Принцесса на горошине

                * * *
Здесь и сейчас начинаю публиковать свою новую приключенческую книгу. В её сюжете переплетутся знакомые сказки и на этой основе вырастет что-то совсем иное.
Книга находится в процессе написания.
Все обновления будут выкладываться отдельным файлом.


                * * *
    Осень на исходе, зима на пороге.  Сумрачно. Сыро. Ветер пронизывает до костей. Дожди то сеют водяной пылью, въедливой моросью, то хлобыщут проливной стеной. Одежда вымокла и от холода не защищает. И хочется, до отчаяния хочется в тепло. И накатывает ощущение безнадёги. Куда она идёт? Зачем?
– Я не имею права сдохнуть в канаве. Я не имею права сдохнуть в канаве. Я не имею права сдохнуть…
В небольшой дом на краю деревни она постучаться не решилась – там уже и свет не горел – все спали. Дворовые псины подняли лай. Хозяин вышел, оглядел двор и, никого не заметив, прикрикнул на пустобрёхов.
Что ж, раз выхода нет… – Николетт стиснула кулаки, сосредоточилась, задержала на миг дыхание… Тощая, насквозь мокрая кошка взлетела на чердак и прижалась всем иззябшим тельцем к каминной трубе. Задремала. А утром появилась на кухне.
Хозяйка, колдовавшая у плиты, отвлеклась от горшков и плошек: –  Глянь, кошка. Да какая тощая! Ты как здесь оказалась?
Вошёл хозяин – А, так вот на кого собаки лаяли. Видно, когда я дверь открыл, эта проныра юркнула в дом. А грязна-то! Надо бы прогнать, а-то занесёт в дом заразу.
– Мыши больно обнаглели. Может, оставим?
– Будем теперь каждую блохастую швабру в дом тащить?
–  Попробую её отмыть. Если царапаться не будет, ну и если никакой дряни вроде лишая нет…
– Жалельщица ты у меня. Накормить бы её сначала.
Хозяйка уже наливала в блюдечко молоко: – Кис-кис, как там тебя, иди сюда, не бойся.
Через час сытая, вымытая полосатая кошечка вылизывала перед очагом шерстку.
– Вот и умница, терпела, не орала, не вырывалась из рук. Поймаешь пару мышек, получишь в награду мисочку сметаны.

     Выхода у Николетт не было – или переждать эту пакостную погоду в кошачьей шкуре, зато под тёплой крышей, или… О том, что «или» лучше не задумываться.
Мышей она, правда, ловить не стала, те сами затаились.
Только недолго она гостила под приютившим её кровом –  едва лег на землю настоящий зимний снег, кошка ушла.

                * * *
      Лет, скажем, двадцать тому назад, может чуть больше, может чуть меньше, в славном городе Штрамболе, столице великого королевства Остнальерского, праздновали рождение королевской дочери, которая только сегодня при крещении обрела имя. Отныне этот крохотный комочек, сладко посапывающий среди дорогих кружев в ивовой – как положено по обычаю –  колыбели, прозывался Николетт. Их высочеством Николетт.
Гвардейцы кричали «Ура!», Толпа, перекрикивая их, орала: – «Слава королеве! Слава Женевьеве Луренской!», пушки стреляли, воздушные шары улетали в небо, из городских фонтанов лилось дешёвое вино, а король в тронном зале принимал поздравления. К сожалению, один, потому что королева, вымотанная тяжелыми родами, всё ещё не в силах была подняться с постели.
Перед троном проходили вельможи и военачальники, главы городов, представители купеческих домов и цеховых гильдий, послы дружественных и не слишком дружественных государств. Слуги торжественно проносили перед высокородными зрителями драгоценные подарки и складывали их на длинные столы. Гора подарков росла, поток поздравителей всё не убывал, но все ждали главных гостей праздника. Все ждали фей.
И вот феи явились. Возникли рядом с колыбелью. Две могущественные волшебницы. Прекрасные. Вечно юные. В струящихся, словно сон, платьях, в платьях, сотворённых из мягкого лунного света.  Это были почётные гостьи, самые почётные в этом зале.  Не золото и не каменья принесли они в дар новорожденной, но своё благословение.
Первая фея, извинившись за то, что подарок кажется скромным, но уверяя, что в жизни он пригодится, одарила кроху способностью быстро читать любую книгу и любую рукопись, понимать её, каким бы заумным слогом ни была она написана, и крепко-накрепко запоминать.
Вторая фея подарила способность любой язык осваивать быстро и легко, изъясняться на любой тарабарщине, словно это знание дано ей с самого рождения.
Третья фея, которую звали фея Карабос, явилась без приглашения. Как можно было забыть послать ей приглашение? Об этом надо, видимо, спросить короля, потому что королеве было не до того. Секретарь честь по чести сию бумагу написал, снабдив витиеватыми оборотами и замысловатыми виньетками, но король порвал всё в мелкие клочки. потому что между ним и «старой ведьмой» ПРОБЕЖАЛА КОШКА.
Итак, Карабос явилась без приглашения,  встала против трона нищенкой в грязных обносках, горбатой, крючконосой, насупленной и молча уставилась на короля.
Их величество Генрих Благонравный был возмущён. Он был взбешён наглостью колдуньи.  Он велел слугам вышвырнуть вон СТАРУЮ ДРАНУЮ КОШКУ. – У нашего короля было очаровательное свойство –  считать будто он вправе говорить любому что на язык придёт. Ему же не возражают, потому что посмели бы возразить. – Усердные парни кинулись исполнять приказание. Но внезапно замерли, потому что не уродливая попрошайка стояла перед ними, но прекрасная величественная дама в драгоценном, словно сотканном из ночной тьмы и звёздного света, платье, в двурогом головном уборе, который имели право носить только феи. И ни у кого уже не было сомнения, что перед ними великая и могущественная волшебница.
– Как видите, хотя меня почему-то забыли позвать на этот праздник, я не поленилась и тоже пришла. Не с пустыми руками. Разве можно в такой день обойтись без даров?
Фея подошла к колыбели и наклонилась над малюткой.
– Какое очаровательное создания! Даже я умилилась, хотя терпеть не могу розовые сопли. Но я ведь не умиляться сюда пришла, для этого не стоило трудиться и лететь в такую даль. И ждут от меня не этого. Все ждут подарка третьей феи. Что ж, я не разочарую ожидающих. Вот он, мой щедрый, от всей души вручаемый дар: –  Я даю новорожденной свободолюбивый характер. Такой как у меня. И прекрасную способность вечно вляпываться в истории.
Нет-нет, не спешите благодарить – это ещё не всё. Когда девочке исполнится пять лет, её поцарапает кошка, и тотчас же она сама превратится в кошку.
Вы, государь, изволили смеяться надо мной? Я тоже умею смеяться. Я славно посмеюсь, когда ваша дочь, нет, не так, когда голодная драная кошка поскребётся в мои двери и попросит о помощи.
Все остолбенели от ужаса.
Другие феи не могли не вмешаться:
– Кара! Что ты творишь, Кара! Ну обидел тебя король, а почему расплачиваться за него должна ни  чём ещё не повинная кроха?
– Милые сёстры, не лезьте не в своё дело. И не машите перед моим носом волшебными палками, – вы ничего не можете изменить, свои  пожелание вы уже израсходовали.
– Но нельзя же так, ты же сама потом пожалеешь!
– Если я о чём пожалею, то лишь о том, что не подожгла задницу этого коронованного осла. – Фея Карабос заглянула в колыбель. Кроха тихо посапывала, не подозревая, какие тучи сгущаются над её головой. – Ладно, вы похоже, правы, я погорячилась и была несправедлива. И жаль, что я не могу забрать сказанное. – В голосе волшебницы одновременно звучали и раскаяние и торжество.
Но я ещё могу, скажем так, – внести в заклятие некоторые коррективы:
принцесса не просто превратится в кошку, это будет оборот. Девочка станет метаморфом.
А пока – она обвела зал вынутым из-за пояса веретеном, – вы все забудете о моём приходе и моих словах.
И сказав это, фея Карабос исчезла.
                * * *
Когда принцессе исполнилось четыре года внезапно умерла королева. Девочка не могла понять, почему мама не приходит, не обнимает её. Почему мамы нигде нет. Она многого тогда не могла понять, а понимать стала потом. И больно и горько ей стало потом. Что она, пусть очень смутно, но помнила, это тяжёлое, давящее торжество похорон. Помнила как все наперебой лезли жалеть «бедную крошку», «несчастную сиротку». Как няньки вздыхали и плакали над ней, и как она потом кричала и плакала ночами. Как задыхалась от слёз и звала маму, отталкивая чужие руки. Как однажды государь, которому надоели «пляски с погремушками вокруг мокрых пелёнок»  велел всем, кто допущен общаться с его дочерью, прекратить сопливый балаган. А потом и вовсе прогнал всех этих безмозглых жалельщиц – фрейлин, кормилиц, нянек и мамок, -- квохчут над дитятей, словно курицы, а толку никакого.
Так что разъехались няньки по своим деревням, разбежались фрейлины по дворцовым палатам, а вместо них появилась строгая бонна Корделла.
Откуда взялась эта самая бонна Корделла никто толком не знал. Но рекомендации у неё были самые безупречные. И сама она была безупречна.
Серебряный свисток, на шёлковом шнуре, который она не снимая носила, заставлял трепетать весь двор. Стоило ей поднести свисток к губам, и провинившемуся, будь он хоть кухонным мальчишкой, хоть самим королём, хотелось вытянуться в струнку и отчеканить: – «Так точно! Рад стараться!»
Первое, что она заявила лорду хранителю королевского кошелька, пригласившему её в свой кабинет чтобы «утрясти кое-какие моменты, связанные с договорными обязанностями и финансовыми вопросами»: –  Договариваться о воспитании принцессы с мелкими фигурами, вроде каких бы то ни было министров, считаю неуместным. Воспитание принцессы слишком важное и ответственное дело. Я готова обсуждать все вопросы, связанные с моей миссией, в том числе и вопрос оплаты, только с их Величеством. Если он решит, что мои  требования неприемлемы, я тотчас поворачиваюсь и ухожу.
– Вы считаете свой гонорар недостаточно высоким?.. – Очевидно лорд хранитель королевского кошелька допустил в интонации или во взгляде тень насмешки, за что был буквально приморожен к полу ответным взглядом: – Гонорар, милейший, вполне меня устраивает. А вот гонор некоторых особ и их неуместные реплики в свой адрес я терпеть не намерена. Запомните, это зелье варю я. Я! И я не потерплю чужих ложек в своей кастрюле!

                * * *
     Весь двор трепетал перед леди Корделлой. Подглядывать как она тут муштрует «бедную сиротку»? Как измывается над «несчастной дитяткой»? – Нет, таких смельчаков во всём дворце не сыскать. Поначалу конечно пытались что-то увидать через тайные глазкИ в стенах, что-то услышать прильнув к замочным скважинам. Но стоило бонне поднести к губам свой знаменитый свисток, любопытствующих словно холодным ветром сдувало. Связываться с этой дамой? Нет уж, себе дороже!
А едва за «всякими, кому здесь делать нечего» захлопывалась дверь,  начиналась  суровая муштра: -- от стен отскакивал разноцветный мяч, чуть не под потолок взлетали качели, шкафы, опутанные верёвками, превращались в корабль. Потом раскрывались книги и оживали сказки. А ещё суровая бонна учила девочку играть в «превращение». Будто маленькая Николетт — самый настоящий котёнок. Серый. Полосатый. А Бонна Корделла — большая пушистая кошка.

     Первый оборот случился когда Смеральдина, такая всегда ласковая, такая терпеливая – хоть бант на шею нацепляй, хоть за хвост тяни, до крови оцарапала принцессу. – А не надо лезть к чужим котятам, ишь, нашла себе забаву!
Николетт испугалась – кто бы не испугался на её месте? Потому что «понарошку» это одно, а «на самом деле» – это совсем, совсем другое. Комната вдруг разрослась, стала огромной, запахи нахлынули, наперебой рассказывая о чём-то, шорохи и тени затеяли чехарду. И сама она стала такой  малюсенькой, серой, лохматой, беззащитной.  А бонна как назло куда-то зачем-то вышла. И всё никак не возвращалась. Хоть бы какая фрейлина заглянула в комнату, хоть бы какая служанка помогла. Николетт расплакалась. Вот только получился вместо плача писк. – Кто его расслышит? Никто. Никто и не услышал.  Никто. Кроме кошки. Та насторожила уши, муркнула что-то себе под нос, живо взяла серого куцехвостика за шкирку и втащила в корзинку к другим котятам. Вылизала, подтолкнула лапой под бочок, заурчала колыбельную и малышка успокоилась и уснула.
Когда в детскую вошла бонна и не увидела своей питомицы, она кивнув самой себе, пересчитала котят.
– Ваше Высочество! Николетт, солнышко, проснись. Пора снова становиться  девочкой. Ну же, как я тебя учила, потянись и представь, что у тебя на лапках снова пальчики. Смотри, какое я принесла тебе красивое яблоко.
Котёнок потянулся к яблоку, комната начала уменьшаться, запахи пригасли, серая шкурка обернулась привычным платьицем. Николетт с удивлением рассматривала свои руки, щупала, нет ли у неё сзади хвостика. Потом подошла к зеркалу – из зеркала на неё смотрела голубоглазая девочка, симпатичная, но обыкновенная. Девочка в зеркале разочарованно вздохнула. –  Ну вот, всё опять понарошку. – И увидев, что бонна улыбается: –  Так что – я взаправду была котёнком? В заправднейшую заправду? Бонна Корделла, миленькая, хорошая, я снова так хочу! Ну пожалуйста! Ну хоть разок.
–  Конечно, солнышко, и разок, и другой, и много разков. И не визжи, Смеральдину испугаешь.
– Я от радости.
– Только договоримся сразу – без меня в эту игру не играть. Я научу тебя самым главным кошачьим премудростям. Ты сумеешь взбираться по шторам на потолок, гулять по дворцовым подоконникам и крышам, ловко падать с любой высоты на четыре лапы. Но сначала ты научишься гонять по комнате шерстяной клубок, выгибать мостиком спинку, шипеть и фыркать, лакать молоко из блюдца, выпускать коготки и царапаться, а главное –  быстро и легко по собственному своему желанию становиться то кошкой, то девочкой. Только чтобы мы с тобой не попали в беду, крепко-накрепко запомни – всё это наш секрет. И не просто секрет, а наисекретнейший секрет. Никто даже догадываться не должен, что ты умеешь становиться маленькой и пушистой зверушкой.
– А то папа запретит?
– Конечно запретит, ведь принцессы много чего не должны делать. А уж становиться котятами особенно. А теперь пошли, надо переодеться к обеду.
– А потом мы сюда вернёмся?
–  Нет, потом мы пойдём в библиотеку и будем читать очень серьёзные и нужные книги. А я буду внушать тебе чувство долга. Не бойся, я постараюсь, чтобы тебе было не слишком скучно.
– До свиданья, Смеральдина, я обязательно приду к тебе снова. Ты ведь пустишь меня в свою корзинку?
И кошка ответила: -- Мур-р!

     Даже премудрой леди Корделле не дано учесть всех сложностей задачи, за которую она взялась.
Неразумный ребёнок, шаловливый котёнок – кто угадает что это создание умудрится выкинуть. Забраться на шкаф или забиться под диван – одно другого не лучше. И сама напугается, а то и покалечится, и весь двор переполошит. А когда вредной малявкой овладевает страсть к исследованию мира нет сил удержать её. После того, как она взобралась по шторе и повисла, зацепившись когтями под самым потолком — а потолки во дворце ого как высоко, после того, как чуть не выпала из окна, выбравшись на скользкий после дождя подоконник, после того, как забралась в камин и там уснула, воспитательница, встряхнув за шкирку свою подопечную, спросила:
– Кто обещал быть послушной-препослушной? Кто говорил что никогда-никогда?
– Я пле-плеслушная. И никода. – Девочка, уже девочка, а не котёнок, с нарочито покаянным видом хлопала глазами.
– Что за младенческое сюсюканье? Ты что, дразнить меня вздумала?
– Я не длазнюсь, я язык пликусила.
– На пять минут твоего «никода» хватает. – Николетт прыснула в ладошку.
–  Не хрюкай, не смешно. В один прекрасный день ты можешь натворить такое!.. О, даже я не в силах предугадать, что способна натворить милая очаровательная кроха.
Так что теперь в моё отсутствие ты сможешь быть девочкой и только девочкой. Иначе сама попадёшь в беду и меня до беды доведёшь.
– Тебя поставят в угол?
– Нет, малышка, так жестоко со мной обойтись не посмеют. Мне просто отрубят голову.
– Ох!
– Вот и я не хочу, этого «ох».

                * * *
      Николетт подросла и пришло время обучать маленькую принцессу правописанию и арифметике, в её жизни появились другие учителя. Они были заранее встревожены рассказами о дарах фей, но девочка не показывала каких-то особых талантов к учёбе, разве что схватывала всё на лету. Так ничего в том нет сверхъестественного. Просто умненький ребёнок, весь в отца. И учителя успокоились.

Времени на уроки уходило всё больше, времени на игры оставалось меньше. Да и игры изменились, потому что «королевский отпрыск должен иметь преданное ему окружение». И в её свиту срочно назначили подругами нескольких девочек из знатных семей. Бонна Корделла поначалу согласилась приглядеть за всеми. Да только девочки каменели от страха в её присутствии. Кое-каким дозволительным в приличном обществе детским играм ей всё же удалось их обучить. Но играли подружки как-то нехотя, с застывшей скукой в глазах, оживали лишь во время кукольных парадных обедов. Леди со свистком поняла, что начинает попусту раздражиться и пустила «уроки общения с подругами» на самотёк.  Появлялась она теперь у принцессы лишь ближе к вечеру, ставила в комнате отвод глаз и уводила свою воспитанницу исследовать дворцовые залы и коридоры. Две кошки словно две серые тени скользили вдоль стен, внимательно обнюхивали углы, запоминали повороты и тайные лазы.

Это были великолепные прогулки: – насколько несхожи были парадные залы и библиотека, коридоры пронизывающие и окольцовывающие здание дворца, подвалы и чердаки! Насколько несхож был застоявшийся в разных помещениях запах! Пару раз королевские собаки делали стойку на них, но старшая кошка фыркала сердито и собаки поджимали хвосты. Иногда нашим странницам встречались дворцовые коты, но близко не подходили. Что-то настораживало их. Скорее всего, они отлично понимали, кто перед ними.

Не сказать, что после этих прогулок Николетт полюбила дворец, но здесь ей было интересно.
Особенно нравились ей нечастые  ночные странствия. Когда кошачье зрение позволяло увидеть непривычное.
Позолота тускнела, гобелены превращались в двери, ведущие в мир единорогов и затканных пёстрыми цветами полян. Проходила ночная стража – одетые в старинную военную форму заводные человечки. Пробегали похожие на ночных мотыльков припозднившиеся фрейлины. И на дворец опускалась тишина.
Но не безлюдье. Исчезали знающие себе цену вельможи, все эти имеющие вес и голос фигуры, исчезали украшающие общество и плетущие интриги дамы.
И появлялись люди в неброской и немаркой одежде. Ни стуком, ни шорохом не нарушали они драгоценный королевский сон.
Всё, куда могли дотянуться их руки, вооружённые лестницами, щётками и мокрыми тряпками, обметалось, промывалось, надраивалось. Неслышно спускались на цепях огромные хрустальные люстры, счищался натёкший воск и  ставились новые свечи, натирался мастикой наборный паркет, смазывались дверные петли. Множество людей бесшумно и ловко делало привычную работу.
Кошачьему носу маленькой принцессы нравились запахи ночной перемены декораций, как называла это действо леди Корделла.

