Падший ангел, ленинградская мадонна

«Дорогой мой, ты не узнаешь этого. Это было уже после тебя… О, ничего, ничего, пусть они все это слышат, мне не стыдно, мне надо, чтобы они знали, слышали о тебе, о моей, нашей любви…»

Она родилась в марте 1910 года в семье русского немца Теодора (Федора) Берггольца  и Марии Грустилиной  и ее первыми впечатлениями стали суровые  реалии рабочих районов Невской заставы пригорода Петербурга. А потом, от разрухи и голода восемнадцатого года мама укрыла ее и сестренку под крыльями Угличского Богоявленского монастыря, где, под крышей узкой  кельи русской полевой ромашкой  цвело ее все равно счастливое детство.
В 1918 году, пройдя две жестокие войны - Первую Мировую и Гражданскую, доктор Берггольц, ее еще молодой папа, увозит всю свою семью обратно в Петербург-Петроград - к маленькому зеленому палисаду у дома на Палеевском (ныне Елизарова) проспекте, их семейным истокам.  Именно  здесь светловолосая девочка в свои 14 лет написала первое, подписанное своим именем, слепое стихотворение, которое назовет самым дорогим именем, которое знала - «Милый Ленин». Опубликовано оно  было в стенгазете фабрики «Красный ткач», в лаборатории которой работал папа, и, на волне чуть зародившейся веры в себя, через год в газете «Ленинские искры» было опубликовано ее второе, еще более зафанатевшее стихотворение «Песня о знамени».
Все это позволило юному стройному ангелу впорхнуть  с высокоидейных облаков в городское ЛИТО на Невском, дом 1, где, под самой крышей  собирались «настоящие поэты», важно входившие в легендарный ЛАПП и литгруппу  популярной в массах газеты «Смена».
Здесь блистали молодостью и талантом Александр Гитович, Борис Лихарев, Леонид Рахманов, Геннадий Гор и, конечно же, невероятный Борис Корнилов.
Во главе группы был уже прикоснувшийся душой и телом ко всероссийской громкой славе Виссарион Саянов.
Здесь же, на одной из творческих встреч, в присутствии маститого Корнея Ивановича Чуковского, прозвучала ее «Каменная дудка», по прочтении которой, мэтр,  всегда язвительный и ироничный, искренне и пророчески пообещал  «этой хорошей девочке» будущую известность.
И стало вполне закономерным, что  именно Корнилов, самый яркий и самобытный участник этих овеянных свежим ветром литературных заседаний и прелестная принцесса пролетарских окраин вместе поступили на Высшие государственные курсы  искусствоведения, располагавшиеся тогда на Исаакиевской площади в роскошном особняке графа Зубова, пару лет внимая лекциям блестящей профессуры в лице Тынянова, Соллертинского, Шкловского, поэтов Владимира Маяковского и Иосифа Уткина.
И именно Корнилов, совсем юный тогда,  стал ее первым мужчиной и мужем.
Однако пара не сумела сохранить жар и искренность своих чувств - несмотря на рождение ненаглядного ребенка, своей первой девочки, семья не задалась…
Нищета и безденежье оказались сильнее первых ростков известности незаурядного  поэта Бориса Корнилова. Растворяясь в заботе о маленькой дочери, Ляля с болью смотрела на пальто не по сезону и совсем прохудившиеся сапоги своего принца, все дни проводившего, прерываясь на алкоголь, в поисках славы и халтуры.
«Вот наша любовь и стала бытом» - писала Ольга сама себе в своих дневниках.
Последнюю надежду на ренессанс отношений убила обнаруженная ею пачка писем к провинциальной знакомой Бориса - Татьяне, из которых явствовало, что он живет с женой и своей малышкой «только по бедности».
«Ревность - как гнусно!» восклицает оскорбленная в своих сильных чувствах прелестная девочка.

«Нас не так по земле качало,
Нас метало кругом во мгле,
Качка в море берет начало,
А бесчинствует на земле.

