его старым. Сколько ему лет? Пятьдесят или пятьдесят два… Юным все кажутся стариками.
       — Дилемма… Да в том дилемма, что девушка выберет не того, кого надо, а того, кто принесёт ей много горя.
      Эрик засмеялся.
       — Женщины всегда так выбирают.
       — Не всегда.
       — Ты себя имеешь в виду? Разве ты выбирала? Вы с Сигурдом шли и идёте по дороге судьбы. Вы ничего не выбираете, потому что вы не обычные люди, а те, кто вершит историю и судьбы целых стран. А девушку свою оставь. Позволь ей совершать её ошибки. Кто знает, может она сердцем чувствует лучше, чем ты соображаешь своей учёной головой.
       Я молчала. Вообще-то именно на это я и надеюсь. Что Асгейр вовсе не такой мерзавец, каким кажется всем окружающим и даже себе самому…
       Я встала, собираясь уходить.
       — Спасибо, Эрик.
       — Сигню, ты не беременна? – вдруг спросил Эрик. – Почему?
       — Три месяца всего прошло, – ответила я.
       — Достаточно.
      Я вздохнула. Не зря зовут его Фроде (Мудрый).
      — Я была, — призналась я. — Но всё оборвалось сразу.
      — Почему? – заинтересовался он.
      — Бывает… Что тут странного? – я посмотрела на него.
      Фроде сложив руки на груди, смотрел на меня, сведя к переносице светлые брови.
       — Ничего не было бы странного, конечно, если бы три твоих брата, а за ними и мать не умерли бы по непонятным причинам, — строго сказал Эрик.
       — Очень много людей умирают в расцвете молодости. А детей тем более.
      — Сходи к шаману, Сигню, — вдруг серьёзно сказал Эрик.
      — Что?! – удивилась я.
      — Сходи. Заговор против твоей матери может работать и против тебя. Береги себя. Хубава знает, что произошло?
       Я покачала головой, продолжая считать, что он во власти странной идеи, он, Фроде!
      — Не глупи, Сигню, не бывает мелочей в жизни правителей. Я сам скажу Хубаве. А ты к шаману сходи.
     Этот странный разговор нескоро вылетел из моей головы…
      Агнета вышла замуж за Асгейра Берси и их отправили наслаждаться любовью и друг другом в тот же дом на озере Луны. Я уговорила Сигурда об этой чести для них, ведь ни у Берси, ни у Агнеты не было богатых родителей, которые им нашли бы место для медового месяца. И оба молодых супруга всё же ближайшие нам люди.
               
      Гуннар запил после этой свадьбы. Он исправно с утра присоединялся к своему конунгу и исполнял всё, что положено воеводе, но интерес к жизни совсем потерял. Каждый вечер он пил.  С утра бледный, с красными от перепоя губами, он присоединялся к Сигурду и товарищам, а вечером всё повторялось. Надо было поговорить с ним. Его не утешишь, конечно, но хотя бы он будет знать, что не покинут, что близкие у него есть. А кто ему ближе нас с Сигурдом?
      Кстати, Сигурд как раз начал злиться на это ежедневное пьянство:
      — Какой дисциплины я буду требовать от ратников, если мой воевода, воевода! Каждый вечер напивается?! Я поговорю с ним.
      — Ничего не делай, — я испугалась, что жестким разговором он причинит ещё большую боль несчастному Гуннару. – Ему больно, незачем бичевать его ещё. Фроде говорит, что женское вероломство может разбить сердце навсегда.
       — И как ты хочешь врачевать его?
       — Я сама поговорю с ним. Я же дроттнинг, всё равно, что мать моим алаям. Так?
      Сигурд усмехнулся, качая головой:
       — Ну, попробуй, попробуй... Но если не подействует твоя мягкость, я поговорю с ним по-своему…

      …Да, я пил каждый вечер и каждое утро страдая от похмелья, клялся себе, что это в последний раз. Но наступал вечер, я оставался один. По вечерам свободный от дневных забот, не привыкший читать, например, как Торвард,  пропадавший в библиотеке, или, тем более, как Сигурд, который без дела никогда не сидел, вечно в книгах, заметках, в размышлениях и планах, которые он теперь с успехом и воодушевлением воплощал в жизнь.
