Разговор с Морфеем

(7)

 

  Морфей долго не отпускал меня за пренебрежение им. Значит, спал я невесть сколько и крепко.
Вообще у бога сна были основания на меня злиться. Всё-таки, когда мир погружался в сон, то принадлежал Ему, беззащитный перед Ним. А я некогда написал вещицу…впрочем, судите сами.

«Стоит ли завидовать богам?

Царь Ананди привечал мудрецов со всех краёв света. Их умствования немало забавляли повелителя. Нередко он присутствовал при спорах гостей, слушал и спрашивал.
Как-то мудрецы обсуждали: какой смысл в зависти богам?
Одни считали зависть им само собой разумеющейся, другие бессмысленной, третьи полагали, что в чём-то и боги могут позавидовать людям… ведь есть же и такое понятие, как зависть богов.
Здесь в обсуждение вступил сам Ананди, поведав, как однажды внимал громким уверениям странника, что мир только видимость, сон неведомого божества…
Тогда царь прервал его вопросом:
- Если твоё божество проснётся, то всё исчезнет?
- Ты прав, повелитель.
- Не верю! Больно уж ты раскричался. Не опасаясь его разбудить…
И добавил:
- Лучше не говори это никому. Ведь ты выдаёшь тайну своего божества. Кому такое понравится? Если оно есть, то может тебя наказать… исключив из сна. Даже моими руками.
Тут Аннади, увидев, как сжался странник, засмеялся:
- Не пугайся, ведь сном управлять нельзя! Получается, твоё божество и не оно вовсе, раз ничем не управляет.
А мудрецам царь сказал:
- Не завидую такому божеству, если б оно существовало! Сколько того, что не хотелось бы видеть, пришлось бы ему смотреть…»

Конечно, упрёк, если так истолковать, был непрямым, но… Да и мнительность нельзя сбрасывать со счетов. Короче, как и у Ветра, у Морфея могли быть основания иметь на меня зуб за непочтительность, как минимум.

Однако сон ослабел, и я стал его воспринимать, как некое состояние, в котором возможно всё. И во сне подумал, что это – лучшее, что можно придумать. Ведь и Гамлет желал не умереть, а именно уснуть и видеть сны… И если б знали, что смерть  и есть сон, то не боялись б, а стремились к ней. Игравший Гамлета, Высоцкий не зря написал:
«Ах, как нам хочется, как всем нам хочется
Не умереть, а именно уснуть.

Тебе плевать, и хоть бы хны:
Лежишь, миляга, принимаешь вечный кайф.
И нет забот, и нет вины...
Ты молодчина, это место подыскав».

Хотя, раз сновидения от тебя не зависят, то могут не понравиться даже больше твоей жизни. Это и останавливает – сказал Шекспир устами принца датского.
Есть версия, вспомнилось, по которой мы всего лишь снимся богу, и стоит ему проснуться – нас не станет. Может, пора его разбудить?
Словно в ответ послышался лёгкий смех столь же неожиданно оборвавшийся, как и возникший.
Послышалось?
Снова смех.
- Кто это?
Смех.
- Ээ, сосед по палате! Шуточки!
- Скорее, сосед по сну, - отозвался лёгкий весёлый голос.
- Где ты? Ты бестелесен?
- Пусть я буду бестелесен, - согласился озорной голос, - хотя бы этим интересен.
Боже, только поэта мне не хватало в моём сне.
- Признайся, - обратился я к озорнику, - ты собираешься изводить меня стихами?
Озорник засмеялся.
- Не буду, если ты не станешь доводить меня притчами своими.
- Не любишь притчи?  А ты не путаешь их с причитаниями?
- Шутник! – раздалось в ответ с лёгким смешком.
И замолчал.
Мне почему-то стало грустно. Хоть бы сказал что-нибудь… мне ведь осталось недолго.
- Знаю, - послышалось, - вы – временны и местечковы.
Ух, ты, да мы никак философствуем… Впрочем, я сам называю нас хронотопами, а то, что он сказал, в сущности, перевод. Он сказал: «вы – временны…» А он?
- Вечен.
- Нет ничего вечного и никого.
- Хорошо, скажем тогда извечен…И ты собирался во сне остаться.
- Ну, как сказать…
- Скажи как есть.
- Тогда признайся, кто ты.
- Думаю, сам уже догадываешься.
- Морфей…
Он не возразил.
- Что ж, Морфей, ты ведь родственник Харона. То ли брат, то ли племянник. Передашь меня ему? 
На этот раз Морфей не ответил. Молчал он упорно, хотя я чувствовал, что он здесь. Я подумал, что бог воспитывает меня, жалкого хронотопа-самоубийцу. Это ж я завишу от него, а обращаюсь без должного почтения, да ещё «тыкать» ему стал. Морфей считался довольно весёлым и приятным божеством. Хотя… он приносил и кошмары. Я пересилил себя и сказал:
- Я обращался без должного почтения… прошу меня простить, ваше…
Я поискал: как его назвать и не придумал ничего лучшего, чем:
- … ваше морфейство.
Он не засмеялся на это, а захохотал. Смеялся долго, с удовольствием.
Наконец, обращаясь ко мне, выдал:
- Никто ещё меня так не называл.
И с восторгом важно повторил:
- Ваше Морфейство! За это тебе прощается непочтительность. Но ты должен понести наказание.
Наказание? Я ждал.
- За это я тебе открою глаза…
Разбудит меня?
- Нет, открою их на тебя. Тебе.
Я ничего не понял.
- Начинаю открывать… Вот ты хочешь… как выразиться, чтоб ты понял… транзитом через меня попасть к Харону с чужим пользованным оболом, который ты украл у мертвеца. То есть, чтоб я, используя свои родственные связи, легализовал твою аферу. Не так ли?

