Извинения

Осенью мы расстались с Таней. На этот раз окончательно, так как она забрала все свои вещи. На прощанье она сказала, что я козлина и пожелала мне долгой мучительной смерти. После этого я пил запоем примерно с неделю, но осознав, что опускаюсь и превращаюсь в скотину, резко перестал. И понял, что относительно легко пережил этот идиотский разрыв. Да, собственно, и сам наш роман был идиотский. Она моложе меня на семь лет, взбалмошная, отвратительно прямолинейная. У нее характер хабалки. Нет, мы слишком разные. Ну как бы мы существовали совместно? Мы стали токсичными для себя и окружающих, с нашими постными физиономиями, репликами сквозь зубы и агрессивно возбужденными стрекательными клетками. К тому же, я застукал ее с этой шлюхой Кариной на даче у Бориса. Я тогда зашел на кухню, чтобы взять столовый нож, и увидел, как они там лижутся. Они меня не заметили. Не то, чтобы во мне всколыхнулась ревность, глупо ревновать к бабе, просто я вдруг ощутил, насколько мы с ней далеки друг от друга. Эта почерневшая от загара жилистая дылда Карина жила с Борисом. Я помню как она, странно улыбаясь, потащила мою Таню из-за стола. «Пойдем-ка, я покажу тебе дом». Она распознала в Тане потенциальную лесбуху. Не важно. Мы истощили себя. Мы были не подготовлены к любви, как зимние птицы. Тогда, на кухне, сжимая в руке тупой столовый нож, я молча смотрел на двух целующихся взасос б****дей, после чего бесшумно ускользнул. Но потом Таня тревожно спросила меня, не заходил ли я на кухню. «Да, - ответил я, - Заходил за ножом». Было видно, что она смутилась. «Я так и думала, что ты там был. И что? Ты…нас видел?» Я пожал плечами. «Видел, как вы развлекались». Таня быстро взглянула на меня. «Слушай, это всё Карина. Она прямо набросилась на меня и засунула язык мне в рот. Она ненормальная. И, кстати, мне не понравилось…»
После нашего разрыва, выйдя из подполья и поборов свой старый экзистенциальный ужас, явившийся следствием индивидуального краха, я стал самим собой. У меня еще оставалась работа. Я вышел из здания редакции и столкнулся в дверях с пожилой теткой. Это была старуха-шатенка в очках, с мужеподобным лицом. Она уставилась на меня с вызовом.
- Здрасьте, я давно тут стою. Вас поджидаю, - произнесла она ехидно.
- Мы знакомы? – спросил я, вглядываясь в ее лицо.
- Ну, что вы, откуда! – протянула она издевательски, - Я вот пришла, чтобы посмотреть в глаза клеветнику. Вам, то есть.
Я ответил, что не понимаю о чем речь.
- Ну как же, мы читали вашу подлую статейку, - злобно улыбалась она, - Вы подписываетесь Феликсом Бернстайном?
Я кивнул, чего уж тут. 
- Так вот, ваша статейка о писателе Аркадии Гайдаре – подлая клевета и ложь! Я бы с удовольствием плюнула вам в лицо…
Я понял, в чем дело. Аркадий Гайдар. Когда-то я опубликовал с одобрения редактора некоторые свои умозаключения о жизни этого красного упыря-чекиста.
- Там нет клеветы, успокойтесь, - сказал я, - Гайдар был хорошим писателем. По-настоящему хорошим. Но стать командиром полка в шестнадцать лет можно было только за особые заслуги. Он выполнял кровавые поручения большевистской ячейки. Вы что, не знаете, что он…да нет, хорошим писателем быть недостаточно. Ни Чехов, ни Булгаков, ни Солженицын не расстреливали людей…
- Он боролся с врагами народа!
- Окей, ладно, - сказал я, - Что вы от меня хотите?
- Чего я от вас хочу? Чтобы вы принесли официальные извинения. – Старушенция сомкнула морщинистые губы и вытаращила на меня бешеные глаза в очках.
- Извиниться перед вами? За что? – спросил я.
- Да. Вы должны принести нам официальные извинения за хамство и клевету.
- Кому это «нам»?