                * * *
     Когда принцесса подросла ещё чуток начались вылазки в огромный дворцовый парк.
Порой они сбегали туда через гобелены с единорогами и пляшущими зайцами. Но чаще просто выскальзывали через кошачью лазейку в двери чёрного входа.
Конечно, принцесса и до этого не раз прогуливалась в дворцовом парке. С фрейлинами или с учителем ботаники. Но это было совершенно иное. Первый раз Николетт испытала настоящий шок. буквально удар от обрушившихся впечатлений – густых пьянящих запахов, непонятных шорохов и голосов, от  огромных деревьев в той заповедной части парка, где ножницы садовника не уродуют их превращая в безликие шары и пирамиды.
Но ещё большее потрясение испытала девочка попав в этот самый парк глухой ночью. И хорошо, что не в полнолуние. Такой силы зов, такое ощущение своего родства с ночным миром, миром призрачных деревьев и трав, она бы не вынесла.

                * * *
     Прошёл ещё один год, принцесса стала почти взрослой. И пришло время расставаться с любимой бонной.
– Пора, девочка! Я ухожу. Ничего не поделать, сроки истекают и другие дела требуют моего вмешательства. Я оставляю тебя не мокрохвостым котёнком, а вполне самостоятельной кошкой. 
Перед тем, как проститься, госпожа Корделла обняла девочку: – Похоже, не удалось мне воспитать из тебя истинную принцессу, ни в чём государю не прекословящую, сознающую, что нет ничего важнее дочернего долга и государственных интересов. Зато я  научила тебя главному – пониманию, что ты – хозяйка своей судьбы и никто не вправе распоряжаться тобой, словно ты бессловесная фигура на игровой доске. Никогда не позволяй себе забыть об этом.

Учителям своим не показывай что знаешь и понимаешь больше, чем они ожидают. Пусть считают тебя умненькой, но не излишне. Излишний ум потому и излишний, что трудно управлять его обладателем, и лапшу ему на уши вешать трудно. Ну как прикажете командовать тем, кто умнее тебя? Только сломав. А тебе это нужно?
Дуру, конечно, из себя строить не надо. Это будет перебор. Ты выросла, а значит пришла пора брать свою жизнь в свои руки.
Верю, что я воспитала правильную кошку и правильного человека. А какая из тебя вышла принцесса, мне плевать.
И не плачь, мы же не навсегда расстаёмся, час придёт – свидимся.

                * * *
     В голове Николетт порой возникала мысль, что хорошо бы бежать из дома. Хотя, вряд ли дворец можно назвать домом. И чем чаще заговаривали в её присутствии о замужестве, чем тоскливее становилось у неё на душе. Она давно поняла, что когда говорят о её долге перед короной, имеют ввиду именно это. Нет, каждая девушка, понимает, что её отдадут замуж. А для чего ещё нужны девицы, если не для того, чтобы рожать детей? Да только, крестьянку там или дочку сапожника выдадут всего скорее за соседа, может быть даже по любви. Может на посиделках вместе песни попоют, может походит за ней будущий жених вздыхая, подарит кулёк с конфетами. А принцессам такой роскоши не положено.
Отец решил и выходи, дочка, замуж. Вот посчитает твой избранник, вернее его министры, все политические и экономические профиты такого союза, все возможные убытки и осложнения, поторгуется за идущие в приданое провинции, и сыграем свадьбу. Нечего тянуть.
Тянуть и не стали.

Николетт, конечно, от большого ума отцу перечить стала, спорить, упрашивать.
Сказать, что отец очень удивился её упрямству, что рассердился до белых глаз, значит ничего не сказать. – Рановато я, видимо, твою бонну отпустил. Не успела она вдолбить в твою башку слова «долг». Сказок нянькиных наслушалась? Романчиков глупых начиталась? Не выходят принцессы замуж по любви. Их выдают из государственных соображений. И не ты такая первая, не ты последняя.
Что ж, погоревала, смирилась. Не за старика идёт, и то хорошо.

Не смирилась, конечно, да что сделать она может? Даже выговориться Николетт не перед кем. Разве что перед единственной душой родной:
– Полон дворец народу, подруг закадычных, кем надо сквозь решето просеянных, участливых, заботливых – только кашляни, стая налетит, а что в сердце наболело доверить некому. Разве что тебе, Смеральдина. Старенькая ты у меня стала. Уеду я в прекрасное Гранадское королевство и никогда тебя больше не увижу. Уйдёшь ты по лунной дорожке к маме моей. Нет-нет, я не плачу. Прости, я знаю, что ниточка меж нами никогда не порвётся. Это так, накатило.
– Мур-р!..
– Спасибо, родная. Я уже успокоилась. Ну так вот, слушай: – Прислали мне портрет моего избранника. И впрямь не старый. Симпатичный. Подбородок, правда, длинноват, но это если уж совсем придираться. А так, глядится мужественно, благородно глядится.
В придачу к портрету расписали его словесно – и умён-то он, и добр, и щедр. Голоса даже в гневе не повысит.
Ну и с меня ответным подарком портрет нужен. Стала я позировать тому же художнику, что Филиппа писал. Нашим мастерам жених такого ответственного дела не доверил, своего прислал.
Сначала маэстро набросок сделал. И вышла я как живая – самую суть художник ухватил.
Потом с этого наброска написал он что-то вроде эскиза. Позировать уже не нужно было – я просто сидела рядом и смотрела, как под умелой рукой мой облик становится чуть нежнее, чуть воздушнее, чуть строже.
Когда пришло время сам парадный портрет писать, мне не до него было – надо было примерять свадебные платья. Вместо меня одно такое роскошное платье позировало.

Но меня же любопытство разбирало – как я там вышла, на портрете? В общем, сбежала я от портних, пробралась с мастерскую. Глянула на картину, и не узнала себя. – Стоит кукла в шелках и кружевах. Губы в равнодушной улыбке изогнуты, глаза пустые фарфоровые. Перевела я взгляд на художника, а он усмехнулся в ответ: – А Вы как думали, Ваше Высочество? Вот такой Ваш будущий супруг хочет Вас видеть. И другая ему ни к чему. Так что и в жизни Вам придётся этому портрету соответствовать.
Подумала я, и спрашиваю, ответ уже подозревая – Ведь портрет Филиппа тоже Вы писали? Так чего я ещё не знаю? Клянусь, я Вас не выдам.
Художник невесело усмехнулся и достал два небольших наброска. Тут я и ахнула. – Уродливый подбородок, костистый череп, обтянутый кожей. Не был бы королём, сказали бы, что убогий.
 – Надо бы, конечно, порвать наброски, сжечь от греха, да рука не поднимается. Вот и вожу с собой, нигде оставить не решаюсь – вдруг кому в голову придёт порыться в вещах. А видно, сожгу я их, не стану рисковать.
– Так неужто не простит? Он же добрый, милосердный. Как мне сказали.
– Ага, велит палачам на дыбу вздёрнуть и простит, снова вздёрнет и снова простит.
– Добрый, милосердный…
– А разве могли Вам сказать что-то иное?

                * * *
Трудно, просто невыносимо одиночество среди толпы. Особенно когда и возраст у тебя такой, что хочется с кем-то о задушевном пошептаться, с кем-то поплакаться, с кем-то посмеяться. Не всё же выговариваться Смеральдине. Только никак не получалось у Николетт сблизиться хоть с кем-то из назначенных её в подруги девочек. За все эти годы. Все это лауры, мелисенты и мари-луизы были при ней, но не с ней. Наверное где-то в другом месте они были обыкновенными живыми девочками, а здесь только благовоспитанными юными леди.
Разве что с Анриеттой удавалось порой перемолвиться словечком. С ней хоть о прочитанной книге можно было поговорить. И даже поспорить. Живой ум не удавалось спрятать за образом милой воспитанной девочки.  Анриетта даже чем-то была похожа на Николетт. Да что там, очень была похожа.
 Её мать была статс-дамой в свите вдовствующей королевы-матери. Одной из сопровождающих старуху заводных фигур. Вообще-то, королева Адельма Гринуотерская была родной бабкой Николетт, но вряд ли кто мог заподозрить их вдовствующее величество в наличии хоть какого-то чувства к внучке. Да и встречались они лишь тогда, когда это было предписано церемониалом. И сама принцесса никогда не осмелилась бы близко подойти к этой высохшей от праведности старухе. А уж подумать как о ком-то родном и близком!.. Длинные костистые пальцы постоянно перебирали гагатовые бусины розария, а девочке виделись коклюшки, выплетающие невидимую паутину, узкие губы безмолвно шептали молитвы… или что-то иное, совсем иное.
Впрочем, сейчас речь не о старой королеве и даже не о похожей на её тень статс-даме. Речь о юной Анриетте, которой, возможно, тоже предстоит когда-нибудь занять подобное место при состарившейся королеве. И о самой Николетт.
Принцесса представила себя с поджатыми губами и чётками в руках и её аж  передёрнуло. А ведь когда-то Старая Адельма тоже была человеком, а не праведными мощами.
– Анриетта… Какая ты, Анриетта? Могу ли я хоть в чём-то довериться тебе?
На мольберте сохнет законченный портрет, в креслах разложены подвенечные наряды. Николетт слышит среди восхищённых возгласов своих фрейлин, чей-то затаённый тяжёлый вздох, ловит, нет не завистливый, но  расстроенный взгляд. Потом внимательно, пристально вглядывается в свой портрет и, приняв неожиданное для себя решение, отсылает прочь всех конфиденцианток. Всех,  кроме Анриетты.
– А ты останешься и почитаешь мне вот эту книгу! – берёт в руки тяжеленную книжищу – Что это? Ну конечно, иллюстрированная история Великого государства Гранадского. Что ж, просветимся.
Когда все выходят, принцесса хватает фрейлину за руку и резко поворачивая ставит рядом с портретом.
– Похожа! Даже больше чем я похожа.
– Как же осмелюсь я быть на Вас похожа, Ваше Высочество?
– Разве для этого надо сметь? Это природа постаралась.
-- Это Ваш батюшка постарался. То-есть наш батюшка.
Ой, так Вы не знали?
– Я много о чём не знала. Даже не догадывалась. Значит, ты – моя сестрёнка?
– Нет-нет такого не надо говорить, их величество рассердится…
– Ну так мы ничего ему не скажем, он и не рассердится. Ну-ка, садить рядом, сестрёнка, бери книгу – вдруг кто войдёт – и поговорим о своём, о девичьем. Расскажи-ка мне, сестрёнка, отчего у тебя глаза заплаканные?
– Оттого, что слишком стала я на батюшку Вашего похожа.
– Не поняла связи.
– Бросается это сходство в глаза. И чтобы не вышло чего ненужного, распорядился их Величество отправить меня в монастырь да не в абы какой, а в тот, что Каменным гнездом прозывается, за крепкие стены, и запереть там до скончания дней моих.
Чем же ты батюшке так насолила?
– Ничем. Только бастардов лишних при дворе мелькать не должно. Потому как мешают бастарды создавать образ благородного государя. Особенно перед свадьбой. Ой, что я несу, не слушайте Вы меня, Ваше…
– Но ведь до сей поры не мешала?
– Так женится государь наш. Вот как уедете Вы в свою Гранаду, так и женится. Такую же дурочку как мы с Вами из Баварских земель привезут. Ой, простите, язык мой!..
– Хватит извиняться. Тут не извиняться, тут думать надо, выходы и лазейки искать. И побыстрее.
– О чём думать? Портрет будущей нашей королевы уже доставлен и государем одобрен. – И расплакалась, и в рёв. – А матушку мою с Вашим Высочеством статс дамой отсылают, от греха подальше.
– Так это же замечательно! Ты даже не понимаешь, до чего это замечательно. Слушай, что я придумала…
Только сначала, скажи, честно скажи, без «простите-извините» – тебе в монастырь не хочется?
– Кому ж в тюрьму по доброй воле охота?
– Замечательно!
А платья мои тебе по душе?
– Кому ж такая красота не по душе будет?
– И тебе они пойдут. Даже больше, чем мне.
– Знаю. На меня ж их и примеряли, пока шили. И так вертели, и сяк, и булавками кололи.
– Ох, хороша ты была бы в этом платье!
– Что толку? – всё равно, и платье дорогое подвенечное и золотую корону Вы наденете, а я чёрное сукно да чепец монаший. Ой! Боже, что я несу!
– Сейчас не до «ой», времени у нас в обрез, так что давай дальше отвечай, только честно, если, конечно, в монастырь не рвёшься.
Ты ведь на моём месте от короны не стала бы отказыватся?
– Какая же дура от короны откажется?– и хлоп себя по губам.
– Ничего-ничего. А то, что муж твой не так красив, как на том портрете, тебя бы не смутило? 
– Разве может король быть некрасив?
– И не слишком добр? И не особо справедлив?
– Разве может король быть несправедлив?
– Не может, но тебя разве не король отсылает в монастырь на край земли?
– Государь, может и сам не хочет, но надо.
– Ну, и последний вопрос: – Ты хотела бы оказаться на моём месте?
Та и бух на колени, бледна как сама смерть: – Не казните, Ваше Высочество! Смилуйтесь! Не строила я против короны козней! И если кто меня оговорил, Бог его покарает!
– Сядь и успокойся. Повторяю, – времени у нас в обрез. И я должна довериться тебе, а ты мне, иначе … Иначе обе пропадём.
В общем, некогда мне тебя успокаивать да убеждать, поэтому говорить буду коротко и чётко: – ты должна притвориться мной: – перенять походку, манеры, то, как я говорю, как пишу, как чихаю, как нос чешу, и, главное – не струсить, дерзнуть. И тогда … корона достаётся тебе, твоя матушка будет тебе поддержкой и изобразит твою статс даму. Из тебя получится правильная королева.
А я постараюсь научиться быть тобой и сделаю вид, что покорно иду в монастырский застенок.
– Но это же навсегда!
– Для меня? О нет, я найду лазейку.
– Но если я получаю корону, то что, что получаете Вы?
– Свободу!

И вот ещё – надеюсь ты понимаешь, что всё вот это, как бы язык не чесался, рассказывать нельзя никому – даже самой задушевной подруге, даже намёком, потому что это уже не монастырским чепцом пахнет, а … сама понимаешь. Не струсишь? Не побежишь меня закладывать.
– Можете быть спокойны на мой счёт, Ваше Высочество, должность фрейлины приучает не рассказывать лишнего и даже нелишнего и не доверяться подругам. И ещё – я не такая дура, какой сейчас кажусь.

                * * *
   Предвкушение чего-то невозможного распирало Николь. Её казалось что сейчас, вот сейчас, если она не струсит, она сможет вырваться наконец из осточертевшей клетки:
– Ну что, натянем нос нашему любящему папеньке?
– Ой, нельзя же так!..
– Всё можно. Ты же меня не выдашь, надеюсь? Вот и я тебя не выдам.
А чтобы облегчить тебе задачу, я буду все эти дни покорна и молчалива.
Государь останется доволен. Заранее слышу: – «Ну наконец-то ты взялась за ум, дочка. Наконец-то поняла, что государственные интересы превыше чьих бы то ни было ничтожных желаний и суетных надежд.» – Папенька любят произносить нечто такое – поучительное и основательное.
Ну что ж, сестрица, давай пробовать: – Абра-кадабра! Превращаемся я в тебя, а ты в меня.
Ты ведь видела меня не раз, в разных ситуациях, ну-ка, попробуй  меня изобразить. Или хотя бы передразнить. Вот, допустим, вошла я в комнату, села за стол...
Получилось… уморительно. Обе обхохотались, едва не лопнули. А потом весь кураж слетел, и такое беспросветное отчаяние накатило – хоть в петлю лезь.
– Нет-нет-нет, отчаиваться мы не имеем права! Главное в каждой авантюре –  решиться и начать действовать. Главное – сдвинуть камень с места, а там он сам покатится. Худо, что довериться мы никому не можем, а ведь надо чтобы кто-то видел нас со стороны, поправлял те ошибки, что могут провались нашу затею. Единственным таким союзником я вижу леди Фелтон. Тем более, что перед ней притворяться бессмысленно.
– А если мама испугается, если откажется.
– Не откажется. Вот что – позови её сюда под любым предлогом. Ну, скажем, их высочество хочет вместе со своей будущей статс-дамой обсудить вопросы гранадского этикета.
Этикетом мы заниматься не будем, а займёмся делами более важными.
Для начала ты попробуешь при ней меня изобразить. А в идеале – пусть она нас с тобой как следует выдрессирует, чтобы никаких провалов и проколов не было.


Но как Адриенна не старалась, для наблюдательного глаза различие между девочками было очевидно. А ведь если хоть кто-нибудь заподозрит неладное, добром это не кончится.
Когда Адриенна в очередной раз сбилась пытаясь связать пару фраз на гранадском, и задумавшись, стала привычно наматывать локон на палец,.
Леди Фелтон развела руками: – Прошу Ваше высочество меня извинить, и вышла из комнаты.
Николетт тяжко вздохнула:
– Прости, Адриенна, я не вправе подвергать тебя такому риску. Твоя мама права –  мы должны смириться и забыть. Как же это горько сознавать свою беспомощность! Как больно расставаться с надеждой!
Неизвестно, кто из девочек расстроился больше, но обе понимали, – их наивный маскарад не выдержит испытания реальностью.

И тут внезапно словно хрустальный колоколец прозвенел, посреди комнаты в воздухе  повисла зеркальная плёнка и оттуда, как из распахнувшейся двери вышла бонна Корделла.
Адриенна оцепенела от страха, но, пересилив себя, присела в глубоком реверансе: – Леди Корделла!
В глазах Николетт зажглась надежда:– Пришла, пришла!
– Значит всё-таки решилась?
– Да.
Что ж, твой выбор. А ты, девочка? – этот вопрос был обращён уже Адриенне, -- ты согласна на такую авантюру? Не боишься?
– Боюсь. Жуть как боюсь. И всё равно согласна. Только, увы, ничего у нас, вернее у меня, не выходит.
– Погоди, не спеши говорить «не выходит». – Немигающим птичьим взглядом бонна смотрела на Адриенну:
– Похожа. Очень похожа. Пока не движется, не говорит, не улыбается. – Всё не так, хоть старается. Всё: – мимика, тембр голоса, привычные словечки. Почерк, а ведь писать немало придётся. Нельзя забывать –  в чужую страну вместе с невестой отправится её свита – куча глазастых фрейлин и небольшая армия не менее глазастых горничных. – Не справиться вам самим
Ладно, будет вам мой подарок на прощанье: – Она взмахнула откуда-то взявшимся веретеном. – Вот, теперь никто не придерётся. Что там ещё – ах да, знание языка и истории. Ну и это пусть будет до кучи. А если мы ещё  и глаза замылим всем кто вздумает приглядеться... – она прищёлкнула пальцами, – Удачи вам, аферистки!
И бонна исчезла, будто её здесь не было.
Николетт смотрела на свою подругу, вроде и не изменилось ничего, только перед ней стояла она сама.

                * * *
     История миссис Фелтон была банальна:
Одна из очаровательных фрейлин королевы-матери, юная Анна-Мария-Луиза Кроу, до того запала в душу молодому королю, что, не дождавшись лёгкой победы, он не более не менее как дал ей обещание жениться. Нет, не публично, с глазу на глаз. И ведь ничего в подобной женитьбе особого бы не было – её род, хоть и оттёртый более удачливыми от политической сцены, был древним и знатным, не менее древним и знатным, чем королевский. Милый Гарри в знак вечной любви даже надел милой Луизе на пальчик обещальное, то-есть обручальное колечко и поцеловал настойчивей обычного, так что она аж задохнулась от поцелуя.
Несмотря на колечки и обещания, несмотря на крепнущее в душе желание всю себя без остатка отдать любимому, Луиза не могла перешагнуть через какой-то внутренний порог, через свою стыдливость, или, как  называли при дворе такую неуместную целомудренность – глупую провинциальность. 
В том, чего так настойчиво добивался мил-сердечный друг, она  долго отказывала.
– Неужели ты не веришь моему слову? Не веришь моей любви? Тогда зачем ты пришла в мой кабинет? Какие государственные дела мы с тобой будем обсуждать? Или ты ждёшь, что я буду сейчас читать стихи и петь канцоны?
– Но ты же обещал…
– А ты столь глупа, что веришь подобным обещаниям? Или ты не знала, для чего девушка приходит к мужчине? Нет, я всё больше убеждаюсь, что ты просто не любишь меня. Ты водишь меня за нос, ты уверенна, что будешь командовать мной как комнатной собачонкой? А я буду скакать на задних лапках и вилять хвостом?
– Неправда!..
– Ах, неправда! Так докажи!
И распалив себя надуманными обвинениями и выпитым вином, юный король не  дожидаясь ответных слов, толкнул Луизу на ковёр и взял силой.
Боль, кровь, непонимание, обида, ощущение своего бессилия, – всё нахлынуло разом.
Она отбивалась, кричала, царапалась – ей зажал рот, её буквально ломал тот, кто был в её глазах рыцарем без страха и упрёка,  для кого она душу готова была отдать.

