Проблема лжи

(6)

  Возвращаясь в этом состоянии, я не удивился бы, увидев в почтовом ящике послание от Флеба финикийца или письмо ему. Но ящик был пуст.
Я пошёл по ступенькам наверх, никого не встретив. Уже не ожидая ничего неожиданного, я вставил ключ в дверь и… ахнул. Дверь была не заперта! Ограбление?
Я приготовился к худшему, сжал в руке ключ, как оружие, и осторожно приоткрыл дверь, прислушавшись. Тихо. На цыпочках вошёл в прихожую. Опять замер. Похоже, никого. Что забрали?
Выяснилось, что ничего. Более того, в последнее время я развёл в своём логове жуткий бардак, бросая вещи не на место, не мыл пол. Кто-то развесил и разложил всё на места, не всегда туда, куда я хотел, но не менее уместно, вымыл полы и кухню! Ну и грабители пошли…
Я запер дверь, разделся и сел на кухне, пытаясь понять: что это может означать?
Опять у меня начались провалы в памяти? Мог же я не закрыть дверь, а кто-то знакомый (нет, конечно, знакомая) увидеть и убраться здесь? Могло быть такое? Могло. Но кто это мог быть? Не представляю.
Но… мог это быть сам я, не помня того?
Здесь я тем более затруднился ответить.
Однако почему невозможен третий вариант из разряда «шуток богов»? Поиздевался же надо мной Ветер, вызвав на встречу в кафе с тем беднягой, ведущим инженером.
Ну, хорошо, я опять был дерзок в своих выводах, отверг договор, являясь ничтожным хронотопом. Независимым хронотопом.

Вряд ли тут попытка свести с ума, чтобы погубить. Это – игра. Но с кем играют боги, того они ненароком легко могут и зашибить. Это как в стихотворении, которое мне когда-то попалось, про мальчишек, играющих с лягушками в войну и кидающих в них камни. Мальчишки играют. Лягушки гибнут всерьёз.

Но ведь Ветер крутил мной, как хотел, дурача и доказывая обратное. У него такая ирония.
Тогда что можно этому противопоставить? Аристотель высоко ценил иронию, которая куда свободнее шутовства, ибо иронизирующий вызывает смех для себя, а шут – для другого. Философ полагал, что для обладания иронией необходимо величие души.

Если взглянуть на это с другой стороны, то боги, как наделённые огромной властью, могли сколько угодно, без риска для себя, иронизировать, смеясь над несчастными смертными смердами. Да и чем те могли им ответить?

В самом деле, чем?

Тем, что недоступно вечным небожителям, надутым от собственной важности. Самоиронией. Она доступна лишь нам, хронотопам. Да-да! Не помню, чтоб какой-нибудь бог посмеялся над собой, а ведь самоирония – свидетельство силы ума и духа, отсутствие ограниченности собственным величием.
Недаром даже бога смеха Мома Зевс изгнал с Олимпа за насмешки над богами.

Могу ли я посмеяться над собой, а не только над власть имеющими?

Что ж, попробую. Я о себе высокого мнения, раз не в состоянии снизойти до дружбы с другими хронотопами, раз не ценю происходящее вокруг, не вижу смысла в существовании этого мира и населяющего его люда, без которого сей мир выглядел бы и чувствовал себя куда лучше.
Но что поделаешь, если каждая ступень развития сама создаёт своего могильщика… Условные деревья (растения) создали атмосферу для существования более сложных живых организмов, которые принялись ими питаться, потом возникли те, кто стали питаться теми, кто питался травой, плодами кустов и деревьев 
То есть, деревья создали атмосферу, в которой на суше смогли развиться более сложные живые существа. Включая нас. Теперь мы, убивая живое, творим то, среди чего (по крайней мере, в прежнем виде) сами существовать не сможем…
И результат – «Будущее за цивилизацией машин!», которая нас похоронит.
Предположим даже, что я прав на все сто в этом случае, но что я сам из себя представляю? Я – никто. Никто с маленькой буквы «н». И исчезну, не оставив следа.

Хорошо, хотя и ничего хорошего в этом нет, но в чём здесь самоирония? Похоже, единственный друг мой, она и тебе недоступна. Слишком себя ценишь. Да, нужно было рождаться богом с таким-то самомнением. Интересно, богом чего?

На этом мои размышления на сию тему и закончились. Богом я быть не хотел. Почти как основатель могучего рода Роганов некогда, всё сказавший в своём девизе:
«Королём быть не могу, до герцога не снисхожу. Я – Роган»
Сходство между нами было ещё в том, что как я не мог стать богом, так и Роганы стали герцогами лишь спустя сотни лет после данной фразы, владея лишь захолустьем.