- Нам, обществу наследия Аркадия Гайдара! – гордо заявила она.
Я сказал, что никогда и не слышал о подобном обществе, и вообще извиняться не собираюсь, поскольку лишь выразил в статье свое личное мнение. И это моя позиция.
- Но вы опорочили память великого человека! – выпалила она, дохнув на меня старческой затхлостью, - На произведениях Гайдара выросли целые поколения советских граждан!
- С этим я полностью согласен. Сам читал его в детстве.
- Как же вы осмелились после этого!
- Осмелился покуситься на вашу святыню?
- Он погиб за родину!
Я напомнил, что погиб он в сорок первом, и это была уже другая, Великая война. Возможно, этим он отчасти смыл с себя следы прошлого и умер как герой, но речь ведь не об этом. Есть грязь, которую отмыть нельзя. Я сказал, что мне пора идти, но престарелая горгулья цепко ухватила меня за рукав куртки.
- Послушайте, - начала она сбивчиво, - Вы ведь неплохой человек! У вас вся жизнь впереди! Зачем вы так говорите! Я понимаю, для вашей братии нет ничего святого, но нельзя же обливать помоями такого человека…
Я попытался мягко высвободиться.
- Ну? - сказал я, - Да что вы еще хотите? Статья-то давно опубликована.
- А вы напишете опровержение…
Я ответил, что это невозможно и, кроме того, нелепо.
- Знаете что, - заговорила старуха неожиданно миролюбиво, сверля меня темными точками глаз, - Завтра у нас состоится день памяти Гайдара. Приходите. Вот адрес… - она протянула визитку.
Я ответил, что едва ли смогу. Да и зачем?
- Приходите…- она настаивала, - Завтра в шестнадцать часов. Приходите. Может быть, вы измените свое мнение…
- Мне плевать. – Сказал я, повернулся и ушел.
Вечером дома настроение испортилось. Я сидел в кресле под желтым абажуром, смотрел телек, курил, ни о чем не думал и ни хрена не делал. Вспоминал Таню и то, как мы кувыркались в постели. Она любила сзади, лежа на боку. Обычно я быстро кончал в этой позе. Да и черт с ней. Надо было отвлечься. Позвонить Борису? У него всегда есть качественный ганж. Но я не стал звонить, а вместо этого завалился спать. На следующий день после обеда я нащупал в кармане куртки шершавую визитку. День памяти Гайдара. Я решил посетить торжество, сам не знаю, зачем. Плевать я хотел на Гайдара. После разрыва с Таней, мне нужно было выпустить затхлые пары злобы, раздражения, сожаления, опустошения. Мне даже хотелось навлечь на себя чью-нибудь ненависть, угрозы, неприятности любого рода. Хотя их и так хватало. Мы ведь представители народной прессы, созданной для просвещения интеллектуально ослепших масс, потребляющих недоброкачественный кал. Поэтому мы кусали всех без разбора, и если нас выталкивали в дверь, мы лезли в окно. Нас пытались сделать частью государственной мануфактуры, производящей тонны публикуемой грязи и лжи, сделать нас задним проходом печатной индустрии. Мы доживали последние дни свободы, и это были далеко не девяностые. В редакции мы напивались и жгли себя радикальными околополитическими идеями о разделе общества по принципу анархо-синдикализма. Один из  высокопоставленных гондонов города сказал, что мы – отребье журналистики. По-моему, сказано слишком высокопарно.
Ровно в четыре я пришел по нужному адресу. Клуб фанатов Гайдара находился в двух кварталах от редакции, в здании бывшей библиотеки. В холле громоздились какие-то леса, валялись ведра, воняло штукатуркой. Но за ближайшей дверью что-то происходило, оттуда доносилась бодрая пионерская песня. Я распахнул дверь, вошел внутрь и увидел флаги, звезды и другую порочную мишуру прошлого века. В центре на постаменте возвышался огромный гипсовый бюст писателя в гимнастерке, пугающий, монструозный, с широченными плечами и обрубленной грудной клеткой. Народу в зале было много. В основном, старичье. Я пожалел, что пришел. На некоторых были повязаны пионерские галстуки, обвивавшие сморщенные шеи. Дряхлые кибальчиши являли собой очень странное зрелище. Эта пионерская зорька казалась парадом вечной юности. У участников был взволнованный и торжественный вид. Рядом со мной возникла экзальтированная тетка в очках, которая пыталась взять меня штурмом в редакции. Из динамиков оглушительно вырывалось: «Гай-дар всегда впе-реди…»
- А, вы все-таки пришли! – крикнула она мне в самое ухо, - Проходите и садитесь на свободный стул, - потом неожиданно спросила, решительно взяв меня под руку:
- Скажите честно, почему вы пришли?