Вот как это выглядит с его стороны… По-своему, он прав. Принимает меня за жулика!
Да я в жизни никого не обманывал! Кроме надежд родителей и некоторых девиц…

- Поэтому я, конечно, не позволю сбыться твоему замыслу. Поищи дураков в другом месте. Но это ещё не всё.

Бог мой, что ж ещё я якобы злоумыслил?

- Ты пишешь, чтоб после прочли, желая остаться в чужой памяти тем, каким себя запечатлеваешь в мемуаре. А что возразишь на слова Шоу, которого уважаешь? «Читая автобиографию, помните, что правда никогда не годится для опубликования. Да никто и не бывает настолько плох или глуп, чтоб написать о себе всё, что есть».
Он же: «Все автобиографии лживы. Ни один человек не может быть плох настолько, чтобы рассказать о себе при жизни правду, втянув в это дело, как того и требует правда, свою семью, друзей и коллег. И ни один человек не может быть настолько добродетельным, чтобы рассказать правду потомству в документе, который он держит при себе до тех пор, пока не останется никого, кто бы мог противоречить ему».

Я попытался возразить:
- Да, это своего рода литература, иначе читать будет невозможно. Опускаешь неважное и неинтересное, группируешь события…

Но он прервал меня:
- Я не договорил. Из твоего мемуара вырисовывается
(он сделал паузу и стал перечислять)
могучий тип,
почти «отец русской демократии»,
(здесь он хмыкнул и продолжил)
Мыслитель с большой буквы «МЫ»,
вокруг чьего самомнения всё обязано крутиться,
которому среди смертных не находится собеседника,
способного его понять,
 и потому ты покидаешь этот мир,
недостойный тебя.
Разве не так?

И, не дав ответить, продолжил:
- На деле же, ты – хлюпик, во всех смыслах. А свои способности не знаешь куда применить. Ну и засунь тогда их себе в задницу! Ты не в состоянии решить ни одного вопроса, включая наследование имущества, нажитого не тобой.
Мало того, ты забыл, о чём просил тебя «дед».

Я удивлённо отреагировал на последнюю фразу.

- Вот, видишь! А он просил принять посланца от него, даже если тот не будет этого знать.

Он прав. Я действительно забыл об этом.

- И теперь, когда очевидно, что ты виновен по всем пунктам, какое наказание ты считаешь достойным за перечисленное?

Я молчал, не зная, что сказать.

- Смерти ты недостоин. Она – это бегство от всех вопросов, что ты не в состоянии решить.
Ты будешь наказан жизнью, которой боишься, не ценишь и перед которой готов поднять вверх лапки. Что говорила твоя неукротимая Колетт Пеньо?
«Ценность жизни заключается лишь в сопротивлении и бунте, каковые надлежит выражать со всей энергией отчаяния. Само это отчаяние представляет собой великую любовь к жизни, истинным человеческим ценностям, неизмеримым природным силам, ко всему, чем действительно жив человек».
Ты – случайность, получившая шанс стать чем-то, а хочешь удрать отсюда, не попробовав войти не в одну дверь. Прощай!

И я очнулся.

