Боль

Августовское солнце, уходя на покой, на глазах менялось в цвете и размере. Уже не ярко-жёлтый, а огромный розово-красный диск медленно погружался за линию горизонта, посылая свои последние лучи провожавшим его облакам. Облака, казалось, проникаясь торжественностью момента расставанья и благодарно принимая солнечный прощальный привет, вспыхивали разноцветными бутонами, превращая печальное небо в сказочный райский сад. Солнце исчезало из виду, а искрящиеся тучки ещё недолго напоминали миру, что оно есть и обязательно взойдёт завтра.

Ольга Ивановна любила эти вечерние минуты и частенько, закончив домашние дела, занимала свой пост на лавочке, чтобы проводить светило – её ласковое тёплое солнышко – на покой. После этого в душе наступало умиротворение, как после искренней молитвы в церкви.

А церкви в станице не было уже полвека. Она помнила то лето тридцать восьмого, когда разрушили сельский храм и арестовали батюшку – отца Алексея. Да, нынче как раз пятьдесят лет минуло. Ещё больше времени прошло с того памятного вечера, как она последний раз обняла своего Васеньку – лихого двадцатидвухлетнего хорунжего и перекрестила его, когда он, наклонившись с седла, жарко поцеловал её на прощание. Осталась она с годовалой дочкой - вторая в ту пору ещё не родилась – ждать своего любимого мужа, ещё не зная тогда, что ожидание растянется на всю жизнь. Это ж надо – почти семь десятилетий прошло! А она помнит всё до мелочей, как будто вчера это было. И снова болью в сердце отдаётся воспоминание, и видит казачка, как гнедой конь рысью уносит её Василия за околицу.

Ольга Ивановна вздохнула. Заметила, что стало зябко. Сумерки опустились на село, в воздухе посвежело. Она поднялась со скамейки и, не сразу распрямляясь, направилась к калитке, обходя разросшийся куст сирени и шаркая галошами, надетыми на самовязаные шерстяные носки.

В избе старушка включила свет, накормила кашей льнувшую к ногам кошку. Помолившись, села ужинать. Положила и себе в чашку той же пшённой каши едва ли больше, чем Муське. Из холодильника достала молоко. Тут услышала, что на ограде звякнула щеколда. Отодвинула занавеску поглядеть – кто это наведался в такую позднюю пору. Никого не увидала, но по тому, как радостно взвизгнула собака, поняла, что кто-то из своих. Так быстро промчаться через двор могла только Полинка – младшая внучка, нынче приехавшая после окончания пединститута учительствовать в родную школу.

Пока Ольга Ивановна задёргивала занавеску, Полина, скинув туфельки в сенях, уже вбежала в избу, крепко обняла и расцеловала бабушку.
– Ой, уронишь меня, егоза! – сказала та, снова садясь на табуретку. – Садись со мной – вечерять будем…
– Бабушка, я к тебе с такой новостью, с такой новостью! – Полина присела и подвинула к себе тарелку с вишней. – Бабуля, а я замуж выхожу! – Сразу выпалила она свою новость, не в силах сдержать эмоции.

– За Саньку Пантелеева? – Спросила бабушка, нисколько не сомневаясь в ответе.
– За него, ба! Он мне сегодня предложение сделал. Даже договорились – в конце сентября свадьба!
– Чего ж, хороший парень. И семью их хорошо знам. – Пантелеевы жили через два дома. – Дед его, Саньки-то, с твоим дедом – Василием Ивановичем и на империалистическу войну, и на гражданску вместе уходили…

– Да? Как интересно! А ты мне не рассказывала никогда. Расскажи, ба!
– Почто не рассказывала-то? Так к слову не приходилось. Да и ране то – не всё рассказывать дозволялось. А теперича чего ж? Расскажу… - Ольге Ивановне хотелось, чтобы внучка подольше повечеровала с ней.
 