       Я же не был ни созерцателем, ни творцом. Я был человек действия. И все дни я был счастлив, потому что как воевода был занят не меньше конунга. А вот вечером подступала пустота, заполненная тоской. И эту тоску я и топил в горьком вине.
      Я понимал, что бесконечно Сигурд не будет это терпеть и если и не изгонит меня из алаев, то из воевод может… Но сам остановиться я не мог…
      В один из вечеров дроттнинг неожиданно пришла ко мне. Ко времени её прихода я опустошил уже одну флягу вина и принялся за вторую. Я не был ещё окончательно пьян, но изрядно во хмелю.
       — Ты горюешь, — сказала она, села на одну из лавок, стоящих вдоль стен моей горницы, небольшой, почти пустой. Лавки вдоль стен, стол с лавкой возле, да ложе, вот и вся обстановка. На полу ковер из медвежьей шкуры.
      Всё же какой чудесный голос у нашей дроттнинг. Я поймал себя на том, что называю её про себя дроттнинг, избегая называть по имени и вообще вспоминать, что она женщина. Даже смотреть на неё.
    А между тем она произнесла своим журчащим нежным голосом:
       — Никакие слова, конечно, не утешат тебя. Может быть, только новая любовь исцелит разбитое сердце.
      Она подошла ко мне, и тронула за плечо, тёплая маленькая рука. У Агнеты прохладные, очень мягкие, будто ватные ладошки, кажется, что круглые пальчики гнуться во все стороны… А эта рука совсем другая: сухая и даже… твёрдая? Она взчла мою ладонь в свою. Твёрдая, верно. Твёрдая рука надёжного человека. Такой человек не обманет, не предаст.
       — Знаешь, Гуннар… и моё сердце было разбито, когда я думала, что Сигурд никогда не сможет полюбить меня…
      Я посмотрел на неё. Наконец поднял глаза и посмотрел в её лицо. Чудесная фея. Грёза наяву. Сон из лесов, лугов, со снежных гор, из плеска прибоя на морском берегу, журчания чистых ручьёв, из прозрачных вод озёр, утёсов и
 пронизанных светом и воздухом берёз… Сон северной страны.  Сон и мечта.
       Кто мог не полюбить её?..
       Какие яркие, тёмно-синие глаза. Такую бездонную глубину я видел, только в ясном вечернем небе… и вся она светится, словно внутри неё зажжён огонь. Конечно, зажжён – это яркий очаг добра, жизни. Жизнь. Сама жизнь будто говорит со мной.
       — Этого не могло быть, Сигню, — сказал я, глядя в её лицо, на эти розовые губы… – Тебя нельзя не полюбить. Ты – сама жизнь. Сама любовь.
      Она улыбнулась, ресницы как крылья бабочки прикрыли глаза… И…
      …Я провела ладонью по его обритой голове, рано лысеющий, он брился наголо. Бедный раненый лев…
      …Я чувствовал её руку на моём лице, её кожа, её запястье пахнет… цветочным мёдом? Сладким хмелем? Ни от чьей руки я не чувствовал такого мягкого тепла. Я поцеловал её ладонь, повернув лицо. Что я делаю…
       Я совсем потерял голову и потянул к её себе…
       Сам не знаю, как и когда, мои ладони оказались на её талии. Как легко мои пальцы, потянув, развязали завязки у неё на груди, зарываясь в аромат её кожи лицом, в теплоту её тела между грудей, я тону в этом тепле… Я раздвинул ткань, обнажая её плечи и груди… Сигню… Красота, Боги, запредельная прелесть…
       — Сигню… — шептал я, я не в себе…
       — Гуннар, что ты… Ну… полно… — я попыталась остановить его внезапный порыв, понимая, что это только хмельная слабость. Но его руки скользнули под рубашку…
      …Сигню… Мёд, цветы, свежий ветер, прозрачная вода… Сигню… Живое, бьющееся сердце под тонкой кожей, так близко… Я целую её грудь, там, где я чувствую биение сердца… Неужели мне позволено целовать тебя… Твои губы, твой рот…
     Я  выскользнула, извиваясь, стараясь не раззадорить его своим сопротивлением. Боги, как я могла допустить до этого?! Он удерживал было меня, но выпустил, почувствовав всё верно. Он опустил лоб на мою грудь, уже не пытаясь ласкать и целовать меня…
       — Прости, меня, Сигню, — прошептал я больше сердцем, чем голосом, не в силах отпустить её.
