Поздний визит 3. Продолжение повести Поздний визит

Словно мокрой тряпкой по морде.

Но не затем я пролетел весь Союз, чтобы отступать перед этой голоногой.

-Девушка! - говорю. - В виде исключения!.. Я из Хабаровска прилетел! Я даже с работы уволился…

На счет работы — это я на всякий случай, для большего психологического давления.

Девица вроде дрогнула. Тут в дверь человек вошел. Молодой довольно парень, тридцати еще нет, подтянутый, рыжеватый, с небольшой залысинкой. Один из режиссеров, как потом оказалось.

Она ему говорит:

-Владим Глебыч! Вот товарищ из Хабаровска, а у нас ведь уже второй тур. И потом — разве у нас есть лимит?

Что такое «лимит», я тогда не знал, но понял, что не все потеряно, потому что тон у нее был неуверенный.

Глянул на меня режиссер снизу вверх:

-С такими-то мослами в пантомиму? У нас не баскетбольная команда.

А я ему отвечаю скромно:

-Я уже пять лет пантомимой занимаюсь. Три года на сцене.

И программки со своей фамилией - ему в нос.
 
Он программки полистал, бровями рыжими поиграл, потом взял меня за локоть:

-А ну-ка, пойдем!

В коридоре велел обождать, а сам убежал. С полчаса, наверное, бегал. Я уж подумал — забыл про меня, черт рыжий! Но он прибежал, подмигнул, потащил в смотровой зал.

Небольшой такой зальчик: фоно блестит черным лаком, кресла мягкие полукругом, в креслах — метры и метрессы, жрецы искусства, вершители судеб. Смотрят на меня, как на фокусника-шарлатана.

Нагляделись, а потом один из метров — седой такой, в кожаном пиджачке, с хозяйскими глазами, спросил:

-Вы что же, юноша, в самом деле пять лет занимаетесь пантомимой?

-А чего мне, - говорю, -врать? Вас все равно не надуешь.

Метры заулыбались. Седой тоже улыбнулся, одними глазами. Потом спросил, у кого я учился. Что-то они, мол, не знают на Дальнем Востоке ни одного мима.
 
-Правильно, - говорю, - никого и нет. Кроме меня. А я — самоучка.

Метры совсем развеселились: нахальство мое им вроде понравилось. Переговорили между собой, а потом рыжий мой, Володя, подошел к фоно, изобразил мелодию одним пальцем.

Повтори!

Я — пожалуйста! Сыграл аккордами. Нашли что спрашивать.

Потом он говорит:

-Подними ногу!

Я задрал выше головы и чувствую — злиться начинаю. Лошадь они покупают, что ли? Может им еще мои кривые зубы показать?

-Давайте, - говорю, - я вам лучше номер покажу!

-Давай, - согласился седой. - Какой у тебя самый лучший?

-Самый лучший у меня - «Цветок». Но это даже не номер, а целый спектакль. Человек и фашизм. Его без реквизита не покажешь. Я вам что-нибудь попроще изображу.

Седой ухмыльнулся, ногу на ногу забросил.
 
-Ну что ж! Валяй что попроще. Изобрази…

Я и сам чувствую, что зарываюсь, но удержаться не могу. Кураж на меня нашел, как на переаттестации у Пал Палыча.

Показал я им «Штангиста». Заинтересовались. Попросили еще что-нибудь. Я еще «Свидание» исполнил. Слышу, они меж собой переговариваются.
 
-Редкая раскованность!

-Идеальная пластика…

А одна дама сказала:

-Вы видели, какой у него шаг? Это что-то новое
.
Шаг, я оказывается, новый придумал. Вот уж чего не гадал!

Потом седой мне сказал:

-Талант у вас, юноша, есть. Допустить вас к третьему туру мы можем. Но… Мы ведь принимаем в театр только москвичей. У нас нет лимита на прописку…

«Вот и приплыли! - сказал я себе. - А ты-то, идиот, перед ними выкладывался!»

-На счет прописки, - добавил седой, - поговорите с Володей. У него есть какие-то возможности. - И кивнул в сторону рыжего.
 
Вышли мы с Володей в коридор.
 
-Так что? - спрашиваю. Поможешь?

Он плечами пожал:

-Раз главреж просит — надо.

Дал он мне свой адрес, велел вечером быть у него, и пока! Гуляй, деревня.

Поймал я опять такси и поехал главк искать. Театр театром — а у меня командировка, мне надо проект утрясать.

