О Генри Роковые дороги Авторизовано

Эпиграфы переводчика
Это самый смешной и рассеянный  человек, но самое золотое сердце. Война и мир.

Налево пойдешь - женатым будешь.
Направо пойдешь - убитым будешь.
Прямо пойдешь - обратно будешь.
 
Эпиграф автора (Авторизовано)
Ищу я в полотне дорог,
Кем мне назначено быть.
Чистосердечен, недурен,
В сшибке  непобедим.
Припев
Верное сердце, любви предвестник,
Тебе доверен я наобум.
Дай же найти мне как рифму в песне
Мою судьбу.
Неопубликованные стихи Давыда Миньо

              Песня смолкла… Текст сочинил Давыд на музыку односельчанина.  Собутыльники разразились громовой овацией. Ведь все они пили за его счет. Один нотариус мусье Папино укоризнено покачал  головой, пробежав строчки, ибо был он библиофилом и не разделил попойку.

              Давыд оказался на своей улице,  прохладный ветер ночи мигом унес винные пары из его головы. В памяти возникло милое лицо Илоны, а в ушах все еще звенели ее несправедливые упреки. Оставалось лишь уйти куда глаза глядят на поиски славы и почестей в большом окружающем мире.

            «Когда вкус моих стихов повяжет сущие языки всякого,  -  сказал он себе в удивительном экстазе, - тогда она наверняка пожалеет о сболтнутой сегодня резкости».

             За исключением пропойц в таверне, все обыватели вилиджи спали. Давыд на  цыпочках проскользнул  в свою каморку  в сарае отцовского дома и собрал немного одежды в путь. Взяв посох, он выбрался на дорогу, идущую из Вернойльона  в даль.

              Он миновал отцовскую отару, сбившуюся в овчарне, — этих овец  он пас сызмальства. Они часто разбредались, пока он исписывал  клочки бумаги. Давыд оглянулся на все еще освещенное окно Илоны, и решимость его ослабела. Возможно ли, что она, утратив сон, сожалела о своей горячности, и была на все готова в наступающем дне…  Баста!  Рубикон перейден.  В Вернойльоне ему не жить, и эти мысли некому было здесь поветь. Это путь  его судьбы, путь в будущее.
       
               Три лиги спустя по унылой в лунном свете долине, возникала дорога, прямая, как след пахоты. В деревне называли ее Парижской. «Париж!» - прошептал поэт. Так далеко от Вернойльона  Давыд  не уезжал всю жизнь

                ЛЕВЫЙ РУКАВ
               Спустя три лиги ходьбы, возникло загадочное распутье. Слева ответвлялась иная дорога, а справа  под идеальным прямым углом  шла более мощная дорога. Давыд  постоял некоторое время в нерешительности, а затем свернул налево.

              Он  зашагал по оттиснутым в пыли отпечаткам тяжелых колес. Спустя около получаса этот след уперся в громадную карету, погрязшую в местном ручье у подножья одинокого холма. Возничий орал, а форейторы дергали лошадей. Невдалеке расположились необъятный человек в роскошном камзоле  и безупречная  дама, черты которой скрывала длинная легкая мантилья.

               Давыд  увидел никудышность  в потугах слуг и без лишних слов  начал управлять работой. Он приказал всадникам не понукать лошадей, а приложить усилия к ободам колес. Одиного только оставил подгонять животных особо зычным голосом. Тем временем Давыд, как мощный Самсон, плечом приподнял задник экипажа, и одним красивым рывком громадина на колесах  выкатилась на твердь. Верховые  бросились в седла.

               Давыд на мгновение покачнулся.  Внезапно необъятный аристократ сделал жест. «Прошу в мою карету, — сказал он рафинированным навыком голосом, мощным, подстать его телу. Не покориться воздействии такого гласа было бы немыслимо.

              Краткое колебание молодого поэта, еще укоротилось после повторной команды. Нога Давыда  оказалась на ступеньке. Во мраке едва различим был силуэт  женщины. Он уже направлялся сесть напротив, когда голос  снова приказал: «Вам сидеть  рядом с дамой».

              Аристократ взгромоздил  свой чудовищный вес на переднее сидение.  Карета покатилась в сторону вершины холма.  Дама молча скукожилась  в своем углу.  Давыд не мог разобрать, старуха или мадемуазель, но тонкое благоухание ее одежд намекало воображению юного поэта, что за такой завесой срывается истинная красота. Это была сказка его мечты. Однако пока ему не предоставлялся повод. В молчании ехала эта странная троица.

              Спустя примерно час  Давыд увидел в окно, что карета катится по улице какого-то городка. Затем она остановилась перед закрытым и тусклым домом, и форейтор торопливо постучал в дверь. Решетчатое окно наверху распахнулось, и из него показалась голова в ночном колпаке.