Уже многое повидавшая, много понявшая статс-дама горько, взахлёб плакала, заново вспомнив ту давешнюю обиду. Сейчас она снова была той униженной и раздавленной девчонкой. Видно, не все слёзы она тогда выплакала.

– На другой день я узнала, что король уже заслал сватов к дочери миланского герцога и скоро будет свадьба.
А меня, чтобы не было ненужных разговоров, выдали замуж за старика. Моё счастье, что лорд Фелтон оказался добрым, порядочным человеком. Он отнёсся ко мне как к дочери, а когда родилась Адриенна, принял её как своего ребёнка.

Потом муж умер, вдовствующая королева почему-то решила принять во мне участие, и я снова оказалась при дворе.

                * * *
Николетт слушала, внимательно слушала, всё происходившее тогда словно представало перед её глазами. А думала она… Думала она вот о чём: Почему никто и никогда не пытался при ней говорить о её маме? Почему на все её расспросы отвечали ничего не значащими фразами? Почему отец ни разу не вспомнил при дочери о своей так рано умершей супруге? Не сказал: – «Доченька, ты выросла и стала чем-то  на неё похожа, у тебя такие же глаза и улыбаешься ты так же как она.» –  Эти слова сказала девочке старая штопальщица королевских носков и оглянулась насторожённо, опасаясь, что кто-то её услышал. Почему во дворце не осталось ни одной из материнских фрейлин, ни одной её горничной?
Принцесса взяла себя в руки –  некогда переживать то, чего уже нельзя изменить.
– Я хотела бы, чтобы никаких недомолвок между нами не было. И если Вы мне откажете, я пойму, я не буду на Вас в обиде. Главное, чтобы Вы не проговорились.
– Это в любом случае не в моих интересах.
– Меня не покидает ощущение, что я совершаю бесчестный поступок, что я отправляю вместо себя на казнь невинного человека.
Вы ведь наслышаны, что из себя представляет Филипп по прозвищу Барба де кабра? (*barba de cabra – козлиная борода)
– Зря Вы накручиваете себя, Ваше высочество, я знаю характер своей дочери – она чистая, она порядочная девочка, есть вещи, которых она никогда не позволит себе совершить, но… Но шанса своего она не упустит. И власть, положение, преклонение много для неё значат. В отличие от Вас она сумеет полюбить короля только за то, что он король. Да-да, бывает и такое. Она будет видеть его недостатки, но не станет их замечать. И супруг будет счастлив рядом с ней, потому что она сумеет убедить его, что он счастлив. Именно с ней и именно благодаря ей. И народ будет счастлив, что у него такая добрая, такая красивая государыня. А справиться с дворцовыми интригами я ей как-нибудь помогу.

                * * *
     Николетт пыталась узнать хоть что-то о том дальнем монастыре, куда король решил упрятать свою незаконную дочь. Об аббатстве Святой Бернардин.  Она искала ответа в старых книгах от толстенных описаний земель Остнальерских до красочных сборников народных сказок и легенд , но толком не узнала ничего.
Разве, что находится тот монастырь далеко на севере, в диких малообжитых краях, где-то чуть не на границе с Союзом Горных Кланов. И что правила его чрезвычайно строги, что никому чужому не дозволено ступить внутрь этой твердыни и никому не дано вырваться оттуда. Вечно неспокойно море под его неприступными стенами и вечно кружат над белой крепостью, вечно кричат плачущими голосами белоснежные чайки.
Уже не первый век те, кто имеют силу и власть ссылают сюда наскучивших жён, бывших любовниц не способных понять, что их время кончилось, непокорных дочерей.
Немало настроено в Остнальерском королевстве монастырей, но из женских этот самый суровый. И самый странный. Хотя в чём эта странность не знает никто. Разве что местные, живущие по обе стороны границы. Странно уже то, что со дня его основания на него никто не решается напасть. Ни разу случая такого не было. На соседних землях могут громыхать войны, по лесам и дорогам шнырять банды грабителей и сторожевые отряды, а за монастырскими стенами – тишь да гладь. Только до этих стен ещё надо добраться.

                * * *
     Николетт ни разу после расставания с бонной Корделлой не решалась выйти в ночной сад. Но теперь она поняла, что это неободимо. Необходимо попрощаться с этим местом, было оно ей дорого или чуждо, не важно. Она обернулась кошкой и проплутав по вышитым лугам старинных гобеленов оказалась в залитом тревожащим лунным светом огромном дворцовом парке.
И сразу в её сознание ворвались чьи-то голоса:
– Что она себе позволяет, нахальная малявка? Непростительное легкомыслие пересекать границу меж мирами.
– Она дождётся! Не зря говорят: -- Любопытство кошку сгубило.
– Глупая маленькая беглянка, тебе не скрыться от цепких мёртвых сучьев, от видящих во тьме, от затаившихся и ждущих. От шелеста листвы и шороха трав.
– Почувствуй же как каждый звук отзывается в сердце страхом, как каждое дуновение ветра заставляет сжаться в комок. Забиться в щель. Притвориться мёртвым.
Потом слова стали неразличимы, а тревога разрасталась, окутывала чем-то холодным и липким.

Этот парк ничем не был похож на тот, дневной, привычный и ухоженный. Приручённый садовником. Укрощённый.
Он простёрся на границе миров, где по одну сторону лежат земли, где торжествует и властвует Жизнь, по другую – земли, где владычествует надо всем Смерть.

– Убирайся отсюда, безмозглая дерзкая кошка, убирайся, пока твоя шкура цела! Ты никогда не обретёшь собственной силы, а поэтому не смей появляться здесь.
– Не с-с-с-ме-ей!..
– Не с-с-с-ме-ей!..

Но тут в шёпоты и свисты вклинился чей-то голос, тихий, старческий, чуть дребезжащий:
– Ишь, как осмелели без хозяйки! Не бойся девочка, никто тебя не тронет. Не посмеют.
А вы, любители ненужного шума, запомните, эта кошка найдёт свою силу. Непременно найдёт. И тогда не ей перед вами, а вам перед ней придётся стелиться.

                * * *

      В один солнечный майский день в Штрамбол явились знатные послы от Гранадского двора, привезли богатые дары и заверенные бумаги, дворец стал готовиться принять под свои своды новую королеву. Завтра государь со всей положенной помпой выедет встречать свадебный поезд юной баварской принцессы.  Сегодня же… Сегодня из южных городских ворот,  под торжественные речи и восторженные крики потянулась пышная процессия. В самой дорогой, самой раззолоченной, запряженной шестериком гнедых, карете отправлялась навстречу своему счастью их сиятельное высочество Николетт Остнальерская. А из северных ворот, никем в общей суете не замеченный закрытый возок уносил в неизвестность скромную Адриенну, будущую монастырскую затворницу.

                * * *

Буквально за несколько минут до этого:
     Николетт старательно изображала запуганную, растерявшуюся перед обрушившимися испытаниями девчушку, она низко опустила голову, вся  ссутулилась, сжалась. За её спиной нависла некая дама из свиты её вдовствующего величества. Эта леди, видимо и должна сопровождать Адриенну в качестве компаньонки.
Рядом с осёдланными лошадьми застыл в ожидании небольшой вооружённый отряд. Командир – немолодой вояка, седой, кряжистый, чем-то похожий на матёрого волка, подошёл, поклонился не светски, но вполне уважительно: – лейтенант Лейбёрн к Вашим услугам. Морис Лейбёрн. – Кучер занял своё место, разобрал вожжи.
Лейтенант распахнул дверцу, выдвинул ступеньку, взглядом предложил «даме при исполнении» подняться в карету, но та лишь жестом указала на Адриенну. Седой волчара едва заметно ухмыльнулся, затем подал девушке руку, крепкую, мозолистую, явно привычную к тяжести меча. Самый простой, такой естественный жест, не слова не было сказано, но странным образом этот жест успокоил изгнанницу. Николетт ощутила, что на поддержку этой руки она может рассчитывать.
– Я очень надеюсь на Вас, сэр Морис.
Не успела наша скромница опуститься на сиденье, как, отпихнув её к противоположной глухой стене, в карету втиснулась сопровождающая дама, загородила мир широкими фалдами и пышными рюшами платья какого-то линяло-бирюзового бархата, обдала приторным запахом розового масла, резко захлопнула дверцу и опустила кожаную шторку, моментально превратив довольно уютный возок в тюремную камеру на колёсах. Принцессе достаточно было встретиться глазами  с исполненным торжества взглядом своей дуэньи, чтобы понять – та сделает всё, чтобы попавшей от неё в зависимость девице жизнь не казалась сахаром. Интересно, кто и когда перешёл этой упырихе дорогу? Или она просто относится к категории тех, кому доставляет радость чужая беспомощность?

    Ну что ж, поглядим, что будет дальше, явно, взглядами мадам не ограничится, а уж там принцесса найдёт повод поставить на место самозваного цербера. Надо как можно скорей разобраться с ситуацией, узнать какие в отношении Адриены были высочайшие распоряжения и кто здесь обладает правами и властью. Жаль, что за суетой и волнениями она не успела изучить все документы. Да что там, никто и не собирался её с ними ознакомить. Хороший будет урок ей на будущее, пора учиться добывать нужные сведения и анализировать их.

Возок тронулся с места. За непроницаемой  шторой  уплывали в прошлое городские окраины, оживающие сады предместий. Потом потянулись распаханные поля, пестрящие разнотравьем луга, звенящие птичьими голосами перелески. Но ни пьянящий запах юной листвы, ни птичий щебет, ни мычание дорвавшихся до живой травы бурёнок не пробивались в запечатанную наглухо коробку.  Здесь сразу, едва опустили кожаную заслонку, воцарила духота, вонь духов, пудры и чужого не очень чистого тела.

Дама в бирюзовом молча перебирала чётки, временами одаривая свою подопечную неодобрительным взглядом. Принцесса тоже не испытывала ни малейшего желания прервать молчание.
Вот только не тот характер был у воспитанницы бонны Корделлы, чтобы смиренно сносить неуважительное, да что там – откровенно хамское к себе отношение. Если она не объявит этой добровольной тюремщице войну,  поездка превратится в пытку.
Надо лишь хоть немного разобраться в ситуации. Конечно, сбежать она могла хоть сейчас, не дожидаясь пока её запрут в каменном мешке. Мало ли какие неприятные сюрпризы ждут её в монастыре? Что тебе до того монастыря? Так нет же – любопытно, слишком много слухов вертится о нём, невнятных, пугающих. Слишком мало в том, что рассказывали шёпотом служанки на дворцовой кухне, правды, слишком много притягательной таинственности. Черти бы побрали это глупое любопытство! Не зря говорят – любопытство кошку сгубило!
Казалось бы – зачем тебе чужие тайны, тебе и собственных достаточно. Дождись, когда никто на тебя не смотрит, обернись кошкой и беги со всех лап. Да только бежала одна такая. Это пока она не покидала дворцовых стен, она думала, что главное – оказаться за их пределами, а там она быстро освоится, быстро сообразит что делать дальше. Авось не пропадёт. Оказывается, пропадёт. Пропадёт, оказавшись одна в незнакомом мире. Ведь она знает о реальной жизни не больше, чем грудной младенец. Как ходить, как одеваться, как покупать? С кем и как общаться? Кому можно доверять, кого опасаться? Вопросов, бытовых, мелких, незнание ответа на которые может привести к беде, сотни. А ответа она не знает ни на один. Не может же она всю оставшуюся жизнь провести в кошачьей шкуре.
Как же душно! И как хочется пить! А главное – её кошачья суть больше не согласна терпеть, она рвётся из этого ящика. Куда угодно, лишь бы вон из ловушки!
Да, пора признать – она дура каких мало, она сама загнала себя в этот капкан.
Человеческие мысли и мысли кошки путались. Нельзя, никак нельзя позволять оборотной сущности взять верх! Если она сейчас у всех на глазах обернётся!.. Ой-ой, о таком лучше даже не думать! Она же умела обуздывать такие порывы, её же учили. Но все уроки бонны Корделлы вылетели из головы.

-- Заперта! Заперта! – Кошки не выносят запертых дверей. Кошка рвётся на волю.
Неведомо какой силой Николетт всё же удалось удержаться от оборота, подавить в себе желание сорвать эту чёртову занавеску! Изорвать её в клочья! Паника оглушала, в ушах словно колокол гудел. От неодолимой жажды всё внутри горело огнём, нёбо обметало сухой горькой коркой.
Бутыли с водой, чистой прохладной торчали из взятой в дорогу корзины, но корзина стояла в ногах дамы, так и не соизволившей представиться.
Придётся просить, не лезть же через эти юбки
– Сударыня, будьте добры, налейте мне воды.
В ответ лишь холодный презрительный взгляд.
– Я хочу пить.
– Перетерпишь!
Принцесса рванулась напролом, к корзине, но её резко схватили за руку, сдавили железной хваткой, дёрнули чуть не выворачивая запястье: - Угомонитесь, милочка, вы ведёте себя непозволительно!

И тогда, Николетт, взбешённая не столько болью, сколько этой «милочкой» заорала: – Лейтенант! Сэр Мориц, остановите карету! Воды, ради всех хранителей, воды!

Кучер резко осадил лошадей. Лейтенант рывком распахнул дверь.
– Не стоит обращать внимания на капризы балованной девицы.
– Вылезайте! Миссис Стомек, я к Вам обращаюсь! Ну! Сейчас же вылезайте и пропустите меня!
Дама неохотно вывалилась из кареты.
Лейтенант подхватил бледную, на грани обморока девушку, вынес её на свежий воздух. Та  еле держалась на ногах.
– Воды! Бога ради, хоть глоток воды!
Походная фляга тотчас оказалась у её губ.
Николетт пила, захлёбывалась, закашливалась и не могла оторваться.
Так вот она какая – живая вода.

Компаньонке надоело стоять безмолвной статуей: –  Я думаю, пора продолжать путь. Лейтенант, потрудитесь …
– Я уже тружусь, мадам, видит Бог, я тружусь. А для начала я хочу знать, что здесь произошло.
– Эта лживая девица разыграла перед благодарными зрителями сцену из дешёвой мелодрамы.
Перебивая её заговорила Николетт
– Мне стало худо от духоты, я попросила дать мне воды, но эта дама – уж не знаю кто она такая, грубо мне отказала. Когда же я попыталась сама дотянуться до корзины, схватила меня за запястье и попыталась вывернуть руку.
– Ложь!
– И это тоже ложь? – Лейтенант показал на следы пальцев на девичьем запястье.
И вот здесь принцесса воспользовалась случаем:
– Я, Адрианна Фелтон, прежде чем мы отправимся дальше, хотела бы уточнить, какие были отданы распоряжения в отношении моей персоны и какими правами и обязанностями наделена эта не изволившая представиться не знаю кто.
– Что ж, желание справедливое. Я не стану сейчас доставать бумаги, я просто их процитирую, так как помню практически дословно:
– «Так как мисс Адриенна-Джоанна Кроу, виконтесса  Фелтон пожелала удалиться от всех мирских соблазнов и принять постриг в монастыре святой Бернардин, так как, к глубочайшему нашему сожалению, отговорить мисс Фелтон нам не удалось ибо решение её было твёрдым и окончательным, мы после долгих раздумий и с грустью в сердце, согласились исполнить волю девушки.
В монастырь она отправится под охраной надёжного эскорта, командиром отряда я назначаю  лейтенанта Лейбёрна – то-есть Вашего покорного слугу. – Человека проверенного и надёжного.
Для соблюдения приличий, ибо не подобает девице подобного положения путешествовать одной, к ней приставлена компаньонка – миссис Клементина Стомек, – речь, видимо, о Вас, мадам. – Компаньонке вменяется в обязанность блюсти интересы своей госпожи и по мере сил прислуживать ей.
Дальше про достойный вклад на содержание обители, про всевозможные дары и подношения слагаемые к алтарю. Ну, и в закрепление документа, – личная подпись государя и оттиск Большой королевской печати.
Кто-то желает ознакомиться с подлинником? – Нет? Тогда не будем понапрасну терять время – в дорогу!

Ах да, хотелось бы напоследок добавить ещё несколько слов:
При свидетелях, чтобы не было недопонимания, обращаюсь к Вам, миссис Стомек: – Королевская бастарда не преступница, и Вы не надсмотрщица. Скорее вы прислуга при ней.  Что будет, если в докладе Его Королевскому Величеству, а именно ему обязан я доложить как исполнилось его повеление, я опишу все обиды, которые претерпела от Вас его плоть и кровь? Интересно, мне одному кажется, что вы получаете удовольствие, оттого, что сознаёте, над чьей дочерью издеваетесь? – Потому что одно дело – выместить на наивной девчонке застарелую зависть к её матери, к любому её успеху, к каждой ступеньке, на которую та поднялась, и совсем, совсем иное дело, если окажется, что речь идёт о… Я надеюсь, Вы меня поняли?
Миссис Стомек прикусила язык.
Лейтенант выдвинул лесенку, галантно протянул руку дуэнье. – Глубже, сударыня, поближе вон к той стеночке.
Кивком головы поблагодарив своего рыцаря, Николетт поуютнее устроилась у окна, подняла штору и вдохнула полной грудью – вот сейчас она одержала свою первую победу.

                * * *
И покатилась под колёса дальняя дорога. Едва перестала нависать над душой самозваная надзирательница, едва пахнуло в окно вешними ветрами, тоска и затаённые страхи перед неизвестностью стали отступать.
Неожиданно оказалось, что устроен дорожный экипаж вполне удобно, что каждая мелочь продумана – мягкие сидения, откидной столик, подвесной фонарь.
Дорожная колея петляла меж лугов и полей, время потеряло значение, постоянно клонило в сон – сказывалось однообразие проплывающего мимо пейзажа и невозможность хоть с кем-то перекинуться словом, – и однако опьяняющее, странное в этой ситуации, чувство свободы не оставляло.
Время от времени командир позволял отряду небольшие остановки – размять ноги, справить  «естественные» нужды, дать передохнуть лошадям, да просто  чай на костре вскипятить.
На ночь останавливались на постоялых дворах. Там гостей ждали уютные комнаты, чистые, без намёка на клопов и прочую живность, сытная и вполне вкусная горячая еда. – А как иначе – едва по тракту проскакали королевские почтальоны,  а за ними некие важные персоны, так и начали готовиться к встрече.

 Но чем дальше  на север продвигался отряд , тем более неприветливыми и дикими становились окружающие пейзажи. Привалы стремились свернуть побыстрее, пропало ощущение безмятежности. Конвой подтянулся и был всё время настороже.
Лейтенант попробовал объясниться:
– Мы все должны понимать, что если до сих пор мы ехали по краю обустроенному и мирному, то дальше дорога нам предстоит весьма непростая. И чем круче на север мы заберёмся, тем больше проблем может у нас возникнуть.  Мало ли кто встретится в этих диких приграничных местах Здесь постоянно шныряют какие-то банды – налетят и снова растворятся среди скал. И хотя настоятельница заверила нас, что никто не осмелится напасть на её гостей,  бдительности терять мы не намерены. Я привык больше доверять собственной предосторожности, чем чужим обещаниям.