- Пришел из любопытства, - ответил я, - Захотелось посмотреть, чем теперь живут наши пенсионеры. Как развлекаются. 
Собеседница взглянула на меня искоса.
- Вон тот представительный лысый мужчина в черном костюме – наш писатель и историк, - она указала на высокого худого старика, беседующего с двумя почтенными старушками. Не прерывая беседы, старик несколько раз бросил острый взгляд в мою сторону.
- Он уже знает, кто вы такой. – Сказала она. 
- Писатель? А как его фамилия?
- Коршунов.
Никогда о нем не слышал. Наши местные писатели из тех, которых я знал, в основном, отирались в коридорах мэрии, заседали в редакциях казенных СМИ с видом диссидентов, и разносили вонючие сплетни. На самом деле, они конченые забулдыги и попрошайки. У одного из них, поэта и публициста Хоботова была кличка «Гнида». Другой, по фамилии Правдин – семьянин, пишущий рассказы о детях. Недавно вышла в свет его идиотская книжка с историями о своем сыночке. «Почему мальчик не любит суп», «Почему мальчик дергает собаку за хвост», и прочее. Полное дно.
Коршунов подошел ко мне моложавой походкой. Это был элегантный старик, с синими внимательными глазами и постным лицом провинциального сноба. «Читал вашу статью, - сказал он дружелюбно, улыбаясь глазами, - Скажите, что плохого вам сделал Гайдар?» Мы стояли в пространстве зала, ближе к двери, здесь не так оглушительно звучала назойливая песня. «…Тогда было другое время, идеология, а сейчас одни предрассудки, - спокойно и грустно констатировал Коршунов, - Мы все давно утратили связь с прошлым. Остался цинизм. Это явление повсеместное у молодежи, и не только. В этом и есть наше поражение, как потомков». «Хотите сказать, нас победила история?» - спросил я. «Я думаю, в этой войне нет победителей, - ответил он, - Это битва со своей собственной тенью. Поэтому и ваша статья – лишь борьба с личными комплексами. Вы придумываете себе врагов…»  Я возразил, ответив, что история все-таки штучный товар и требует переоценки. «А зачем? – перебил Коршунов, - Посмотрите на них, - он указал на пенсионеров, беззаботно занятых посиделками, - В основном, это одинокие старики. Большинство из них влачит жалкое существование. Почти нищие, сами понимаете. Государство - враг старости, так всегда было. Но здесь они счастливы. Здесь они не думают об одинокой смерти. О смерти. Вы понимаете? И Гайдар тут совершенно не при чем». Я промолчал. Смерть взглянула на меня из старческого гардероба, сквозь светящийся раструб зала с колоннами, мне стало тошно, я почувствовал приближение мощной психопанической атаки. «Почти как в церкви», - услышал я свой сдавленный голос. «Простите? – наклонился ко мне Коршунов, - Что с вами?» Я понял, что медленно оседаю на пол, дрожа нервной мелкой дрожью. «Ну, церковь…символ веры…Христос…» - шептал я отчужденно. Смерть в одиночестве. Поганое говно. Я погружался в вязкое электричество пароксизмального болота. Надо мной сбились в тревожный круг старики. Они озабоченно и как-то кротко смотрели на меня сверху, их голоса доносились сквозь гулкий туннель. Одеревеневшим ртом я ощутил холод стакана, полного воды, и пил из него как угорелый. Как шут. Я сидел на полу, ощущая беспомощную зависимость от обстоятельств, жадно глотая куски неподвижного воздуха. Вот он я – не я, а выхолощенная оболочка. Как же глупо. Меня подняли и перенесли на зеленое ложе из стульев. Я был открыт как амбразура, и мне хотелось говорить, потому что захлестнуло теплое болтливое чувство, вроде вины, жалости к человеческой обреченности, к старческой неполноценности.
