Разгром анархистов Против течения ч7

   

  ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

 

 РАЗГРОМ АНАРХИСТОВ



     ГЛАВА 1




   Петру Остапенко не повезло с пьесой о Парижской коммуне по книге Николая Даниленко «Цена измены», и все из-за монолога, написанного им самим для своего героя – журналиста Жана-Батиста Мильера. Не желая перед казнью вставать на колени, журналист обличает Тьера и его правительство в насилии и кровавой диктатуре. Вряд ли, сочиняя этот текст, Петр, далекий от политики, хотел нанести удар по большевикам и их правительству, но попал в самую точку.
   На предварительном показе пьесы оказались бдительные товарищи и донесли об этом куда следует. Пьесу запретили, усмотрев в ней выпад против советской власти. Театры теперь были государственные, и местный партийный босс (секретарь ячейки), некий Иван Петрович Гудков, помощник директора по хозяйственной части, в прошлом столяр, работавший когда-то в мастерских Московского Художественного театра и возомнивший себя чуть ли не Станиславским, предупредил режиссера, что, если еще раз подобное повторится, ему придется расстаться с театром.
   Ошарашенный вмешательством в его творческий процесс каким-то партийцем, Петр посчитал все это недоразумением и включил пьесу в репертуар на следующий месяц. Ему повторно пригрозили увольнением из театра. Тогда он крепко призадумался, как в такой обстановке работать дальше.
   Гудков посоветовал ему поставить спектакль о гражданской войне. «И без всяких фокусов», – добавил он, охладив пыл молодого режиссера, мечтавшего сотворить что-нибудь в духе мейерхольдовского «Маскарада». Такие же деятели, как этот бывший столяр, только рангом повыше дошли до того, что присылали режиссерам инструкции с указанием, какие спектакли нужно ставить в зависимости от «подготовки аудитории».
   Засев в библиотеке, Петр отыскал в советских журналах пьесу начинающего драматурга Федора Степанова «Смерть атамана» – об одном из вожаков контрреволюции в Псковской губернии Султане Соломатине. Тема революции в ней тесно переплеталась с любовной линией главных героев и их гибелью – то, что могло удовлетворить требованиям партийцев и понравиться публике, которую во все времена больше привлекали человеческие судьбы с их чувствами и переживаниями, чем политические страсти. Пьеса имела успех и получила одобрение свыше.
   Петр давно звал на нее Николая Даниленко. Тот, наконец, собрался сам и предложил сходить на спектакль рабочим кооператива «Бегунок». Заодно пригласил и своих соседей Максимовых.
   Сюжет пьесы захватывал с самого начала. Главная героиня – дочь рабочего Анна, необыкновенная красавица, решила убить белогвардейского атамана Соломатина, но промахнулась и попадает в руки врагов. Кто-то сообщает атаману, что его убийца – молодая красивая девушка. Соломатин приказывает привести Анну к нему, собираясь над ней надругаться, но, побеседовав с ней, поражается ее красоте и уму. Анне тоже кажется, что этот атаман, о котором ходили самые чудовищные слухи, совсем не такой страшный. Они влюбляются друг в друга, и Соломатин приказывает отпустить ее.
   Выйдя на свободу, Анна видит, что рабочие и красноармейцы продолжают гибнуть от рук бандитов, и больше всех бесчинствует сам Соломатин. В ней снова вспыхнула ярость. Второй раз она уже не промахнулась: враг рабочих и любимый ею человек убит. Девушка опять попадает в тюрьму.
   В речи своих героев автор вставил столько революционных фраз, что пьеса вполне соответствовала духу времени, цензорам не к чему было придраться. Покоряли режиссерская постановка и оформление спектакля: свет, музыка, монологи героини в сопровождении женского хора, как в греческих трагедиях, и небольшие пантомимы.
   В последней сцене перед казнью Анна находится в камере одна. Она в белой нижней рубашке (хитоне) с длинными распущенными волосами. Бледный свет прожектора освещает ее печальное лицо: девушка тоскует о любимом человеке – атамане. Но вот за окном как символ революции ярко вспыхивает красное зарево пожара. Лицо ее преображается. Она протягивает руки к окну, готовая на любые муки. Зарево постепенно заполняет всю камеру и поглощает пленницу. Последние ее слова: «Да здравствует революция!» звучат на фоне тихих голосов женского хора и скрипки (Петр вставил, как задумывал, скрипку, и это усиливало эмоциональное воздействие спектакля).
   Несколько минут потрясенный зал молчал, затем взорвался аплодисментами. Рабочие кооператива «Бегунок» первый раз были в театре и хлопали громче всех. Зная, что главным тут был товарищ Николая, они попросили позвать к ним режиссера, и долго жали Петру руку, обещая еще раз прийти на спектакль.
   Родные Григория отправились домой, а они с Николаем решили погулять по городу. От сада Эрмитаж, где находился театр, спустились переулками к Самотечной площади и по Садовому кольцу пошли обратно к центру.
   Стоял небольшой мороз. Нападавший днем снег приятно скрипел под ногами. После душного зала воздух казался особенно свежим, хотя рядом по мостовой мчались автомобили, оставляя за собой шлейфы газов. Вскоре их обогнала колонна грузовиков с вооруженными людьми. Часть машин свернула на Малую Дмитровку, другие поехали дальше, к площади Триумфальных ворот.
  – Что бы это значило? – насторожился Николай.
  – Мало ли что? – пожал плечами Максимов. – Большевики вечно что-нибудь придумают. Возможно, пока мы здесь гуляем, новый нарком  объявил очередную мобилизацию в Красную армию…
  – В газетах об этом ничего не было. И почему они собрались в этом районе? Пойдем, сходим к нашему клубу.
   Грузовики остановились в начале Малой Дмитровки. Около Дома анархии все было спокойно. Из окон второго этажа по-прежнему торчали пулеметы, у входа стояла пушка. Их никто не собирался убирать, проигнорировав недавнее Обращение Дзержинского к населению Москвы немедленно сдать в ЧК все оружие, не получившее правительственного разрешения. У Федерации анархистов такого разрешения не было. Согласно этому Обращению они объявлялись врагами народа.
  – Туркин так и не убрал пушку и пулеметы, – с досадой сказал Максимов. – Ты бы как близкий друг разъяснил ему, что они играют с огнем.
  – Да говорил я ему и не раз, и Бармашу говорил, и Гордееву. Мне самому не нравится обстановка в клубе. Ходят какие-то подозрительные личности. Везде грязь, стены расписаны неприличными словами. У нас в Харькове за этим строго следили.
  – Это обязанность коменданта. Говорят, и в других клубах не лучше. Мы же там не бываем. На предприятиях идет одна жизнь, в клубах – другая. Я думаю, что и Туркин с Бармашом многого не знают. Почему ЧК так упорно твердит, что у нас скрываются уголовники и разная контра?
  – ЧК волнуют отряды Черной гвардии. Боится, что анархисты с их помощью совершат новый переворот и сбросят большевиков. Хорошо бы, да таких сил у нас нет. Эсеры и те не смогли их свалить. Ленин и Дзержинский могут спокойно спать.
   Около Страстного монастыря стояли еще грузовики. Стояли они и на углу Тверской, и по обеим сторонам Тверского бульвара. В некоторых кузовах под брезентом угадывались пулеметы. Где-то впереди тарахтели моторы бронемашин.
  – Все это странно, – сказал Николай, – напоминает октябрьские дни, когда по улицам разъезжали вооруженные красногвардейцы.