Первая же ночёвка в местной гостинице показала что здесь их сопроводительные бумаги не значат ничего. Сама гостиница оказалась не особо уютной и не слишком чистой, дамам  отвели одну на двоих комнатушку, с единственной кроватью. На недовольство, высказанное дуэньей, хозяин попытался ответить грубостью, но едва прозвучало слово «монастырь», заюлил, сразу нашёл что-то вроде кушетки. Мисс Стомек  проверила запоры на окнах, придвинула своё ложе к самым дверям, сняла уже довольно помятый бирюзовый балахон и на удивление быстро уснула.

Николетт же никак не удавалось уснуть. Она вспоминала какие-то несущественные мелочи, задавалась совершенно никчемными вопросами, видимо, чтобы гнать из головы важное. В который раз спрашивала себя отчего дорога в загадочную обитель занимает столько времени – не так велико королевство Останьерское, хоть с юга на север, хоть в запада на восток, пора бы уже достичь цели? Что за петли выписывает колея, будто нарочно уводя их от стен аббатства?
Сумбурные, тревожные мысли метались в голове.
Миссис Стомек доблестно защищала своим телом входную дверь и храпела она как лошадь.
Потом случилось что-то непонятное – дверь медленно приотворилась, через загораживающую проём кровать перешагнула, а точнее перетекла шурша юбками, незнакомка в странном, закрывающем лицо чепце, толкнула дуэнью и та, всхлипнув, повернулась на левый бок и перестала храпеть.
Николетт со страхом смотрела на вошедшую, сознавая, что ни пошевельнуться, ни вскрикнуть не может. И что веки тяжелеют и смыкаются сами собой. Та наклонилась, кружево чепца приблизилось к лицу девушки, принцесса ощутила душную сырость, всё завертелось…
Пышные оборки странного головного убора истончились как туман и Николетт увидела, что над ней склонилась… – да нет же – склонился … Барба де Кабра. Он протянул руку, влажную, липкую, холодную, скользнул пальцами по её глазам. Странно  – как могла Николетт видеть его сквозь сомкнутые веки?
Козлобород усмехнулся:– Увернуться от меня хотела? От меня не увернёшься. Не спеша он достал из воздуха белоснежный свадебный шлейф,  и начал  пеленать в него Николетт словно в погребальный саван.
Потом невесть откуда взялась старинная музыкальная шкатулка, зависла в воздухе.
Начала звучать тихая хрустальная музыка. Король, не произнеся ни слова, вышел из спальни и двери закрылись за ним. Под стеклянным колпаком шкатулки закружилась круглая подставка, и стоящие на ней три грациозные, но какие-то неживые фигурки начали плавно двигаться в старинном давно забытом танце. Шкатулка приковывала к себе взгляд, нежные хрустальные звуки словно втягивали сознание туда, под стеклянный колокол.
 И внезапно в одной из фарфоровых танцовщиц принцесса углядела себя. Пока ещё живую. Живую, но надолго ли? В мелодии появились грубые, тяжёлые ноты, нежный звон сменился скрежетом и скрипом.  В пару с каждой танцовщицей  встало нечто уродливое и мерзкое, мало похожее на человека.
Скрежет ввинчивался в уши, ломал что-то внутри, сбивал с ритма сердце.

И когда сердце, подчинившись чужой воле, стало пропускать удары, когда чья-то холодная и липкая рука сдавила его, где-то в совершенно ином пространстве, раздался  судорожный всхлип, а вслед ему трубный победный храп – это повернулась на спину миссис Стомек.
Шкатулка, танцовщицы, уродливые монстры поплыли спугнутыми отражениями в кривом зеркале и испарились. Испарились в единый миг, словно их никогда и не было.
Николетт распахнула глаза. Где она? Что с ней происходит?  Неужели всё что она сейчас пережила, всё что так её напугало – всего лишь сон? Всего лишь морок, порождение накопившихся за эти дни тревог?


– Осталось пересечь небольшую пустошь и мы прибудем на место, – объявил за завтраком лейтенант. –  Дальше нет трактиров, даже таких как этот клоповник, поэтому заночевать придётся среди зарослей вереска. Расставить палатки, организовать дозор – недолгое дело. Нам, старым воякам, привычна бивуачная жизнь, а ваш возок вполне приспособлен для того, чтобы можно было выспаться в дороге. Зато завтра утром  мы уже будем въезжать в ворота монастыря.

И опять Николетт не могла заставить себя уснуть. Опять накатывали и изводили запоздалые сомнения. Она вышла к костру, молча присела перед ним на корточки, пряный дым  бередил душу, пламя завораживало и согревало.
Небо было глубоким и зелёным, огромная, какая-то нереальная луна плыла среди облаков. Бледный, почти серебряный диск казался туго натянутым шаманским бубном. Серебряное  сияние заливало холмы. Полнолуние. Запретное время для стоящих на грани оборота. Время, когда у тебя не достанет сил противиться Великому Зову. Но, как ни странно, Николетт оставалась собой, и, как ни странно, для этого не приходилось скручивать себя узлом. Просто все чувства, дарованные природой кошачьему племени, обострённые сиянием планеты-двойника нашей Земли, вошли в единение с человеческим восприятием мира.
Она то-ли увидела, то-ли ощутила нити из которых здесь и сейчас спрядается время и пространство. Услышала мелодию, которая ткётся на небесных кроснах.
Что-то внутри неё потянулось к невесомым этим нитям, переплелось с ними.
Принцесса осознала, что до этого вот момента её двойственность была неполной. Что лишь сейчас произошло слияние двух её «Я»,  лишь сейчас она приняла безоговорочно своё восприятие мира.

                * * *
 Утром началась суета с переодеванием в нечто более приличное, чем помятое в дороге платье.
Вот и закончилась казавшаяся бесконечной дорога. Николетт вышла из кареты. То-ли это смоляной ветер пробирал насквозь, то-ли настигло понимание, что ничего уже нельзя изменить, и душе от этого стало зябко.
Кремнистая колея, последние часы петлявшая по горным карнизам и прижимавшаяся к отвесным скалам, кончалась обрывом. Впереди был только глубокий провал, окатанные волнами каменюки и белая морская пена. Над обрывом разомкнутой аркой вставал мост, казавшийся среди диких скал ненадёжным, готовым обрушиться от любого удара волны. А над крепостными, не иначе, стенами плыл в просоленном и просмолённом небесном просторе белокаменный монастырь. Неожиданно лёгкий, весь кружевной, такой   уместный на перекрёстке ветров. Колоколенка словно белая игла, прошивающая миры, стальная голубизна бескрайнего простора, серый базальт отвесных скал. И ни полосочки земли, ни хижины рыбака – ничего на неприступной скале кроме монастыря не было. Над черепичными крышами, над золочёными шпилями парили белоснежные чайки и море шелестело вдали пологими волнами.
Так вот он каков, самый закрытый, самый отдалённый, самый замкнутый из женских монастырей.
Где-то на другой стороне залива угадывался город.  А вокруг него рос целый лес корабельных мачт – разгружались и загружались торговые суда, выходили на промысел рыбацкие лодки. Так может быть Каменное Гнездо – это отнюдь не край земли?
По знаку командира один из солдат протрубил в рог, загремели кованные цепи, заскрипел воротной механизм, медленно стал опускаться подъёмный мост, тяжёлые створки ворот со скрипом распахнулись. Николетт вернулась в карету. Колёса загрохотали по дубовому настилу.
Скрип, скрежет и грохот позади ясно говорили о том, что ворота вновь затворяются и поднимается мост. Ловушка захлопнулась.

                * * *

Сэр Морис помог дамам выйти из кареты. Отряд спешился и выстроился наподобие почётного караула. С высокого крыльца спустились четыре немолодые монахини – чёрные рясы, белоснежные туго накрахмаленные чепцы. Одна из встречающих поздравила гостей со счастливым прибытием,  распорядилась нести сундуки и баулы в приёмный покой.
– Матушка настоятельница ждёт вас.
Лейтенант Лейбёрн, Николетт и миссис Стомек уже собрались подняться по пологим ступеням, солдаты подхватили нелёгкий груз замыкая процессию.
– Одну минутку! Всего лишь одну минутку! – девушка обернулась к тем, кто сопровождал её все эти дни – Друзья мои, – уверена, что вправе назвать вас друзьями, –  я  хочу поблагодарить вас за то, что в малом и большом в непростой для меня час я могла положиться на ваш воинский профессионализм и рыцарственное благородство каждого. – И она согнулась в поясном поклоне. А, выпрямившись, и собрав всю свою волю в кулак, выдохнула: –  Идёмте. Я готова.

Приёмный покой оказался чем-то вроде просторного, строго обставленного  кабинета, –   никаких ликов святых и картин со сценами из Святого Писания –  лишь простое деревянное распятие на стене и панно с летящими над морем чайками. Застланный зелёным сукном стол, чернильница простенькая, как у какого-нибудь писца, стопка бумаги. К столу придвинуты два крепких стула один против другого.
Солдаты откинули крышки сундуков, чтобы видно было – вклад прибыл в целости и сохранности, отсалютовали и вышли.
И почти сразу отворилась ведущая во внутренние покои дверь и порог кабинета переступила хозяйка Каменного Гнезда. От прочих сестёр она ничем не отличалась, –  точно такая же ряса, такой же чепец, и лишь на груди сиял золотой круг в центре которого распахнула в полёте острые крылья  белая птица.

Лейтенант щёлкнул каблуками, передал сопроводительные бумаги, грамоты.
Принял ответные письма.
– Вас проводят в трапезную, думаю, Вам и Вашим людям не помешает сытный горячий обед перед дальней дорогой. Кони ваши будут обихожены и накормлены, так что о них можете не беспокоиться. И извините, что говорю о таком, но засиживаться за столом не советую – времени у вас в обрез, скоро начнётся прилив. Думаю, часа вам должно хватить?
– Вполне. Разрешите идти?
– Идите, сэр Лейбёрн. И не удивляйтесь, если обратная дорога покажется Вам и короче и проще.
Лейтенант поклонился аббатисе, поклонился девчушке, напомнившей ему сейчас сжавшуюся в углу кошку, и вышел.
А вот миссис Клементина Стомек задержалась, хоть никто её не приглашал остаться.
Настоятельница подняла в недоумении брови.
– Вы что-то хотели спросить?
– Я должна передать Вам, матушка Настоятельница, то-есть Ваше Преподобие небольшое дополнение к сопроводительным бумагам. Её Вдовствующее Величество сочла, что будет уместно, если Вы, Ваше преподобие ознакомитесь с предысторией, так сказать… –  Явно выказываемое аббатисой нетерпение заставило дуэнью сбиться и умолкнуть.
Она недовольно поджала губы, отвесив молчаливый поклон положила на стол запечатанный восковым оттиском конверт.
Аббатиса вскрыла послание, мельком глянула и брезгливо сдвинула в сторону.
Махнула рукой отсылая настырную даму: – Идите, я Вас не держу.
– Но мне поручено… я должна дождаться ответа...
– Вы ничего мне не должны. Ну а я Вам тем более.
– Но…
– Вы не поняли? – Вам здесь не место. Всё что происходит в стенах монастыря не предназначено для сторонних глаз и ушей.
Вас проводят в трапезную, а потом до кареты. Повторяю, Вам стоит поспешить, потому что скоро начнётся прилив и мост окажется  под водой. И если Вас случайно смоет волной, это создаст всем кое-какие сложности.
Как Николетт ни была напряжена, она не могла не усмехнуться. И с удивлением поймала ответную заговорщицкую усмешку настоятельницы.
– Сударыня, Вы всё ещё здесь?
Самоуверенность слиняла с «сударыни» и она серой мышью выскользнула за дверь.
– Вот так.
Садись, дитя, нам предстоит долгий разговор. – Хозяйка заняла один из стульев, приглашающим жестом указала на другой – Устраивайся удобнее и отбрось скованность, девочка. Это обыкновенный стул, а не скамья подсудимых. Что случилось, то уже случилось. Будем жить дальше и посмотрим, что из этого получится.
Ну что, ты готова к разговору?
– Да, Ваше препо...
– Обращайся ко мне «Матушка Настоятельница» или просто «Матушка».
– Да, Матушка Настоятельница.
– Отвечай на вопросы, но вслух ничего не произноси.
Николетт кивнула головой.
– И кивать не надо. Отвечай молча.
Сама ли ты выбрала этот путь?
– Нет! - закричало всё внутри девушки. – Я никогда бы не выбрала неволю.
И словно невидимая струна отозвалась на непроизнесённые слова.
– Принято.
– Есть ли место на земле, куда можешь ты вернуться?
– Нет. Нет такого места на земле.
И вновь загудела кем-то задетая струна.
– Есть ли такое место, где тебя ждут и готовы дать пристанище?
– И такого места нет у меня.
– И этот ответ учтён.
– Согласна ли ты пожить среди нас и обдумать наше предложение?
– Разве есть у меня выбор?
– И этот ответ лёг на весы. И запомни, девочка, выбор всегда есть, хотя иногда это совершенно неожиданный выбор.
Сегодня ты под нашей кровлей гостья, – присмотрись, а вдруг, ведь и такое может быть, тебе здесь понравится.
Сейчас тебя отведут в банную комнату, там ты смоешь дорожную грязь и усталость. Потом тебе покажут твою келью и накормят. Мы ещё продолжим этот разговор. Не сразу. Возможно через несколько дней, когда ты оглядишься здесь немного.
Звякнул колокольчик, и в кабинет поспешила войти юная, не старше самой Николетт, девушка в монашеском платье.
– Мона, помоги нашей гостье освоиться в незнакомом месте. И постарайся не заговорить свою новую подругу насмерть.
Аббатиса встала показывая, что аудиенция окончена.

     Едва девочки чуть отошли от приёмной, монашка взяла Николетт за руку и затараторила:
– Ты не волнуйся, если что и было плохого, оно осталось позади. Я когда год назад попала сюда, чуть все глаза не выплакала, думала – отплясалась ты, Мона, отбегалась, отлюбилась, кончилась твоя непутёвая жизнь. А жизнь-то, оказалось, только начинается, только смысл обретает. Не надо грустить. Сейчас мы спустимся в подвал, но пусть тебя это не пугает. В наших подвалах нет ни узников, ни привидений. Разве что выглянет из тайной норки мышка или спустится прямо на нос паучок. – Она улыбнулась и принцесса неожиданно для себя улыбнулась в ответ.
В подвале, на удивление, не пахло тяжёлой погребной сыростью, воздух был по-вешнему свеж. Едва они вошли, под потолком загорелись магические лампы. Здесь было покойно и уютно –  сосновые лавки, липовые черпаки, какие-то щётки и мочалки, стопка чистого белья, пушистые банные простыни, мягкие полотенца.  А  у стены широкая дубовая бадья. Мона повернула  вентиль и из медного крана полилась подогретая вода.
– Попробуй, тебе не горячо?
– В самый раз.
– Тогда раздевайся не спеша, свою одёжку положи на лавку, только сначала вытащи всё из карманов. Не бойся, никто на твои сокровища не позарится.
Да не стесняйся, здесь некого стесняться. – Монашка откупорила одну из баночек и сунула своей спутнице под нос. – Правда, чудный запах? Травами пахнет, цветами луговыми. Тебе нравится? –  принцесса кивнула. –  Вот и славно. – Мона вылила в быстро наполняющуюся бадью пахучее снадобье и над водой поднялась пенная шапка. – Это мыло. Наше, монастырское, по старинным рецептам сваренное. Лучшим мылом и принцессы не мылись. Хочешь, я помогу тебе, потру спину, голову промою? Ты не смущайся. В другой раз ты мне поможешь.

Николетт замотала головой. – Ну как хочешь. Тогда я оставлю тебя. Вот в этом флаконе мыло для волос, расчёска на лавке. Мокрые полотенца брось на пол. Если что будет непонятно – зови.
Мона вышла тихонько прикрыв за собой дверь.
Принцесса не ждала что вот так просто её оставят одну. Да мало ли что ей в голову придёт.
Но в голову ничего не приходило, зато так захотелось смыть с себя дорожную грязь.
Девушка яростно намыливала мочалку, яростно сдирала с себя обиду, тоску, ощущение беспомощности, понимание, что уходя от одной беды сама же загнала себя в другую, ковш за ковшом выплескивала на себя сначала пенную, потом чистую, чуть пузырящуюся воду. Вода переливалась через край бадьи и сбегала в зарешеченный слив на полу.
Так же яростно мылила, полоскала, расчёсывала она волосы.
Что-то теперь будет? Неужели и впрямь ловушка захлопнулась?
Но почему-то ощущения ловушки не было. Может быть потому что ладонь помнила пожатие руки забавной провожатой? Неужели она приняла ту улыбчивую монахиню за подругу? Так быстро? Ничего о человеке не зная?
Николетт вылезла из воды, докрасна растёрлась полотенцем, завернулась в простыню.
В дверь постучали. Вошла Мона, положила на лавку новую одёжку – вот твоя рубашка, вот юбка, вот жилет. Если стесняешься, я отвернусь.
– Да, отвернись, пожалуйста. Какое всё мягкое! Но разве бельё монахини не должно быть грубым, это же власяница или, как его, – рубище?
– Рубище? Для чего оно нам?
– Для смирения плоти.
Девушка рассмеялась, будто услышала весёлую шутку.
Николетт повертела обновы в руках, полюбовалась вышивкой, потянула за шнурки: – Я всё-таки попрошу тебя помочь мне одеться, я не знаю, как всё это носят и с волосами я сама не справлюсь.
– Ой, какие пустяки, конечно помогу. У нас прислуги нет, поэтому все мы чем можем друг-другу помогаем.
– Скажи, Мона, а почему ты принесла мне эту нарядную одежду, а не что-нибудь чёрное или, если так можно выразиться, – «постное», если ряса мне ещё неположена?
– Тебе не нравится?
– Очень нравится. Особенно вышивка на жилете.
– Правда? Это я вышивала.
– Такую красоту? Ну ты и мастерица! – только и смогла выговорить принцесса.
– Я неплохо вышиваю.
– Ты потрясающе вышиваешь. Мне так никогда не суметь.
– И не надо. Мало ли других дел? Какое-нибудь да придётся тебе по душе. Может хлеб захочешь печь, может мыло варить, может в библиотеке выписки из старых книг делать.
Всё, готово. – Ну, глянь-ка  на себя в зеркало.
Да, в предбаннике висело зеркало, и немаленькое.  Вот что делает в монастыре этот, по словам вдовствующей бабки, «суетный и наводящий на греховные мысли предмет»? Из зеркала смотрела симпатичная горожанка.
– Это я?
– Ну а кто же? Нет здесь никого, кроме нас с тобой.
– Я так тебе благодарна! Ты и представить не можешь как я тебе благодарна!
– Ой, дело то пустяшное. за что тут благодарить,
– Есть за что. За то что ты такая – живая и тёплая.
– Да ну тебя! Обыкновенная я, разве что болтушка. Матушка говорит: – «Ты, Мона святого способна заговорить. Стоило бы наложить на тебя епитимью, велев помолчать хотя бы один день, но ведь ты не выдержишь, ты просто взорвёшься.»
Ладно, мы действительно заболтались, а нам пора. Грязное, мокрое оставь, прачки подберут. И не забудь о своих безделушках. Пошли-пошли скорее, ты ведь ещё не видела своей кельи.

Келья располагалась на третьем этаже и взбираться туда надо было по довольно крутой лестнице. Небольшая светлая комнатка с неширокой, но отнюдь не спартанской кроватью, с белоснежным крахмальным бельём. На прикроватном столике  лампа на магических кристаллах –  достаточно дорогое удовольствие, старый молитвенник и зачитанный томик жития святой Бернардины на Камнях. На стене небольшой деревянный крест. На дощатом некрашеном полу самотканный полосатый половичок.
 Высокое стрельчатое окно было широко распахнуто.
– Пойду-ка я, поесть тебе принесу, а то ты небось со вчерашнего не ела.
– Погоди, не оставляй меня одну, пожалуйста. Всё равно мне сейчас кусок в горло не полезет.
А я думала, окно в келье будет  где-то под самым потолком, узким и забранным стальной решёткой, как в застенке.
Ответить Мона не успела  – во дворе началась какая-то суета. Послышался стук копыт, ржание коней, мужские голоса, скрежет поворотного механизма и шум прибывающей воды.
Неужели отряд ещё здесь, неужели они не рассчитали время?