       — Тише, тише, — она погладила мою голову и опавшие плечи, успокаивая, а я почти физической болью чувствовал, как сложно мне оторваться от неё. Выпустить из своих рук.
      Я выпущу… не бойся, Сигню, я не обижу тебя… Ещё только миг…
      Она сжала на груди распахнутое мной платье, поднимаясь.
       — Всё пройдёт, Гуннар, — я вижу, как она подходит к двери.
       — Прости меня, Сигню…
       — Не надо… не надо, Гуннар, это вино… И горе. Это не совсем ты... – тихо=тихо проговорила Сигню, вся дрожа. – Ты… ты ложись. И не пей больше. Обещай мне.
      Я смотрел на неё… несколько мгновений и она исчезла из моей горницы. Но не из моей горящей головы. Горели мой живот и бёдра. Мои руки. Мой рот. Пылали мои чресла. Я лёг навзничь на ложе. Закрыв глаза, я видел её, Сигню: она прижимает тонкие руки к груди, пытаясь прикрыться, бледная с побелевшими губами, испуганными глазами, с волосами, расплескавшимися по жесткой звериной шкуре…
     Я был пьян, как никогда ещё пьян не был. Вино давно улетучилось из меня. Какое вино может сравниться с тем, что опьянило меня сейчас…
       Как я смог остановиться?
       Как она сказала, только новая любовь исцелит меня. Но от любви ничто исцелить не может… Это значит, я не любил Агнету? Я только хотел быть любимым и не быть одиноким… Почему? Потому что увидел, как мой друг, Сигурд полюбил. И как он изменился из-за этого. Он теперь будто светился. Я раньше таким его никогда не видел, а я с ним рядом всю нашу жизнь. Каким он стал, когда женился, когда они вернулись с озера Луны…
      И я захотел того же. Такого же воодушевления, такого же света в глазах… Агнета, как хорошо, что ты не поверила мне. Может, почувствовала сердцем, что любви во мне ещё не было, только желание любить. Что было бы с нами, если бы мы поженились? Я не обижал бы тебя, наверное, нет, но забыл бы я твою измену как обещал? Смог бы, правда, принять ребёнка, как хотел? Смог бы не сойти с ума от ревности? Не возненавидеть тебя и себя? Я видел таких супругов, что всю жизнь будто мстят друг другу за то, что оказались вместе…
     Как хорошо, Агнета, что ты умнее и прозорливее меня. Наверное, если бы ты полюбила меня, то и я бы полюбил тебя… Но ты меня не любила. Ни одного мгновения, что была со мной. Зачем ты была со мной? Этого я никогда не узнаю и не пойму….
     Теперь неважно. Я прозрел сегодня и повзрослел сразу, расставшись с хлипкой иллюзией, владевшей мной. Ведь я страдал в действительности не от потерянной любви, а от унижения. Меня ранила не Агнета, а Берси. Он рассчитал верно свой удар. Но зато… и я рассмеялся в голос, Берси никогда не будет знать теперь, своего ребёнка он растит или моего… Нет, правда, это забавно. Он не рассчитывал, я думаю, что получится ребёнок, женитьба. Но игра вышла серьёзнее, чем предполагалось. Так всегда бывает с легковесными людьми. Жениться, думаю, ему пришлось под прямым давлением Сигню или даже Сигурда. Так тебе и надо, Берси, не будешь козней строить товарищам детства.
      И какое счастье, что пришла ко мне Сигню…  Будто сошло благословение Богов на меня… Иначе, я не прозрел бы никогда, так бы и жалел себя...

      …Когда я вышла в коридор из покоев Гуннара, меня трясло крупной дрожью. Не от возбуждения. От ужаса, что едва не случилось. По моей вине. Какое непоправимое горе едва не произошло!..
     Какого чёрта я самоуверенно пришла в спальню к мужчине, прикасалась к нему…
     Дроттнинг, тоже мне, безмозглая курица…  Мать всем алаям… Дура какая… Ах, дура!