   Другие прохожие тоже в недоумении посматривали на грузовики и сидевших в них людей. В целом же обстановка в этом районе выглядела мирной и будничной. Шуршали колесами автомобили, скрипели и взвизгивали на поворотах старые трамваи. В сторону Самотечной площади, наверное, от Александровского вокзала прошли две открытые платформы с дровами в сопровождении охраны – топливо нынче было в большом дефиците.
   Рядом с Домом анархии находилось кафе поэтов, известное своими скандалами и пьяными дебошами. Видимо, посетителям сказали про грузовики с красноармейцами, и оттуда повалил народ. Мимо них прошли знакомые художники Алексей Ган и Казимир Малевич, печатавшие в «Анархии» статьи о новом искусстве. Увидев анархистов, они подошли к ним и поинтересовались, что происходит.
  – Сами гадаем. Стоим тут уже полчаса.
  – Идемте лучше с нами к Басевичу, – предложил Казимир. – Он выпустил новый сборник стихов, обещает ужин и шампанское.
  – Нет, нам пора домой. Мы были в театре.
   Не успели они перейти Страстную площадь, как сзади раздалась пулеметная стрельба. Они переглянулись и, не сговариваясь, повернули обратно. Грузовики по-прежнему стояли на своих местах, но уже без людей. Малую Дмитровку перегораживала двойная цепь красноармейцев во главе с группой чекистов. Напрасно Николай и Григорий умоляли пропустить их в Дом анархии, показывая свои документы, те были неумолимы. Один из них сказал, что из бывшего Купеческого клуба по приказу Дзержинского выбивают бандитов, и, если они сейчас не уйдут, их тоже арестуют. А там уже разгорелся бой: ревели пушки (с обеих сторон), трещали пулеметы и ружейные выстрелы.
   Ближайшие переулки со стороны Тверской: Настасьинский, Дегтярный и Старопименовский, были перекрыты грузовиками и чекистами. Весь район вокруг Дома анархии оказался наглухо заперт. Кто-то из прохожих сказал, что бои идут на Пречистенке и Поварской улице (там находились другие клубы анархистов). Действительно, теперь уже гремело в разных местах центра.
  – Пойдем домой, – взволнованно сказал Григорий, – может быть, и наш дом обстреливают.
  – Успокойся, там ни у кого нет оружия, только у Игоря, так он не умеет им пользоваться.
   Около их дома милиции не было, но проход в соседний, Леонтьевский переулок, где находилось помещение Конфедерации анархистов-синдикалистов, был перекрыт грузовиками. Около них в полном вооружении стояли латышские стрелки и милиция.
   Дома они застали Леню Туркина и анархиста-синдикалиста Сергея Маркуса.
  – Сережа, Леня, что происходит, – набросились на них друзья, – вы можете нам объяснить?
  – Мы только что были в Моссовете, – удрученно произнес Маркус. – Из начальства там никого нет. Охранники сказали, что поступил приказ ВЧК: этой ночью отобрать у анархистов все клубы и ликвидировать отряды Черной гвардии. Нас попросту решили уничтожить.
  – А что же эта старая лиса, Карелин, – возмутился Николай, – наверняка знал о готовящейся операции и никого не предупредил? Надо из него вытрясти всю душу.
  – Кого и когда ЧК предупреждало, – сказал Туркин. – Я уверен, Аполлон Андреевич ничего не знал.
  – Пойду, посмотрю, что там творится, – не выдержал Николай. – Какой-то гул на улице, подходят новые машины.
  – Я с тобой, – подхватил Григорий.
   Картина внизу изменилась: теперь грузовики с вооруженными людьми занимали весь переулок. На углу их дома гарцевали на лошадях два милиционера.
  – Куда? Назад, – увидев их, закричали они в один голос и направили к ним лошадей.
  – Можете объяснить, что тут происходит? – спросил Николай. – Мы – анархисты, в Леонтьевском переулке находится наша конфедерация.
  – Анархистов мы не трогаем, только бандитов. Там есть оружие или отряд Черной гвардии?
  – Нет.
  – Так чего вы беспокоитесь? Идите домой. Вам тут делать нечего.
   Туркин пытался дозвониться до других клубов: на Поварской (их там было несколько), Большой Дмитровке, Донской, Мясницкой, Большой Семеновской, Покровской, Арбате, в Архангельском и Чудове переулках, на Софийской набережной. Телефоны или не отвечали, или кто-то громко ругался в трубку, видимо, это были люди, захватившие здания.
   Спать так и не ложились, прислушивались к звукам на улице: стрельба продолжалась, но уже меньше. Как только рассвело, Николай и Григорий снова вышли на улицу, по-прежнему перегороженную красноармейцами и милицией.
   Около дома на углу стоял настоятель соседнего храма, молча наблюдая за происходящим. Говорят, в октябре 17-го, когда бои шли на Тверском бульваре и Большой Никитской, он уводил к себе раненых юнкеров. Его потом большевики арестовали и продержали несколько дней в Бутырке.
   Милиционеры смотрели на него одни с презрением, другие – с любопытством. При грохоте орудий он широко осенял себя крестом и шевелил губами, читая молитвы. К нему подошел один из чекистов, попросил уйти домой. «Мало ли что может случиться, – вежливо сказал он. – Хотя мы Бога не признаем, проливать вашу кровь не хотим». Угрюмо посмотрев на него, батюшка скрылся в подъезде.
   Леня беспокоился, что не может попасть домой, в Большой Козихинский переулок, чтобы успокоить родных. Ему подсказали пройти сквозными дворами в Газетный переулок, оттуда выйти на Тверскую.
   Через три часа он вернулся, держа под мышкой ворох утренних газет. Все они сообщали, что ночью ВЧК совместно с красноармейцами отбили у анархистов здания, захваченные ими самочинно (как будто большевики заняли самые лучшие здания (дворцы) в Петрограде и Москве не тем же путем) и разгромили отряды Черной гвардии, готовившиеся произвести в России третью революцию и свергнуть советскую власть. Среди задержанных выявлено много бандитов, находящихся в розыске. Нет ничего удивительного, что они оказали вооруженное сопротивление, используя оружие, собранное для бандитских нападений и ограблений. Самый продолжительный бой произошел в Кускове, на загородной даче анархистов. Поняв бессмысленность сопротивления, бандиты взорвали бомбу и заживо сгорели. Погибло 15 человек, столько же было ранено. О количестве пострадавших чекистов не сообщалось. В каждой заметке употреблялись слова: бандиты, аферисты, грабители, наркоманы; клубы и дома анархистов назывались не иначе, как логова бандитов и контрреволюционеров.
   Николай напрасно грешил на Карелина, что он знал о приказе Дзержинского и не предупредил товарищей. Аполлон Андреевич сам узнал об этом только утром и выступил с заявлением на заседании ВЦИК. Он и другой анархист во ВЦИКе Александр Ге потребовали от властей объяснений. Им ответили, что были арестованы и разгромлены одни бандиты. Идет проверка документов; если там окажутся идейные анархисты, их немедленно отпустят. В числе задержанных оказались Владимир Бармаш и другие члены Секретариата федерации.
   ВЧК также заявила, что многие дома и клубы анархистов использовались антисоветским подпольем, а Дом анархии на Малой Дмитровке полностью контролировал «Союз Защиты Родины и Свободы» Бориса Савинкова. Комендант Дома полковник Эрдман и некий подполковник Бредис прятали там бывших кадровых офицеров и снабжали их оружием. Вместе с отрядами Черной гвардии они готовили выступление против советской власти. Следственный комитет ВЧК официально обвинил арестованного Бармаша и других членов Секретариата Московской федерации в укрывательстве контрреволюционеров. Но до суда дело не дошло, и их вскоре выпустили.
   Подобные захваты клубов и зданий с типографиями, издательствами и федерациями анархистов прошли в Петрограде и других городах России. Многие анархистские газеты были запрещены и закрыты.