– Мой-то Василий сделал мне предложение, как ты называшь, когда в отпуску был по ранению в шешнадцатом году. Двадцать лет ему в те поры было, а мне осьмнадцатой пошёл. Нравился он мне дюже. Такой статный, да красивый, с чёрным чубом. Высокий был. Петька-то Пантелеев – дед твоего жениха, хиловат был супротив его. Мы ещё на ярмарку тогда с тятенькой ездили в Куртамыш. Там с Васильком моим и сфотографировались перед венчанием. Ты видела эту карточку, показывала я тебе…
Полина хорошо помнила эту фотографию: ладный молодой казак – её дед Василий – сидит на стуле, шашка на боку, чуб из-под фуражки, а рядом, положив руку ему на плечо, стоит круглолицая красавица - её бабушка Ольга.

– Обвенчались мы с им, свадебку наскоро сыграли, да и опеть проводила я Васеньку свово воевать с германцем. А через полтора года, в семнадцатом, оне уже  вместе с Петром Пантелеевым, значить, прибыли на побывку. Тот – вахмистр, с медалями. А мой-то – уже хорунжий, и два Георгия у его. Покамесь они гостевали, большаки-то Керенского скинули. Вот и пришлось им дома задержаться. А в восемнадцатом опеть приказ поступил – в белу армею сбираться. Генерал тут в Кургане был – дай Бог памяти – Каппель, от его приказ и пришёл. И опеть ушли они  – ясны соколы. Только два письмеца я от свово и получила с оказией. А через полгода Дашутка родилась – мамка твоя.

– А где убили дедушку Василия, ба?
– Ничего не могла узнать. Петро-то явился через три года. Его, оказыватся, красные в Омском госпитале захватили. А он, не будь дурак, не стал сказывать им, что из казаков. Крестьянин, мол. Ну, те многим пленным, кто рядовой был, предложили, или, мол, на нашу сторону айда-те – вину искупайте, или к стенке. Вот и воевал до конца в красных. А когда пришёл, я долго пытала да выспрашивала. Только ничё толком не добилась. Одно своё говорит, когда я в госпиталь попал, Василий в строю был – сотней командовал. А боле, говорит, я его не видал. Ну, а я всё одно надеялась, может, придёт какая ни то весточка. Ить многие из казаков в Манжурию подались…

–  Ба, а он давно умер – Сашин дедушка?
– В двадцать седьмом году его из хаты ночью забрали, прямо в исподнем. Десять человек тогда в станице арестовали, тех, значить, кто ране у белых был, и увезли в Куртамыш. Там их, сердешных, в уездной тюрме и расстреляли. Говорят бумага была – для предотвращения белого мятежу…  Особо-то не разбирались, и не посмотрели, что опосля за красных воевали…

– Как страшно, бабушка! Сейчас в газетах много такого пишут про те времена…
– Страшно было, а жили – куда деваться. На земле – каждый за себя, каждый справедливой доли ищет, а на небе – Господь за всех нас… Детям нашим друга война досталась -  опеть  с немцем энтим треклятым. Ну, так может хоть вы – внуки наши счастливо поживёте!

– Баба Оля, я ещё что хотела спросить… Ты знаешь, Саша в казаки вступил. На венчании и на свадьбе ему нужно быть в казачьей форме. Ему от деда китель достался. Ты ушить не сможешь?
– Ой-ёченьки! Полинушка, так эть я уж сколь годов за машинку не сажусь. Да и пальцы не те…
– Ба, ну пожалуйста! Там ведь не шить надо, а только ушить немного…
–  Ну, куда тебя девать, невестушка ты моя… Приноси, не то!