    Ах, как я наказана за глупую самоуверенность. Наверное, будь я опытнее, я бы нашла другой момент и способ проявить своё участие и дружбу алаю, а не вваливалась к нему в спальню ночью, да ещё когда он совершенно пьян. Впредь, буду умнее, и не буду забывать, что я лишь женщина. Всего лишь… Глупая, глупая, молодая и неопытная ни в чём...
     Я заплакала, от отвращения к себе, к чужим прикосновениям, что ещё горели на мне. Я плакала, зажимая рот рукой и не в силах тронуться с места. Схватилась за стену рукой, чтобы не сползти на пол. 
       — Сигню?..  Сигню?!  — кто-то коснулся моего плеча.
      Превозмогая душившие меня рыдания, я не сразу узнала голос, так я ослепла и оглохла сейчас от того, что натворила.
       – Сигню, почему ты здесь? Ты плачешь? Что случилось?!
      Это оказался Боян, какое счастье, что именно он! Он обнял меня и я, перестав сдерживаться, зарыдала, утыкаясь лицом в его тёплое плечо.
       — Идём, — сказал он.
      Его горница здесь совсем рядом. Я здесь бывала часто. И хорошо знаю, как тут всё устроено. Кровать, сундук, лавки, стол и ещё один у окна, он здесь любит сидеть, сочиняя свои сказки и песни. Я знаю, что он любит большую берёзу под окном. И, чтобы в комнате стояли цветы. И сейчас букет одуванчиков, закрывших на ночь свои жёлтые рожицы, сладко пахнет на столе.
      Боян усадил меня на лавку, накрытую домотканым ковром, он за роскошью никогда не гнался, но в его горнице неизменно уютно. Мне всегда было хорошо здесь и вообще рядом с ним. Боян совершенно «мой» человек, больше даже, чем Хубава или Ганна.
     Он налил мне воды в глиняную кружку. Меня так трясет, что зубы застучали о её край. Со всё возрастающим беспокойством Боян заглянул в моё лицо:
      — Может, вина выпьешь или мёду? Я принесу… Да что с тобой?!
      …Я Сигню знаю всю её жизнь. Мне было девять или восемь лет, когда она родилась, и я любил её уже за то, что она была дочерью Лады, которую я, сирота, боготворил за доброту, что она проявляла ко мне.
      Все думали, я по-детски влюблён в Ладу, даже, по-моему, она сама так считала. Но это было не так. Я ни к кому не испытывал чувств, похожих на вожделение или страсть. Моя любовь к Ладе была скорее сыновней. Но я никого не переубеждал, и так все привыкли посмеиваться надо мной. Но меня это не оскорбляло. Да, мое сердце волновалось только от музыки. Я не видел ничего дурного или постыдного в этом. Не все устроены одинаково.
      Вот и  Сигню всегда была особенной. Теперь все давно привыкли, а когда она была малышкой, удивлялись, какой серьёзной она была, как много училась, каждый день с утра до вечера.
      Но от этого она не иссохла душой, напротив, я, как никто другой, знаю, как она может, лёжа на спине подолгу смотреть в небо, разглядывая облака. Рассматривать цветы или ползущую по травинке божью коровку или смотреть на бабочку, тихо поднимающую и опускающую крылья. И на воду может смотреть часами, я бывал с ней на берегу моря и видел, как она смотрит на набегающие, на берег волны. А когда мы плавали по спокойным водам фьорда, она любит вглядываться в глубину, заворожённая загадочной, прозрачной зеленью.
      В ней, прирождённой княгине, живёт поэт, и это я знаю. Я люблю наблюдать за ней, испытывая от этого удовольствие. И если кто-нибудь знал, какая Сигню на самом деле, то это был я. И не любить её нельзя.
      Поэтому, когда её жених принёс мне перед их свадьбой сочинённую им песню, я обрадовался. Я понял, что они люди одного порядка. Никто другой не подходил так Сигню. Только, может быть, я. Но я не конунг и никогда не мог бы им быть.
      Вот почему я так удивился, застав её в этот поздний час на мужской половине, да ещё в слезах, неспособной произнести ни слова. Неужели кто-то мог её обидеть? В Сонборге! В самом тереме! Её обожал весь город и весь йорд. Никогда и никто из своих не обидел бы её. Только чужак. Только злодей.
       — Может, Хубаву позвать? – спросил я, напуганный, что с ней стряслось что-то страшное.