Николетт кинулась к окну. Отсюда прекрасно был виден мост, по которому её доставили в обитель.
Отворились тяжелые монастырские ворота. И вот уже карета загромыхала по дубовым плотно подогнанным брёвнам. Девочка смотрела ей вслед и ощущала, как рвутся последние нити, соединявшие её с родным домом. Впрочем, а был ли дворец ей родным домом?
Не успела карета добраться до берега как начался прилив. С рёвом мчалась вода спеша смести всё на своём пути. Принцесса видела, как истово возница настёгивает лошадей. Что-то внутри неё взметнулось в попытке поддержать, подтолкнуть... И нежданно отозвалась на этот внутренний порыв уже знакомая ей струна, она гудела, будто самим звучанием своим могла удержать людей над пропастью. Когда, буквально каким-то чудом, карета успела перелететь через заполняющийся водой провал, когда всадники единым махом перенеслись на надёжный скалистый выступ, Николетт поняла, что до этого момента она не дышала. Море вздыбилось, пенные валы сомкнулись, поглотив каменный мост, словно и не соединяло ничего монастырь с остальным миром.

– И всё-таки тебя надо накормить. Гостеприимный хозяин просто обязан накормить гостя с дороги.
– Почему ты называешь меня гостьей? Разве я гостья?
– А кто же ты?
– Не знаю. Может, послушница, может, пленница, может, узница.
– Глупости какие! Кто тебе голову так замусорил?
– Разве не так?
– Конечно не так. Если ты решишь остаться в монастыре, если матушка сочтёт, что ты достойна стать одной из наших сестёр, то конечно, сначала походишь в послушницах. А пока ты не сделала выбор, ты гостья.
– Гостей не привозят в закрытых каретах. Не запирают в каменном мешке на веки вечные – тут горло перехватило и она, не в силах совладать с накатившей тоской, разрыдалась. Горько и безутешно.  – Почему ты, кошка самонадеянная, решила, что справишься? Что найдёшь лазейку? Обдерёшь шкуру, но вырвешься?
– Ну полно, полно, нет здесь никакого каменного мешка и ни от кого мы не отрезаны. – Мона схватила полотенце, принялась вытирать подруге, а ведь, похоже, уже подруге, слёзы. – Мы свободны вон как те птицы – она показала на чаек, парящих над волнами.
Вот чем хочешь клянусь, всё не так как ты в своём воображении нарисовала. А если что в жизни запуталось, так на то и матушка Настоятельница, она любой клубок распутает.
Веришь мне? Нет? А ты попробуй поверить.
Принцесса грустно улыбнулась.
– Я всё-таки накормлю тебя, иначе ты так и будешь грустить невесть по чему. Как говорит матушка: – «Впереди у каждой из нас сто дорог, только выбирай.»
Жди, я сейчас.
И действительно минуты не прошло, как перед принцессой возник поднос с миской восхитительно пахнущего супа.
– Этого лосося наша Аббатиса поймала. Сама. Ух и зверюга! Чуть с крючка не сорвался. Уж как она его вываживала! Как на берег выволокла!
Зато потом мы его выпотрошили, закоптили и вот такой супец спроворили.
Знаешь, а у меня тоже аппетит разыгрался. Тут от одного запаха одуреть можно.
Вторая миска возникла словно сама собой. Мона работала ложкой и болтала не переставая. И от её болтовни легче становилось на душе.

– Ну всё, – Мона собрала грязные тарелки. – Я думаю, теперь тебе лучше остаться одной. Освоиться в новом для себя месте или просто отоспаться после дороги. Ну а захочешь прогуляться по монастырю, никто против не будет. Если заблудишься, спроси у любой из попавшихся навстречу сестёр – тебя проводят.
– А разве ты не запрёшь за собой двери?
– Угу, Запру, в кандалы тебя закую и на цепи гремящие посажу. Умора с тобой да и только.
– Но ведь так не может быть, так не должно быть!
– Почему? Именно так быть и должно! Потому что именно так правильно.

                * * *

     Николетт слышала, а, точнее, ощущала, что всё Каменное гнездо пронизано невидимыми нитями и струнами, ведущими завораживающую, единую мелодию. И постепенно приходило к ней понимание, что не на голых базальтовых скалах, а на этой мелодии стоит незыблемо белая обитель. Значит вот какой дар обрела она в то полнолуние на вересковой пустоши – дар ощущать потоки слагающие основу мира.

Прежде она смотрела на место своего заточения как на свой шанс уйти из клетки, бежать хоть куда, лишь бы на волю, вырваться,  а после разбираться. Но сейчас?.. Бежать отсюда? Э, нет, теперь-то и мысли такой у неё не возникает. Она должна обнюхать каждый уголок этого полного загадок места. Заглянуть в каждую потаённую норку. «Мыши», говорите? Посмотрим, что это за мыши.
Сначала принцесса решила вот прямо сейчас прогуляться по опустевшим коридорам – кто заметит серую как тень кошку, если та сама не захочет, чтобы её заметили? Но, видимо, усталость взяла своё, – слишком много на неё свалилось за эти дни, слишком многое надо было обдумать прежде чем действовать, слишком на многое пришлось посмотреть под непривычным для себя углом.
Несостоявшаяся беглянка присела на кровать – спать хотелось нестерпимо, но клубилась в душе, не хотела отпускать застарелая тревога. Как-то сама-собой легла в руки книжица с житием Святой Бернардины. святой, о которой мало кто слышал вдали от этих суровых земель. Вот уж чего принцесса  терпеть не могла, так это поучительных книжонок о благом страдании, об угодном Господу смирении, о нищих духом и жизни праведной, а тут неожиданно зачиталась.
И встало прочитанное как наяву –  небольшой городок зажатый меж скалами и морем, кривые улочки пропахшие морской солью, буйно цветущей сиренью, копчёной рыбой и свежеиспечённым хлебом, скрип повозок, крики разносчиков, гомон играющей ребятни. В общем, самый обыкновенный городок, где обыкновенные люди жили своей обыкновенной жизнью. По всякому жили – когда хорошо, когда не очень, когда на свадьбах плясали, когда на поминках плакали. Жили и не ждали, что в одночасье изменится эта жизнь оттого что решит пойти войной на северные земли Великий и Непобедимый – тот, под чей сапог уже легло полмира. Его, казавшееся несметным, войско шло и шло по чужим землям напролом, шло вытаптывая поля, оставляя за собой пепелища, шло сметая города и деревни, убивая, калеча, грабя и насилуя.
Шло и вдруг споткнулось  о мелкий камушек на дороге – вот об этот ничего не значащий городишко. Глупым бы людишкам сдаться на милость победителя, вывесить белый флаг да ключ от города поднести, на брюхе ползать, хозяйский сапог лизать. – Нет, видно забыли они как хрупки и ничтожны судьбы человеческие, прокричали со стены, что не видать шайке бандитов городских ключей как собственной задницы, прибавили к тем словам что-то уж такое цветистое, что не всякий повторить решится, и заявили, как припечатали, что будут защищать родную землю до последнего вдоха.
Что ж, – усмехнулся Великий и Непобедимый, – недолго вам дышать осталось. И велел он срыть городок с лица земли, предать его огню и мечу, а всех кто заперся от него за каменными стенами, от древних старцев до младенцев, изрубить в кровавое крошево, чтоб и памяти в мире о них не осталось.
Подогнали к воротам схожие с древними чудищами катапульты и мортиры, подкатили боевые тараны и ощутил каждый, что время жизни его отмерено иссякающей струйкой в песочных часах.

Вот тогда и решилась юная Бернардина на поступок отчаянный, по-младенчески наивный и абсолютно бессмысленный: – не сказав ни слова ни отцу с матерью, ни Бернару своему любимому,  надела праздничные белые одежды, вышла к воротам и упросила стоящих на страже, чтобы её выпустили за стены осаждённого города. Странно, но слов её послушались, послушались, нарушив строжайшие приказы. – Приотворились, пропуская её, ворота и лязгнули сорока запорами и затворами за  спиной, отрезая путь назад.
Встала тоненькая почти прозрачная фигурка перед толпой двуногого зверья. Те встретили её гоготом и свистом. Но Великий махнул рукой и все смолкли. – Пусть говорит!
 – Я – раздался негромкий, но слышный отовсюду девичий голос, – готова добровольно принести в жертву себя – свою красоту и свою невинность ради спасения тех, кого вы обрекли на смерть. Пусть моя кровь, моя боль, мои муки зачтутся выкупом за мой родной город.
– Дерзкая, осознаёшь ли с кем говоришь и о чём просишь? Видно ты рассмешить меня решила? Со мной не торгуются, я прихожу и беру.

И отдал Всесильный приказ: – отрубить наглой девке  руки. И отсёк палач Бернардине руки по самые плечи. – Стал мир чёрным от боли, стало красным от крови белоснежное платье. Привязали девушку к столбу так что верёвки врезались в тело и воздели тот столб против городских ворот – пусть эта юродивая всё видит! Всё!
В отчаянии собрала последние силы Бернардина, подняла голову к небесам, выкрикнула куда-то в пустоту равнодушную к судьбам человеческим:  –  Неужели ослеп ты, Господь, неужели ослепли ангелы твои?! Неужели нет милосердия и справедливости в сердце твоём?! – И вдруг потемнели тучи в вышине и в глубинах морских тьма заклубилась, –  видно переполнилась от тех слов чаша небес, и, едва обрушился на ворота первый удар, поднялась из пучины волна невиданная, будто всё море встало дыбом, замерла на бесконечный миг и рухнула на прибрежные камни,  поглотив половину чужеземного войска. Всю мощь победителей как языком слизнула. И в тот же миг опали верёвки, что связали Бернардину, и новая волна подхватила бережно девушку, подняла её над сушей и морем. Смыла кровь и слёзы. И опустила на прибрежный песок. Закружили над телом, в котором едва теплилась жизнь, птицы морские, закричали в голос. И произошло то, во что поверить невозможно – выросли у девушки на месте отрубленных рук огромные белые крылья. Взмыли чайки высоко-высоко, позвали ту, что стала крылатой, за собой и обернулась Бернардина вольной странницей небесной.
А из глубин поднялась третья волна – чёрная, гневная, и смяла в комья склизлой грязи Великого и Непобедимого вместе с остатками его войска, с башнями стенобитными, с мортирами чугунными. Унесла туда, где мусору самое место – в провалы бездонные, куда солнце никогда не заглянет.

И когда решились осаждённые и распахнули ворота не было перед ними войска чужого, а расстилалось море суровое, но спокойное и парили в сером небе белые чайки. Кинулся к берегу юный Бернар, городской хлебопёк, стал звать любимую, клясть себя, что не опередил её, не удержал, что даже  угадать не мог, что она задумала.
– Не верю я, что нет тебя больше на свете! Сердце моё говорит мне, что ты жива. Где бы ты ни была, что бы с тобой ни случилось, хоть откликнись. Ну, а если обманывается моё сердце, если ушла ты навсегда, то и мне жить незачем.
Закружили над ним чайки белые, а одна опустилась рядом. 
Понял Бернар, кто перед ним: – Ты только не улетай, родная! Только не улетай! Даже если останешься ты навсегда птицей бессловесной, не перестану любить тебя, нет мне без тебя жизни!
Вдруг видит, – не птица перед ним, а его милая Бернардина. Только вместо рук у неё белые крылья.
– Ничего, любимая, справимся, если ты чего сама не сможешь, я за тебя сделаю. – Глянь, а у той не крылья  – руки человеческие. И тянет она эти руки навстречу его рукам, и отвечает на его крепкие объятия своим нежным.
Сыграли влюблённые свадьбу на радость всему городу. А дальше? Дальше была целая жизнь, были дети и дети их детей. Всё как в сказках положено: – жили они долго и счастливо и умерли в один день.
Шло время, реальность стиралась из памяти, и рождались, расцвечивались подробностями легенды о прекрасной девушке спасшей город, а ещё позже  возвели среди моря на скалистом островке, где только море вокруг да чайки, монастырь Святой Бернардины.

     Так Николетт и уснула, сжимая в руке повесть о крылатой Хранительнице. Провалилась в сон, рваный и путанный, где всё что узнала она из книжки происходило с ней самой. Не когда-то, а здесь и сейчас. Нет не была она в том сне Бернардин, спасибо той, что насылает сны, видно пожалела её, не дала пройти через невыносимое. Но и того беспросветного отчаяния что испытала внезапно повзрослевшая восьмилетняя девчушка с городской окраины, той острой прощальной любви к своим родным, к милому сердцу дому, того ощущения приближающегося ужаса и смерти было достаточно, чтобы проснуться в холодном поту. Душа рвалось от боли, и унять эту боль, объясняя себе нынешней, что это всего-навсего сон, было невозможно.

– А где же он, этот городок? –  вот первое о чём Николетт спросила когда утром Мона пришла звать её на молитву.
– Пойдём, покажу. Отсюда ты его не увидишь, – и монашка потащила  подругу куда-то. Стоило коридору повернуть направо, как они оказались в просторном, заставленном рабочими столами зале. Одна из стен была прорезана тремя оконными проёмами. И окна эти были просто огромными. Начинались они чуть не от самого пола и уходили куда-то под высокие сводчатые потолки. Там, наверху плавились в потоках чистого утреннего света старинные многоцветные витражи. Здесь же, внизу стекло было прозрачным как талый лёд. А за стеклом, на другом берегу залива, раскинулся город. Черепичные крыши, каминные трубы.  Да, это был её  город, тот, с которым она породнилась во сне.
Ещё за стеной было море и небо. И в небе кружили белые чайки. Чайки парили над рыночной площадью и ратушей, над корабельными мачтами, над монастырскими стенами и казалось – сам воздух свободы давал им опору в полёте.
Чайки кричали:
– Не трусь! Сюда-сюда-к нам! Пора становиться на крыло!
Николетт! Николетт! Николетт!
– Что, хочется туда?
Принцесса не поняла, о чём её спрашивают – о птицах? О городке?
Она кивнула. И сама себя одёрнула – Разве это возможно?
– Отчего вдруг невозможно? Вот пошлют меня за всякими припасами, непременно возьму тебя с собой.
– А если я сбегу? – Николетт и не собиралась задавать этот вопрос, но он как-то сам-собой прозвучал. Да и ни о каком побеге она не думала. Что это вдруг на неё накатило?
– Сбежишь? Куда? Зачем?
– Мало ли что мне в голову придёт? Ты же меня совсем не знаешь.
– Тебе здесь так плохо?
– Мне хорошо. Сейчас. Пока ничего от меня не требуют. Пока я как слепой котёнок, доверяю любой приласкавшей руке. Только жизнь жестоко учит таких доверчивых котят.
Да, сейчас мне хорошо, но настанет час, – а он очень скоро настанет, – когда от меня потребуют исполнить долг, отречься от себя, от всего что мне дорого. Отречься от от всего мирского. Сначала попробуют уговорить, потом обвинят в неповиновении. А стану противиться – принудят силой.
– Я как-то не отрекалась ни от чего, и спокойно здесь живу уже не первый год. Спроси любую из сестёр – она тебе то же ответит. Зачем нужно требовать от человека подобной глупости?  Отказаться от всего мирского попросту невозможно, это всё равно что отказаться от воздуха. От воды.
Но принцесса уже не слышит чужих доводов, она вся во власти нежданно нахлынувших страхов.
– Никто не сможет меня сломать! Я этого не позволю!
– Тебя кто-то обидел?
– Нет.
– Так что же ты сразу о побеге, будто у тебя под хвостом море горит? Поживи под нашей крышей хоть немного. Ну, а не по душе придётся – так лети на все четыре ветра, никто за крыло хватать не станет.


     Тяжёлый ком пережал горло – как же невовремя на неё накатила обида.
Мона, ничего не говоря, просто взяла её за руку и душащая хватка стала потихоньку отпускать.
– Глупость я сказала, никуда я не побегу, да и не собиралась, сама не пойму с чего эти слова вырвались… – Да что ж это с ней творится? Что вдруг её понесло? Если сейчас она не переведёт разговор на другую тему, то сорвётся и наговорит такого, о чём после сильно, очень сильно пожалеет.
– Какие странные часы! Я таких никогда не встречала. – Николетт тронула висящую в простенке меж окнами чёрную полированную доску с выпуклым круглым циферблатом. Рядом с «часами» была другая доска, попроще, очень похожая на школьную грифельную, вся сплошь исчерченная календарными фазами луны,  непонятными закорючками, спиральками и стрелками.
– Правда красивая штука? А, главное, очень полезная. «Буреметр» – слыхала о таком? Его изобрёл один многомудрый фрисландский умелец. – Мона постучала согнутым пальцем по стеклу, чёрная стрелка дёрнулась, поплясала и снова уверенно указала на «ясно», – этот прибор заранее предупреждает когда ожидать шторма, когда штиля. А по таблицам мы можем вычислить время и высоту ближайших приливов и отливов. Нам, островным жителям, без этого знания никуда.
Ну что, нагляделась? Тогда поторопимся.
Только что монастырские коридоры были безлюдны, а сейчас одна за другой распахивались двери келий и всё новые и новые обитательницы Каменного гнезда вливались в поток смиренниц спешащих на утреннюю молитву. «Смиренниц»? Что-то не больно наши монашки лучились смирением. – Чёрные платья, белоснежные воротники, крахмальные чепцы – всё так. И при этом раскрепощённая походка, взгляд уверенного в себе человека и живые без малейшего налёта ханжества юные и не особо юные физиономии. Ещё заметила   принцесса – некоторые из сестёр насквозь пропахли морем. Вся эта толпа перемешивалась, переговаривалась, многие обнимались словно после долгой разлуки, болтали, шутили и открыто смеялись шуткам.
Никто не опускал глаза долу, никто не перебирал чёток, никто не ощупывал новенькую оценивающим взглядом. Хотя общее любопытство она явно вызывала.
В конце-концов их с Моной окружили:
– Ага, вот из-за кого опускали подъёмный мост!
Мона, не делай вид, будто не понимаешь чего от тебя хотят. Давай-ка знакомь нас с нашей гостьей.
– Куда спешишь ты, Джеральдина? Дай человеку оглядеться, в себя прийти, потом уж и имя спрашивай.
– Не будь занудой, Мона. Сама знаешь, нельзя человеку без имени.
– Антуанетта, – после некоторой запинки выдавила из себя новенькая. – Меня зовут Антуанетта. – И почувствовала как неправильно сейчас прозвучало это чужое имя.
Она хотела уже исправить свою ошибку, но службе пора было начаться, людской поток хлынул в распахнутые двери и всё остальное отошло на задний план.

     Привыкшая к масштабам и великолепию столичных соборов, Николетт с удивление осматривалась – вместо тяжелой позолоты – лёгкая лазурь, вместо изображений святых – острокрылые птицы парящие меж морем и небесами. Огромный, невозможно огромный орган во всю стену, скамьи для молящихся, выстроенные амфитеатром и весы – казалось бы в воздухе подвешенные бронзовые чаши на бронзовых цепях. Весы не были спокойны – тяжёлые чаши раскачивались и дрожали.