На следующий день, когда солнышко уже начинало припекать по- полуденному Полина занесла казачью форму. Показала заметки, где сколько подобрать, где ушить  и убежала по своим делам. Ольга Ивановна разложила синий китель на кровати и, надев очки, стала разглядывать. Вывернув, посмотрела, как лучше обойтись с подкладом. Потом снова расправила и погладила ладонью синюю шерстяную ткань. Вновь вспомнила своего Василия – статного, весёлого, с офицерскими погонами на плечах. Без удержу полились слёзы прямо на китель. В груди опять заболело. Прилегла. Через полчаса встала и, перекрестившись, села за швейную машинку.

Ближе к вечеру снова забежала Полинка:
– Бабуля не готово ещё?
Ольга Ивановна поднялась с кровати:
– Как же не готово? Готово, Полюшка.
– Баба Оля, да на тебе же лица нет! Ты не заболела? Это я тебя расстроила своими расспросами… Да ещё и работой нагрузила…
– Ничё, ничё, Полюшка. Это к погоде, наверно, не в себе я малость… Только ты, внученька, не спеши. Я твою просьбу сполнила, и ты, будь добра, меня уважь… Пусть Саша придёт – я вас благословить хочу. На вас ить крестики православные – не то, что у родителей ваших…

– Хорошо, бабушка. Мы сейчас придём, только ты не расстраивайся… Ложись полежи, мы сейчас!
Полина и Александр долго себя ждать не заставили – через пятнадцать минут скрипнула калитка, коротко взлаяла собака, вошли в избу. Ольга Ивановна стояла в красном углу:
– Сыми-ко, Саша, мне две иконы: Спасителя и Богородицу!
Тот осторожно снял иконы и подал Ольге Ивановне. Потом они с Полиной встали, как велела бабушка. Внучку она благословила образом Божьей Матери – перекрестила трижды и заставила поцеловать. Жениха перекрестила образом Иисуса Христа, и он поцеловал иконку.

– Хоть и есть у вас родители, но благословляю вас я, потому что они тоже выросли без веры, да простит им Господь! Пусть убережёт он и вас от всяких напастей и бед, кои нам досталися – пусть не перейдут они на вас – внуков наших. Ну, всё! А теперь ступайте с Богом!
Полина обняла и поцеловала бабушку:
– Спасибо, бабуля, ложись отдыхай – ты бледная вся, совсем переутомилась и переволновалась с нами, наверное. Давай я врача тебе вызову?
– Што ты, што ты! Какой врач? На што мне ихни таблетки! Я вон ухи из сухих карасей наварила – сейчас похлебаю, и всё пройдёт. Айда-те уже с Богом! Совет да любовь!

Ольга Ивановна проводила молодых и присела на лавочку, сняла с головы синий выцветший платок, положила на колени. Солнце клонилось к закату. Боль в груди не утихала.

Она погладила морщинистой рукой платок, вглядываясь в еле заметные, поблёкшие от времени узоры и цветы, когда-то украшавшие её молодое лицо, но перед глазами всё  стояла та синяя ткань казачьего мундира. Она узнала его, этот китель, хоть и столько лет прошло. Да и не могла не узнать – сама ведь шила – каждая петелька, каждый шовчик знакомы. Это был китель её Василия. А когда на подклад глянула, и вовсе обмерла – сверху пятна бурые. Поняла казачка, что сосед-то с убитого мундир снял. Видать, недаром не рассказывал ничего и сам не надевал китель убиенного Василия! Вот ведь какую весточку она получила через шестьдесят-то лет. Ох, Петро, Петро, что же ты натворил-то! А ну как внукам аукнется? За что, Господи! Неисповедимы пути твои… Больно-то как, больно…

Багрово-красное солнце медленно уходило за горизонт. Вот оно скрылось наполовину. Вот уже всё опустилось за синюю кромку далёкого леса. И только красный отблеск на белых облаках напоминал, что оно есть  и обязательно взойдёт завтра.
Рассвет застал старую казачку сидящей на лавочке. Открытые застывшие глаза её, казалось, всё ещё смотрели вдаль, за синий лес – туда, где окончательно закатилось её ласковое тёплое солнышко.