              «Кто вы, беспокоящие  честных людей в такое время ночи? Мой дом закрыт. Слишком поздно для приличного путешественника. Перестаньте стучать в мою дверь и убирайтесь прочь!»
"Открыть!" — громко выпалил  форейтор. «Открыть для господина маркиза де Бопертюи»

           «Ах!» вскрикнули сверху. «Десять тысяч извинений, милорд.  Я же не знал, час уже такой  поздний…  Дверь тотчас же откроется, и дом будет передан в распоряжение Вашей Милости!»

               Изнутри  послышался звон цепочки и скрежет засова,  дверь распахнулась.  Дрожа  не так от холода, как от страха, собдержатель «Серебряной фляги» стоял на пороге, полуодетый, с трепещущей свечой в руке.
              Давыд последовал за маркизом из кареты. «Помогите даме», — приказал тот  ему.  Поэт повиновался. Он ощущал дрожь  ее маленькой ручки, помогая  ей спускаться. «Марш в дом» — поступила  новая команда.

              Комната представляла собой длинную столовую таверны. По всей длине стоял огромный дубовый стол. Необъятный джентльмен сел в кресло в ближайшем конце. Дама опустилась на креслице,  прислонившееся к стене, всем своим видом выказывая глубокую усталость. Давыд  стал, обдумывая, как лучше всего ему попрощаться.

              «Милорд, - сказал хозяин, кланяясь в пол, - если бы я ожидал этой чести, банкет был бы уже готов, Э-т-есть вино и холодная дичь, и м-может быть…»
— Свечи, — сказал маркиз, распростерши  пальцы пухлой белой руки в надменном жесте.
— Д-да, мой господин, полдюжины свечей.  Он зажег их и поставил на стол.
- Если мосье, может быть, соблаговолит попробовать лучшее бургунское, то вот бочонок...
— Свечи, — сказал месье с тем же жестом.
"Конечно, я слетаю мигом милорд."

               В зале засияла еще дюжина зажженных свечей. Необъятное тело маркиза заполнило до отказа кресло. Он был одет во все черное с головы до ног, не считая  белоснежные оборки манжет и шейный  воротник, Даже рукоять и ножны его меча были аспидными. Выражение его лица выражало насмешливое пренебрежение. Кончики вздернутых усов почти касались насмешливых глаз.

                Дама сидела неподвижно, и теперь Давыд разглядел, что она молода и обладает трогательной и притягательной красотой. От созерцания ее несчастной красоты он был отвлечен громким голосом маркиза.
«Как тебя зовут и чем ты занимаешься?»
«Давыд Миньо. Я поэт».
Усы маркиза взвились ближе к глазам.
«С чего же ты живешь?»
«Я еще и пастух;  я охранял стадо отца моего», — ответил Давид, высоко подняв голову и зарумянился.
«Тогда послушайте, месье пастух-поэт, об удаче, выпавшей на вашу голову сегодня вечером. Эта дама — моя родная племянница, мадемуазель Люси де Варенн. Она самого благородного происхождения и лично  владеет десятью тысячами франков в год. Что касается ее прелестей, наблюдайте сами. Если обзаведение понравилось  вашему пастырскому сердцу, она сразу же станет вашей женой. Не перебивайте меня.
Сегодня вечером я отвез ее в замок графа де Вильмора, которому была обещана ее рука. Гости присутствовали, и священник ждал. Ее брак с человеком, имеющим право на положение и состояние, был готов к свершению. У алтаря эта девица, такая кроткая и послушная, набросилась на меня, как леопардесса, обвинила меня в жестокости и преступлениях и нарушила перед разинувшим рот священником клятву, которую я дал графу. Я тут же поклялся десятью тысячами чертей, что она выйдет замуж за первого встречного  после выхода из замка, будь то принц, угольщик или вор. Ты, пастырь, первый. Мадемуазель должна выйти замуж этой ночью. Если не ты, то другой. У тебя есть только десять минут, чтобы принять решение. Не досаждай же мне словами и вопросами. Десять минут, пастух; и они пошли»

             Маркиз громко забарабанил белыми пальцами по дубовому столу. Он погрузился в смутное ожидание. Словно какой-то страж замкнул на замок двери и окна, чтобы никто и не смел приблизится. Давыд хотел бы высказаться, но осанка необъятного человека парализовала его язык. Вместо этого он приблизился к женщине и поклонился.