Едва слышно вступил орган, собирая внимание, требуя абсолютной тишины. Ладони сами собой сложились в молитвенном жесте, тишина уплотнилась и меж пальцев запульсировали силовые токи. Постепенно голос органа креп, набирал мощь, подымался в какие-то недостижимые высоты, ширился и с ним вместе ширилось внутреннее пространство храма. Весы, на миг замершие в неподвижности, вновь дёрнулись и покачнулись. Левая чаша стала опускаться, словно тянул её вниз незримый груз, словно весы пытались, но никак не могли удержать наш мир в равновесии. Потом чаша резко взлетела вверх и так же резко рванула вниз  правая. Кто-то могучей рукой перехватил цепи, заставляя весы успокоиться. Не сразу, но ему удалось справиться. Почти справиться. Потому что никуда не делось тяжёлое биение, слышимое лишь на грани человеческого слуха колебание времени и пространства.  И  вторило ему колебание невидимых и неслышимых струн, пронизывающих каждый дюйм внемлющей молитве раковины амфитеатра.
 И тут, вплетаясь в многоголосие органных труб зазвучал голос Настоятельницы. Простые как откровение, слова:
– Не на могучих слонах, не на гигантских китах и черепахах держится этот мир, но на совести людской, на человеческом милосердии. Помните об этом! Никогда этого не забывайте!
Снова усилилась трубная мощь и сильнее раздвинулись своды храма, будто сами небесные сферы, подчиняясь власти музыки, отворили свои сотканные из чистой энергии лепестки.
И качнувшись в последний раз чаши алтарных весов замерли в равновесном единстве.


                * * *
     Монастырь. Каменное гнездо. Аббатство белых чаек. Три дня как она попала в эту странную обитель тайн и загадок. Три дня как она живёт в этих стенах  вроде своя, но абсолютно чужая. Здесь непонятен уклад, непонятны те, кого следует именовать сёстрами, да всё, к чему ни прикоснись непонятно.
Всей кожей своей человеческой сути, каждым волоском сути своей кошачьей ощущает она натянутые повсюду невидимые нити. В чьи голоса напряжённо вслушиваются они?  Гул, шёпот, звон, блики, тени, отражения, запахи, – как это манит и как тревожит!
Николетт помогала на кухне месить тесто и лепить пирожки, вытирала пыль в библиотеке, раскладывала по баночкам лечебные мази, мыла полы в коридоре, отвечала на какие-то вопросы, сама спрашивала о чём-то простом и обыденном, вслушивалась в чужие разговоры, но ей так и не удалось сойтись ближе ни с кем, кроме Моны. И никто по имени её не окликал. Ни разу, ни от кого не прозвучало «Адрианна» – только «ты» и «наша гостья».
Мона делала всё, чтобы Николетт вылезла из своей скорлупы, буквально за шкирку тащила туда, где сёстры доверительно общались меж собой. Но попробуй вымани напуганную кошку из укрытия!

                * * *
     И вот принцесса снова в кабинете Настоятельницы. Зачем позвали её? В чём успело она провиниться? Или не стоит тревожиться заранее?
– Прости, девочка, что не нашла времени поговорить с тобой по душам. Что бросила тебя в непривычной ситуации, в незнакомом месте.
Меня извиняет лишь то, что слишком много неотложных и непростых дел на меня навалилось. А ещё извиняет то, что Мона справляется ничуть не хуже меня.  К тому же, тебе надо было сначала самой попытаться во всём разобраться, самой сделать первые, пусть и неверные выводы.
– Что это? Аббатиса, – та, выше которой нет здесь власти, извиняется перед ней, глупой соплюшкой? Её отец хоть когда-нибудь, хоть кому-то мог подобное сказать? А её бабка?
– Наш монастырь место отнюдь не простое, и немало тайн хранят его стены –  постепенно, не сразу, все они тебе откроются, если не будешь замыкаться в своём воображаемом горе, если не будешь отдаляться от сестёр. Если научишься задавать вопросы и думать прежде чем делать выводы.
Плохо, что ты не хочешь ни с кем здесь сходится. Что даже не пытаешься себя перебороть, уходя в отчуждённость как в тяжёлую болезнь.
Плохо, что ты до сих пор безымянна. Человек без имени очень уязвим, особенно здесь, рядом с Гранью.
Задумайся  даже о такой простой вещи – как сёстрам разговаривать с тобой? Как окликать?
Тебе не обязательно раскрывать своё истинное имя, можешь придумать любое – хоть Мери, хоть Меги, хоть Ифигиния Тавридская. – Никто не станет выпытывать твои секреты.
– Я подумаю.
–  Подумай. Можешь идти.
Принцесса взялась было за ручку двери, и вдруг её сорвало, слишком долго в ней копилось, слишком трудно оказалось нести всё это одной. И она начала рассказывать. Всё без утайки.
Мать Настоятельница прижала к себе худенькие плечики, сотрясаемые рыданием, – Ничего, птенец, ничего, всё будет в твоей жизни правильно, ты теперь не одна.

И едва принцесса вышла за дверь, едва увидела тех, кто ждал её в коридоре, кто явно сочувствовал и готов был помочь, а, если что, кинуться на защиту, она прокричала : – Я Николетт! Слышите, я Николетт! Я хочу быть с вами!
И сразу кто-то откликнулся: – Девчонки, а давайте устроим нашей Николетт кучу-малу!
И девчонки с радостным визгом кинулись обниматься. Чепцы полетели в сторону, воротники сбились:
– Добро пожаловать в стаю, Николетт! Мы с тобой ещё полетаем!

На следующий день Мона мимоходом, как о чём-то обыденном, выдала: –  Завтра доставят из города свежую почту и заберут наши письма родным и близким. Ты не хочешь никому подать о себе весточку?
– А мне разве можно?
– Почем вдруг нельзя?
– Ну, я же не знаю, о чём можно говорить, о чём нельзя.
– Ты же не дура вроде, сама сообразишь.
И письмо своё запечатай, никто в твои дела нос совать не собирается.
– Ну а если случайно, по незнанию, проговорюсь о том, о чём сторонним знать не следует?
– Не проговоришься. Как станешь сажать на бумагу кляксу за кляксой, сразу поймёшь – не туда тебя занесло. А едва сообразишь в чём дело – кляксы сами исчезнут. Наши стены умеют хранить свои тайны.


Николетт окунула очиненное перо в чернильницу:
– Милая матушка, спешу заверить Вас в безграничной своей любви и почтении, для которых не значат ничего ни расстояния, ни повороты судьбы.
Также спешу успокоить Ваше тревожащееся обо мне сердце: – добрались мы до монастыря без происшествий, в монастыре же меня окружили теплом и заботой никак не ожидаемыми в этом суровом месте. Здесь чудесные люди и кое с кем я успела сойтись ближе. Надеюсь, мне не придётся разочаровываться, пока же я довольна переменами в своей жизни.

               
                * * *       
     Догадка пришла не сразу, но чего-то подобного она ждала. Поэтому не удивилась, когда на её глазах белая чайка, опустившись на камни мостовой, словно поплыла туманной рябью и обернулась девушкой в чёрном монашеском платье.
– Джеральдина?
– Небо-то сегодня какое – так и зовёт! Не смогла удержаться, стосковалась по крыльям.
А где выпученные от изумления глаза? Где ахи и охи? Ты, гляжу, не впечатлилась?
– Как ещё впечатлилась! А я так смогу?
– Раз хочешь, значит сможешь. Но ты же вроде бежать собиралась?
– Бежать? Ну уж нет! Теперь гнать будут –  всеми лапами упрусь, а отсюда не уйду!

«Сможешь!» – Слово было произнесено.  И новенькую стали готовить к первому обороту.
– Ты пока только смотри и мысленно повторяй движения. Мысленно становись такой же как эти птицы.

Несмотря на занятость, эти уроки Аббатиса не доверила никому.
– Понимаешь, девочка, твой случай достаточно сложен. Мне ещё не приходилось сталкиваться с теми, кто обладает иным оборотным даром, кому привычно использовать иные приёмы и механизмы. Что может произойти, если в полёте ты внезапно обернёшься кошкой, лучше не представлять.
Поэтому обучение будет долгим, уж наберись терпения. Результат того стоит.
– А он будет, тот результат?
– Иначе я бы и не взялась.
Да, ещё хочу тебя поздравить – ты уже не гостья здесь, а полноправная наша сестра. Обитель признала в тебе своего птенца. Неделя-другая и ты встанешь на крыло. Всё у тебя получится, а пока не задумывайся, – просто живи.

И Николетт жила, – повседневные заботы не угнетали, а доставляли радость, наполняли уверенностью, что её ловкие, обретшие сноровку руки справятся в любым делом. Разговоры вроде ни о чём, а на деле о чём-то важным и сокровенном, сближали её с сёстрами. Утренние службы в монастырском храме приоткрывали завесы над непознанным.
А потом на остров обрушился кромешный ад. Сначала ожил прибор похожий на часы, –  теперь его стрелка уверенно легла на красную черту, предвещая бурю. Сами собой тревожно зазвонили колокола, веля кораблям искать укрытия в спокойной гавани. И кошка, живущая в бывшей принцессе, каждой своей вибриссой, каждой шерстинкой серой своей  шкурки тоже услышала надвигающуюся угрозу. Наконец, напряжённое ожидание достигло своего апогея, и она разразилась эта буря. Обезумевшая стихия во всей своей разгульной мощи накинулась на Каменное Гнездо, отрезав его от всего мира. Кипящие пеной валы бились о монастырские стены, перехлёстывая через край, заливая крытую брусчаткой площадь, грозя всё смести на своём пути. Николетт не понимала какое чувство переполняет её – ужас или восторг. А главное – она ощущала как ломается выстроенная внутри души клетка, не дающая обрести крылья.

                * * *
     Так же внезапно как налетела, буря улеглась и уроки пошли своей чередой. Вглядываясь в парящих над головой птиц, Николетт начинала ощущать себя одной из них, понимать, как управлять своим преображённым телом. Училась разделять свои разные ипостаси не путая нитей.

                * * *
     Мона умела слушать. Это редкий и драгоценный дар. Не каждому он дан, только мудрым и умеющим понимать чужую боль. А Николетт?.. Николетт слишком долго молчала, а теперь спешила выговориться:
– Всё здесь не так как ожидалось – я была уверена, я ждала, что меня с первых шагов станут ломать, что будут не только тело, но и душу запихивать в каменный мешок, что монастырский покой – это когда человека лишают желаний и воли. И очень странно понимать, что мне здесь хорошо. Не знаю, буду ли я здесь счастлива, но мне хорошо.
Только всё же, всё же, всё же не проходит ощущение, что опять стою я на распутье. Как объяснить, не знаю – мне тесно здесь – нет, стены не давят, но я знаю, что за этими стенами целый мир, и душа моя, кошачья моя душа, рвётся на волю. Что поделать – кошки  не любят закрытых дверей.
– Когда-нибудь ты поймёшь, что никто тебя не запирает и что все двери для тебя раскрыты. Что здешние стены для нас не клетка, а родное гнездо.
Надо бы тебе хоть денёк прогуляться за пределами монастыря, а то ты снова себе какие-то страсти насочиняешь.
Знаешь что, а пробежимся-ка мы с тобой завтра по соседнему городку?  Прикупим провизии для кухни и просто прошвырнёмся по лавочкам и кафешкам. Согласна?
– Спрашиваешь!
– Тогда после утренней службы я зайду за тобой. Накинь какую-нибудь куртку – на воде не жарко.

                * * *
И вот они подходят к причалу, что у задних ворот, где уже ждёт их рыбачья лодка под косым парусом. Два белобрысых парня в толстых вязаных фуфайках помогают им по пружинящей доске перебраться на борт судёнышка.
– Знакомься, это Дерек, это Том, а это – «Красотка Джилл» –  Мона похлопала лодку по крутому боку, – хороша посудинка? И парни ей под стать. – Николетт не ослышалась? Это скромница-монашка такое говорит? – Ребята помогут подтащить, нагрузить и просто прогуляются с нами за компанию.

Что же получается – захотела и вышла за ворота и вольна идти куда угодно? Так не может быть. Так не бывает, но вот она уже стоит на рыночной площади того запавшего в душу городка. Стоит не во сне, а наяву. И хорошо, что она не одна, что рядом такая уверенная Мона, чувствующая себя здесь как рыба в воде.
Выросшая во дворце,  в искусственном, замкнутом мирке, принцесса растерялась, столкнувшись с реальным миром и осознав что на этих улочках она всё равно что иноземец. Оказалось, что обыкновенные люди, живущие здесь, говорят не так как ей привычно, двигаются не так и думают не так.
Оказалось что для неё сложно хотя бы не выделяться своей странностью и чуждостью в толпе. Оказалось, что она настолько беспомощна и бестолкова в своей неумелости, что доведись ей реально броситься в бега, уйти от погони и даже просто выжить ей не удастся. Что ж, и этой науке придётся учиться с азов. Она не сомневалась, что однажды это ей пригодится. – Не просто так чайки куда-то улетают из монастыря, не просто так вернувшиеся из дальних краёв сёстры спешат отчитаться перед Аббатисой.

– Продукты мы только закажем сегодня, оставим списки и оплатим, даже торговаться не будем, не найдётся тот, кто решит обсчитать обитель или подсунуть залежалый товар, сами всё до последнего пучка репы проверят, сами помогут в лодку загрузить. – Разобравшись с крупой и овощами, свечами и мылом, подруги добавили к списку десять коробов каких-то вкусняшек – сладких, солёных, копчёных, печёных, заодно с людьми поболтали, шоколаду горячего попили. А под конец, отправив «мальчиков» разбираться с погрузкой, обошли кучу лавочек с непонятным старьём. И что-то в каждой было отложено для матушки Настоятельницы. Николетт показалось, что ездили они только ради этого, остальное и без них бы доставили. В одних магазинчиках пахло пылью, прелью и нищетой, в других – восковой мастикой, лавандой и немалыми деньгами. Особенно ей понравилось в полутёмном подвальчике одного старого антиквара, который никак не хотел чтобы его называли этим громким словом. – Какой из меня антиквар – я простой старвещник. Старый Джекоб живущий среди старых вещей. – Пахло в тесной берлоге Джекоба очень любопытно. Остро. Острее чем в лавочке с заморскими пряностями.
Николетт застыла, ошеломлённая, посреди того, что многие посчитали бы ветошью с помойки, вся подобралась внюхиваясь и вслушиваясь. Как же была она похожа на кошку, учуявшую мышь, разве что усы не дёргались.
– Ну, сударыня, обратился хозяин лавочки к юной покупательнице: – А Вам что здесь приглянулось? Что привлекло внимание. Не смущайтесь, утолите любопытство старика.
Обойдите магазинчик, возьмите в руки любую вещицу, к которой эти руки потянутся. А мы пока посудачим о погоде, о природе, перемелем косточки соседям, обсудим почём нынче на базаре мука, почём гвозди.

Николетт понимала, что её просто отослали, чтобы уши не грела при чужом разговоре. Да оно ей и не надо.
Сколько же на самом деле в этой тесной комнатёнке всяких любопытных штукенций. Она щупала и гладила старинный бархат, брала в руки серебряные цепи и стеклянные кубки. Колоду карт с непривычными фигурами не могла никак выпустить из рук. И ещё тоненькое колечко. Потускневшее от времени серебро и крохотный зеленовато-голубой камушек. Явно недорогой. Да что там «недорогой» – обычная морская галька.
Ощутила на себе взгляд хозяина лавки.
– Разные люди бывают здесь и не угадаешь, к какой вещице кого потянет. Значит именно эти пустяковины словно сами в руку легли? Любопытно-любопытно.
Смутившись, девушка поспешила положить свои находки на прилавок.
– Извините.
– За что Вы извиняетесь? Я же сам предложил… Вам нравится?
Она кивнула.
– Ну и прекрасно, позвольте сделать Вам маленький подарок, не отказывайтесь, не обижайте старика. – Это же сущая мелочь, а мне приятно. – Он надел ей колечко на безымянный палец правой руки и не позволил снять. Потом перетасовал карточную колоду, не глядя вытащил три карты, не показав их никому, ткнул обратно, усмехнулся сам себе: – Да-да, всё идёт как и должно идти. – Уложил талью в замшевый мешочек, затянул шнурок. – Бери их, девочка Николетт, это на самом деле твоё, ты потом поймёшь. Ничего что я перешёл на «ты»?
– Это не «ничего», это правильно. Скажите, – нет, я не хочу никого обидеть, но мне кажется, что у Вас на прилавках нарочито всё набросано как попало, будто хозяин не понимает реальной ценности своего товара. Здесь очень-очень дорогие и редкие вещи завалены ворохом откровенного хлама. Не всякий решится копаться в пыльном мусоре чтобы отыскать жемчужное зерно.
– Не всякий. Но мне и не нужен всякий, мне нужны охотники за ушедшим временем. Мне интересны разговоры с такими людьми. Эти разговоры дороже любых денег. А насчёт пыльного мусора…  – как ни странно, но даже самый откровенный хлам однажды находит своего покупателя.
– Даже такое?.. – Николетт показала на прохудившийся, помятый медный чайник, – слово «барахло» не прозвучало, но зависло в воздухе, –  неужели такое кто-нибудь когда-нибудь купит?
– Э, деточка, на всякую чвари есть своя почвари. Найдётся и на такой товар свой ценитель.

                * * *
     Смешно, какие у Старвещника могут быть барыши? Редко звенит на входной двери колокольчик, предупреждая о приходе покупателей.
Порой забредают из любопытства случайные прохожие, но эти редко уходят с покупкой. Порой у старика бывают неожиданные гости, которые будут часами что-то выискивать, о чём-то расспрашивать, засидятся за полночь. А под утро уйдут осчастливленные или разочарованные. Но чаще хозяин лавочки коротает дни и вечера один. Правда есть у него своеобразный собеседник, готовый выслушивать долгие рассказы или молчать вдвоём, если у хозяина такое настроение. Очень-очень своеобразный собеседник. – Старая ростовая кукла, а вернее манекен, изображающий элегантного кавалера. Манекен этот пару веков назад стоял в витрине модного салона, а потом мода поменялась, манекен был раздет до нарисованного прямо на теле белья и отправлен пылиться на чердак. Какими путями добрёл он до старичка антиквара, неизвестно. Умелые руки Джекоба куклу подновили, заново одели. Приходили покупатели, приценивались, но продавать свою игрушку хозяин не спешил, нарочно объявляя несуразно большую цену.
Шли годы, манекен сроднился со стариком, со старым продавленным креслом, с этой комнатой, с запахом ушедшего в небытие, и всё же сохранённого в этих стенах времени.
С того дня как Николетт впервые попала в эту лавочку, она зачастила сюда. Просто без всякого дела – посидеть втроём – она, Старвещник и мистер Манекен. Ей нравилось слушать рассказы о вещах, о людях, которым эти вещи принадлежали. Нравилось просто сидеть в этом загадочном месте попивая горький ароматный кофе.

– Отчего Вы запираете свой магазин на такой хлипкий замок?
– А что у меня брать, кроме старой никому не нужной рухляди?
– И всё-таки?
– Милая девочка, разве крепкие запоры защитят от ворья? Меня не раз уже пытались обнести, да ничего толкового найти не смогли. Причём, не свои, хотя в городе всякой твари по паре водится, а из тех, что с дороги забрели. Не полезли в магазины с дорогим товаром, а полезли в эту занюханную лавчонку.
А что ты вдруг об этом заговорила?
– Что-то расклад пасьянсный меня встревожил. Я ведь не гадаю – не умею и не люблю наперёд заглядывать, а тут потянуло.
Ой, а ведь мне пора, отлив ждать не будет. – Николетт засобиралась, и тут внезапно кто-то заскрёбся у запертых дверей.
Старвещник, только что сыпавший шутками о глупцах, которые могли бы позариться на никому не нужный хлам, стал серьёзен и собран:
– Накликали. Живо – под стол! – Николетт ничего не поняла, но подчинилась команде моментально. Старик опустил край скатерти, словно занавес. – Не вмешивайся ни во что, тебя здесь нет!
Скрежещущие звуки стали громче, кто-то, управившись с замками, пытался отпереть щеколды. И делал это умело.
Антиквар что-то передвинул на столе, убрал одну из чашек, выдвинул и снова задвинул пару ящиков, прикрутил фитиль лампы до едва заметного мерцания и комната погрузилась в зыбкий сумрак.
– А Вы как же?
– А я встречу дорогих гостей. Не беспокойся, девочка, не впервой. Прорвёмся.

