Жаждущий жить

   Очень маленький. Крохотный, миниатюрный, не укладывается в голове, как такое может быть. Очень маленький… Умещается в ладонь, целый человек, а не больше ладони. Совсем крохотная головка, в которой не успели сформироваться мозги; может быть, это был бы инструмент, с помощью которого мир бы преобразился в лучшую сторону, разбогатев лекарством от рака или решением одной из задач тысячелетия, или то был бы портал для сотни чарующих миров, влекущих музыкой, красотой живописи или атмосферой написанного. Сантиметры кляксы на оцинкованной стали, - вот что это такое. Пятно. Пятно? Непонятный сгусток чего-то бордового, какой может вытечь из разбитого носа, какой может отхаркнуть при кашле больной туберкулёзом. А это её сын. Её сын. Плоть от плоти, кровь от крови, вот только эта плоть пахнет смертью, воняет ей, как не способен вонять ни один труп, - ибо её сын не успел понять, что такое жизнь, попробовать её и, плевком попав в этот мир, тут же шмякнулся в тёмные воды смерти. А смерть ли это? Может ли смерть наступить перед жизнью? Вместо неё? И куда попадёт Андрей? На что будут смотреть перед его отправлением в ад или рай? Ведь он совсем не жил, лишь готовился первым криком познакомиться с миром, полюбить его. Ни капли жизни, сплошная смерть, тупая, равнодушная, молчаливая. Смерть.
   - Аааааа… - тихо застонала Аня. Вечность, больше вечности, дольше самой себя она уже стонала, мычала в окутавшую её тишину. Словно вместе с Андреем из неё вышел весь интеллект, и всё, что она сейчас могла, - это мычать и хрипеть, иногда вдыхая спёртый воздух.
   Мычать.
   Как корова, брошенная пастухом на лугу.
   Раньше внутри горела, созревала жизнь. Все процессы организма были направлены на создание прекрасного, лепки человека, которого она будет любить до самой смерти. Жизнь, жизнь, жизнь! Великое чудо происходило прямо в Ане, а сама она, юная нимфа, вступившая на путь познания науки быть матерью, ощущала тепло. Бог гладил её по голове, пока внутри, целованный им в маленький лобик, рос и развивался малыш. Самое настоящее счастье.
   Андрей.
   Клякса на оцинкованной стали.
   Его можно смазать большим пальцем. Или зажать между большим и указательным – немного расплющит, может, что-то лопнет. Вот он – замысел Бога. Лежит на дне ведра, в которое набирают воду для помывки полов. Человек… Настоящий человек… Её, её малыш…
   - Ааааа… - снова, в какой уже раз Аня застонала. Слова не получались. Так же, как не получился Андрей. Не было сил даже встать, поднять левую, правую руку, голову, всё вышло, всё вылетело, растеклось тёмными ручьями по дрожащим ногам. Осталось только: - Ааааааа… - и больше ничего.
   Потолок опустился ей на плечи, голова - тяжёлая, окутанная туманом – болталась на тонкой шее. Сидя на унитазе, Аня начала заваливаться то влево, то вправо, словно руки заботливого мужчины заключили её в свои объятия и покачивали из стороны в сторону. Руки Андрея… Влево-вправо, влево-вправо… а перед глазами серые квадраты, чёрные линии, их создающие, и почти такая же чёрная кровь. Ванная утопала в крови. Откуда? Из неё? Неужели это всё вытекло из неё?
   - А как вы познакомились?
   - Ой, знаете, это такая история! Мы ехали в метро, и Андрей как увидел меня – всё, поплыл. Глаз не мог оторвать! Сидит и смотрит, жених! У него же ещё глаза такие голубые, красивые, а когда он их вытаращит, так вообще…
   - Ну перестань.
   - И я тоже сразу влюбилась. Думала, может, самой подойти, да только боялась: вдруг он сумасшедший?
   Все смеются. Всем хорошо. И боли совсем нет.
   Аня свалилась с унитаза, лишённое сразу двух жизней тело растеклось по полу ванной. Тёмно-русые волосы осели на дно кровавых подтёков; казалось, истекают кровью сами плиты – она, прямо как человеческая, выходит наружу сквозь тонкие чёрные линии. А Аня… Аня лежала в ведре, рядом со своим сыном, прижималась к нему, и вместе они, улыбаясь, просматривали своё будущее подобно долгожданному фильму; обнимала его, чувствовала, как маленькие ручки вцепляются в маму и не желают отпускать. А на полу в ванной была не она, чьё-то тело, неподвижное, из которого высосали всю жизнь. Неподъёмная груда мяса, костей, сухожилий. И мычание. Еле слышное мычание в равнодушные плиты.
