Самописка

На фото: Письменный чернильный прибор. Середина XIX века. Гранит, бронза, хрусталь.
 
                САМОПИСКА
                психологический этюд               

    Сперва я хотела назвать этот рассказ "Ручка", или "Авторучка". Но отказалась. Очень уж "в лоб". И решила назвать "Самописка". (Я люблю названья с интригой, с изюминкой). Слово, конечно, старое, отживающее. И захотелось его сохранить для читателя, продлить ему жизнь. - "Самописка"... Что? Она сама что ли пишет? Ну, не совсем конечно, сама, а частично. Словно кто-то ей сверху подсказывает, с неба диктует. Вот и оставила название - "САМОПИСКА".

     Сегодня, да и всегда в каждом доме живут любимые вещи. Предметы. Удобный старинный нож например или ложка. Кресло. Книжный шкаф или лампа. Они несут в себе память о прошлом, судьбы, привычки близких людей, которые уходят корнями в глубину семейного рода. Есть такие предметы и в моём доме. Например, обожаю нож, не просто бабушкин, а даже прабабушкин, века ХIX, с тонким лезвием, который и сегодня режет лучше других, точнее других. Пусть даже и современных, и красивых, и раззолотых.
    Есть и среди мебели любимые памятные предметы. Конечно, уже доживающие свой век. Например, тумбочка с потайным ящиком на ключике. Или туалетный столик с зеркалом времён Льва Толстого. Или кресло - модерн начала ХХ века. У моих дорогих бабушки и деда, живших на Таганке, тоже были любимые предметы. И главными в столовой были два главных "ковчега". Бабушкин буфет с посудой внутри - это бабушкин мир, а напротив дедушкин письменный стол с настольной лампой, книгами, документами - это мир дедушки.
  Внизу буфета белел дорогой фарфор - блюда, супница с фигурными ручками, соусники. Но главное - аккуратные стопки различных тарелок по 12 штук (Т.е. дюжина. А были и по две дюжины, и полдюжины. То есть, сервиз большой, малый, двойной. Тарелки - закусочные, глубокие, мелкие, десертные). А на бабушкином сервизе сбоку и по краям цвели цветы с одинаково яркими чудо - ромашками и синими васильками. И казалось весь первый "этаж" буфета был забит васильками и полевыми ромашками, но пахло почему-то не цветами, а хлебом и сухарями.
   А выше два глубоких ящика с сервировкой на уровне живота. Один с праздничной, другой с повседневной. А над ящиками в этом бабушкином мире, словно в высотном доме, располагалась столешница, под кружевной  салфеткой, с зеркальным углублением у задней стенки. Но мне, малышке, был особенно люб "верхний этаж" (кондитерский). Где за разными дверцами стояли сервизы чайный, кофейный с чашками, сахарницами, стаканами в серебряных подстаканниках. А рядом разноцветные варенья в вазочках на разновысоких ножках, конфеты, цукаты. И от каждой дверцы свой ключик на звенящей связке ключей в кармане бабушкиного фартука.
   Буфет стоял справа от входной двери, выходящий в коммунальный коридор. (Где соседями были ещё две семьи). А двухтумбовый, дубовый письменный стол (дедушкин мир), опирающийся на половицы массивными львиными лапами, стоял напротив буфета, через комнату вдоль высокого окна, смотрящего во двор по Ульяновской улице. Ныне название улицы, слава Богу, вернули. Теперь она называется как и раньше Николоямская. И главным на столе был, конечно, письменный прибор на мраморном основании. Две хрустальные чернильницы, полные лиловых чернил, и бронзовый медведь, уже столетие  сидящий между ними. А рядом, на таких же мраморных основаниях стояли пресс-папье, подсвечник, пепельница и даже лежал с мраморной ручкой нож для разрезания бумажных страниц. Стакан был полон тонкозаточенных разноцветных карандашей (дедушкино хобби) и тоненькая деревянная ручка с "пёрышком - лягушка" для чистописания. И бронзовый медведь с доброй мордой по-хозяйски следил за порядком и на столе под зелёным сукном и во всём доме.
   В этом районе при впадении речки Яузы в широкую Масква-реку и стоял наш дом. В соседних домах прежде обитали в основном швеи, скорняки, ямщики. А храм святого Николая Чудотворца был тоже в двух шагах от нашего дома, буквально на Садовом кольце. Соседняя горка, которая спускалась с Яузской больницы вниз на Ульяновскую называлась "швивая", в честь швей, живших вокруг, но мы дворовая ребятня называли её попросту "вшивка". "Пойдём кататься на "вшивку"- говорили мы друг другу, и прихватив санки, шли вверх на эту самую "вшивку". Чтобы потом, упав животом на санки, долго-долго катиться по "вшивке" вниз почти до Садового.
