Приложение

Приложение

Окончание романа «Дорога» Владимира Соловьёва

LXV

Наутро Левенцов поднялся в гостиничном номере с невесёлой мыслью о необходимости решаться на какой-то поворот. Чувство подвешенности между небом и землёй утомляло. Без удовольствия позавтракав, он вышел в город.
Странно было сознавать себя заезжим гостем в городе, где прошли составившие фундамент жизни годы и где вчера он ещё рассчитывал остаться насовсем. Сегодня город был уже чужим. Он и вправду был совсем не тем Красногвардейском, к которому так тянуло из Тимохино. Левенцов хорошо помнил уютную утреннюю тишину на его улицах, наступавшую, как только проходил поток идущих на работу. Где та тишина теперь? Откуда взялось столько автомобилей? Их стало в сто раз больше. Носятся туда-сюда с сумасшедшей скоростью и оглушающей поп-музыкой. Зачем? И почему в машинах, в основном, молодые люди? Почему они бездельничают в рабочие часы? Неужели так много стало «новых русских»? Это для них он изобретал электромобиль? «УАЗы», «ГАЗы», «Нивы», «волги», «жигули», «таврии», «москвичи», «фольксвагены», «фиаты», «форды», «мерседесы», «ауди», «опели», «тойоты», «БМВ»... Для этой убившей тишину и чистый воздух своры выросли на месте скверов и детских уголков автостоянки, а на месте тихих прежде двориков и зелёных городских окраин - неприглядные металлические коробки гаражей. Что это, временное затмение или и впрямь будущее человечества?
А центральные улицы прилизаны под «евро». Он смотрел на шикарные фасады магазинов, на блистательные торговые комплексы, торговые дворцы и думал, как недоставало обилия красиво оформленных магазинов в советской жизни, как пришёлся бы этот магазинный лоск в то время ко двору. И какой душевный неуют вызывал он теперь! Ибо теперь этот лоск служил для маскировки сути, заключавшейся в смене Дворцов Культуры культовыми сооружениями Жратвы. Лакировка животного начала. За счёт него и во имя него. Об этом напоминали и зарешеченные окна, сводившие на нет весь лоск.
Он с непониманием смотрел на толпу молодых бездельников, животным рёвом приветствовавшим автомобиль, в котором ехала какая-то заезжая певичка. Восторженно тупые лица. Испуганно глядящие на это сборище старики. Втоптанная в грязь обывательского довольства надежда на выход к свету... Он вспомнил прочитанный в библиотеке Скобцевых Герценовский отрывок из «Былого и дум»: «...Чтоб не ходить так далеко, как Китай, взгляните возле, на ту страну на Западе, которой Европа начинает седеть, - на Голландию: где её великие государственные люди, где её живописцы, где тонкие богословы, где славные мореплаватели? Да на что их? Разве она несчастна оттого, что не мятётся, не бунтует, оттого, что их нет? Она вам покажет свои выстиранные города, свои выглаженные сады, свой комфорт, свою свободу и скажет: "Мои великие люди приобрели мне эту свободу, мои мореплаватели завещали мне это богатство, мои великие художники украсили мои стены и церкви, мне хорошо, - чего же вы от меня хотите?.."»
Теперь уже и в Голландию ходить не надо, достаточно взглянуть вокруг. Несчастные, угрюмые, довольные, улыбчивые лица. Что-то было в них не так. Не доставало той идущей из нутра живой, интеллигентной веселинки, что без всякого показного лоска так украшала прежде жизнь. Какая-то бездуховная унылость, о которой так точно сказал в своё время Михаил Лермонтов: «И скучно, и грустно, и некому руку подать...» Потерянное поколение. Опять потерянное поколение...
Но эти там, которые возомнили себя элитой, которые из кожи лезут вон, торопясь законодательно закрепить разделение людей на господ и чернь, неужели они настолько слепы, что не видят, в какую тянут себя самих яму? Неужели не помнят из истории, что при таком разделении господам выпадает не меньше чёрных дней, чем черни? Вспомнили хотя бы, какой ямой обернулась для российских господ жизнь в эмиграции в недалёком прошлом. Или горькие слова Марк Твена о времени самого высшего подъёма самого западного, самого цивилизованного, по их мнению, государства:
«Бесконечно поражает, что мир не заполнен книгами, которые с презрением высмеивали бы эту жалкую жизнь, бессмысленную вселенную, жестокий и низкий род человеческий, всю эту нелепую, смехотворную канитель...»
Или слова самого современного из современных Антона Павловича Чехова о времени подъёма капитализма:
«Ну хорошо, пусть через сто лет наши потомки достигнут счастья, но должны же они задуматься над вопросом, почему мучались мы, их предки...»
Диапазона логики, отпущенного им, романтикам капитализма, похоже, хватало лишь на то, чтобы поставить с ног на голову любую категорию, любую ценность.
Он пристально оглядел Красногвардейск. Торговые комплексы, торговые дворцы, торговые ряды, палатки, комки, лавки, холодная лакировка, маски вместо лиц, беспросветность, скука. Но отчего вопреки этой унылости душа как будто лучится молодым и благодарным, загадочно оптимистичным ощущением? От предчувствия борьбы? Только борьбы, самой по себе? В чём сладость её конечной цели? В счастье народа? Да ведь вот он, народ, вокруг. Один видит счастье в машине, другой - в возможности ходить по этим вот Дворцам Жратвы, выискивая, где, что купить на десять копеек подешевле, третий - в очередном плевке в своё лицо правительства, в прибавке к зарплате десяти рублей с одновременным увеличением квартплаты на две сотни...
«Нет, за счастье народа бороться я не буду, - решительно подумал он. - Я буду бороться за своё личное, собственное счастье, ибо оно в том, чтобы мой родной народ стал другим, достойным называться русским. Но это погодя немного. А пока надо поискать место поприличней, где можно отдышаться. А потом... Потом - за дело!»
Он не знал ещё, за какое именно теперь возьмётся дело, но верил, что дни торжествующего пока что мракобесия его дело непременно сократит.
Он отправился в гостиницу. Забрал вещи, расплатился за ночёвки и поехал на вокзал. Подойдя к окошку билетной кассы, он вежливым и мягким баритоном попросил:
- Один билет на любой ближайший поезд в любую сторону.
Пожилая кассирша устало подняла глаза и увидела в окошке симпатичную русоволосую мужскую голову, посаженную на крепкой шее. Ироничные светло-серые глаза мужчины излучали весёлую взрывную силу и одновременно мягкий интеллект. Кассирша улыбнулась:
- Через десять минут должен подойти поезд в сторону Москвы.
- Это то, что нужно.
Взяв билет, Левенцов вышел на платформу. Поезд подошёл ровно через десять минут. Подплыла и остановилась дверь вагона. Он шагнул к ней и вдруг, потрясённый, отступил. В двери была Наташа. Величественно опустясь по ступенькам на платформу, она приторможенно подняла к нему свой инопланетный взгляд. Нечто новое увидел он в этом взгляде. В нём сквозило осознание извечной женской мудрости. Была и веселинка. Была открытая, вселенской глубины любовь.
- Коварный! - произнесла она с такой интеллигентно игривой интонацией, что на миг ему почудилось, будто это Алла. - Думал улизнуть, - продолжила Наташа, играя взглядом. - Не выйдет. Я в газете в гороскопе прочитала, тебе до конца со мной придётся маяться. Газета кристально честная была.
Он обнял её и при всём честном народе начал целовать.
- Люблю, - шептала она в промежутках. - Я всё поняла. Я поступлю в институт, не буду смотреть телевизор, буду читать книги... Тебе будет не скучно со мной, правда.
Он признательно заглянул в её глаза и с весёлостью промолвил:
- Ну если правда, тогда поехали искать наш с тобой Сказочногвардейск. Поехали?
- Поехали! - с весёлостью ответила Наташа.