 


       * * *



   Разгром анархистов повлиял на всю их работу в Москве. Приезжая теперь на предприятия, Николай встречал настороженные взгляды рабочих. Чаще всего его просто останавливали в проходной, ссылаясь на указания сверху. В это же время в приказном порядке стали прикрывать рабочие комитеты, передавая их профсоюзам, подвластным администрации заводов и районным Советам депутатов. Большевики везде организовывали партийные ячейки, внедряли свои порядки и следили за бывшими рабочими активистами, чтобы вовремя поставить их на место.
   Одни только рабочие сапожной мастерской «Бегунок» продолжали радовать своими успехами. Они работали, получали зарплату и на прибыль смогли открыть два новых цеха для изготовления женской обуви. Лесниковский их во всем поддерживал, оставаясь «своим в доску», но что-то изменилось и в его поведении. Рабочие все время ждали от него подвоха. И этот подвох однажды появился в приемной мастерской в виде прекрасного создания, надушенного и накрашенного, – Инги Эрнестовны Лесниковской, жены Петра Захаровича. Женщина уселась в кресло и на вопрос приемщицы, что ее сюда привело, требовательным голосом с акцентом заявила:
  – Позови мне вашего самого лучшего мастера.
   Перепуганная на смерть приемщица привела старшего мастера Климова, бывшего заместителем Новотельнова. Тот был в синем рабочем халате и темном берете, надвинутом на лоб, чтобы волосы не лезли в глаза.
   Презрительно осмотрев его с ног до головы, как будто это был приказчик в бакалейной лавке, Лесниковская протянула раскрытый иностранный журнал с картинками женской обуви.
  – Вы можете сделать такие же? – ткнула она пальцем в высокие белые сапожки на шнурках.
  – Можем, – не моргнув глазом ответил Климов, который давным-давно, еще до фабрики, работал колодочником в известной мастерской Стулова и выполнял там самые сложные заказы московских модниц.
  – Так вот, пожалуйста, сделайте ровно через неделю, к моему дню рождения, и из самой лучшей кожи.
   Угодливо изгибаясь по старой привычке, (видно, не так просто выгнать из себя рабские привычки или желая угодить клиентке в общих интересах), Климов попросил даму снять туфли, аккуратно измерил все стороны ее ступней, лодыжек и икр, обтянутых тонкими шелковыми чулками.
   Приемщица шепотом спросила у него, сколько взять с нее денег, хотя бы аванс, как обычно это делалось с другими клиентами, заказывающими новую обувь. Мастер прошипел ей в ответ: «…Все потом, потом, потом».
   Ровно в срок сапожки были готовы. Поблагодарив мастера, довольная Инга Эрнестовна сказала, что деньги вечером занесет муж. Денег никто не принес, обращаться к Лесниковскому Новотельнов не стал, решив, что один раз простить забывчивость супругов можно.
   С тех пор так и повелось: личные заказы стали приносить и сам Лесниковский, и его жена, и их знакомые, ссылавшиеся на имя председателя райсовета или приносившие от него записки; и все срочно, и все без денег.
  – Что делать? – спросил Новотельнов Николая Даниленко, с которым теперь постоянно консультировался во всех сложных случаях.
  – Не принимать больше от них заказов.
  – Он нас погубит.
  – Вы нигде не нарушаете законов. Ни ему, ни другим организациям у вас не к чему придраться.
  – Если захотят, повод всегда найдут.
   Но «свой в доску» оказался не так прост. Вскоре он потребовал, чтобы они отдавали ему часть своей прибыли, иначе он найдет на них управу. Так и заявил Новотельнову: «Сопротивляться не советую. Долг платежом красен». «Лицо его при этом было наглое-пренаглое, – рассказывал один из рабочих, присутствовавший при этом разговоре, – так и просило пулю в лоб».
   Уверенные, что правда на их стороне, рабочие отказались платить мзду. Несколько недель никто их не трогал, и вдруг в мастерскую пришли две разнарядки: выделить людей в продотряд и мобилизовать в Красную армию тех, кто подходит по возрасту (по декрету о всеобщей воинской повинности, люди от 18 до 40 лет), то есть большая часть коллектива. К выполнению приказов подключилась ЧК. «Вот тебе и «свой в доску», – возмущались рабочие, – так ловко нас обошел. Откуда только такие берутся? Одна подлость за душой».
   Через несколько дней еще один удар: с проверкой нагрянула финансовая инспекция. Целую неделю трое мужчин с непроницаемым видом и отпечатком важности на явно чекистских лицах внимательно изучали все записи и документы, где, конечно, не упоминалось о левых (Лесниковских) заказах, и был очевиден перерасход дорогих материалов. Нашлись и другие нарушения (при желании их всегда можно найти, как говорил Новотельнов). На мастерскую наложили крупный штраф. Доказать козни супругов Лесниковских было невозможно и главное – бесполезно.
   За этой комиссией пришла другая, и тоже наложила штраф, теперь уже за нарушения техники безопасности и санитарно-гигиенических норм. Терпение рабочих лопнуло. Они направили жалобу Свердлову, описав всю создавшуюся ситуацию с «иждивенцами» из Совета депутатов. Председатель ВЦИК обещал разобраться, спустил их жалобу вниз, в райком партии, откуда тоже по записке Петра Захаровича приходили «свои» заказчики. Само собой никаких мер к нему не было принято, наоборот, «свой в доску» окончательно обнаглел и теперь уже требовал от Новотельнова крупные суммы денег.
  – Как ты думаешь, – спрашивал убитым голосом Новотельнов Николая, – он взяточник или так относится к нам, потому что мы – анархисты и над нами можно как угодно издеваться?
  – Да самый обычный прохвост. Они сейчас, как черная пена, всплыли на поверхность и готовы загубить любое хорошее дело. А отношение большевиков к анархистам дает ему двойное право действовать безнаказанно.
  – Вот не повезло, а так удачно все начиналось.
   Напряжение нарастало. Чем-то это должно было кончиться и кончиться печально. В коллективе были свои Бароны, Кныши, Меженновы. Николай был уверен, что кто-нибудь из рабочих обязательно прибьет Лесниковского вместе с его драгоценной супругой. Петр Захарович это тоже предвидел и снова натравил на рабочих ЧК. Без всякого предупреждения мастерскую закрыли и опечатали, а рабочим, в случае сопротивления, пригрозили арестом. Чекисты – не жандармы (в этом анархисты, и не только они, давно убедились), эти четко выполняют свои угрозы. Обувщики отступили. О том, что согласно Уставу при ликвидации кооператива должны быть выполнены необходимые в таком случае процедуры, никто не заикался.
   Лесниковский вскоре пошел на повышение, став начальником в каком-то отделе Наркомата по делам продовольствия, переехал в другой район, но возмездие настигло его семью и там: как-то днем на улице рядом с их домом были найдены трупы обоих супругов. Дамская сумочка, деньги и дорогие вещи Инги Эрнестовны и Петра Захаровича остались при них, что наводило на разные размышления. Милиция долго искала убийц, в конце концов, списав все на действующую в этом районе банду Степана Рыжего – «Рыжего дьявола», как он значился в «черном списке» преступников. Много тогда в Москве и Питере развелось подобных банд, которые пополнялись за счет оставшихся не у дел бывших солдат и выпущенных из тюрем по амнистиям криминальных элементов.