     В те послевоенные годы я жила не в Останкино, где родилась, а на Таганке у бабушки с дедом. Отец бесконца ездил в командировки в Сибирь, поскольку работал в Министерстве Сельского Хозяйства инспектором по Сибири, а мама давала уроки фортепиано на выезд, т.е. ездила к детям в "порядочные дома" по всей Москве. Дедушка преподавал студентам в МАИ и в МАТИ сложный предмет "моторостроение винтовых самолётов", а бабушка, его жена, считалась иждивенкой, попросту домохозяйкой. И чтобы меня по целым дням не оставлять дома одну родители подкидывали меня к любимым бабушке с дедом. Чему я была очень рада. Надо сказать, что я очень рано, задолго до школы, научилась читать и писать. И маленький соседний магазин, который был на углу нашей улицы и Садового кольца и назывался "Культтовары" буквально завораживал меня. Правда я не понимала что это такое "Культтовары". То ли  культурные товары, то ли их культ. Но это не имело значения. Имела значение вся атмосфера этого маленького торгового зала. И когда меня выпускали гулять во двор, я старалась хоть на минутку заглянуть в "Культтовары", в его волшебный мир. А он действительно был волшебным. Там на всех стенах пестрели плакаты. Я давно знала их наизусть. "Учиться, учиться и учиться. В. Ленин", "Ученье - свет, а не ученье - тьма", "Грамоте учиться - всегда пригодится". И даже были в стихах. Белые буквы по красному фону. "Учись - не ленись. / Поздно спать не ложись./ Утром рано вставай. / И урок повторяй."
   А над плакатами под потолком на белом фоне висели большие портреты писателей в рамах с ценниками. Некрасов, Гоголь, Пушкин. Я их знала все наизусть. Все они были мои знакомцы, даже друзья. И если кто-то вдруг из них исчезал, я знала, значит в школу купили.
    Ах, как хотелось мне скорей подрасти, поступить в школу! Сесть за парту! И писать, писать, писать. Складывать буквы в слова. И конечно же, рисовать!..
   В этом царстве чудес царицей была продавщица тётя Тася.  "Ну что, опять пришла?"- встречала она меня. И разрешала: "Ну смотри, любуйся". И я любовалась.
   С полок на меня смотрели обложки ярких и даже знакомых, детских книг, всё больше сказки, которые я  почти все знала наизусть. "Там на неведомых дорожках, / Следы невиданных зверей./ Избушка там на курьих ножках/ Стоит без окон, без дверей..." Однако гораздо больше меня завораживали витрины. Я, малышка, была чуть выше прилавка, но под стеклом видела все драгоценности, которые почему-то назывались канцелярскими. "Бесценные вещи" (хотя под каждой была своя цена, написанная на бумажке). Но мне купить это было не на что, а так тянуло лишний раз полюбоваться на все эти школьные богатства: коробки разноцветных карандашей, пластилин, ластики, фигурные линейки, циркули,  блокноты, пёрышки. Целая россыпь различных перьев разного металла с разными названиями и номерами (№11, №86 для черчения, для "волосяных" линий чистописания). А главное ручки. Собственно и дедушка мой писал такой же ручкой-палочкой, покрашенной в синий цвет, с пёрышком "лягушка".
    Тётя Тася порой спрашивала сочувственно: "Что, опять денег нет? Опять как в музей пришла?"
    Но однажды она меня встретила почти радостно. "Вчера товар получила. Завод "Маяк". Авторучка поршневая."- и ткнула пальцем в стекло. В витрине под стеклом я увидела нечто новое, необыкновенное! Среди всех школьных товаров посередине сияла в коробочке ручка. А под ней ценник "ручка-самописка", цена -3 рубля. Как самописка? - подумала я. Она что, сама пишет? "Это не простая ручка, поршневая, чернила сама набирает".
   Дома в эту ночь на своём сундучке я почти не спала. А та волшебная ручка-самописка так и стояла в глазах. Так и хотелось взять её в руки и что-нибудь написать на бумаге. Ведь я уже отлично пишу. Но там на витрине она самая дорогая и стоит целых 3 рубля. Но где, где взять такие деньги? Конечно бесполезно просить у бабушки с дедом. И к родителям в Останкино тоже ещё не скоро поедем. И вдруг мелькнуло... Однажды я увидела, когда дедушка открывал ключом центральный ящик своего письменного стола, там слева лежали зелёненькие три рубля и совсем близко, с краю. И я затаилась и с этой минуты потеряла покой.