- Какие вы хорошие…добрые люди, - твердил я чужим хриплым голосом, - Я ведь…пришел, чтобы чисто поржать…а вы такие…отцы…простите…простите…
- Ну, ну, - посмеивались старики, - Бывает. Обморок. Лежи…
- Да не, я серьезно, - перебивал я, глядя на одного из них, благообразного, без зубов, - Всё не вечно…живете вы не ахти как. Не для того ведь строили…Терпилы мы…
- Да ты не суетись, сынок, - вкрадчиво шептали старики, - Все образуется…
Я кивал головой, не замечая, что у меня из глазных щелей капает роса.
- Да, да, образуется. Конечно, образуется…всё пройдет… - тараторил я, - Вот, от меня женщина ушла…
- Ничего, сынок, вернется.
- Да нет, я говорю,  женщина ушла от меня. Совсем. Бросила меня. Это ведь тоже пройдет…
- Пройдет, - услышал я жесткий одинокий и знакомый голос, - Просто шлюха. Сучонка…
Я взглянул и увидел перед собой лицо. Худое, старческое, обросшее седой щетиной - лицо, которое я никогда не знал таким, но казалось, что если бы оно до сих пор существовало, это лицо, то выглядело бы сейчас именно так. Отец! И он здесь. Он давно пребывал в мире теней, после того как несколько долгих лет пролежал овощем в обоссанной постели, но теперь он здесь. В детстве я его любил и боялся, вот в чем суть. Тени, бл****ь. Мы пройдем долиной смертной тени, как дым, как осень, как старый трамвай, как бестолковый карнавал, перед тем как наши старые палёные шкуры исчезнут в куче щебня и мусора земли. Моя сестра мается в психушке. Это его вина, отца, это он произвел ее на свет такой странной. Она стояла голой в общественном туалете и самозабвенно рассматривала себя в зеркало. Странная такая, тихая. Никогда даже не хихикала. Да, детка, проглоти мой огонь! Однако не было никакого резона щупать прошлое. Я типа откусил кусочек воздушного пирога, очнулся, посмотрел по сторонам и легко поднялся. Старики в потрепанных пионерских галстуках окружили меня. Вид их трогательной заботы топил мой воск, и я, чувственно обняв каждого, горячо распрощался с ними. Вот так это было.
По пути домой я встретил Таню. Она вышла из кафе в компании фигуристой брюнетки и толстого мужика в джоггерах. Мужик обнимал брюнетку и вел ее до машины, держа за жопу. Мы обменялись с Таней взглядами. Она быстро отвернулась, но я подошел и взял ее за руку. «Чего тебе?» - бросила она грубовато, но руку не вырвала, и мы с ней медленно пошли вдоль витрины. Я украдкой рассматривал ее профиль, смешной, чуть припухший рот и говорил, что я типа скотина, но все понимаю, её понимаю, что, конечно, я был кретином и остался им, и ясно как день, что я бы и дальше портил ей жизнь. Я сказал, что она – самое дорогое, что было в моей потрепанной жизни. А Таня смотрела на меня сбоку, доверчивыми, немного коровьими глазами. Я говорил, что не хочу делать ее несчастной в очередной раз. Поэтому…очень хорошо, что мы расстались навсегда. Да. Это замечательно. Прости меня и прощай любимая! С этими словами я нежно поцеловал ее в щеку. Таня изумленно взглянула на меня круглыми глазами в упор, и в них зажглись гневные огоньки. Она ожидала совсем не этого, и я знал, что все бы получилось, и все бы повторилось, и опять и опять… Она молча смотрела на меня, но я повернулся и пошел прочь.
- Козел! – услышал я ее голос за спиной, но спокойно шел, не оглядываясь, - Иди на хер! Пошел вон! Ха-ха-ха! Клоун…
Я услышал дробный стук каблуков, затем хлопнула дверца машины, и на улице стало темнеть.