Ну, уже лучше. Можешь же, когда захочешь! Это уже тянет на самоиронию. Победа над богами одержана.

  Прошло ещё несколько дней, в которые я больше никого не искал. Наконец мне показалось, что таблеток достаточно. Последним препятствием на этом пути было моё нежелание оставлять квартиру и дачу сестрице. Кому угодно, только не ей.
Часть моей прекрасной библиотеки лучше подарить детскому дому, а вот специальную литературу – БАНу.

Некогда я работал в БАНе (не той, о которой вы подумали), а в Библиотеке Академии Наук аж охранником. Замещал летом пенсионера, мужа маминой знакомой. Так туда привозили тележками даримые книги. Там же я столкнулся с «бывшим» из органов во времена оные, старым уже. Кем он был в библиотеке… не помню. Увидев на тележке среди книг Зощенко, он зло произнёс: «Помню гада! У него здесь на Васильевском полюбовница была, мы следили. Но ушёл, гад…»
Я остался стоять с открытым ртом от этой встречи с прошлым страны.
Но если не считать этого эпизода, то сама работа – сутки через трое – меня не тяготила. У меня были ключи от всех помещений, я мог читать там книги, чем и занимался, когда помещения пустели. Особенно нравился мне научный зал с его зелёными лампами, где книги оставались прямо на столах, чтобы завтра можно было сразу продолжить работу.
Ночью в старом здании на пяти этажах переговаривались половицы, вздыхая и потрескивая. Библиотека жила и без людей.
В выходные тут можно было принимать девушек, что я и делал. Лето, молодость… Хорошее время.

Что? Я опять отвлёкся от темы? Ну, могу себе позволить «плутарховское» отвлечение. Правда, психологи литературно малограмотны и называют подобное «кретинизмом побочных ассоциаций», о чём я в курсе.
Но повторю, могу себе позволить, ибо… не верю, что досюда дочитает кто-либо. Редкий читатель, если перефразировать Гоголя, доберётся до середины… сего текста. А тут уже третья его часть. Любил гиперболы Николай Васильич. Правда, при рождении Микола Васильович Яновский. Что бы он написал сегодня про э т о? «Редкий «шахед» долетит до середины Днепра»? И писал бы тоже в Италии? Там он создал свои бессмертные «Мёртвые души», признаваясь, что эта страна – родина его души. Когда ж в Риме становилось нестерпимо жарко – перебирался в Швейцарию. Увы, под конец жизни он помешался… на христианстве и не смог больше творить. Ангажированность убивает творчество. Поэтому от огорчения он умер. А писатель в нём умер ещё раньше.
Ведь творчество – это ересь. Как любое новое слово.
 
На чём помешан я?

Кстати, меня не удивило, что БАН сгорела-таки. Пожарная сигнализация была заведена в микрокомнатёнку охраны при входе и, будучи включённой, вскоре начинала неприятно гудеть и нагревать это помещеньице так, что находиться в нём не было возможности. Понятно, что сигнализацию все отключали.

  Но вернусь к своим размышлениям: кому же оставить?
Осчастливить какого-нибудь детдомовца, благо, из детдома у меня был отец? Но ведь получит не несовершеннолетний, а его опекун, который может облапошить не знающего жизни парнишку.
Пожертвовать фонду помощи больным детям? Как знать, что и там не растратят всё на иные, свои нужды?
Не зря ж ещё Карамзин писал: «Если охарактеризовать одним словом то, что происходит на Руси, то можно сказать: «Воруют!»
Позже это повторил Салтыков-Щедрин, а наше время лишь увеличило масштаб этих деяний. 

Вздохнув, я сначала перебрал в уме оставшихся родственников и знакомых, а затем принялся искать свою старую записную книжку. В ней были прежние однокурсники (хотя больше однокурсницы, если быть честным) и даже приятели со школы.
Провёл вечер, вспоминая и выбирая приличных людей (или они мне тогда такими казались?) Время меняет нас, подстраивая под себя.

В итоге сделал несколько звонков, показавших, что либо они здесь больше не живут, либо даже не помнят: кто я такой и принимают за мошенника.
Потом попался один, который меня вспомнил, но он взахлёб долго рассказывал о своих успехах в продажах всякой муры, с моей точки зрения, а история его давно не интересовала, поскольку перестала кормить. Поначалу я слушал даже с интересом, внемля этому гимну действий неведомых мне коммивояжёров капитализма, но потом заскучал. Еле от него отделался. Я его совсем не интересовал.
Вот незадача…