  Я долго лежал, не открывая глаз.  Не хотелось. Что хорошего могло меня ждать…
Когда же попытался встать, то это не получилось. Слабость медведем навалилась на меня. Подумал: сколько времени я не ел? И не смог ответить.
Смешно. Морфей в качестве наказания запретил мне умирать, но, похоже, сейчас отойду в мир иной, как говорится. Как хорошо, когда не надо принимать решения и от тебя ничего не зависит.
Но что это? Рядом на журнальном столике куча упаковок из-под… снотворного! Когда я их принял? И почему тогда очнулся? Подделка?
Но почему я принял их, не помню этого… И вопрос с завещанием не решил, и собирался для верности умирать в тёплой ванне, заодно взрезав вены. В воде кровь не сворачивается.
Затмение на меня нашло, что ли?  Не иначе. Приступ отчаяния?
А что за дрянь я проглотил вместо снотворного? Хорошо, если просто мел, но, судя по состоянию, что-то похуже.
Кажется, пора подводить итоги. Но итоги чего? Жил ли я? Больше в своих фантазиях, частично записанных. Но после моей смерти барахло, включая записи, выбросят на помойку и следов от меня не останется.
Как и от большинства прочих полых людей, которые также были ни о чём. Но у них было своё счастье и счастье растворения в том, во что верили и оттого творили и вытворяли, полагая, что
«… счастье не в том, что один за всех
А в том, что все — как один!
И ты поймешь, что нет над тобой суда
Нет проклятия прошлых лет
Когда вместе со всеми ты скажешь — да!
И вместе со всеми — нет!
И ты будешь волков на земле плодить
И учить их вилять хвостом!»

Странно только, что если не жил, то и умирать как будто не должен… Прости, деда, похоже, я не встречу твоего посланца знающего, что он от тебя или не знающего этого.
Ибо, раз уж говорю перед смертью, то не солгу: «Не понравилось мне нашествие ночи тогда в моём городе. Не хотел бы жить среди рабов, называющих меня «превосходительством». Понимаю, как тебе было обидно – честному человеку, сражавшемуся за идеалы людоедов, когда это выяснилось. Поэтому ты теперь с тем же жаром борешься против. А в этой борьбе все средства хороши. Ведь уверен, что воюешь за Добро. И, чтобы победить, идёшь на то, против чего боролся. А тогда смысл? Не обижайся, у меня иной характер и нет твоего опыта. Меня вербовали в подданные Ветра якобы с неограниченными возможностями и то не согласился. Прости меня, если можно, и прощай, самый близкий мне человек».

Обычно в этом состоянии начинают молиться. Я усмехнулся: кому? Лучше вспомнить стихи… Какие подходят в данном случае? Пожалуй, эти.

«И всё, с чем я лицом к лицу,
Как будто бы пришло к концу
И в дымке, как воспоминанье.
Не то живу, не то за гранью
Происходящего со мной
Лишь вспоминаю путь земной».

Нечего вспоминать, эти строки не подходят. Может, это…

«Но в хаосе надо за что-то держаться,
А пальцы устали и могут разжаться.
Держаться бы надо за вехи земные,
Которых не смыли дожди проливные,
За ежесекундный простой распорядок
С настольною лампой над кипой тетрадок,
С часами на стенке, поющими звонко,
За старое фото и руку ребенка».

Нет, и это не мой случай. Не удержит, чувствую, как сползаю в бездну…

  Я стоял в полной темноте. Ни шевеления ветерка, ни звука. Где я?
Постояв ещё и ничего не поняв, я сделал робкий шаг, щупая ногой почву. Это была, скорее, мостовая. Подтянул левую ногу, поставил рядом. Вытянул вперёд руку и наткнулся на чью-то голову! Человек от неожиданности вскрикнул.
- Простите, - сказал я, - Ничего не вижу.
- Я тоже, - тихо ответил он, - Кладите руку мне на плечо, моя – на плече впереди идущего. Медленно, но двигаемся.
Я нащупал его плечо. Он был существенно ниже меня.
- Где мы? – почти шёпотом спросил я.
- Не представляю. И сосед впереди не знает. 
Что-то это мне напомнило… Конечно! У меня однажды само написалось подобное вопрошание:

«Куда мы идём?

вопрошаю
Хоть кто-нибудь знает?

Тот
слева
удивлённо таращится на меня
Он
явно
не задумывался об этом
как и никогда не задумывался
судя по виду
и вряд ли знает
как это делается
Нашёл я
кого спрашивать

Идущий справа
неуверенно отвечает
что движемся  к лучшему

Но на вопрос
знает он этого лучшего?
бедняга округляет глаза
не хуже того слева
Я отстаю от него
мысленно сочувствуя
Раз человек надеется
на лучшее
значит
живёт нехорошо

О это лучшее
на него лишь и уповают
На кого же тогда
уповать ему?
 