      ГЛАВА 2



   Воскресенье днем Максимов привел неожиданного гостя: Нестора Махно из Гуляй-поля, приехавшего в столицу посмотреть, чем живут и дышат московские анархисты. Одет он был в гимнастерку с портупеей и кирзовые сапоги, на голове красовалась все та же белая барашковая папаха, что была у него во время его визита в Ромны.
  – Анархист с Украины Нестор Махно, – представил его Григорий, – ищет по всей Москве Аршинова. Туркин его зачем-то послал сюда, к тебе.
  – Правильно, Петр приходил ко мне за книгами, но давно ушел.
  – Жаль, – расстроился Нестор. – Он случайно не сказал, куда?
  – Кажется, в «Метрополь» к Бурцеву.
  – Нестор живет в Москве две недели, и уже успел встретиться с Кропоткиным, Свердловым и даже Лениным. Так что мы его не отпустим, пока он все не расскажет.
  – Мы с Нестором знакомы, – сказал Николай, пожимая тому руку. – Сидели в одной тюрьме в Екатеринославе, год назад встречались в Ромнах, затем вели переписку. Помнишь, наверное, редактор харьковской газеты «Хлеб и Воля», Николай Даниленко. Любопытно, как ты попал к Ленину?
  – Подожди, Коля. Сядем за стол и все узнаем, – остановил его Григорий и повел Нестора на кухню, где обычно принимали общих гостей, а они почти всегда были общие, анархисты из Москвы и других городов.
   Ольга и ее сестры быстро накрыли на стол. В Харькове друзья Николая питались его продуктами из Ромен. Здесь Максимовы привозили из своей родной деревни Митушино (где-то под Смоленском) овощи, соленья, грибы: сушеные, соленые и маринованные, разные наливки. Как только они подходили к концу, Игорь собирал в большую корзину пустые мешки и отправлялся в Митушино, умело обходя на обратном пути загранотряды.
   Угощение было нехитрое: пайковые хлеб и селедка, сало, вареная картошка, деревенские соленья. В центре стола стояли бутылки с самогоном и вишневой наливкой.
   После нескольких рюмок – за гостя и хозяев, Махно принялся критиковать московских анархистов, мол, ожидал увидеть в столице их деятельную работу, а услышал одни пустые разговоры.
  – Понятно, что большевики учинили здесь разгром, – говорил он с упреком, – но нельзя целыми днями сидеть в клубе и слушать лекции своих товарищей, пусть и таких уважаемых, как Боровой и Рощин-Гроссман. Зачем мне, например, сейчас знать о творчестве Льва Толстого или падении Римской империи, когда мой народ страдает от насилия немцев? Товарищи целыми днями просиживают в клубе вместо того, чтобы ехать в глубинку, где сейчас они больше всего нужны. Да и язык лекций никуда не годится. Половину не поймешь…
  – Нестор, – возразил ему Николай, – ты в Москве всего несколько дней, а берешься судить о нашей работе. Конечно, обстановку на оккупированной Украине не сравнить с более спокойной жизнью в Москве, но это спокойствие мнимое. Здесь полно своих трудностей. Большевики устроили террор против эсеров, теперь взялись за нас. Если мы все разъедемся, как ты предлагаешь, по глубинкам, бросим рабочих на произвол судьбы, то все, что здесь еще осталось от анархизма, будет уничтожено в два счета.
  – Я тут не видел людей, которые могли бы возродить наше движение. В своем уезде, до вступления немцев на Украину, мы сделали гораздо больше, чем вы тут. Ты, товарищ, сам об этом писал в своей газете.
   Нестор всегда отличался своенравным характером и страшно не любил, когда ему перечили. Николай помнил это по тюрьме. За это надзиратели его постоянно били и бросали в карцер. Годы и Бутырка не изменили его буйную натуру.
  – Никто с этим не спорит, – продолжал Николай. – Немцы уничтожили все ваши начинания, а здесь все уничтожают большевики. В феврале они объявили об организации Красной Армии и пойдут на Украину вышибать оттуда немцев и Скоропадского. В случае их победы там установится точно такая же советская власть, как в России, с диктатурой Ленина и Совнаркома.
  – Пока еще этот фронт раскачается... Украинские крестьяне больше не могут терпеть присутствие немцев. Они разорили всю деревню. Я тебе, товарищ Даниленко, писал в письмах, что у нас в Гуляй-поле был образован Комитет защиты революции, был и свой отряд Черной гвардии. Но немцы это – силища, их двумя – тремя отрядами не одолеешь. Мы уехали в Таганрог, провели там конференцию и решили снова собраться в Гуляй-поле в июне, чтобы серьезно взяться за немцев и гетмана.
  – Зачем же ты приехал в Москву?
  – Посмотреть, чем тут занимаются анархисты и можно ли ждать от них помощи. Теперь вижу: надо надеяться только на себя. Беседовал я с товарищем Туркиным. Больно и обидно смотреть на этого деликатного товарища, но еще обидней видеть в нем безвольного человека, с которым другие делают, что хотят, а он, как безвольное существо, не может постоять за себя.
  – Ну, это ты зря, Нестор. В тебе живет многовековая обида крестьянина на городских жителей, которые, по мнению сельчан, жируют и бездельничают, и лишь они одни пашут и трудятся в поте лица. Ты глубоко ошибаешься. Анархисты в Москве немало сделали для того, чтобы развить и укрепить наше дело. И на счет Туркина ты не прав. Ты застал Леню в самый неподходящий момент, когда федерацию разгромили. Да, сейчас он занимается хозяйственной деятельностью, но в период войны и после февральской революции, находясь в Москве, он многое тут сделал не в пример другим.