    И вот однажды, когда взрослых не было дома, я потянула за ключ ящик письменного стола, почувствовала сладкий запах дедушкиного курительного табака. И увидела эти самые заветные зелёные 3 рубля, схватила и быстро сунула в кармашек своего фартука. Сердце билось буквально у горла. Неужели чудо-ручка будет моя? И скорей задвинула ящик.
   И действительно, как только бабушка выпустила меня гулять во двор, я вмиг оказалась в "Культтоварах" у заветной витрины. "Ну вот, - улыбнулась мне тётя Тася, когда я протянула  деньги - Молодец! Другое дело". И выложила на прилавок заветную ручку в длинной картонной коробочке. "А знаешь как ей пользоваться?" Нет, я, конечно, не знала. И тут она, поставив на стекло пузырёк лиловых чернил, набрала в неё несколько капель. "Смотри, как хорошо пишет?" - черкнув, расписалась она на какой-то бумажке - "Ведь это же ручка-автомат". Сквозь прозрачные стенки в самописке темнели чернила. И она отдала мне её: "Держи! Учись, не ленись". Я положила её в карман фартука, сердце моё замирало от счастья. Наконец-то, моя мечта сбылась!
     Но уже по дороге домой меня стал мучить серьёзный вопрос, что же делать с покупкой? Где держать? Куда прятать? В комнатах нельзя. Бабушка знает там каждый закуток. Не прятать же в общественных ванной или туалете? Остаётся лишь кухня. У нас в общей кухне стоял не кухонный стол, как у прочих соседей, а высокий ларь. На крышке его бабушка готовила, как на столешнице. И открывался он редко, только к Пасхе или большим праздникам. Поскольку внутри лежала очень нужная в хозяйстве крупная утварь: формочки для пасхи, металлические формы для выпечки куличей, скалка и рубель для глажки постельного льняного белья, чугунный утюг, противни, подносы и прочие нужные бытовые предметы. И стоял этот наш ларь не на полу, а на кирпичах. И меня осенило! Спрячу - ка я свою драгоценность подальше под ларь. Я так и сделала и даже ладошкой подвинула поглубже, подальше от края. Как же я была весь день радостна и послушна.
      Но спокойная жизнь продолжалась недолго.
 Вечером, открыв ящик, дедушка спросил:
   - Зина, ты ничего не брала у меня из стола?
  Бабушка удивилась.
   - С какой стати?.. А что, у тебя что-то пропало?
   - Да у меня 3 рубля тут куда-то делись.
Ну всё. Моё сердце буквально оборвалось. Я готова была провалиться сквозь землю. Даже ладошки похолодели. В комнате повисла тишина. А дедушка молча со щелчком повернул ключ на центральном ящике. И я, с облегчением,  подумала: "Ну, кажется, пронесло".
    А следующим утром, когда я в ванной чистила зубы, на пороге появилась бабушка: "Внученька, ты не знаешь, что это такое? И откуда?" - в одной руке она держала картонный чехол, в другой - беленькую авторучку. Я вмиг покраснела. Конечно, я всё понимала, но что ответить не знала. А бабушка продолжала: "Надо будет у соседей спросить. Сегодня как раз наша очередь мыть полы общие. Ну, я стала мыть кухню и вот наткнулась".
    "Ну зачем, зачем я спрятала её под ларь? Надо было на полку, на полку, в посуду..." И вдруг в моей голове как соломинка, мелькнула  спасительная мысль. И я за неё хватаюсь. И вру. Выкручиваюсь. Говорю негромко, несмело:
- Мне её дядя Толя подарил. Я завтра хотела вам её показать.
   Родной папин брат дядя Толя демобилизованный офицер и тоже участник войны, проездом из Берлина в Киев на родину, действительно две недели гостил у моих родителей в Останкино. Но недавно уехал. И там  я его видела дважды. Даже гуляли всей семьёй в Шереметьевском парке.
  - Кто, кто? - переспросила бабушка с удивлением.
   Но моё враньё было так неожиданно и так правдоподобно, что она задумалась и добавила:  "Я пока положу её до дедушкиного прихода на письменный стол, где ручке и полагается быть. А ты позавтракай и беги погуляй во двор."