     Сигню яростно замотала головой. И тут только я заметил, что платье её распахнуто на груди, сорваны завязки... Я похолодел…
      — Кто это сделал? Сигню! – я сжал её плечи. – Кто посмел?
      Она подняла голову...
      …Я смотрела в лицо Бояна, всегда бледное, оно вспыхнуло, а длинные волосы, кажется, сейчас встанут торчком от гнева. Но что он такое увидел… Я быстро догадалась – платье у меня на груди всё ещё раскрыто, сейчас решит, что…
      — Нет… Нет-нет, Боян, это… Никто ничего со мной не сделал… — зашептала она, ну, хотя бы заговорила. Но в таком деле, думаю, мне понадобится помощь…
       — Я Хубаву позову, —  опять сказал я, разгибаясь.
       — Ох, нет, не надо… — она вытерла ладонями лицо от остатков слёз.
       — Да что случилось, кто тебя обидел? Неужели Сигурд? Что ты вообще делала здесь, на мужской половине? – я сел рядом с ней.
       Она заплакала опять:
       — Да дура я, Боян!.. Ох… такая дура…
       — Ну, хватит плакать-то, я уже не могу! – сказал я, вглядываясь в её лицо. Неужели кто-то… Чьи там покои поблизости? Чёрт, после как теперь полный терем брандстанцев и не вспомнишь сразу… — Тебя… изнасиловали?
      Она сразу перестала плакать и посмотрела на меня:
       — Да ты что! – шмыгнула носом и захлопала глазами. – Нет. Да и не далась бы я. 
       — Не далась бы! Кабы можно было не даться, никого бы не насиловали никогда, — сказал я убеждённо. — Может, расскажешь уже? Легче станет, — предложил я.
      Она посмотрела на меня, убрала растрепавшиеся волосы за уши. Простоволосая ещё, ох, Сигню…
      — Да рассказывать-то стыдно, до того так глупо всё, — она вздохнула, облизала опухшие губы, — я хотела… Словом, хотела Гуннара утешить, чтобы пить перестал из-за Агнеты, не то Сигурд грозился его из воевод погнать. Пришла к нему, а он…
       И тут я всё понял и, не выдержав, громко расхохотался:
       — Лапал, что ли?.. Ой, не могу, Сигню!.. Ну и дурёха же ты! Что ж ты от пьяного хотела?.. Да ещё ночью!.. Пришла утешать… Ой, я умру от смеха-ха-ха!
       …От его неподдельно весёлого громкого смеха мне сразу стало легко. «Дурёха» — умеет ласково даже обругать. Как хорошо, что я встретила именно тебя в эту минуту! Как я тебя люблю, Боян!..
     …Я заметил, что и она смеётся, щуря ещё мокрые ресницы. Вот и хорошо, Хвала Богам! Я обнял её.
      — Ну, успокоилась? Вот и ладно. Тебе к мужу пора, уж полночь скоро, — я вытер остатки слёз с её лица, — Ты умойся, давай, расчешись. И платье в порядок приведи. Не то Гуннару не то, что в воеводах не остаться, головы лишится… Смотри Сигурду не сболтни!
      Потом мы прошли тайным коридором к их с Сигурдом покоям. Обычным путём идти далеко, а тут рукой подать: пролёт вниз, поворот и мы в коридоре рядом. Терем сонборгских конунгов был построен как настоящая шкатулка с секретом. Кто-то ещё из давних правителей придумал вот так тайно соединить все помещения терема системой тайных лестниц и переходов. Знали о ней только несколько человек: Хубава, которая плохо там ориентировалась, я и Сигню. Сигню знала этот лабиринт лучше своей комнаты и могла там передвигаться в полной темноте, безошибочно находя дорогу. В детстве у нас с ней была такая игра. Мы считали ступеньки, пролёты и повороты, заодно занимаясь арифметикой.
      Нам эту тайну терема открыла в своё время Лада, узнавшая её от Эйнара, она хотела, чтобы я и Сигню научил, а Хубава ходила так к Ладе, потому что была не только ведуньей, но и наперсницей княгини. И вот, ьеперь мы с Сигню воспользовались этими проходами и лестницами, чтобы незаметно и быстро добраться до их с Сигурдом горницы.