  – Ты на кого это намекаешь? – вскочил Махно, размахивая руками, так что Максимов с трудом усадил его обратно на место. – Вы все сбежали за границу, а мы с Аршиновым и другими товарищами сидели в тюрьме, закованные в кандалы.
  – Это не дает тебе право оскорблять хороших людей.
  – Ну, хорошо, допустим, ты прав. И все вы правы, но все равно я остаюсь при своем мнении,– оглядел он всех с победоносным видом.
  – Значит, Нестор, ты решил начать войну с немцами и гетманом? – спросил Максимов, не желая с ним спорить.
  – Конференция решила, я только поддерживаю и исполняю то, что поручают мне товарищи. Дело ответственное, одних только слов и желаний недостаточно.
   Махно много пил: Григорий достал из буфета шестую бутылку с наливкой. Глаза Нестора горели нехорошим, желтым огнем.
  – Так ты тоже с Украины? – неожиданно спросил он Николая.
  – Из Ромен. Именно там мы с тобой и встречались последний раз.
  – Да помню я все, помню, – отмахнулся Нестор.
  – Но если помнишь, так я тебе вот что скажу как украинец украинцу. Сейчас на Украине полно разных отрядов. Все – патриоты и революционеры, а занимаются грабежами и еврейскими погромами. Бороться придется не только с немцами и Скоропадским, но и с этими отрядами. Ныне Украина – бурлящий котел.
  – Мы со всеми справимся. Всех в этот котел и – баста, – воскликнул он, с силой ударяя кулаком по столу, так что вся посуда на нем подпрыгнула, а пустая бутылка свалилась на пол и разбилась. Глаза его снова вспыхнули демоническим огнем.
  – Но ты не военный человек, – продолжал возражать ему Николай, – у тебя нет ни опыта, ни знаний.
  – Ты, товарищ, не учитываешь одного: да, я – не боевой офицер, но я всегда добиваюсь своего, характер у меня такой, народ меня за это уважает и пойдет за мной, куда угодно. Соберу людей, организую школу офицеров. Армия будет, как у Николая II, – со штабом, полевыми командирами, связистами, разведкой, агентурой. Зря что ли я по России так долго ездил.
  – А дальше что будете делать? – спросил Григорий, пытаясь понять: серьезный это человек или распелся тут соловьем под влиянием спиртного?
  – Не понял?
  – Что будете делать, когда немцев и Скоропадского прогоните?
  – Создадим на Украине свою анархическую республику, будем строить социализм. До прихода немцев мы готовили крестьян к жизни в свободных коммунах.
   Он обвел всех своим тяжелым взглядом из-под бровей.
  – А я люблю смелых, как ты, – сказал он Николаю и вдруг резким движением схватил его за галстук. – Не побоишься, если к стенке приставлю?
  Николай ребром ладони ударил его по руке. Охнув от боли, Нестор вскочил и потянул руку к кабуре с пистолетом. Испуганные женщины и братец тоже вскочили. Игорь неожиданно для всех вытащил из кармана новенький браунинг. Татьяна ахнула.
  – Тише, тише, друзья, – успокаивала их Ольга. – Вы, Нестор Иванович, лучше скажите, зачем вам Аршинов понадобился?
  Нестор опустился на стул и, вытерев рукавом гимнастерки красное вспотевшее лицо, налил полный стакан наливки.
  – Аршинов и Рогдаев – мои первые учителя. Я им верю, как самому себе. Н-н-настоящие революционеры. Хочу, чтобы они оба вели у меня в армии пропаганду, вроде комиссаров у большевиков. Будем выпускать газеты, воззвания. Вот так. У меня все продумано.
  – Нестор Иванович, вы обещали нам про Ленина и Свердлова рассказать, – вступила в разговор Татьяна. Ее огромные черные глаза смеялись и заигрывали с гостем. – Говорят, для простых смертных эти люди недоступны.
  – Один товарищ, – Нестор неохотно начал свой рассказ, но по ходу его все больше воодушевляясь, – послал меня к Затонскому, чтобы он помог оформить документы на выезд из России, а я попал к Свердлову. Тот, узнав, что я с Украины, повел к Ленину; оказывается, Владимир Ильич любит общаться с простыми людьми. Я ему всю правду про крестьян и выложил. Он не сразу понял, что я – анархист, а когда понял, то спрашивает с такой хитрецой: «А зачем, товарищ, вам нужно развивать анархическое явление в жизни крестьянства? чтобы открыть путь контрреволюции и повести пролетариат на эшафот?» Я не сдержался и объяснил ему, чего хотят анархисты. Вообще интересно было с ним беседовать, человек широкой эрудиции, в курсе всех событий, но себе на уме. Потом сказал при мне Свердлову, что «анархисты близорукие фанатики, пропускают настоящее для отдаленного будущего». Положил под конец в бочку меда ложку дегтя.
  – Молодец, Нестор, правильно мыслишь, – искренне похвалил его Григорий. Николай молчал, он не мог успокоиться от выходки Нестора.
  – Вы, товарищи, на меня не обижайтесь, – горящие жаром глаза Нестора потухли и увлажнились. – Мы тут немного пошумели, но это только на пользу между людьми, которые делают общее дело. А Украина наша загибается. Душа болит, разрывается на части, что все над ней измываются. Я даже посвятил ей стихотворение. Хотите послушать?
  – Конечно, – воскликнули в один голос сестры, и Татьяна одарила его игривой улыбкой.
  – В будущем я мыслю ее такой:

  Где не было бы ни рабства,
  Ни лжи, ни позора!
  Ни презренных божеств, ни цепей,
  Где не купишь за злата любви и простора,
  Где лишь правда и правда людей…

 
  – Неплохо получилось, – опять похвалил его Григорий.
  – Теперь я должен доказать Ленину и Свердлову, что анархисты не бросают слов на ветер. Мы не только выгоним всех врагов, но возьмем власть в свои руки и построим нашу жизнь по своему собственному разумению.
   Пришел Аршинов и, ссылаясь на позднее время, увел его.
  – Интересный человек этот Махно, – задумчиво протянул Григорий, – только много в нем фанфаронства. Как тебе кажется, Коля?
  – Выпил много. А на Украине он, действительно, успел проявить себя многими ценными начинаниями. Народ его слушает. Так что и с армией может получиться. Там уже есть одна такая одержимая – Маруся Нефедова, я тебе о ней рассказывал. Была хорошей художницей, устраивала светские приемы в Женеве и Париже, а теперь гуляет по Украине со своим боевым отрядом.




     ГЛАВА 3



   Костюк выполнил свою угрозу: на следующий день к дому Даниленко подъехал грузовик. Из него вместе со Степаном вылезли четверо вартовых. На стук в ворота вышла Марфа. Сунув ей под нос какую-то бумагу о конфискации имущества и рояля, Степан направился в дом.
  – Ну, что, барыня, – сказал он с издевкой Елене Ивановне, – попользовались своим инструментом, теперь дайте и другим поиграть. Только как его отсюда вытащить? – задумался он, так как рояль не мог пройти через дверь. – Придется ломать стену.
   Когда рояль в свое время привезли из имения Шаповалов, Илья Кузьмич разобрал часть стены между окнами, и, как хозяин, делал все аккуратно. Вартовые же так усиленно работали ломом и лопатами, что вместе с кирпичом выбили обе рамы. Рояль вытащили и на веревках подняли в кузов грузовика, поцарапав полированную поверхность.
  – Варвары, душегубы, чтоб у вас руки поотсыхали, – кричала на них Марфа, видя такое безобразное отношение к инструменту, но те только посмеивались.
  – Оставь их в покое, Марфушка, – сказала Елена Ивановна, – все равно теперь он не наш.
  – Так и их власть не вечная, завтра придут большевики и всех душегубов повесят.
  – Ты, тетка, говори, да не заговаривайся, –пригрозил ей Степан.
  – Тебе давно пора язык отрезать.
  – Напугал, шут гороховый. Ты сам бандит, и власть твоя бандитская.
   Покончив с роялем, Костюк приказал вартовым вернуться с ним в дом и собрать вещи, примеченные накануне: картины, настольные часы, торшер с россыпью рожков, саксонскую посуду Шаповалов, старинную люстру с хрустальными подвесками и многое другое из имущества Фальков. В этот раз ему еще приглянулся секретер Елены Ивановны, на который он раньше не обращал внимания. Пока вартовые относили награбленное добро в машину, он, как ребенок, открывал и закрывал многочисленные ящички в нем, бесцеремонно выбрасывая оттуда на пол не интересные ему предметы. Секретер тоже отправили в кузов грузовика. С этим Костюк и уехал, обещав наведаться еще раз и произвести более тщательную «ревизию» в шкафах и буфете.
   В доме стало холодно, как на улице. Марфа побежала звать на помощь соседей. Пришли Дорошенко и его внук Ваня, племянник деда Афанасия Данило, еще мужчины и женщины; общими усилиями заделали дыру в стене, вставили рамы и стекла, поклеили обои. Агриппина тут тоже вертелась: охала и ахала, ругая на чем свет стоит своего «ненасытного» зятя.
   Женщины испекли пироги, и после работы все уселись за стол. Агриппина принесла из дома вино, водку, три круга сырокопченой колбасы (из награбленных припасов Костюка). «У него там всего много, – весело объявила она, выкладывая на стол колбасу с ароматным запахом, – все равно не заметит». Посидели и поговорили в своем домашнем кругу, как в былые годы. Елена Ивановна воспрянула духом, так ее тронуло участие и помощь соседей.
   Лиза позвала Митрича в свою комнату.
  – Аникий Дмитриевич, дорогой, – сказала она, вынимая из шкафа запечатанный конверт, – не в службу, а в дружбу, передайте это письмо с кем-нибудь из надежных людей в Александровск Марусе Нефедовой. Я не знаю ее нынешнего адреса, но она человек известный, люди укажут, где ее найти, только чтобы оно не попало в чужие руки, иначе всем нам придется плохо. За это он получит дорогой перстень.
  – Есть у меня один человек, доставляет почту в Александровск, но в дороге всякое может случиться. Бандиты нападут и все, считай, пропало: и письмо, и перстень.
  – Попытка не пытка. А если найдет Марусю, то получит еще одно вознаграждение. Обещаю.
  – Что же ты, дочка, втягиваешь старика в такие дела, да и у тебя дети малые. Ведь, если что, всем отвечать придется.
  – Мы попали в такой круговорот, что, как говорится, пан или пропал. Сегодня рояль вынесли, завтра дом спалят или всех нас на улицу выгонят.
  – Так ты надумала этих извергов… того? – догадался старик, так как имя Нефедовой постоянно мелькало в украинских газетах в связи с нападением ее отряда на немцев и вартовых.
  – Аникий Дмитриевич, добрая вы душа, не задавайте лишних вопросов, мы же теперь одна семья.
  – Во грех ты меня втягиваешь, Елизавета Григорьевна, во грех. И Миколки нет тебя вразумить.
  – Елене Ивановне и нашим – ни слова...
  – Это уж как водится.
   Дорошенко сейчас в городе был весьма востребованный человек. Почта на Украине работала кое-как, роменчане передавали письма с надежными людьми, кто за деньги, кто за продукты или дорогие вещи. Для многих ловкачей это стало прибыльным делом, своего рода коммерцией. Но особо ценную почту доверяли только проверенным «курьерам», и кто мог найти и порекомендовать их, как не почтальон Дорошенко, работавший на своем месте 40 лет и знавший в лицо многих машинистов, проводников, торговцев и торговок, чиновников и служивых людей. Через них передавали и письма, и деньги, и посылки, за что те, конечно, получали от заказчиков неплохое вознаграждение, да и сам Митрич не оставался в накладе.
   Был среди них знакомый гончар, часто ездивший в Александровск по торговым делам. За дорогой перстень он охотно согласился взять письмо. Через неделю Митрич сообщил Лизе, что посыльный вернулся. Конверт передан лично в руки адресата.
   Теперь Лиза каждый день с нетерпением ждала возвращения Марфы из города, ходившей на базар за покупками или продавать вещи, – какие там новости. Та охотно передавала ей слухи и сплетни, но все было не то, что интересовало Лизу.
   И вот Ромны облетело известие – исчезли три городских начальника: Костюк, Устимович и Щербина. Заметили это не сразу. Они и раньше надолго пропадали, уезжая с карательными отрядами в села или проводя где-нибудь дни и ночи в загуле («якшались с бабами», как язвила на этот счет Агриппина). Прошла неделя, вторая, третья. Тут спохватились и их родные, и самое главное немцы, которым те потребовались для новых карательных экспедиций.
   Поползли разные слухи. Кто-то вспомнил, что последний раз видел Степана в корчме в компании гайдамаков. Кто-то говорил, что Устимович и Костюк сидели в клубе с двумя красивыми приезжими женщинами. Командир расквартированного в городе полка оберст Нейман утверждал, что последний раз видел всех троих в ресторане с немецкими офицерами, но не из их полка. Он велел провести расследование и объехать с дознанием все соседние села, но троица, как в воду, канула.
   Спустя месяц Митрич передал Лизе письмо, полученное из Александровска, как он говорил, по «голубиной почте», то есть через надежных людей. Оно было от Маруси Нефедовой. «Ну, что, подруга, – писала Маруся, – просьбу твою выполнила. Дела разворачиваются так, что скоро всех «гостей» погоним отсюда куда подальше. Нестор был в Москве, видел кое-кого (Лиза догадалась, что Колю), разговаривал с ним и нашел в нем полное взаимопонимание. Они с Волиным задумали в Харькове новое дело. Ждать осталось недолго».
  – Откуда письмо? – поинтересовалась Елена Ивановна, видевшая, что Лиза разговаривала в саду с Аникием Дмитриевичем.
  – От Маруси Нефедовой, помните, ко мне приезжала художница из Парижа, подарила духи от Шанель? И эта бумага также пахнет. Пишет о своей жизни в Александровске, немцы их там замучили.
  – Она, кажется, отрядом командует?
  – Об этом молчит: дело все-таки секретное. Еще пишет, что анархист Махно, тот с которым Коля сидел в тюрьме, был в Москве и видел кое-кого. Думаю, что Колю.
  – Ты уверена?
  – Конечно, иначе бы она указала кого.
  – Слава богу, значит, он благополучно добрался до Москвы. С Володюшкой не пропадет.
   Дорошенко, конечно, догадался, что исчезновение роменских начальников каким-то образом связано с Лизиным письмом в Александровск. И, когда она хотела передать «курьеру» еще одно вознаграждение за услуги, посоветовал этого не делать.
  – Елизавета Григорьевна, – сказал он, – народ нынче догадливый пошел, может сообразить, что к чему, тогда нам с вами не сдобровать.
  – Наверное, вы правы, – согласилась Лиза, с благодарностью целуя старика в обе щеки.
  – Пуще всего теперь надо опасаться Ганки, – добавил растроганный старик. – Дюже поганая жинка. Будет ходить по городу, вынюхивать у всех, как ищейка.
  – Пусть ходит, а много будет знать, туда же отправится.
   Митрич покачал головой: что же это с людьми творится, если даже такое милейшее создание, как Лиза, говорит и думает о мести.
   И сразу стало спокойней жить. Караул около дома исчез. Немцы, зная, что в их летней кухне и погребах ничего нет, кроме бочек с соленьями, перестали к ним наведываться.