Оставался последний номер парня, с которым некогда были неплохие отношения ещё в школе.
Я уже ничего хорошего не ждал от нашего разговора, но оказалось не так.
Правда, он был слегка навеселе, а точнее, нагрустиле, если такое выражение имеет право на жизнь. Он обрадовался звонку, поскольку признался, что жена уехала к тёще погостить, а сам сидит и беседует с бутылкой.
Приехать немедленно и выпить вместе я отговорился, сославшись на некие обстоятельства, чем несказанно огорчил, но услышал от него любопытную историю.
В Союзе он трудился на военном предприятии, типа «почтового ящика» и делал там карьеру. Однако от предыдущего брака матери у него имелся брат, которого здесь не указал в анкете, поскольку отец того имел некий анкетный дефектный «пятый пункт».
Настал 90-ый год. Дефектный пункт стал преимуществом. Тот брат уехал в Америку. Тем более его следовало скрывать. И перед отъездом попросил брата не указывать, что у того он имеется в России.
Тот и написал, что братьев-сестёр на прежней родине не имеется.
Времена изменились, военный завод умер. Оставшись без работы, мой собеседник написал брату. Хочу, мол, тоже в Штаты. Аглицкий стал учить. Но братец ответил, что здесь врать нельзя. Нет брата, значит, нет.  «Проклятые америкосы, - чуть не со слезами в голосе плакался мне однокашник, - чтоб эта Пиндосия сдохла, маза фака!»
Я, отвыкнув от лицемерных норм человечьего общения, не посочувствовал севшему в лужу однокласснику, а про себя подумал: то, что с ним произошло, справедливо. Врать нельзя. Это удивительно рифмовалось с моими мыслями: кому оставить, если честных не найти?
И хмыкнул, вспомнив об этимологии слова «пиндос», тоже восходящей к грекам.

Все эти табу каждой культуры, её правила приличия, хитрость и подобострастие человеческое, не говоря уже о деликатности, всё это заставляет лгать на каждом шагу.
Как говорил у меня Мен в одной из притч: «…приличия диктуют нам не говорить людям, что мы о них в действительности думаем. В этом случае у нас больше шансов не узнать, что они думают о нас. В сущности, это такая игра: мы делаем вид, что не замечаем недостатков других, они – что не видят наших.  И как будто бы все довольны…»

Но была же неукротимая, прожившая очень короткую, но невероятную жизнь, Колетт Пеньо, которая писала, найдя прекрасное сравнение,
что если провести параллель с оркестром, где один музыкант сфальшивит, а дальше всё идёт как надо,
однако, если бы, как в нашей реальности – в ответ на фальшь коллеги к нему присоединялись другие – что бы за музыка получилась?
Вот и получается та фальшь и какофония, среди которых живём. 

Я задумался о роли лжи и лицемерия в нашей жизни. Без них, конечно, жизнь цивилизованного общества была бы невозможна. Ибо «враги» и «соседи» - однозначные понятия в древних языках, как писал близкий к энциклопедистам Анахарсис Клоотс. Будучи последовательным, он верно считал, что устоять республике в одной Франции не удастся во вражеском окружении, требуя нести идеи революции дальше. Он в тот свет не верил и убеждал остальных, с кем везли гильотинировать, что их отправляют к великому ничто.
Недаром в переводе библии Якова «любовь к (абстрактному) ближнему» переведена как «любовь к (твоему) соседу», что конкретнее и… куда труднее. Впрочем, сосед и ближний в английском одно и то же слово. Ну, хоть не враг.

Ну, как тут не вспомнить слова Элиота о царстве ничто:
«Роза сумрака царства смерти надежда лишь для пустых людей»
и
«Нет здесь глаз
Здесь не встретишь глаз
В этой долине гаснущих звёзд
В этой опустошённой долине
В разъятой пасти, где сгинули наши царства.
 
В последнем из мест наших встреч
Мы ощупываем друг друга,
Говорить не смея,
Скучены на берегу распухшей реки,
Незрячи…»

Клоотс не верил, а Томас Элиот хотел верить, но не называющим себя здесь посредниками высших сил. Он славно поиздевался в стихе «Гиппопотам» над церковью, сказав, что скорее толстозадый бегемот окажется в раю и крылат, чем та. Стихотворению он ещё предпослал эпиграфом слова другого обманщика – Павла из его послания к колоссянам. Мол, передайте дальше.

Все творцы были одиноки. Внутренне всегда. А как иначе, если они опережали время, попирая сегодняшние святыни?
Вот признание Пушкина:

«Поэт! не дорожи любовию народной.
Восторженных похвал пройдет минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.

Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?

Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник».

Так я, то сидел, вспоминая и размышляя, то читал, позабыв, что надо решать с недвижимостью, и дотянул до пяти утра, когда уже стал уместен иной стих Элиота:
«Ах какой колючий плод
  Колючий плод колючий плод
  Здесь мы водим хоровод
   В пять часов утра».