Главк оказалось найти попроще, чем театр, да и шеф понятливый попался. Но внутрь меня не пустили: пропуск, оказывается, нужно заранее заказывать. Заказал на завтра пропуск, смотался в Домодедово за чемоданом… В общем, так до вечера и проканителился: в глазах уже стало рябить от всех этих проспектов, высотных зданий, виадуков и колоколен. Устал, как собака. Вечером к Володе завалился. Коньяк взял в аэропорту. Икра у меня с собой была и балык кетовый с полено.

Интересно мне было взглянуть, как московский интеллигент живет. Квартира маленькая, однокомнатная, пеленки на кухне висят… жена замотанная… Но посидели хорошо. Маг у него был, Окуджаву слушали. Я тогда даже имени такого не знал.

Володя сказал:

-У меня сестрица на телеграфе работает. Я с ней уже переговорил — должна забежать. Она тебя познакомит со своей подругой. Подашь заявление в загс, и через месяц у тебя прописка.

-А что за подруга?

-Какая тебе разница? Тебе с ней жить?

         Тут и сестрица появилась. Энергичная такая и не рыжая, а вовсе даже брюнетка.

Выпила с нами, ломоть кеты сжевала, сказала деловито:

-Я все устрою. В лучшем виде. Только имей в виду: девушка она… как бы это сказать… не очень современная. Говорить ей, что брак фиктивный, не надо. Иначе дело не выгорит.

Ну не паскудство ли? Оказывается, еще и девушку нужно обманывать!
 
-Ребята! - сказал я этой семейке. - Мы так не договаривались. Другой невесты у вас нет?

Володя тут взорвался:

-Что у меня - брачная контора? Бери, что дают! А не нравится, лети назад! В свою дыру! Тебе тут никто ничего не должен, для тебя и так исключение сделали. И я неизвестно почему тебе помогаю… Не хочу, чтобы твой талант пропал, баскетболист несчастный!

В общем, усовестил он меня. Искусство требует жертв.

На следующий день познакомила меня сестра-брюнетка с невестой. Выдала за какого-то дальнего родственника. Дескать, в командировку прилетел. Тут хоть врать не пришлось — я и в самом деле в командировке.

Невеста — Бог ты мой — пухленькая как булочка, носик кнопочкой, глазки блеклые. На улице такую в упор не заметишь. И чувствую — глупа как пробка! При таких данных, понятно, хоть за бегемота пойдешь.
 
Совесть меня по-прежнему гложет, но — заливаюсь соловьем. Про Сахалин, тайгу, медведей и лососевый нерест. Она только «ах!» да «ох!». Три дня мы так с ней разговаривали, а на четвертый я ей брякнул:

-Возьми паспорт, пойдем в загс.

У нее вот такие глаза!

-Никуда не пойду. Что за спешка?

Я-то знаю, что за спешка. У меня завтра срок командировки кончается, уже билет на самолет взят.

-Люблю, - говорю. - Жить без тебя не могу.

И поцеловал. Она вся обмякла — хоть что с ней делай. Заскочили к ней домой за паспортом — благо матери не было — и в загс. А сам себе — так противен, хоть застрелись! Достоевского помнишь? Как это у него… «Если в основании прекрасного будущего лежит хоть одна невинно загубленная душа...» Может, и не так, но смысл тот же… Тошно мне было, мастер, но все же я себя пересилил. Очень уж хотелось мне артистом стать.

Прилетел в Хабару — и сразу к Пал Палычу: вот отчет по командировке, а вот — заявление по «собственному». У того — глаза на лоб.
 
-Какая муха укусила?

-А никакая! Хочу уволиться, и все. Имею право.

Пал Палыч ни в какую. Порвал заявление.

Я опять написал. Он опять порвал.
 
Я написал в третий раз и пошел к главному, к Порубаю.
 
-Олег Петрович! Отпустите меня! Мать у меня больная на Сахалине. Один я у нее.
 
И ведь мама действительно болела, но не о ней я думал тогда, а о себе, и оттого, что маминой болезнью себе путь прокладывал, еще гаже мне делалось. До сих пор не могу себе этого простить и никогда не прощу. Мама через полгода умерла — так я ее больше не увидел.
 
Порубай начал меня совестить — я молчал.

Он стал рисовать мне перспективы — я молчал.

Он обещал мне квартиру из директорского фонда, чтобы я мог к себе мать привезти. Это мне-то квартиру, пацану двадцатилетнему!.. Только мне все уже было до фонаря, меня Москва поманила, театр!

Плюнул на меня Порубай и дал расчет — с двухнедельной отработкой. Это чтобы жизнь мне медом не казалась.

Две эти недели я продержался на стиснутых зубах. Все знакомые мне сочувствовали, о здоровье мамы спрашивали, лекарства предлагали достать. Лекарства я маме отослал, а сам улетел в Москву.