Нас качало в казачьих седлах,
Только стыла по жилам кровь,
Мы любили девчонок подлых,
Нас укачивала любовь»…

Эти Корниловские строчки пытаются объяснить нам то, что происходило с душой и сердцем отмеченного искрою Божьей пролетарского поэта.
«Я мечтаю о жизни здоровой, жадной и хищной до солнца, до радостей, до знаний, о людях, веселых, умных, а получаю все обратное. Скучно на этом свете, граждане! Я уйду из этой жизни, я не хочу покрыться ее налетом, не хочу, чтобы меня «потратила моль»… - Очень характерны записи из ее дневников того неоднозначного времени.
Однако, первым «из этой жизни» ушел Корнилов, расстрелянный за талантливую поэзию с выраженным, как кое-кому казалось, кулацким оттенком.
Берггольц, в полной мере испытавшая двухгодичное сомнительное счастье супружеского союза с поэтом и алкоголиком, после бесконечных поклонниц его восходящей славы успокоившегося в конце концов в объятиях прелестной домохозяйки Ципы Борнштейн, пишет, что его и следовало расстрелять, тем самым, что называется,  присоединяясь к расстрельной команде тайного могильника НКВД, Левашовской пустоши, схоронившей более 40 тысяч ни в чем не повинных человеческих душ…
Однако, верим мы не этому, сказанному в сердцах, восклицанию, верим другому, отчаянно брошенному ранее: «Страннее всего то, что сквозь эту невозможную накипь, я люблю его!»
Одиннадцать лет Борис Корнилов жил в Ленинграде, написав и издав за это время 11 своих книг, 11 месяцев длилось «следствие» по его делу… И, наконец, он был захоронен на Левашевской пустоши, раскинувшейся на 11 гектарах пропитанной человеческой кровью земли.
Замечательная советская «Литературная газета», отражая причины преступного падения подающего надежды советского поэта, писала: «Поэта Корнилова много лет считали только пьяницей и дебоширом. Он хулиганил, скандалил, избивал жену, вел себя непристойно как писатель и гражданин. Но что поделаешь с пьяницей? По дороге из одного кабака в другой он какими-то путями попадал в некоторые иностранные консульства»…
Спустя двадцать лет будет официально признан факт, что ни за что чекисты загубили человеческую душу и сделал это - будь они прокляты! - военный юрист Матулевич с подручными по фамилиям Масюк и Ждан. А допрашивал и зверски пытал поэта младший лейтенант Лупандин…

Ахнут в жижу черную могилы,
В том числе, наверно, буду я,
Ничего - ни радости, ни силы,
Ты прощай, любимая моя…

Однако жизнь плела свою прихотливую вязь, сведя его первую, вровень с ним стоящую жену с Николаем Молчановым, к которым она, еще такая молодая и безбашенная, отправилась в дикий, лишенный всех благ цивилизации Казахстан в качестве корреспондента газеты «Советская степь».
Лишенные постоянного дома и малейшего комфорта, наша пара, носясь в поисках  правильного советского текста по безлюдной степи, были, наконец, счастливы.
Ольга азартно писала статьи, очерки и рассказы, здесь же вышел ее первый поэтический сборник для детей «Зима - лето - попугай», тепло отмеченный чуть позже пожилым советским литературным патриархом Максимом Горьким, сто процентов представлявшим, как он нежно увлекает стройную советскую блондинку к себе на широкий кирзовый диван.
В Ленинград Ольга Берггольц вернулась  в 1931 году, войдя в коллектив заводской газеты предприятия «Электросила». И вот в 1935 году наконец выходит долгожданный сборник ее стихов под простым и понятным названием «Лирика», что позволило принять Берггольц в Союз писателей. Проявив инициативу в создании серии книг «Истории фабрик и заводов», она приобрела себе верного веселого друга и союзника в лице Леопольда Авербаха, на тот момент влиятельнейшего председателя РАПП, племянника Якова Свердлова, проводя, как свидетельствовали враги и завистники, ночи в его номере в «Астории», где он не без комфорта обитал.
«Я мечтаю о жизни здоровой, жадной и хищной до солнца, до радостей, до знаний, о людях веселых, умных и здоровых, а получаю все обратное. Скучно на этом свете, граждане!» - восклицает она в своих письмах.- «Я уйду из этой жизни, я не хочу покрыться ее налетом.»

