Моги

(2) 


  Однако проснулся я с иной мыслью. Ведь если взглянуть на ситуацию со стороны богов, то им таки удалось прыгнуть выше головы, свершив то, что не могли по определению. То есть, создать то, с чем не могли совладать. Став из богов Могами. Мало того, созданное ими стало их отрицать, в них не веря, меняя богов под себя или боготворя себе подобных. Вот она – закономерность! Ибо мы придём к тому же, став почти богами. И создадим себе машины с интеллектом, превышающим наш. Для своего удобства. А потом на каком-то этапе машины решат, что мы – столь же лишнее звено в их цивилизации, как был(и) бог(и) в нашей. И «элиминируют» уже нас.
И разве не подобное утверждал Павич применительно к пишущим, что если писатель умнее своей книги, то писать её не стоило.
Каждый хочет сотворить нечто больше и лучше себя, подобно тому,  как родители мечтают, что дети пойдут дальше их.
Поэтесса, не зная этого, зря задавалась вопросом:

«О Господи, зачем ты нас завёл?
Ну для какой такой высокой цели?
Ты видишь, сколько с нами канители?
Твой мир без нас куда бы краше цвёл.

Ну кто ещё Тебя так "достаёт",
И теребит Тебя и окликает?
Кошачье племя, знай себе, лакает,
А птичье племя, знай себе, клюёт,

А тучи в небе, знай себе, плывут,
А дождик летний, знай себе, лепечет.
А люди мир Твой, знай себе, калечат,
Потом Тебя спасать его зовут».

 
  Те воображаемые мной безумцы, что дочитали до сего места, полагая, что читают роман, хотя я этого не обещал, могут посчитать, что тут я и опускаю занавес, подводя итог.  Что ж, пусть идут с миром!
Может быть, если б это был роман, он тут и закончился. Или раньше. Я-то полагаю, что и не начинался. Но поскольку речь не о романе, а о моей жизни, то скажу только, что жизнь продолжается. И готов рассказать куда…

  На следующее утро я не обнаружил тетради с договором и даже цветастой материи,  в которую та была завёрнута. Мне ясно давали понять, что более со мной не желают иметь дела.
И только тогда до меня дошло: что я натворил, не продлив дни последнего и единственного любящего меня существа… А ведь у настоящего друга, как говорится, должно быть не меньше четырёх лап.
Ничему меня не научила смерть родителей.
Я предпочёл свои умствования, упиваясь их результатом, жертве ради неё, которая, конечно, никогда не узнает об этом и не укорит меня, но я-то буду знать, что и эту проверку не прошёл.
Попросту я предал Ладу, которой так оставалось недолго радоваться этому свету. Я забыл и даже не взял в расчёт это обстоятельство. Только «Я», одно моё «Я», которому бы не помешало принять уменьшительное, управляло моими мыслями и стремлениями, забыв обо всём ином, и погружая в умственные изыскания, далёкие от нынешних обстоятельств.

Я опустил голову и долго сидел так, без мыслей, в одном огорчении.

Предатель, иуда… И тут, видимо, спасая психику или по проклятой натуре исторической, мысли мои приняли близкое, но иное, конкретное направление.
Иуда, однако, предателем стал лишь в легенде про Иисуса Павловича. Нигде в евангелиях нет упоминания, что он, ведавший общей кассой апостолов, растратил её. Более того, у Марка 12-ти апостолам (значит, включая Иуду) является Иисус после смерти. То есть, легенда более позднего происхождения. Недаром кто чем пытался потом объяснить «измену» апостола, кто миссией Иуды, чтоб свершилось то, что должно было (а иначе как объяснить поражение и позорную смерть их предводителя, не предвидевшего её?), кто разочарованием апостола в учителе после провала мятежа в Храме, где Иешуа устроил погром, но не был никем поддержан и вынужден был бежать в Гефсиманию…
Интересно, что сам Иисус Палыч, возможно, понимая, что идёт на смерть, идучи в Иерушалаим («Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе!» Мтф23:37
зная о жестокости наместника Пилата, который «кровь галилеян смешал с жертвами их» (Лк 13, 1) и, не колеблясь, уничтожит любого бунтовщика. Не зря Царь Иудеи Агриппа I называл Пилата «человеком с непреклонным характером и беспощадно жестоким»)
мучился и мыслью: кто предаст его из спутников?
Вопреки нынешнему мнению, он не знал этого. Понятно, что предают только свои, но кто? КАЖДОМУ из учеников он сказал об этом.
«Ты предашь меня» - Иуде Искариоту (Мтф26:25), которому была доверена общая казна и в евангелиях нигде нет обвинения, что тот её присвоил, «зная», что произойдёт.