И тут последняя щеколда отщёлкнулась, дверь распахнулась и они вошли. Толстый и тощий. Что-то было в них утрированно-карикатурное. Они гляделись настолько нелепо, что невозможно было поверить в серьёзность происходящего.
Тощий сразу взял на себя роль главного в этой парочке. Толстый – роль силовой поддержки.
– Хреновые у тебя щеколды, старик. Того, у кого к тебе есть дело, они не остановят. Как ты там любишь приговаривать: – «на всякую чвари есть своя почвари»? Ну вот мы и пришли, твои почвари. Похоже, ты не особо рад нашей встрече?
Тощий замолк, антиквар не спешил отвечать. Бронзовый маятник старинных часов бесстрастно отмерял время.
Толстяку надоело ждать:– Зря ты так, дедуля. К тебе серьёзные клиенты пришли, а ты нос воротишь.
– Он, похоже, ждёт, что мы сейчас вежливо извинимся и вежливо испаримся. А мы почему-то не спешим испаряться.
– Что вам здесь понадобилось?
– О, это уже деловой разговор. А понадобилась нам такая маленькая фигулька на рогульке. Принесёшь её на подносике, передашь нам, можно даже без поклонов, и потечёт твоя жизнь дальше спокойно, без ненужных тревог.
Ну, а если заартачишься…
Толстый, сними ка вон с той полки пару безделушек, а то хозяин всё ещё думает, что мы шутки шутим.
Толстый взял вазу. Тончайшего голубоватого стекла. Завораживающую своей красотой даже сейчас в приглушённом свете, невероятно хрупкую.
– Ух ты, роскошь какая! – Поднял, будто любуясь, повертел и грохнул со всей силы об пол. – Ай, какой же я неловкий! Такую красоту и вдребезги!
Старвещник рванулся было, но удержался, остался на месте, лишь глаза нехорошо сверкнули.
Руки амбала потянулись к фарфоровому ангелочку с золочёными крыльями.
– У-тю-тю, какой пупсик. Ах, и пупсика я не смог удержать! Да что ж за непруха такая? – Тяжёлый башмак припечатал осколки и растёр их в белую с золотой искрой пыль.
– Скоты! Какие же скоты!
– Зря обзываешься, дедуля. Нас твои слова не колышат. И пойми наконец – чем скорее ты отдашь нам золотую лиру, тем больше склянок-лоханок здесь уцелеет.
Ночь только началась и времени у нас навалом.
А что это мы стоим? Хозяин в кресле развалился, кофий распивает, а гостей стоять оставил? – Протянул руку через стол, взял чашку, отпил. – Фуй, горечь, как такую пакость люди добровольно пьют! – Сплюнул на пол. – Мрачновато тут у тебя, Старвещник, свету не мешало бы прибавить. Он повертел колёсики лампы, но лампа лишь зачадила, свет ярче не стал.
– Ладно, обойдёмся без комфорта. Что надо увидеть мы и так увидим.
Выверни-ка ему карманы, Толстый, у него было достаточно времени, чтобы спрятать артефакт пока мы с дверью возились.
И пощекочи его немного, только не переусердствуй.
– Отчего не пощекотать? Попляшем, дедуля?
-- Только тронь меня, висельник!
– Заткнись, старикашка, надоело!
Старик как-то неловко, деревянно замахнулся, пытаясь ударить толстяка. Тот прежде чем осознал, что творит, обрушил кулак на голову антиквара. Раздался хруст и хозяин лавочки рухнул на пол.
– Ну что, заткнул старикашку?
– Он первый полез!
– Идиот. И где мы эту непойми что теперь искать будем? Где она зарыта среди этого хлама!
– А что он…
– Он то уже ничего. Выверни-ка ему карманы. И поскорей, линять надо.
И тут с Николетт слетело оцепенение, владевшее ей всё это время. Когда она увидела как амбал наклоняется к лежащему на полу телу, её обдало такой волной, таким жаром ненависти! Оборот она совершила даже не поняв что с ней происходит. Разъярённой фурией, взбесившейся кошкой налетела на убийцу, вцепившись когтями в ненавистную рожу располосовала её так что кровь брызнула фонтаном.
– Ведьмино отродье! Мои глаза! Я ничего не вижу! – Кровь заливала одежду, впитывалась в фарфоровую крошку. – Оторви от меня эту дрянь!
– Сам справишься. Да не реви, придурок, целы твои буркалы.
В конце-концов толстяку удалось отшвырнуть от себя «вбесившуюся тварь» Та отлетела в угол. На неё с грохотом что-то обвалилось.
– Не шевелится, похоже сдохла. – ближе подойти и проверить Тощий не решился. – Сматываемся!
И две гротескные тени выскользнули за дверь.
Николетт выбралась из-под обломков. Убедилась, что бандитов здесь нет и вновь обернулась человеком. Её колотил озноб. Что-то тяжело гудело и пульсировало в груди, рвалось наружу, билось о рёбра. А в голове было абсолютно пусто. – Убили! Из-за ничего, из-за какой-то никчемной безделушки убили Старвещника! И она была абсолютно бессильна этому помешать.

И тут она услышали стон. И кряхтение. Угол скатерти приподнялся и из-под скатерти вылез живой, хоть и несколько помятый антиквар. Оказывается он всё это время сидел под столом. Бок о бок с ней. И она этого не замечала.
– Не плачь, девочка, живой я живой. Не удивляйся так. Я немножко всем тут глаза поотводил. Чтобы поверили, будто это я в кресле сижу, с ворьём препираюсь.
Так что жив я и цел. Вот приятеля нашего жалко. С кем я теперь кофе буду пить? Ну да ничего, мы его подклеим, подлатаем, станет наш собеседник лучше прежнего.
– Эти не вернутся?
– Не сегодня. Тебе бы лучше эту ночь в монастыре переждать, да где сейчас лодку найдёшь.
– Покричу.
– Нет уж, одну я тебя сейчас никуда не пущу.
– Доберусь я до своих. Сейчас, только отдохну немного.
– А ты умеешь?
– В теории. Но думаю, чайкой обернуться не труднее чем кошкой.
– Если что не так пойдёт, сразу возвращайся сюда.
-- Всё пойдёт так.
– Тогда я чиркну пару строчек для аббатисы. Прихватишь?
Когда антиквар дописал записку и оторвал от бумаги взгляд, перед ним на столе сидела белоснежная чайка. Старвещник скрутил записку, привязал её к птичьей лапе. Взял чайку на руки и выйдя на крыльцо, подбросил в окрашенное закатом вечернее небо: – Ну, с Богом!
Николетт пару раз беспомощно кувырнулась в воздухе, едва не врезалась в стену, но освоилась с управлением своим непривычным телом, мысленно, словно мантру повторила: – «Я рождена для полёта! Это мои крылья! Это мои ветра держат меня в небе».
Закричала криком привычным чайкам и кошкам, и старик понял: – Я долечу! Не стоит волноваться, я долечу!
В небе её нагнали, окружили взявшиеся невесть откуда белоснежные птицы, проводили до самого монастыря. Сразу за стеной её ждала сама аббатиса. Подхватила на руки и отнесла в свою келью. Обернуться в человека не было сил. Ни на что не было сил. В ушах словно гудело и клокотало море, сердце теснило острой болью. Аббатиса пыталась разжать ей в клюв и влить какое-то зелье, но и глотать у Николетт не получалось, спазм перехватил горло.
– Открывай рот, желтоклювик, это надо проглотить. Вижу я записку, вижу, сейчас сниму. Ты уже дома. Мы с тобой. Ты справилась.
Ласковая рука делилась с ней теплом. Спазм отпускал, дышать становилось легче.
– Поспи.
И Николетт сама не заметила как уснула, спрятав голову под крыло.
Проснулась она на диване уже в человеческом облике. О ней позаботились –  мягкая подушка, пушистое одеяло. Да, так уютно и хорошо бывает только дома, в родном гнезде.


Несколько дней Николетт пролежала в постели.
– Считай, что у тебя сильная простуда. Неумелый оборот достаточно опасная штука. Организму пришлось внезапно перестроиться под новый энергетический каркрас.

Николетт то чувствовала себя совершенно здоровой и пыталась донести это до Моны, своей добровольной сиделки, то на неё накатывала такая слабость, словно даже дышать у неё не оставалось сил. А однажды во сне тяжело нависла над ней незнакомая женщина, склонилась к самому лицу, попыталась что-то сказать. Что-то доверительное и гадкое, вселяющее ощущение безнадёжности.
Но не терявшая бдительности Мона махнула ладонью и неприятный давящий сон развеялся без следа.
Утром аббатиса пришла проведать болящую.
– Кто это был? Меня не оставляет ощущение, что это не совсем сон.
– Этой леди нет входа в Каменное Гнездо. Но ночные кошмары – это её владения, и через них она пытается войти в твоё сознание.
Так наша героиня впервые узнала о существовании леди Найткэп. Можно сказать иначе – так эта дама заявила о своём существовании.

     А ещё через пару дней Настоятельница сочла, что девочка достаточно окрепла и  можно с ней поговорить о том, что произошло в лавке антиквара.
Разговор вышел долгим и многое после него стало понятным. Кто искал, что искал и для кого искал. И какова во всей этой истории роль Хранителя.
Николетт очень хотела бы увидеть самого хозяина лавки. Но аббатиса ответила на это, что ни самого старика, ни его магазинчика в городе нет. А есть в другом, далёком отсюда месте. Но они ещё увидятся и довольно скоро, потому что Старвещник хочет с ней о чём-то поговорить.
                * * *   
            Шло время, полёты в неоглядной вышине стали привычны. Ощущение опьяняющей свободы, ветра, на который опирается крыло. Шум и запах моря. Танцы и кружение в бескрайней синеве. Счастье, которое ощущаешь каждой своей частицей. И серая кошка не осталась в стороне, не упуская ни единой щёлочки, обнюхала все закоулки Белой обители, обмела хвостом пыль со всех городских чердаков и подвалов. Присматривалась к людям, прислушивалась к разговорам и увязывала-увязывала-увязывала всё что  поняла, что услышала и углядела узелок к узелку.
Но всё это время, всё это, казалось бы, счастливое время, где-то на краю сознания звучал какой-то  тревожный гул
И вот однажды сквозь этот гул отчётливо прорезались смутно памятные голоса. Инстинкт велел спрятаться, слиться с тенью и ждать.
Потом голоса стали громче и отчётливей и из-за поворота вынырнули два недавних знакомца. Толстый и Тощий.

Толстый: – Чего ради Мадам нас опять в эту дыру гоняет? Ну нет здесь ни Хранителя мусорной кучи, ни его лавчонки. И нечего здесь пасти.
Тощий: – Что-то она опять вынюхивает, а что? Не скажет ведь.
– Сама бы и прогулялась.
– Выходит, не получается самой. Похоже, Тётушка здесь неуютно себя чувствует. Этот городишко действует ей на нервы, – иногда они могли позволить себе позлословить о Хозяйке. Когда были уверены что ничьи уши их не слышат.
– Тётушка! Разлюбезная наша тётушка, добросердечная пожилая дама с милыми ямочками на розовых щёчках.
– А как схватит эта милая старушенция за горло, поздно будет кричать «Караул!»
– Хваткая баба.
– Ты язык-то попридержи. Мало ли что мы одни, а вдруг.

Парочка скрылась в соседнем переулке, голоса стихли, а Николетт всё не могла решиться выйти из укрытия.
 
После этой нежданной встречи муторно стало у нашей кошки на душе. А тут и погода резко переменилась в лад с внутренним неустроем.  Казалось бы, – сиди себе у жаркого камина, потягивай горячее бузинное вино и радуйся, что не надо тебе под ледяной секущий дождь, под смоляной ветер. Так нет, будто шилом кто колет, будто требует идти куда-то на поиск невесть чего, пока не стало поздно. И вновь оформилась тревожная эта сумятица в странный тяжёлый гул.
И когда, вроде бы без причины, Матушка позвала новенькую к себе,  – С тобой тут хочет поговорить один наш общий знакомый. – Николетт поняла – вот оно, то, о чём гудел далёкий колокол.

Ставещник, ничуть не изменившийся за то время, что они не виделись, поднялся из-за стола ей навстречу, а она кинулась навстречу старику, словно не было в целом мире у неё никого роднее и дороже.
– Живой! Живой!
– Что мне сделается, девочка? Мы, старвещники, народ непотопляемый, потому что в наших венах течёт само время.
Ну, а теперь, когда мы друг на дружку налюбовались, друг дружке порадовались, давай поговорим о делах запутанных и насущных.
Помнишь день, когда ты выбрала колечко, то самое, что у тебя на пальце, а вернее, когда колечко выбрало тебя? Я, старый дурень, и сам тогда не понял, что произошло…

Настоятельница, извинилась, сославшись на неотложные дела, и оставила их вдвоём.

Разговор затянулся далеко за полночь. Разговор о независящем от нас выборе и предназначении, о потерянных артефактах, без которых так трудно сохранить равновесие нашего мира, о праве на отказ от ноши, если она окажется непосильной. Что-то прояснилось, что-то запуталось ещё больше.
И всё чаще звучало слово «золотая лира»
Наконец-то Николетт своими глазами увидела ту знаменитую лиру, за которой охотилась наглая парочка, а вернее их хозяйка – таинственная леди Найткэп. Это был собранный из медных колец шар размером с крупное яблоко – как раз по мужской ладони. Если шар раскрутить наподобие игрушечного волчка, он зависал в воздухе и сама собой начинала звучать мелодия – ничего в ней не было нежного, напротив, из каких-то тёмных глубин всплывали тяжёлые, словно базальтовые глыбы, звуки. Не всякое ухо способно было эти звуки выдержать.
– Не знаю, кто назвал её лирой, только, как видишь,  ни на какую лиру она не похожа.
Умные люди сказали, что ничего странного в этой штуковине нет, это обычный астрономический прибор – «esfera armillarry».  Но умные люди ошиблись – лира лишь схожа с  армиллярной сферой.
Как обращаться с ней – не спрашивай, это знает только хозяин. Я пробовал, уж больно хотелось послушать те песни, да ничего из моих потуг не вышло, лишь вот этот тяжёлый гул. –  Думал отдать её в монастырь, Аббатиса отказалась наотрез: – «Иные частоты, иные настройки, мелодии иные. Они непременно войдут в диссонанс с нашими весами. Полетят все настройки органа. Нет-нет, оставлять лиру здесь никак нельзя.»
Выход один – искать настоящего хозяина, вернее хранителя этого артефакта и попытаться каким-то образом вернуть ему утерянную собственность...


– Но кто он – этот таинственный хозяин, где его искать? И нужны ли ему забытые артефакты?
– Вот этого я не знаю, вот в этом и нужно разобраться. Ты ведь уже поняла почему я затеял этот разговор? Готова ли ты взвалить этот груз на свои плечи.
С ответом Николетт не задумалась ни на секунду:
– Да!
– Подумай. Это опасно. Возможно, очень опасно. И я не уговаривать, я всеми силами хочу удержать тебя от поспешного шага.
– Но кто тогда, если не я? И, видимо, по своей природе я авантюристка. Я ведь не смотрю на этот поиск как на некий долг, как на то, что кровь из носа, но обязана. Нет, – просто что-то толкает меня изнутри, что-то зовёт в дорогу. И я понимаю, что лишь там я ощущу наконец ту свободу, которой жаждет моя душа.
– Помни, – если решишь, что ноша оказалась тебе не по плечу, ты вправе отказаться. В любой момент. Для этого надо просто снять кольцо с пальца и произнести:-- «Возвращаю!»
Дай-ка мне его на минутку. – Подержал на ладони заново удивляясь какое оно простенькое, обыкновенное, почти невесомое. – Такая пустяковина, а сколько из-за него хлопот! Да, «много, много непокою принесёт оно с собою...» – эти строки ещё нескоро будут написаны, да и не на этом языке, но это неважно. – Старвещник вернул кольцо Николетт.
– «Непокою...» Что ж, значит так тому и быть.
Когда-то одна обидчивая фея, рассердившись на моего отца, подарила мне в день наречения имени, неуёмный и свободолюбивый характер и в придачу к нему серую кошачью шкуру с пожеланием… – ну, да не об этом речь. Дары более похожие на проклятие.
И, как ни странно, я благодарна за них той, которую считаю своей крёстной.
Что до поиска – я принимаю этот путь, потому что он мой. Изначально мой.
Отчего-то мне кажется, что я отправляюсь не столько на поиски хозяина лиры, сколько на поиски себя.
– Что ж, повторю твои слова: – «Так тому и быть.» И ещё, девочка, тебя ведь не только колечко в тот день признало, но и колода карт. Весьма своеобразная колода. Прихвати её с собой в дорогу и не забывай, оказавшись на распутье, сверяться с ней – карты заранее предупредят тебя об опасности и подскажут неожиданный выход в непростых ситуациях.

                * * *
Шаг за шагом, день за днём – ускользающие нити, неверные свидетельства, и смутные догадки вместо ответов на все твои вопросы. Сколько же времени прошло с той поры, как пропала Лира, что даже след тех событий стёрся из людской памяти?
Впрочем, что-то начинает проясняться. Но приходится петлять, потому что, по следам Николетт пущены ищейки – та самая парочка, что устроила погром в лавке Старвещника. Они то на время исчезают, то буквально наступают на пятки и даже не пытаются таиться. Вот и сейчас они плетутся следом громко переговаривались, совершенно её не стесняясь:

      – То, что никакой лиры, ни золотой, ни оловянной у этой девицы нет, мы с тобой проверили и перепроверили, прошмонали её вещички и перетрясли тряпьё на постоялом дворе словно мы последние карманники – чисто. Может и у старика ничего похожего не было, а всё милейшей нашей Леди пригрезилось, а мы с дуру ума влезли туда и разворошили муравейник. И вот теперь топаем по грязи, по бездорожью. Если бы можно было прижать эту девку к стеночке, да пощекотать маленько, чтобы всё как на духу вывалила. А почему-то нельзя.
      – А лучше нашу Тетушку поприжать, чтобы не держала серьёзных людей за шестёрок. Вот зачем ей сдалась эта безделушка?
      – Дурью баба мается.

                * * *
     Вот и осень на исходе, зима на пороге.  Сумрачно. Сыро. Ветер пронизывает до костей. Дожди то сеют водяной пылью, въедливой моросью, то хлобыщут проливной стеной. Одежда вымокла и от холода не защищает. И хочется, до отчаяния хочется в тепло.
– Я не имею права сдохнуть в канаве. Я не имею права сдохнуть в канаве. Я не имею права сдохнуть…

Осенью ей повезло, и с крышей над головой и с доброй хозяйкой, пожалевшей озябшую кошку. Зиму она как-то перекантовалась. Да только дело с мёртвой точки не сдвинулось – кого может расспросить кошка? Кого разговорить? С кем пошушукаться о старых тайнах и легендах?
Но спасибо уж за то, что жива и даже умудрилась оторваться от погони. Видно, надоело горе-сыщикам  тащиться за ней невесть куда по бездорожью.
А ближе к весне появилась небольшая зацепочка, и даже место определилось на карте где когда-то располагалось Бобовое королевство. А, может, оно и сейчас там?
                * * *
     Если в монастырь леди Найткэп не было дороги, то во время случайных ночёвок на постоялых дворах эта дама хоть вскользь, но напоминала о себе. Нет, кошмаров, от которых вскакиваешь в холодном поту, она не насылала, но приятными те сновидения никак нельзя было назвать:  – то  Николетт пыталась убежать со всех кошачьих лап от собачьей стаи, то сама гналась за клубком, а с того всё разматывались и разматывались нити, клубок становился всё меньше и меньше, пока не исчезал, растворившись в дорожной пыли. То, назвавшись чужим именем, снова ехала в возке похожем на арестантскую карету, и снова нависала над ней миссис Стомек и некуда было увернуться от тяжёлого запаха духов и пота.
А однажды привиделось ей, будто она  – тоненькая восковая свеча на окне, и жива та свеча лишь покуда трепещет огонёк на уже изрядно выгоревшем фитильке. Отворяется оконная створка, сквозняк взметает язычок пламени и Николетт одновременно обдаёт яростным жаром и мертвящим холодом. Огонёк отрывается от свечи и плывёт куда-то сквозь обрушившуюся на мир тьму. Всё дальше и дальше. Безвозвратно.
Выдраться из сонного дурмана она смогла не сразу, а очнувшись, долго  уговаривала себя, что это только сон, всего лишь сон.