И тут у меня родилась новая история, но старая как мир, которую я озаглавил:

«Изгнание»

В некотором царстве, неком государстве всем правила Ложь.

  Или правили посредством её.

  И правила Ложь до тех пор, пока жители страны ни возмутились, не желая больше её терпеть.
  Их правитель, первый враль, встревожился подобными настроениями и созвал совет из своих приближённых, помогавших ему лгать и оттого богатевших.
  И стали они обсуждать: как обмануть всех, чтобы всё оставалось как прежде.
  А пока обсуждали, к ним приходили вести о толпах на улицах с плакатами: «Наше царство – в плену лжи!» «Освободим царя из плена, откроем ему глаза!», потом появились сообщения о солдатах, отказавшихся стрелять в собравшихся…
  Тут поневоле в голову лгуну-правителю пришла далеко не новая мысль, что если не можешь чему-либо противостоять, то необходимо это возглавить.
- Подготовьте мне речь! – приказал он, - Речь о том, что мы изгоняем Ложь из наших пределов.
  Сказано – сделано.
  Узнав, что Сам тоже прозрел и теперь с ними, народ страны возликовал.

  Почему-то не обратили внимания, что в речи и в последующих распоряжениях говорилось об изгнании Лжи из всех человеческих отношений.  (Наверно, в связи с сильным испугом). За потакание изгнанной полагались страшные кары. Как и за недонесение об этих преступлениях, в список которых было включено и умалчивание. Это показалось логичным. Раз власть перестаёт врать народу, а он – ей, то и между собой стоит упразднить обман.
Догадываетесь, что воспоследовало?
Скажете, прекратилась торговля, ибо «не обманешь – не продашь»? Хуже! Прекратились отношения между людьми.
 
  Вежливость, как пережиток и маска Лжи, была объявлена вне закона.

  А сами подумайте, если вам всегда режут правду-матку, какой бы она ни была, и вы отвечаете тем же, причём, всем без разбора – любимой, начальнику, другу, прохожему… из опасения, что донесут, ничем хорошим это кончиться не может. Война всех против всех, вот что это выходит.

  И добро бы люди изначально врать не умели, привыкнув к неприятному. Но слышать всё это после стольких столетий лжи, делавшей обычную жизнь приятнее, а невыносимую  – выносимой… Исчезла надежда, выросло число самоубийств.

  Боясь прикончить друг друга, люди перестали общаться и что-либо спрашивать. Гнетущее молчание повисло над страной.

  Картины, снятые про ужасность и коварство лжи, смотреть перестали, тайком пересматривая старые, лживые фильмы, перечитывая наедине дамские романы и прочее сплошь сфантазированное, но с хэппиэндами. Новое же разрешалось писать или снимать только строго документально. Искусство кончилось.

  Другое искусство – искусство обольщения умерло вместе с кончиной комплиментов, любовь – как большой самообман была публично осуждена. Вследствие этого необычайно развилось нечто, до того не имевшее такого повсеместного спроса.
Теперь встречались чисто для перепихона в местах для того приспособленных, приходя туда в масках и анонимно, сближаясь без слов, в полной темноте, с завязанными глазами, чтоб не спровоцировать друг друга на иные неприятные открытия.

  Кстати, думая, что избавились от Лжи, ошибались. Потому как остались убеждения и верования, которые не подвергались сомнению, являясь на деле порождением необходимого некогда обмана и самообмана.
Как и необходимость царя. Не в голове, а во главе.
Ибо сказано, что люди делятся на две группы: одни живут благодаря лжи, другие – благодаря тому, что ошибочно считают правдой.

…
 
  Ложь же тем временем гостила у своей сестрицы в соседней стране. Там всё было настолько политкорректно и толерантно, что врать приходилось на каждом шагу.
- Как думаешь, - спросила она более продвинутую сестрицу, - скоро меня позовут назад?
- Как скоро – не скажу, - отозвалась та, - но что позовут – не сомневаюсь. Только тебе нужно будет провести ребрендинг.
- Что-что? – удивилась Ложь.
- Ну, например, придётся назваться Новой Правдой или постправдой…
- К такому мне не привыкать, - улыбнулась Ложь, принявшись напевать их любимую песенку:
«Приходят слова и уходят слова,
За правдою правда вступает в права».
Сестрица поддержала её:
«Правда и ложь, вы не так уж несхожи, вчерашняя правда становится ложью, вчерашняя ложь превращается завтра в чистейшую правду, в привычную правду…»
И они рассмеялись.

Записав это, я, кажется, упал, так закружилась голова. И упал, вероятно, в сон.