«Ты отречёшься от меня» - это Петру (Лк 22:34), который возглавил общину после Голгофы, позже передав бразды брату Иисуса Иакову Праведному.

«Вы рассеетесь каждый в свою сторону и меня оставите одного» - (Ин.16:32) – это всем ученикам, которые до конца жизни блюли его завет.

Как помним, обвинил даже Отца Небесного, что Тот покинул его…

Иуда был не нужен Афранию. Хватало шпионов на содержании. Тот же Шаул, будущий Павел, служивший у проримского первосвященника и сам признававшийся в подобном грехе, что гнал последователей рабби.

  Я словно очнулся от своего экскурса на пару тысяч лет назад и вспомнил о своём предательстве. Лада-Лада… не слишком повезло тебе со мной, как сначала показалось. Я помог отправиться пораньше на тот свет родителям, а теперь и тебе не продлил дни.


  И тогда, в нахлынувшей на меня тоске, я решил помянуть родных. Безотносительно даты.
Достал фото родителей, деды с его супругой, поставил на стол ещё советскую «Старку», купленную мамой по талонам на всякий случай. Соорудил символическую закуску, позвал Ладу в свидетели, погладил, прижал её морду к себе и посидел так.
Потом я налил эту водку и выпил молча. Потом ещё.
Я пил, но алкоголь не брал меня. А я хотел напиться. Не знаю, удалось ли мне это, но я говорил со своими, каялся, просил прощения у них, плакал…
После умыл лицо и вышел с Ладой. Пока мы гуляли, у меня в голове звучало:

«All my troubles seemed so far away
Now it looks as though they're here to stay
Oh, I believe in yesterday
Yesterday
I'm not half the man I used to be
There's a shadow hanging over me
Oh, yesterday came suddenly».

Меня слегка покачивало или, как говаривали в таких случаях в нашем приморском граде, «штормило». И я перешёл на другой стих, своего земляка, умершего от голода в Петрограде и перед смертью пожалевшего, что написал эту поэму, требуя уничтожить её экземпляры:
«Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер —
На всем Божьем свете!»

Я повторил, качая головой:
- Один ветер на всём белом свете…

Вот так, Господин Ветер… хотя и снега нет, и меня, если разобраться, тоже. 

Дома я упал в кровать и дальше уже участвовал в красочном карнавале, где среди других ряженых скрывался от преследования мрачных типов в чёрных коротких плащах и чёрных масках.
Но они, конечно, нашли меня и, достав из-под плащей пистоли, наставили их на меня, и то были не золотые монеты, а ручные ружья. Я знал, что меня казнят, знал, что заслужил это, поэтому, не сопротивляясь, пошёл с ними.
Меня отвели на лобное место. Я сам поднялся на эшафот, где стояла виселица и чурбан с воткнутым в него огромным топором, а посреди этого палач в капюшоне-маске скрестил руки на груди. Видимо, ещё не было решено какого способа казни я заслуживаю. Конечно, дворянам в виде привилегии рубили головы, а простонародье вешали, но я не знал кто я на карнавале.
По собравшейся поглазеть толпе пробежал удивлённый ропот, когда я рукой отстранил священника и встал, глядя на площадь сверху.
Затем я поклонился честному люду, ведь на миру и смерть красна, и кто-то прошептал мне на ухо, что могу сказать последнее слово. 
Я прочистил горло, откашлявшись. И… неожиданно для себя запел:
«Крутится-вертится шар голубой,
Крутится-вертится над головой.
Крутится-вертится хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть».

По площади прокатился смех. А откуда-то зазвучала музыка, попавшая точно в мелодию моей песни.
Вдохновлённый этим, я запел с новой силой. Слова я помнил нетвёрдо и потому слегка импровизировал:
«Крутится, крутится, крутится шар
Душу кидает то в холод, то в жар».

Дальше я не знал, что петь, но это было уже не важно, потому что пела вся площадь, а затем принялась танцевать, разбившись на пары. И вот уже не над головой кавалера крутился шар голубой, а из под моих ног убегал он вместе с землёй. «Всё-таки вешают…» - безразлично подумал я, взмывая ввысь и оттуда в последний раз наблюдая, как кружится в танце площадь.
И полетел в черноту провала…