   «Мадемуазель», — произнес  он и удивился, обнаружив, что его слова текут легко перед этой силой элегантности и красоты. «Вы слышали, что я был пастухом. Временами мне также казалось, что я поэт. Если поэту предстоит обожать и лелеять прекрасное, то это воображение теперь окрепло. Могу ли я чем-нибудь вам послужить, мадемуазель?»
             Девушка посмотрела на него сухими и печальными глазами. Его откровенное, сияющее лицо, ставшее серьезным от бремени приключения, его сильная, прямая фигура и нежное сочувствие в голубых глазах, а также, возможно, ее надломленная потребность в давно отвергнутой помощи и доброте, растопили ее на  внезапные слезы.

                «Месье, — сказала она тихим голосом, — вы выглядите честным и добрым. Он мой дядя, брат моего отца и мой единственный родственник. Он любил мою мать и ненавидит меня, потому что я совсем такая же, как она. Он превратил мою жизнь в один сплошной ужас. Я боюсь самого его взгляда и никогда прежде не осмеливалась ослушаться его. Но сегодня вечером он выдал бы меня замуж за человека в три раза старше меня. Вы простите меня за то, что я навлекла на вас эту неприятность, мосье. Вы, конечно, откажетесь от этого безумного поступка, который он пытается вам навязать. Но позвольте мне поблагодарить вас хотя бы за ваши щедрые слова. Со мной так душевно никто еще не разговаривал».

                В глазах поэта уже было нечто большее, чем великодушие. Недаром был он поэтом, потому что Ивонна испарилась; эта прекрасная, незнакомая красавица завораживала его своей новизной и нежной грацией. Тонкий ее фимиам наполнил его странными ощущениями. Его нежный взгляд тепло коснулся ее. Она жадно наклонилась  к нему.

             «Десять минут, — сказал Дэвид, — даны мне, чтобы сделать то, ради достижения чего я посвятил бы годы. Я не скажу, что мне вас жаль, мадемуазель; это было бы неправдой — я полюбил вас. Я пока не имею права на  вашу любовь, позвольте лишь мне спасти вас от этого жестокого человека в надежде, что со временем любовь может вспыхнуть. Я думаю, что у меня есть предназначение. Я не всегда буду простым пастухом. А  до той поры я буду беречь вас всем сердцем и сделаю вашу жизнь менее злосчастной. Доверите ли вы мне свою судьбу, мадемуазель?»
«Ах, вы пожертвуете собой из жалости!»
— Всего лишь из любви. Время истекает, мадемуазель.
«Но вы пожалеете об  этом и презреете меня».
«Я буду жить только для того, чтобы сделать вас счастливой и быть достойным вашей доброты ».
             
                Ее тонкая маленькая ручка скользнула в его руку из-под плаща.
 «Я доверю вам, —как выдохнула она, — свою жизнь. И… и любовь — возможно, не так далека, как вы думаете. Скажите же ему. Избавившись  от власти его глаз, я смогу вычеркнуть неприглядное прошлое.»

                Давыд направился ближе к маркизу. Черная  фигура шевельнулась, и насмешливые глаза окинули большие часы в зале.
— Осталось две минуты. Пастуху нужно целых осемь минут, чтобы решить, брать ли красивую и доходную невесту! Говори же, о, астух, ты согласен стать мужем мадемуазель?
« Мадемуазель, — сказал Дэвид, гордо вставая, — оказала мне честь, уступив моей просьбе стать моей женой».
«Славно сказано!» - сказал маркиз. — В тебе уже есть задатки придворного, господин отарщик. В конце концов, мадемуазель могла бы разыграть и худший приз. А теперь необходимо покончить с этим делом так скоро, как позволят церковь с дьявом!

            Он мощно ударил по столу грифом меча. Хозяин пришел, дрожа коленями, принес еще свечей в надежде предвосхитить прихоти напыщенного  господина.
 - Приведите аббата - сказал маркиз, - аббата, понимаете ли вы? Через десять минут пригласите аббата, или...
Хозяин, роняя  свечи, улетел.

          Пришел священник с заспанными глазами и взъерошенный. Он сделал Давыда Миньо и Люси де Веренн мужем и женой, положил в карман золотую монету, брошенную ему маркизом, и растаял  в ночи.