      ГЛАВА 4



   После встречи с Махно Николай загорелся желанием как можно скорей уехать на Украину. Он постоянно говорил Володе, что невозможно тут жить, не зная, что происходит дома (почта с Украины по-прежнему не приходила). Брат часто посылал через каких-то знакомых письма в Ромны, Екатеринослав и Киев. Дальнейшая их судьба была не известна, ответы не приходили.
   В конце августа Володе передали письмо с Курского вокзала. Оно было от мамы, с вложенными в него запиской от Лизы и фотографиями. Узнав об этом, Николай немедленно к нему примчался. Брат заставил его сначала прослушать письмо мамы.
   «Дорогие мои сыночки, – писала Елена Ивановна. – Вся душа истосковалась по вам. Пишем вам с Лизой каждую неделю, и не знаем, доходят ли до вас эти письма, поэтому на всякий случай повторяю то, о чем сообщала раньше.
   В Ромны приезжал на пять дней Миша. Оказывается, он защитил магистерскую диссертацию и преподает в университете «Теорию государства и права». Был грустный: у них сильно больна чахоткой Ангелина Ивановна. Много гулял в саду, помогал, как мог, с одной рукой по хозяйству. Привез семейный альбом с карточками и большую фотографию Катюши в рамке. На прощанье долго обнимал и целовал всех нас, как будто расставался навсегда.
   Ребята в Екатеринославе работают и учатся, – сообщала мама дальше. – Дашиного отца австрийцы убили за то, что он показал им кулак, заодно с ним пристрелили и женщину, присматривавшую за ним. Даша долго не хотела переезжать в родной дом, но все-таки переехали, чтобы не платить лишние деньги за чужую хату. Гриша женился на студентке агрономического техникума Нине Хромченко. Намерен вернуться и работать в Киеве или Харькове. На лето уехали вдвоем в экспедицию куда-то в Тюменскую губернию, место ссылки Александра Меншикова.
   Не хотела вас расстраивать, но не могу ни написать. Костюк со своими людьми вывез у нас почти всю мебель, рояль, все картины и много ценных вещей, в том числе и Лизиных родителей. Когда выносили рояль, разобрали часть стены и обратно ее не заделали. На помощь пришли соседи, стену восстановили. В комнатах стало пусто. Особенно жаль рояль бабушки Екатерины Михайловны. Немцы поставили его в свой клуб и барабанят на нем с утра до вечера. Без музыки очень грустно, зато больше читаем вслух. Лиза иногда поет а капелла.
   Вскоре после этого злодеяния Костюк и его дружки Устимович и Щербина куда-то пропали. То ли сбежали из города, то ли их убили, до сих пор остается загадкой. Я надеялась, что Ганка вернет все, что Степан у нас забрал, но она ходит злая и, по словам Агриппины, почему-то винит в исчезновении мужа и его друзей нашу семью. Я уж думаю, бог с ним с этим добром, лишь бы нас не трогали.
   Живем своими тихими радостями. Ваня Прокопенко усиленно ухаживает за Олесей. Хороший будет муж, но ей сначала надо окончить гимназию и дождаться, когда немцы уйдут, чтобы все родные могли собраться на свадьбу. Да покою видно не бывать. Степан исчез, но много других желающих выслужиться перед властями и зачислить нашу семью в число врагов. Возле нашего дома все время вьются какие-то люди.
   Я знаю, что Коля рвется к жене и детям, но ты уж, Володя, его останови, еще не время ему возвращаться в Ромны. Его дочки – нам всем большая радость на старости. Олечка уже встает в кроватке, во всю гугукает и смеется. Вера ходит хвостом за Марфой, помогает ей копать и пропалывать огород, иногда Лиза отпускает ее с ней на базар».
   Наконец Николай принялся за Лизино письмо, читая его вслух. Она тоже писала о детях, Костюке, Марусе Нефедовой, которая очень «успешно выполнила одну ее просьбу. «Ты, конечно, догадываешься, какую?»
  – Ну, ну, любопытно, что за просьба? – оживился Володя.
  – Наверное, попросила Марусю «убрать» из города эту троицу, и та исполнила ее просьбу. А вот подожди, что она пишет о Махно, я о нем тебе как-то рассказывал. Он здесь был, встречался с Лениным и Свердловым. «У Махно, – читал он дальше, – пока он отсутствовал, немцы сожгли дом и расстреляли брата, инвалида войны. Теперь понимаешь его настрой? Он организовал отряд, который стал тут грозной силой. К нему стекается масса людей.
   Не дождусь той минуты, когда мы снова будем вместе. У Елены Ивановны опять волнения в связи с мобилизацией в армию Скоропадского. Так что ты пока оставайся в Москве. Завидую Володе, что он рядом с тобой, и вы можете часто видеться. Целую и люблю вас обоих. Большой привет Елене и мальчикам».
  – Да-а-а, – задумчиво протянул Володя. – Почему мама решила, что Миша приехал к ним прощаться? Куда они могут уехать, раз больна Ангелина Ивановна? Н-нет, мама зря себе это внушила.
   В комнату заглянула Елена.
  – Что там пишет мама?
  – Разное. Она и Лиза шлют привет тебе и мальчикам.