   - Мам, смотри, как я умею! Я в садике так научился.
   - Андрей, упадёшь же! Слезь оттуда! Слезай, кому говорю!
   - Ну мааам… ты видела? Я так два раза могу! Смотри, оп…
   - Боже мой, Андрей!
   Почему так тихо вокруг? Разве, когда рушится мир, не должны разрываться небеса, замелю терзать Армагеддон, а голова – болеть от нескончаемого, громкого потока мыслей? Почему сплошная тишина? Видимо, самые страшные трагедии оставляют нас лишь наедине с собой, в полной изоляции, и самые громкие посторонние звуки не в силах пробить стены отрешённости. Ни чувств, ни эмоций, ничего… Сплошная пустота… Нет даже желания умереть, но, что страшнее, нет и желания жить. Абсолютное ничто. Тело, без признаков жизни валяющееся на кровавом полу ванной. Тишина… Безмолвие мира, наблюдающего, как ломается когда-то улыбавшийся, смеявшийся, полный жизни (двух жизней!) человек.
   И не заметишь, если наступишь. Может, услышишь хруст, но не придашь этому значения, - так может хрустеть что угодно: только выпавший снег, рассыпанные по полу орешки или крохотные косточки человека.
   - Ааааа… - губы, лишь одни губы двигались, скользили по белым плитам, пока с них слетал стон, мычание, никому не слышимое. Ни жить, ни умереть. Просто лежать здесь, пока смерть сама не придёт и не проводит к сыну, где, наконец, всё будет хорошо.
   Я люблю тебя. Люблю. Только не притворяйся мёртвым…
   Может, час, может, несколько дней – время потерялось в лужах крови – она так лежала на полу, окружённая ванной, унитазом, стиральной машиной – все белые, будто хотят ослепить её. А перед ней – мгла, темнота, бесконечный мрак, отрешённость, пустота… ветер, гуляющий сквозь эту дыру и заглядывающий туда в попытке найти сердце.
   Нет его.
   В ведре.
   Аня не слышала, как в двери провернули ключ, не услышала голос мужа и не смогла уловить в его нотках веселье: видимо, на работе произошло что-то хорошее. Хорошее… Какое странное слово. Не для нас.
   - Зайчик мой, помнишь, я говорил тебе, что ни в коем случае нельзя надевать бежевую рубашку? И прикинь что? Я прихожу, а там…
   Монотонный гул – так могут жужжать над головой флуоресцентные лампы. Звук из того мира, от неё теперь столь далёкого, что она разучилась его понимать. Максим что-то говорит, но он – шум двигателей самолёта, не достигающий пассажиров, преданных своим мечтам, страхам, мыслям. Шум обрывается. Двигатели перестают работать. Все разом. А пассажир ничего не заметили.
   Потом перед глазом Ани появилась стопа, обтянутая коричневой кожей, туфлей с невысоким каблуком, - Максим всегда надевает их на важные встречи. Почему-то она приковала внимание Ани. Носки точно такого же цвета, цвета молочного шоколада, какой очень любят дети. В детстве она обожала сладости, но простой молочный шоколад был…
   - Аня, Господи, Аня! – Стук колена об пол. Максим приподнял Аню на руках и развернул к себе. Сильные, очень сильные руки, в которых полно жизни, пытались совладать с куклой. – Ань, что случилось? Почему здесь всё в крови, Ань? – На тоненькой шее болталась голова. Веки скрывали глаза от беспощадного света лампы. Закатились. Остались видны одни белки.
   - Ань! Аня! Господи, да что тут…
   И снова тишина. Ни пощёчины по измазанному кровью лицу, ни гула двигателей самолёта, ни криков, попыток оживить мёртвое – ничего. Муж уложил жену обратно – так, как любящий отец укладывает в кроватку заснувшую на руках дочку. Встал – на пару секунд тень от головы упала на два белых глаза. Несколько шагов. И вновь свою песню запела свидетельница самых трогательных прощаний, самых искренних признаний, посещающая людей в моменты уединения и заставляющая сердце биться чаще от страха увидеть себя настоящего; подруга убийц и умалишённых, созидательница прекрасного и награда уставшим, сейчас она могилой воткнулась посреди ванной комнаты и бесстыдно запела – она, тишина. И пение это оглушало.