Те
кто тащатся сзади
убеждены
что
куда идём
известно тем
впереди
Не просто же так
топаем

Тот
немного впереди меня
не ведает
куда идём
предполагая
что туда
где нас нет
Ведь как известно там хорошо
Именно поэтому?
спрашиваю
Но он выпяливается на меня
открыв рот

Поясняю
Если хорошо там где нас нет
то приди мы туда и там станет плохо
Но тогда зачем туда идти
и в месте ли дело?

Он от меня шарахается в испуге
а остальные глядят подозрительно
явно полагая
за столь непатриотичные речи
полагается
сами понимаете что
короче то
от чего уходим

Раздаётся чьё-то взволнованное
Мы столько лет стояли на месте
хотя нас уверяли
что движемся
А теперь идём
и в это не верят
пытаясь нас сбить с пути

Я хочу поинтересоваться
с какого пути?
Но тут их второй мыслью
становится
Не подослан ли я
чтобы проверить их лояльность?
Слышу
Он провокатор

      Вокруг меня образовывается пустота
Все делают вид что со мной незнакомы
и не имеют ничего общего

Я ухожу в сторону
Стараясь скрыться из виду
и прибавляю шаг

Настигаю следующего идущего
Спрашиваю о том же
      Он думает
что нас ведут
а куда
позже станет известно
Видимо
когда дойдём
окончательно

Ведут?
Я ускоряю шаг
чтобы взглянуть на ведущих
Надо же знать
кому доверяешь свою судьбу

Они предлагают разное
и вскоре понимаю
что сами не в курсе курса

Куда же придём тогда?
бормочу в растерянности

Но вижу
их слова принимают всерьёз
многозначительно говоря
мы просто не знаем того что известно Им
сидят высоко и зрят далеко
они видят заговоры против нас
а эти слова не для всякого Якова
И слышу
их каждый толкует по-всякому

Нет
упёрто твердит один
мы идём к лучшему
Ведь там где мы были
было не слишком
оттого и ушли
Не так
возражает ему другой
там было лучше
поэтому мы возвращаемся
В детство?
вырывается у меня
А что в нём плохого?
удивляются мне
В счастливом неведении разве плохо?

И я соглашаюсь невольно
Но почему-то останавливаюсь озадаченный

Если мы возвращаемся
идя вперёд
то
движемся по кругу?

Сзади идущие
обходят и обтекают меня
подталкивая
обволакивая
и вовлекая в движение
И я иду
неведомо куда
с теми
кто не ведает
куда и зачем
туда
возможно
где нас
не ждёт ничего хорошего

Я пытаюсь
кричать
об этом
но шум шагов
заглушает голос
и кажется
будто я
как пойманная рыба
лишь открываю и закрываю рот
А поток идущих
несёт меня с собой
к неведомому
но не раз пережитому
нами
и
предками»

Терпеть не могу толпы, которая сама не ведает куда идёт и что прикажут в следующую минуту. Но в жизни всегда есть ведущие и ведомые. Последних намного больше.
Очнулся я от этих мыслей, почувствовав, как мне сзади положили руку на плечо, сначала ощупав спину. Значит, я уже не последний в этой очереди. Интересно, он спросит: куда идём?
Я подождал. Вопрос не последовал. Не немой ли он? Не думаю, что он знает: куда мы идём. Пошатываясь, медленно и неуверенно, мы движемся.
Я не выдерживаю и тихо спрашиваю соседа сзади:
- Вы куда идёте?
Он некоторое время молчит, а потом так же тихо отвечает:
- А это имеет значение?
Мне нравится его ответ, что я не скрываю от него, в свою очередь говоря:
- УмнО. Вы имеете в виду, что и раньше, при свете, мы не знали: куда и к чему придём? Так что темнота ничего здесь не меняет…
Он опять молчит прежде, чем ответить.
- Вы хотите сказать, что и раньше не ведали куда… Пожалуй. Тем более, мы не знали, что случится с нами в любой момент. Вот я не представляю: как попал сюда.
- Я тоже. Но что вы делали перед этим? Вдруг это наведёт на мысль.
Судя по очередной паузе, он пытался вспомнить.
- Кажется, шёл с работы… Впрочем, я не уверен. Видимо, что-то случилось. Свет отключили в городе, что ли.
Вдруг подаёт голос тот, на чьём плече моя рука. Он, оказывается, слушал наш разговор.
- Это – не город.
- Почему вы так думаете? – спрашиваю.
- Даже отключение света в городе не рождает такую темноту и тишину. Машины бы ездили с включёнными фарами.
- Он прав, - на этот раз без паузы подтверждает держащий руку на моём плече.
- Но это же бред! – восклицаю я громче, чем мы говорили, - Вот я – из Петербурга и никуда не выезжал перед этим. А вы?
- Я – из Саратова, - говорит впереди идущий, - и тоже не помню, чтоб куда-то собирался.
- Я – из Москвы, - удивляет нас сзади идущий.
В этот миг мне всё становится понятно, но пытаясь переварить это, я молчу. Потом, когда оказываюсь в состоянии говорить, думаю: стоит ли? лишив их сразу всех надежд.
Они тоже молчат. Наша цепь неуклюже, очень медленно движется. 
Конечно, я легко мог бы поддержать разговор, похвалив саратовцу их пешеходную аллею в центре, нашёл бы и что сказать москвичу, но… зачем? Мы идём в последний путь, и это ничего не изменит. Детям, тем да, Корчак рассказывал сказку, оправляясь умирать с ними, чтобы поддержать в дороге на тот свет, что гениально воспел Галич в своей балладе.
А об ушедшем детстве героя, да и любого из нас, какие там строки!