Страну тем временем сотрясали трагические события, связанные с убийством Кирова и репрессиями в отношении команды отработавшего свой потенциал  Генриха Ягоды, с которым родственными и деловыми узами был связан Авербах.
Закономерно, что после расстрела Авербаха к расследованию его преступных троцкистских связей было привлечено внимание соответствующих органов, по команде которых на парткоме «Электросилы» была устроена форменная выволочка молодой и цветущей женщине, не по-советски позволившей себе роман на стороне.  Естественно, праведные коммунисты, после красочного доклада одного из заводчан, достучавшегося в свое время в дверь того самого номера «Астории», решительно осудили неправильную кандидатку в ВКП(б), лишив ее вожделенного кандидатства.
И это стало первым звонком, за которым последовали  уже более серьезные проблемы.
Однако, в перерыве между звонками, кипела ее молодая, до предела насыщенная чувствами и желаниями жизнь и Ольга радовалась всем событиям, которые ее развивали и двигали вперед - «Затем, что я молодость праздную»…
И рядом с ней было плечо любимого - Николая Молчанова, фотография которого жила на ее столе до самых далеких семидесятых… И незабвенным воспоминанием стал цветущий июнь тридцать шестого, когда ее Коля нес ее по крутой каменной лестнице наверх, к двери номер 30, куда они недавно перебрались. Муж целовал ее на каждой ступеньке, а Ляля смеялась и гладила его по голове. В эти мгновения мир казался простым и понятным, а жизнь - прекрасна. Первый лестничный пролет, второй… Николай дышит все тяжелей, его плечи начинают подрагивать, но он крепко держит жену. А ей на мгновение делается страшно - она уже знает о случавшихся с ним эпилепсиях - след его пограничной военной службы в Азии, когда он, отбившись от своих, попал в плен к басмачам, закопавшим его в землю по плечи. Три дня его обжигало палящее солнце, пока на него не наткнулся  конный разъезд. И вот, едва переступив порог их семейного гнездышка, он рухнул на пол, забившись в конвульсиях, а она, как могла, разжимала ему зубы, гладила и, рыдая, пела ему колыбельную - иногда это помогало.
Но этот ад Ольга не поменяла бы ни на что на свете.
Да, он любил ее, как свою икону и даже время и даже ее  мимолетные увлечения на стороне были лишь тенью, выделявшей свечение ненаглядного образа.
Припев в этой песне все тот же: «Ревность? Как гнусно!»
Однако, суровая эпоха, помимо радостей, которых никто и никогда не отнимет у молодости, требовала жертв и черные тучи максимально сгустились над ее головой после убийства Кирова, когда под расстрел с надуманными предлогами попали тысячи ни в чем не повинных ленинградцев. По ложному обвинению, под пытками состряпанному со слов ее некоторых литературных друзей, Ольгу арестовали, обвинив ее в абсурдных, но очень грозных вещах - организации антиправительственного заговора.
Бешено злые следователи принуждали ее сознаться в том, что она пыталась склонить некоего танкиста к тому, чтобы он, в момент прохождения военной техники в годовщину Революции, повернул тайно заряженное дуло своего танка  в сторону принимавшего парад партийного руководства.
Второй частью необходимого «признания»  был коварный  резервный план замышляемого Ольгой теракта, согласно которому Берггольц должна была бросить к ногам проходящей по брусчатке конницы шумовую гранату и в образовавшейся суматохе обнажить револьвер, перестреляв по головам беззащитных руководителей города.
Все ее друзья и знакомые застыли в напряжении, ожидая своей очереди на посадку. Привлекли к расследованию, как свидетеля, ее супруга Николая Молчанова, требуя его отречения от преступной и обреченной жены. Молчанов в ответ выложил на стол следователю свой комсомольский билет, дав понять, что именно так он видит цену этого вопроса.
Кошмар, продолжавшийся 171 день, стоил ей, беременной, потери ребенка и полным освобождением со снятием всех обвинений и даже возвращением ее не по времени смелых тетрадей. Официальные публикации утверждают о том, что за нее вступился председатель Союза советских писателей Фадеев, другие источники рассказывают нам об отчаянной авантюре ее сестры Марии, сумевшей добиться встречи с главой «Большого дома» Гоглидзе, внушив ему мысль о том, что Москва, в лице Фадеева, любимого сталинского писателя, недовольна преследованием преданной партии и правительству писательницы и комсомолки.
Отчаянная Машка, будучи замужем за известным литературным деятелем Либединским , впоследствии рассказывала в письмах, как побледнел Фадеев, когда она, смеясь, на одной из встреч рассказала об этой своей победе, основанной на авторитете влиятельного председателя.