  – Спасибо. Тетя Паша приготовила вам ужин. Будете в столовой или принести сюда?
  – Принеси сюда. Сейчас мы немного отметим это дело, – подмигнул Володя брату, когда Елена ушла, и вытащил из ящика квадратную бутылку с коньяком.
   Елена сама все принесла, расстелила на углу стола большую накрахмаленную салфетку, налила кофе в чашки. Володя с благодарностью поцеловал ее в щеку. Николай, не знавший о сложных отношениях между супругами, считал их идеальной парой.
  – Ну, как ваша организация? – спросил Володя, когда они с удовольствием пропустили по три рюмочки отличного коньяка от очередного пациента «из бывших», спасенного профессором. – Оставили вас в покое?
  – Видно, что ты не читаешь газет или читаешь неизвестно что. Большевистские официозы «Правда» и «Известия» регулярно сообщают о «злодеяниях» анархистов и их арестах. Не хотел тебе говорить: за мной и моим соседом Максимовым следят чекисты. Нагло стоят около дома и ходят следом, как шпики при царизме.
  – Переезжай ко мне. Здесь за тобой не посмеют следить.
  – Их ничто не остановит. Только напугают твоих родных и вахтершу, которая из любви к тебе раскланивается со мной, как с самым важным господином.
  – Не господином, а товарищем. Она обожает советскую власть, обеспечившую ее работой и комнатой в подвале нашего дома. А Жмудский-то, помнишь, меня вызывали к нему по поводу камней в почках и желчном пузыре, погиб при мятеже эсеров. Трудно представить, как он с такой полнотой и одышкой участвовал в операции.
  – Стал хорошей мишенью. Видишь, ты все-таки в курсе разгрома эсеров. Скоро нас всех изживут. Будут одни большевики со своей муштрой: «Встать!», «Сесть!», «Налево!», «Направо!» Тошно, братец ты мой, тошно, хочется, как Чацкому, бежать отсюда, куда глаза глядят.
  – Из Москвы я тебя все равно не отпущу, не могу – мамин приказ.
  – Мама все преувеличивает, кому я там нужен? Зато, говорят, гетман не вмешивается в дела партий. В Москве невозможно стало работать.
  – А твой Максимов?
  – Он надеется восстановить здесь работу, но есть другие товарищи, готовые ехать со мной. Верней собралась группа людей, чтобы осуществить наши планы.
  – Все бессмыслица. Планы рухнут. Большевики доберутся и туда.
  – Это еще как посмотреть.
  – Упрямый, как черт. Был и остался таким. Не забудь сообщить о своем отъезде, а то у тебя все решается в последнюю минуту.
  – Это будет не так скоро.





       * * *




   Наконец Николай и Волин приняли твердое решение: ехать в Харьков. Австрийцы уже бежали на родину, немцы пока оставались на Украине, но особенно не вмешивались в ее общественно-партийную жизнь. Сейчас был самый подходящий момент, чтобы возобновить на Украине деятельность анархистов и осуществить давно задуманное ими дело: объединить все анархические течения в одну Конфедерацию анархистских организаций Украины «Набат». Пора покончить со всеми разногласиями, выработать общий план борьбы с врагами революции.
   Многие товарищи в Москве поддерживали их намерение. Но были и противники объединения. Григорий Максимов убеждал Николая и Всеволода, что анархисты-коммунисты займут в конфедерации главенствующее место и погубят синдикалистское движение: он твердо верил только в синдикализм и собирался в ближайшее время провести Всероссийскую конференцию анархистов-синдикалистов.
   Кто-то, как в прежние времена, упрямо твердил, что анархистам не нужна единая организация, другие, наоборот, приветствовали эту идею, говорили о необходимости создать анархистскую партию, ссылаясь на Кропоткина, когда-то ставившего об этом вопрос. Кто бы там что ни говорил, Волин давно разработал документы к созданию КАУ «Набат» и вез их в своем чемодане.
   Аршинов колебался с поездкой, считая, что пока большевики их окончательно не прижали, нужно продолжать работу в Москве. Организовывал лекции, издавал литературу и готовил к выпуску полное собрание сочинений Кропоткина.
   Туркин не решался бросить своих родных и в то же время не знал, чем заняться в Москве, где применить свои силы. Махно был прав: погром анархистов его сломил.
   В конце октября они выехали в Харьков группой в восемь человек. Провожала их большая компания друзей, обещавших вскоре последовать за ними.
   На вокзал приехал Володя с подарками для родных. Отругал за то, что тот так неожиданно собрался, и он не успел ничего толком подготовить, хотя и без того притащил три короба с вещами и продуктами.
  – Ты хоть разрешение на выезд из России и въезд на Украину оформил? – спросил он озабоченно.
  – Зачем? Эта такая волокита, как-нибудь обойдемся. А ты мне опять тяжестей надавал, ну, как я с ними буду делать пересадку на границе?
  – Ничего, вас много, помогут. До Екатеринослава, я знаю, ты потом доберешься, постарайся и к Мише съездить. И мне чаще пиши, авось, хоть одно письмо дойдет.