«Окликнет эхо давним прозвищем,
И ляжет снег покровом пряничным,
Когда я снова стану маленьким,
А мир опять большим и праздничным,
Когда я снова стану облаком,
Когда я снова стану зябликом,
Когда я снова стану маленьким,
И снег опять запахнет яблоком,
Меня снесут с крылечка, сонного,
И я проснусь от скрипа санного,
Когда я снова стану маленьким,
И мир чудес открою заново».

Но тут явно никто нам не прочитает «угомонную сказку».

  Я шёл и думал, что время подводить итоги. Я подвёл родителей, деда, обо мне даже некому сожалеть при уходе. Я не нажил друзей, чтоб процитировать Визбора:

«Как хочется прожить ещё сто лет,
Ну, пусть не сто – хотя бы половину,
И вдоволь наваляться на траве,
Любить и быть немножечко любимым.
И знать, что среди шумных площадей
И тысяч улиц, залитых огнями,
Есть ты, ещё есть несколько людей,
Которых называем мы друзьями».

Подумалось, что ведь идём совсем как у Элиота в его «Полых людях». Без глаз, без чувств, труха… а не люди.

«В последнем из мест наших встреч
Мы ощупываем друг друга,
Говорить не смея…
В сумрачном царстве смерти».

Значит, и он прошёл этот путь. Сначала в своём воображении, а затем… 

Но поскольку изменить уже ничего нельзя, то сожалеть – пустое.

…Как безропотно они идут. Или тоже всё поняли и размышляют?

Интересно, наверняка в этой колонне верующие в своих богов и атеисты. Идущие к Аллаху, Саваофу, к другим высшим силам, а встретит всех… Харон.
Меня так позабавила эта мысль, что едва удержался от того, чтобы не спросить соседей по скорбному шествию: куда они направляются?

 А что, собственно, я делаю среди них? Гора не идёт к Магомету, обыграл я своё прозвище (выговорить правильно моё имечко никому не удавалось). Вот уж назвала мама, так назвала. Когда я, как медалист, поступил в университет, сдав на «отлично» основной экзамен – историю, то нас таких собрали и комитет комсомола бросил нас на уборку территории, мытьё бюстов в здании 12 коллегий. С бюстами вышло смешно. На постаментах были написаны имена: Сократ, Спиноза и так далее, а на бюстах – нет. Кто ж знал, как они выглядят? Поэтому, помыв их, стали ломать головы: кто откуда? И ставили по своим представлениям. Утешало то, что мы не первые и не последние, кто так уже делали, и, возможно, до того они стояли совсем под иными именами…
Но вспомнил я это по иной причине. Всегда я гордился «лица не общим выраженьем». И потому, когда  мы закончили на Университетской набережной, нас пригласили съездить на стройку в Петергоф. Там сооружали новые корпуса.
Все обречённо пошли на автобус, а я не пошёл. И так уже была середина августа.  Я отдыхал до сентября.
Если я тогда не послушался, то чего мне ныне бояться и терять? Не пойду.

И я снял руку с плеча саратовца и скинул с себя руку москвича.
- Постойте! – заволновался он, - Куда вы? За кем мне теперь быть?
Я усмехнулся: не за кем, а кем.
- За саратовцем, - пояснил я, - пройдите вперёд.
И шагнул в сторону, пропуская его.

Усевшись на обочине, я подумал: неплохая миниатюра была у Кривина, где Мюнхгаузен летел вниз с 16-го этажа, но задумался и пролетел конечную остановку. Нет, в моём случае так не получится.