    Но нет, после завтрака во дворе я места себе не находила. И не играла, как обычно, с детьми. Казалось бы моя мечта осуществилась. Но нет. Всё было так мрачно и беспросветно. И грех "не кради" словно камень давил душу.
   Я всё думала: "А вдруг они завтра или сегодня отправятся в центр на главный Телеграф или Почтамт и закажут междугородний с Киевом. Вызовут дядю на связь и... враньё моё вскроется? Вот ужас то! Но в тот момент я и представить не могла о нелепости и даже глупости такого предположения. Кто бы стал из-за какой-то ручки звонить по междугороднему?!"
     Мне было плохо. Всё думалось - вдруг тайное станет явным. И глаза наполнялись слезами.
     А в обед, когда дедушка пришёл после лекций из Института, я увидела свою красавицу ручку. Она действительно лежала на письменном столе у лап бронзового медведя, сидящего меж двух хрустальных чернильниц. Так появилось для моей белой, пластмассовой ручки достойное почётное место. Ей теперь не хватало только любви, признания. И любви общей, семейной. А я её, конечно, любила, восхищалась и мечтала ею писать...
     Я стояла у письменного стола, и вдруг почувствовала - сзади подошёл дедушка, подсел к столу и бережно обнял меня сильными, тёплыми руками. Сразу ощутила чудо-запах, такой родной, такой сладкий, дедушкин. Его табака "Captain", который лежал в этом же столе в табакерке. 
    - А давай-ка посмотрим, что тут написано.
Он взял чехол ручки и на обороте прочёл вслух:
    - "Фабрика "Маяк". Авторучка - самописка. Поршневая. 3 рубля." Ну что ж. Давай попробуем эту автоматическую красавицу в деле, в работе? О, в ней, оказывается, и чернила есть, - и положил передо мной раскрытый блокнот. А по моим щекам потекли горячие слёзы стыда и раскаяния. И я стала всхлипывать горько и сладко, уткнувшись деду в плечо, мокрым от слёз личиком.
    А между тем дверь распахнулась и бабушка на вытянутых руках внесла наш сияющий, кипящий  самовар. В его поддувале внизу ещё светились горящие угольки. "Ну, что, "писатели" мои дорогие? Давайте к столу. У меня почти всё готово." И поставила самовар на длинный поднос. Но я поЧему-то вцепилась в деда пальчиками сильнее, и всё всхлипывала, не отпускала. Тогда я, малышка, ещё не знала, что это были слёзы покаяния и очищения, чистоты. Что тяжкий мой груз греха был молчаливо  прощён. И что на свете я ещё познАю бессмертную истину: "Отче наш... И остАви нам дОлги наши, якоже и мы оставляем должникОм нашим..." (долги - т.е. грехи).
    И мы пошли к обеденному столу, к шумящему  самовару, где мир моих деда и  бабушки сливались воедино.

                ПОСЛЕСЛОВИЕ
   А ещё не могу не добавить две копейки про ручки и перья.
   Интересно, а существует ли в нашей стране или где-нибудь "Музей ручки"? Т.е. стилО, которым пишут?..
А мы, например, могли бы начать с Пушкина. Он, как и его современники, в XIX веке, писал гусиными перьями. Да-да, пером, взятым из крыла обычного домашнего гуся, белого или серого. Конец пера умело затачивался, его макали в чернила и...писали "стилом по бумаге" (а прежде по воску, папирусу или ткани).
Пушкин писал легко, быстро, порой небрежно, порой разбрызгивая чернила, порой ставя кляксы. Достаточно увидеть его почерк на бумаге, на полях газет и книг. Плюс рисунки очаровательных  дам в локонах, профили друзей и знакомых, пейзажи.  Перьев он не жалел, часто ломал и менял.
    А вот в том же XIX веке, но позднее, гениальный Фёдор Тютчев (поэт и дипломат) писал аккуратно, бережно (как и полагалось высокому придворному госчиновнику). Но при сочинении стихов, задумываясь в моменты вдохновения, Фёдор Иванович имел привычку машинально грызть кончик пера. Потому на его письменном столе в стакане его перья неопрятно лохматы, погрызаны.
    Затем в ХХ веке перо гусиное сменило перо из разноцветных металлов. Вернее малое пёрышко. Оно крепилось на палочке-стержне с гнездом на конце ручки. Вот таким пером писал мой дедушка Трошев Аркадий Иванович, выпускник Академии Жуковского, а затем доцент и профессор МАИ и МАТИ (автор учебника "Моторостроение винтовых самолётов").