          — Вина!— приказал маркиз, зловеще ткнув всеми пальцами руки в сторону хозяина.«Наполните бокалы», — приказал сказал он, когда бочонок  принесли. Монсеньор стоял  во главе стола, озаряемый пламенем свечей, черная глыба яда и тщеславия, и еще чего-то вроде воспоминаний о старой любви, превратившейся в яд, обрушенный на его племянницу.
            «Месье Миньо, — сказал он, поднимая бокал, — выпейте после того, как я открою вам глаза: вы взяли себе в жены ту, которая сделает вашу жизнь отвратительной и несчастной. Кровь в ней — это наследство, несущее черную ложь. Как красная чума она принесет вам лишь  стыд и тревогу.  Дьявол, овладевший ею, в ее глазах, коже и устах, которые снисходят даже до того, чтобы обольстить бесхитростного крестьянина. Вот, что такое такое ваше согласие, господин пиитик. Испейте же свою чашу. Наконец-то мадемуазель, я избавился от вас навсегда…»

              Маркиз залпом выпил. С губ девушки сорвался горький стон, словно внезапно открылась старая рана, Давыд со стаканом в руке сделал  три шага вперед и уставился на маркиза. В его поведении не узнать было прежнего пастуха.
            — Только что, — сказал он хладнокровно, — вы оказали мне честь, назвав меня «месье». Могу ли я надеяться, что мой брак с мадемуазель приблизил меня к вам, скажем так, по обретенному  рангу, дал мне право выступить наравне с монсеньором в одном небольшом дельце, которое я замыслил?»
— Можешь надеяться, пастух, — оскалился маркиз.

              «Тогда, — сказал Давыд , плеснув из бокала вином  в презрительные глаза, насмехавшиеся над ним, — возможно, вы снизойдёте сразиться со мной».

                Ярость великого лорда вылилась в одно непроизвольное проклятие, подобное звуку боевого рога. Он вырвал свой меч из черных ножен и крикнул раболепному хозяину: - Дай  меч этому мужлану!» Он обратился к даме со смехом, от которого у нее застыло сердце, и сказал: "Вы меня весьма утомили, мадам. Кажется, я должен найти вам мужа и сделать вас вдовой в одну и ту же ночь».

                «Я не играю на мечах», сказал Дэвид. Он покраснел, сделав такое интимное признание перед своей дамой.
               «Я не знаю фехтования!», — передразнил маркиз. «Будем драться, как крестьяне, неотесанными  дубинками? Опля! Франсуа, мои пистолеты!»

                Оруженосец достал из кобуры в  карете два огромных блестящих пистолета в серебряной инкрустации. Маркиз швырнул один на стол возле руки Давыда. «К барьеру с другого конца  стола," вскричал он; «В конце концов, даже  пастух сможет нажать на курок. Лишь немногие удостоятся чести умереть от амуниции  Де Бопертюи».

                Пастух и маркиз уставились с друг на друга с противоположных краев длинного стола. Хозяин в приступе ужаса хватался дрожащими руками за воздух и непрерывно бормотал:
       « М-м-монсеньер, ради всего святого! Не в моем доме! -- не проливайте кровь , -- это отпугнет всех моих посетителей….»
Свирепая угроза маркиза парализовала ему язык.
 «Трус, — вскричал сеньор Бопертюи, — перестань стучать зубами, и выскажись, коли сможешь».
               Колени нашего хозяина бухнулись об пол. Он явно потерял дар  речи. Даже звуки уже были недоступны ему. И все же жестами он, казалось, просил мира во имя своего дома и своих посетителей.

         — Я выскажу слово прощания,— сказала дама отчетливым  голосом. Она подошла к Дэвиду и сладко его поцеловала. Ее глаза ярко сверкали, а щеки залива густой румянец. Она стояла у стены, и двое мужчин нацелили мимо нее пистолеты.
“Ан - де - труа!”
Два соперника  стояли  так близко друг к другу, что свечи мигнули лишь один раз. Маркиз стоял, улыбаясь, оперши   пальцы левой руки о  край стола. Дэвид оставался вертикальным  и очень медленно поворачивал голову, ища глазами жену. Затем, когда душа прокинула места, где она обитала, он рухнул на пол, надломленный.

                Со слабым криком ужаса невеста подбежала и нагнулась над Давыдом. Она нашла его рану, а затем подняла свой безжизненный взгляд. «Прямо  ему в сердце», — прошептала она. «О, в его золотое сердце!»
                «Пойдемте, — прогремел громкий голос маркиза, — марш в карету! Рассвет не найдет вас со мною. Вы снова поженитесь, и с живым мужем, и этой самой ночью. В следующий раз, миледи, надеюсь нам повстречается или разбойник,или крестьянин. Если ни  тот, ни другой не попадется  на нашей дороге, то мой вратарь станет вашей парой в этой карете.

                Маркиз, неумолимый и массивный, дама, снова укутанная тайной своей мантильи, форейтор с мушкетом - все втиснулись  в ожидающую карету. Звук катящихся тяжелых колес эхом разнесся по дремлющей деревне. В холе «Серебряной фляги» ошарашенный  хозяин заламывал руки над телом убитого поэта, а пламя двадцати четырех свечей танцевало и мерцало на столе, словно визжало…

(Продолжение последует)