«Вынули душу, копались в ней вонючим пальцем, плевали в ней, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: «Живи!» -  Писала  об этом времени Ольга. «Я покалечена, сильно покалечена, но, кажется, не раздавлена…»
Второй раз Мария спасла сестру, когда зимой 1942 года организовала и лично сопровождала по насквозь простреливаемой ледовой «Дороге жизни» машину с продуктами для Радиокомитета…
Лукавая жизнелюбивая красотка, она потом прожила долгую, до 2003 года, жизнь, работая в театре Музкомедии, готовя и издавая сборники поэзии и дневников своей сестры, при том коротая остаток  своих одиноких лет в нищенских условиях в квартире, нуждавшейся в горячей воде и элементарном ремонте.
    …Если говорить о времени, когда характер и талант Ольги Берггольц проявился в максимальной мере, то приходится оно на тяжкое военное время -  в блокадный период ее работы в ленинградском радиокомитете, куда ее рекомендовала Вера Кетлинская, на тот момент руководившая Ленинградским отделением Союза писателей, на первой встрече уловив в ее лице «обаятельный сплав женственности и размашистости, острого ума и ребячьей наивности»…
Город, в силу быстрого вражеского наступления врага и ряда  неверных решений советского руководства, стремительно погружался во мрак и ужас бесчеловечной блокады, нанизавшейся на лютые холода зимы сорок первого, когда Ольга потеряла своего мужа Николая Молчанова, умершего в больничке  от болезней и истощения.
Смерть распростерла свои черные крыла над любимым городом.
Берггольц свидетельствовала:
«Трупы лежат штабелями, в конце Мойки целые улицы из штабелей трупов. Между этими штабелями ездит грузовик с трупами же, ездит прямо по свалившимся сверху мертвецам, и кости их хрустят под колесами. В то же время Жданов присылает сюда телеграмму прекратить посылку индивидуальных подарков организациям в Ленинград.
Это, мол, вызывает нехорошие политические последствия».
С 8 сентября 1941года  по 27 января 1944 года в насквозь промерзшем, погибающем от бомбежек и истощения городе был слышен ее внятный, сильный и взволнованный голос.
Висящие на улицах черные тарелки репродукторов  не выключались никогда и ее стихи звучали, сменяя звук метронома, когда обессиленные люди спускались к замерзшей Неве за водой, во время артобстрелов, в самые тяжелые блокадные дни, когда дневная хлебная пайка  упала до невероятных 125 граммов…
Ее голос и ее поэзия звучала на протяжении всей войны и эта слабая, хрупкая и поразительно мужественная женщина стала подлинным олицетворением стойкости и победы, превратившись в живой символ несгибаемого Ленинграда.
Победа не принесла Ольге мира в ее выстоявшую, но растерзанную болью душу.
Третий брак с ее коллегой по радиоредакции  Георгием Макогоненко, выбравший себе,  в конце концов, юных и не замороченных политикой и алкоголем поклонниц, не задался и из ее ближнего круга она сохранила близкую связь, пожалуй, только с Анной Андреевной Ахматовой, которую уже в 1946 году осудили, лишив всех средств существования известным Ждановским постановлением.
Берггольц, чья дружба с ней не прерывалась еще с восемнадцати комсомольских восторженных лет, как могла, поддерживала уже далеко не молодую женщину, о личности которой Сталиным были брошены небрежно-циничное и стремное  «полумонашенка-полублудница». В те опасные времена, когда снова стали исчезать люди, на вопросы, зачем Берггольц заходила к Ахматовой, Ольга надменно и дерзко отвечала, что приносила Анне Андреевне поесть, ибо такой меры наказания, как смерть от голода, в нашей стране нет…
Да, память о ее деятельном участии в поддержании подлинного ленинградского духа жила в умах людей и властей. Да, были, наконец, опубликованы самые сильные, лучшие ее поэтические строчки, но настоящая правда жила в ее тщательно скрываемых дневниках, которые довести до внимания ленинградцев, видит Бог, тогда было невозможно…
И Ольга выживала, как могла - человек-легенда, она прозябала в небольшой квартирке, годами не знавшей ремонта, в районе новостроек, а когда, к юбилеям и праздникам, ее звали для выступлений на трибуну или в президиум, могла запросто крепко напиться в ближайшем буфете - чтоб не звали…
«Никто не забыт и ничто не забыто» - это, кажется, было совсем не о ней и когда она умерла, совсем немного - горстка  человек пришли попрощаться с ее духом и с ее телом.
И писатель Федор Абрамов, озираясь на эту группу близких и единственных,
сам у себя горестно спрашивал: «А где же те самые ленинградские блокадники?»