    Казалось бы, наша героиня не мечется вслепую, она пусть приблизительно, но знает где искать, но следы внезапно пропадают и ведущая её ниточка рвётся под руками. Девушка расспрашивает старушек, помнящих давно ушедшие времена, сидит дотемна в душных архивах, листая выцветшие записи, даже в детских сказках пытается отыскать зерно истины.  – Впустую!  – Но ведь было же, было где-то Бобовое королевство, не могло его не быть. – Все последние упоминания Золотой Лиры сходились на нём.

     Сегодня всё как-то неудачно сложилось, и усталость накатила беспросветная и, не в первый уже раз, пришло понимание – не по её плечам задачи за которую она взялась.
Николетт подняла голову, туда, где среди облаков парили незнакомые птицы. –  Ах, как же давно я не летала!  – она даже не поняла что происходит, просто сторожко оглянулось  – нет ли ненужных свидетелей и рванула туда, в эту бездонную синеву. – Как же хорошо!  – Мир распахнулся перед ней во всю ширь. Ветер дал опору крыльям. На душе сразу стало легко, вернулась вера в себя, в то, что всё у неё получится, потому что не может не получиться.

     Вечером она разложила пасьянс. Ни о чём не думая, ни о чём не спрашивая. Расклад не хотел срастаться во что-то определённое, но не оставляло впечатление, что где-то качнулись весы и наполнились их чаши ещё неслышным органным гулом, и, казавшееся застывшим, время сдвинулось с мёртвой точки. Пальцы словно покалывало иголками когда они прикасались к картам. Ну хотя бы это, значит какая-то подвижка в её поиске предвидится.

               
     После того, напугавшего Ниолетт сна со свечой, Мадам перестала наведываться в её спальню и наглая парочка не наступала на пятки. А так-как забот и без них хватало, Николетт не то чтобы забыла, но на время перестала думать о своих преследователях. Может, она умудрилась от них оторваться? Может, нашлись у них дела поважнее? Может, они совсем про неё забыли?
Увы, не забыли.
Выросли как из-под земли, заградили дорогу. Встали так, что мимо не пройдёшь, не увернёшься, Нагло ухмыльнулись, дыша в лицо винным перегаром
 – А вот и мы, незваные, нежданные. Ты, дорогуша, раньше времени успокоилась. Так мы чуток растормошим. Нежненько.
– «Нежненько»? Я из-за этой твари чуть не окривел на левый глаз!
– Я  и сам предпочитаю более простые и доходчивые методы дружеской беседы, но Тётушка очень просила, чтобы именно «нежненько».
Шаг за шагом они теснили девушку мимо кирпичной стены куда-то в темноту чужой подворотни, и Николетт поневоле отступала.
– Не зыркай по сторонам, детка. Мимо нас ни одна шелудивая кошка не прошмыгнёт.
– Так просто от нас не отделаешься. Теперь-то мы твои фокусы знаем. Сейчас ты нам всё расскажешь о той несчастной лире. – И где она упрятана, и в чем её такая великая ценность, и с чем её едят.
– Хватит болтать, хватай эту ведьму за шкирку!
Они не поняли, что произошло, но  едва протянули к девушке загребущие лапы, что-то белое похожее на большие птичьи крылья  в единый взмах обрушилось на наглые рожи, ослепило, оглушило,  а когда парочка очухалась и перевела дух, ни девицы, ни кошки рядом не было.

А ночью в очень нечётком, словно бы смазанном сне Николетт бродила по  лавке Старвещника, пытаясь среди ваз и статуэток отыскать армиллу. Потом полки опустели, под ноги осыпались разноцветные осколки, и она не смогла сдержать слёз. И Старвещник, словно он всё время был рядом, обнял её как маленькую: -- Ну что ты, что ты, всё будет хорошо, всё непременно будет хорошо. Просто начинается новая история и тебе снова пора в дорогу. – И он протянул ей золотую лиру как протягивают яблоко.
Кто-то невидимый из-за её спины попытался выхватить артефакт, но лишь дотронувшись, зашипел от боли и отдёрнул руку. Вернее «отдёрнула» – рука в обгоревшей перчатке стала видимой и это была женская рука.

Прошло несколько ночей без тревожных видений, но разве Мадам решит отступиться от своих планов? И вот Принцесса – о, она уже стала забывать, что она принцесса, разодетая словно на малый королевский приём, сидя на кровати в жалком гостиничном номере, принимает гостью. Та, не дожидаясь приглашения, подвинула к себе табуретку, уселась, сложила на коленях руки в обгорелых перчатках:
– Ну здравствуй, беглянка!
Ты не хочешь сказать старой тётушке Найткэп такое традиционное «Добро пожаловать»? Напрасно. Впрочем, я не в обиде. Я же понимаю какое предубеждение против этой особы засело в твоей прелестной головке. Ведь там уже сложилась некая картина мира, где по одну сторону стоят хорошие, по другую плохие. И леди, бродящая по сновидениям, никак, ну никак к силам добра не относится.
Но только, понимаешь ли, девочка, то что ты открыла для себя в картине мира, не отражает даже тысячной доли истинного расклада гигантского пасьянса.
Ты никогда не задумывалась, что раз существует некое равновесие мироздания, и раз это равновесие легко сбивается, раз нужны Хранители этого равновесия, то нужны – непременно нужны,–  и разрушители равновесия?
А вернее – нарушители покоя. Не будь этих нарушителей, мир, закосневший в своих традициях и заблуждениях, быстро переродился бы в нечто бредущее по замкнутому кругу.
Ты только представь себе умилительно-благостную картинку мира, в котором победило доброе начало, – зло повержено, добро восторжествовало – все, куда ни плюнь, хорошие, все исполнены добродетели и сладки как сироп от кашля. Как думашь, долго ли ждать, когда этот сироп протухнет и начнёт вонять?
Но только и это не всё. Кроме Хранителей и Разрушителей – это я наклеиваю примитивные ярлыки, – есть вольные игроки, которые вмешались в игру из азарта и любопытства. И столь неприятная тебе Леди Найткэп как раз из таких. И сегодня она может играть на одной стороне, завтра на другой. Мой мир не явь и не навь, мой мир – зыбкий мир сновидений.

Тебя напугали мои мальчики, мои глупые мальчики? Они тебе надоели? Знаешь, мне тоже надоела их примитивность, их тупой напор. Да и толку от них никакого. Мне ни к чему ни пугать тебя, ни загонять в угол. Я уберу их с твоей дороги.
Хотя, зачем я лгу тебе? Я бы ещё долго мотала тебе нервы, но кое-что произошло. И ты вправе об этом знать.  –  Да, признаюсь, мне очень хотелось завладеть армиллой. О, сколько она раскрыла бы предо мной миров! Какую мощь, какую власть я бы обрела, стань лира моей! И вот однажды, ты ведь заметила как это произошло, не правда ли? -- Однажды я, проникнув в твой сон, прикоснулась к ней. Только прикоснулась. Только услышала её голос. И меня не стало. Я распалась на тысячи тысяч обрывков чужих сновидений. – Видишь, я не таясь признаюсь тебе в своей слабости. – Я мнила себя игроком, а оказалось, что я – одна из фигур на чьей-то игровой доске. Я ощутила, – сейчас меня сметут в чёрный ящик к уже отыгравшим пешкам и ферзям… Но, видимо, я ещё не довела свою партию до эндшпиля. Мне позволили ретироваться. И я ретировалась.
Так что тётушка Найткэп тебе больше не опасна.
Сон оборвался. Голубая луна заглядывала в залитое дождём оконное стекло. В пустой комнате ни гостьи, ни напоминания о ней. Лишь на полу в зыбкой полосе света истаивал кружевной лоскут белого чепца.

Ну что ж. – Встревоженное сердце потихоньку начинало успокаиваться. – Конечно, принимать на веру слова этой гуляющей по чужим снам дамы, Николетт не собиралась. Но к сведению сказанное приняла.

                * * *
Всё, что она могла узнать она узнала, увязала узелок к узелку, значит опять пора в дорогу.
Так что в одном из захолустных городков в дилижанс вошла застенчивая школьная учительница, в руках юная мисс сжимала обтрёпанную ручку скромного дорожного баула. Дальше в крестьянской телеге трясся по раскисшей колее разбитной парнишка по имени Николас. А к замку бобовой  королевы подходила потрёпанная судьбой и непогодой юная  леди.
Сначала старик привратник не хотел открывать, мол нечего здесь делать нищим попрошайкам, грозился спустить собак. Собаки лаяли где-то довольно азартно, но кто-то молодой прикрикнул на них и те угомонились.
– Что происходит, Джозеф?
– Ничего, сударь, ещё одна спрынцесса объявилась.
– Всё равно, негоже держать девушку под дверью в такую погоду. Их величество будет очень недовольна.
– Как прикажете, сударь.
– Так и прикажу: – Впустить даму, принять у неё плащ, провести гостью гостиную и всё это учтиво. Почему ты до сих пор не отпираешь двери?
Дверь наконец-то распахнулась. Гостья и хозяева, а вернее, прислуга, предстали друг перед другом.
Старик, прямой как жердь принял плащ, с которого ручьём текла вода, неодобрительно глянул на грязную обувь.
– Как прикажете доложить о Вас, сударыня?
– Мисс Джейн Милн.
– Прошу пройти к камину, мисс Милн.
– Не обижайтесь на него, сударыня. Джозеф такой какой есть, его уже не переделаешь.
Парень, что так решительно всем распоряжался, придвинул кресло ближе к горящему камину – Садитесь, не бойтесь его испачкать, этому креслу уже ничего не страшно.
– Сейчас я распоряжусь и вам отведут гостевую комнату и разогреют пару вёдер воды. Горничная поможет Вам ополоснуться с дороги и переменить платье на сухое.
– Увы, это платье – всё, что у меня есть.
– Ничего, думаю в наших сундуках что-нибудь подходящее найдётся.
– Мне неловко Вас утруждать.
– Ах, бросьте. На что ещё нужен слуга на все руки, если не для того, чтобы его утруждать. Да, я ведь ещё не представился – Том Бинсток, к Вашим услугам.
                * * *

   Николетт из-под опущенных ресниц, стараясь не выйти из образа, разглядывала место, куда её занесла дорога.
– И это – дворец? Это – королевский дворец? Даже на замок захудалого барончика это украшенное обвалившимися башенками сооружение не тянуло. Всё какое-то мелкое, всё словно не всерьёз.
Старинные портреты на стенах на которых были намалёваны лавочники в коронах и королевским пурпуре, потрескались и облупились. Остатки былой роскоши – золочёная лепнина, бархатные портьеры, висящие на тяжёлых целях люстры были покрыты толстым слоем пыли и паутины.
Правда комната, которую отвели гостье оказалась относительно прибранной, хоть и плохо протопленной, ну да не в её положении придираться. Жестяной таз для мытья и щербатый, правда очень красивый фаянсовый кувшин с горячей водой, ароматное мыло, не разу не пользованная мочалка, чистое мохнатое полотенце. А горничная! – Эта неумелая деревенская девчонка, -- горничная? Такой нескладёхе уместнее мыть полы и резать овощи на кухне, но уж никак не прислуживать гостям.
Впрочем, она опять придирается, и эти мелочи – не её дело.
Хорошо бы пробежаться по всем здешним закоулкам на кошачьих лапах, но не сейчас, сейчас она слишком устала.

Этот симпатичный паренёк, как его? – Том Бинсток, предложил ей поужинать вдвоём: –  Надеюсь Вы не против общества простого слуги?
–  Как я могу быть против? Вы буквально спасли меня. Не знаю что бы я делала, если бы Вы не приказали открыть дверь. Что до общества слуги, так ведь и я – невысокого полёта птица. И уж точно не «шпринцесса».
Тот же ворчливый Джозеф, на этот раз обряженный в старинную ливрею и белые перчатки, подал на стол наскоро разогретую свинину с капустой, блюдо, уместное в трактире, но не в королевском замке. Зато подано всё было на серебряных тарелках с вензелями и гербами. Разогретое пиво – напиток привычный в здешних краях, было разлито по тяжёлым серебряным кубкам.
– Спасибо, Джозеф, можешь идти.
Тот, поклонившись, вышел.
– Вы, мисс, не обижайтесь на старика, он ворчливый, но совсем не злой, и, уверяю, он бы Вас впустил и без моего вмешательства. Просто – вот он такой, и тут уж ничего не поделаешь.

Том умело и непринуждённо пользовался салфеткой и приборами, что не мешало ему наворачивать капусту за обе щеки. При этом говорил он отнюдь не с набитым ртом. Чувствовалось, что этот парень привык вести застольные беседы, как говорится, «в достойном обществе».
Николетт тоже, не жеманясь, отдала должное угощению. – Спасибо, невероятно вкусно!
– Матушка была бы рада слышать Ваше похвалу. Она и впрямь, чудно научилась кашеварить.
– Ваша матушка здесь за главного повара?
– Можно и так сказать. – Она в замке и пекарка и лекарка и на все руки мастерица.
О, да у Вас уже глаза слипаются, а я Вас светской болтовнёй развлекаю.
Он отодвинул стул и подал руку: – Уверен, слуги уже позаботились о постели.

Это была другая комната. Не та, что ей отвели как гостевую. Когда распахнулась дверь и Николетт перешагнула порог, она застыла столбом  опешив от увиденного. Том, наскоро пробормотав что-то вроде: – Добрых сновидений!, – захлопнул дверь и испарился.

Здесь всё было приготовлено заранее – кружевная ночная сорочка и чепец на кресле, старинная магическая лампа на прикроватном столике, колокольчик для вызова прислуги. Даже ночная ваза задвинутая в укромный уголок.
Но главное не это – главное, что посреди комнаты под роскошным балдахином возвышалась невообразимая, уходящая под самый потолок, гора перин и матрасов.

                * * *
– Неожиданно. И как это прикажете понимать?
Николетт дёрнула на себя ручку двери – дверь не шелохнулась. Хмыкнула. Толкнула резко наружу – створка бесшумно отворилась чуть не настежь. За дверью не было никого, но, кошку не обманешь, где-то рядом ощущалось чьё-то затаённое дыхание.
– Любопытно-любопытно. И чего вы от меня ждёте? Истерики со слезами? Скандала? Пляски с бубном?
Она покричала в темноту: – Эй, есть здесь кто? Мистер Бинсток! Том!
Прислушалась, но ответа не дождалась.
– Ну что ж, – «Джейн» вышла в коридор, – жаль, конечно будет бросать здесь мой, верный саквояжик, но это плата за наивность и доверчивость. – Она решительно направилась к выходу, но не успела сделать и двух шагов, как наперерез ей выскочил Том.
– Мисс Джейн, почему Вы кричали? Что случилось?
– Случилось что я ухожу. Благодарю Вас за гостеприимство, за хлеб за ласку.
– Я ничего не понимаю.
– Не врите, всё Вы отлично понимаете.
– Нет, не понимаю. Что Вас так рассердило?
– Вот это, – девушка вернулась к дверям и махнула рукой в сторону жутого сооружения.
– Послушайте, мисс Джейн, это совсем не то, что Вы себе напридумывали. – Это просто кровать и просто матрасы. Да, их многовато. Но в этом нет ничего страшного.
Не спорю, Вы вправе обижаться, но, честное слово, никто и не думал Вас задеть. Не спешите. Выслушайте меня. Я попробую если не оправдаться, то объяснить, что это за ...(он не нашёлся каким словом обозначить происшедшее).

Девушка подсказала: – Представление? Балаган?
Надеюсь, Вы славно повеселились?
И ещё надеюсь, что меня никто не будет удерживать и мне позволят покинуть этот гостеприимный кров.
– Господи, да нет здесь никакого балагана, и злого умысла нет. Просто матушка вот такой представляет в своём воображении парадную постель для почётных гостей. Наипараднейшую из наипарадных, достойную самой капризной принцессы.
– Не сходится. – Я не принцесса, а всего-навсего нищая гувернантка.
– Хорошо, объясню проще: – королевство наше крохотное, его и на карте-то не сыщешь, и ненамного здешние хозяева богаче нищей гувернантки. Балов да пиров в замке давно не закатывают, гостей у нас почти не бывает. Гостевые заперты, а все матрасы и перины, чтоб не отсыревали, сложили сюда, в единственную тёплую комнату. Вот говорил я матушке, что надо оставить хоть одну нормальную спальню, так нет:– «Дров во дворце не хватит, лишние комнаты протапливать, а чем больше перин у гостей под задницей, тем параднее парадная постель, а значит тем большаая честь случайному визитёру оказана».
Матушка порой выражается несколько, кхм, прямолинейно.

Я конечно могу приказать разобрать эту пирамиду, но слуги провозятся до утра, а уж пыли поднимут!.. А вы ведь и так от усталости еле на ногах стоите.

Ну, мир? На этот раз сходится? Успокоил я Вас?

Николетт не сразу, но кивнула.
– Хотите, я пришлю горничную?
– Нет, я справлюсь.
– Спокойной ночи, недоверчивая мисс.

                * * *
– Ах какие у мистера Бинстока честные глаза! Ну как ему не поверить? Ладно, подыграем. Не для того собирала я ниточки и вязала узелочки, не для того искала малейшее упоминание о золотой лире, не для того шла по ускользающему следу. чтобы сейчас всё бросить.  «Парадная постель», говорите? Пусть будет парадная постель.
Господи, до чего же спать хочется!
Николетт переоделась в ночнушку, чепец напяливать не стала, и единым махом взобралась на вершину матрасного зиккурата.
Зиккурат противно заскрипел и покачнулся.

Вот только что она смертельно, просто смертельно хотела спать, Думала,что уснёт на ходу, не добравшись до постели. И что же? –  сна ни в одном глазу! И повернуться боязно, потому что вся нелепая конструкция под ней колышется и ходит ходуном.

                * * *
– Ну, матушка, удружила. Заигралась в смотрины. Да что ж она не угомонится никак!
Том прислушивался к тому, что происходит за дверьми. Давно следовало уйти, но он стоял на стреме ловя малейший шорох. Стоял и просто ждал. Невесть чего, но наверняка неприятного.

Наконец он всё же убедил себя, что ведёт себя как дурак, что спит эта «спринцесса» без задних ног, и ему неплохо бы хоть часок вздремнуть перед завтрашним непростым разговором.  Он уже повернулся спиной к разнесчастной спальне, оставляя все разборки на утро. И тут раздался жуткий грохот, словно обрушилась… Да почему же «словно», она наверняка и обрушилась, – матушкина башня.
Ухнули с невозможной высоты матрасы, простучали по паркету барабанную дробь балясины и рейки, отгудело и смолкло эхо и наступила тишина. Пугающая, настораживающая.
Том ринулся к дверям, но из спальни не доносилось ни звука – на стонов, ни плача, ни ругани. А вдруг…  А если девушка потеряла сознание? Или, не приведи Хранители, сломала шею? Если сейчас каждая секунда промедления чревата бедой? Или вообще уже поздно? Но разве может он ворваться ночью в девичью спальню?
– Марта! Марта! – молоденькая служанка, та что изображала горничную, прибежала на зов. – Загляни, что там.
– Я боюсь.
– Не бойся, я же рядом.
Марта тихонько, на щёлку, приотворила дверь. Потом пошире. Потом нараспах.
На голом полу среди обломков и обрывков балдахина, среди разбросанных перин и матрасов, свернувшись калачиком, сладко спала их гостья.
– Умаялась, бедная.