   Он увидел.
***
   Дни, недели смешиваются в один нескончаемый день. Ночи – попытка балансировать между явью – тягучим туманом, сквозь который ничего не видно – и сном. Ничего не снится. Аня полагала, что её будут мучить кошмары, но если она и засыпает, то лишь проваливается в пустоту, откуда через секунду выныривает с больной головой… в продолжение того же дня. Боль не настолько острая, чтобы захотеть покончить с собой, и тем не менее смерть казалась сластью в сравнении с такими днями. Особенно тяжело давалось смотреть на Максима – он-то старался свои чувства не показывать, оставаться в том же расположении духа (бизнес!бизнес!), а потому выглядел ещё хуже. Но Аня ничего к нему не чувствовала, лишь ощущала тупую тяжесть, теперь не разделённую, а помноженную надвое.
   Они ни разу не заговорили об Андрее. Они вообще не говорили. Единственное, однажды Максим попросил ключи от машины. С губ его стекал голос старика, никак не юноши. Может, всё забрал Андрей?
   Сейчас он отвернулся. Первые ночи пытался обнимать – перестал. У него проблем со сном нет, но вряд ли они приносит ему радость и покой. Хотя бы спит… Всё те же две родинки: одна словно пытается догнать другую в погоне за шеей. Любимые родинки… В сердце Ани что-то колыхнулось. Аритмия? Возможно. Сейчас организм открыт для всех болезней.
   Слабый призрак удивления уколол её, когда она увидела собственные руки, тянущиеся к спине мужа. Пальчики, тоненькие веточки, коснулись спины и заскользили по коже. Ничего. Та же пустота, бескрайнее поле, захлёбывающееся туманом, вдали теряющийся горизонт, а вокруг – ни единого звука, словно весь мир умер, а её, Аню, по какой-то ошибке оставили на трупе планеты Земля. Как и несколько лет назад, в эпоху ночных свиданий, легкомысленных порывов и обилия цветов, Аня гладила спину Максима, но вот только сейчас в животе не порхали бабочки, там – морг, в котором же сжигают удивительных насекомых, а прах их оседает на стенках горла, мешая дышать.
   - Я тебя люблю, - тихо прошептала Аня и сама себе не поверила. Повторила. Не поверила. Захотела поцеловать любимые – ведь любимые! – родинки, но отчего-то даже не сдвинулась. Может ли сердце замёрзнуть без надежды на оттепель?
   Убрала руки.
   Заснуть она, сможет, наверное, только ближе к рассвету, сейчас в силах лишь лежать, прижатой одеялом к кровати, лежать трупом и почти не дышать. В той же позе, в какой лежал Андрей не дне ведра.
   Губы двигались, по ним пробегало тихое «Люблю», и на этот раз искреннее, честное, облитое кровью «Люблю». Максим спал. На кровати, столь широкой даже для двоих, бились два разбитых сердца, износившиеся нервные системы, люди, которые когда-то горячо любили друг друга – так, как не покажут ни в одном фильме, - теперь медленно умирали под взором тишины, и яснее всего эта смерть ощущалась по ночам – на том месте, где следовало бы целовать друг друга и дарить любовь, обнимать, чувствовать жизнь. Чувствовали смерть. Кровать стала широкой могилой, в которую они забирались в конце каждого дня.
   Потянуло низ живота. Как бы ты ни был убит горем, к сожалению, ты остаёшься человеком и вынужден обслуживать свой капризный организм. Так нелепо проделывать те же вещи, что делал и в лучшие дни, полные смеха и не сползающей с лица улыбки. Абсурд… Ешь, одеваешься перед выходом на улицу, ходишь в  туалет, меняешь прокладки, снова ешь, если можешь, работаешь… Такие мелочи добивают, обнажают всю бессмысленность происходящего. Что бы в твоей жизни не случилось, тебе придётся запихивать в себя еду, двигать челюстью, чтоб её перемолоть, глотать эту субстанцию – чистого страдания не будет, оно всегда разбавлено обыденностью.
   Кое-как Аня сбросила с себя одеяло, села на краю кровати. Ну что за ужас… С самого начала это было ужасной идеей, а сейчас и вовсе кажется кощунством… Справа от кровати у стены стоял шкаф исполинских размеров, занимающий, как казалось, чуть ли не полкомнаты, заканчивающий своё существование у самой двери; настолько шкаф был огромен, что при входе в комнату нужно было сделать ещё шаг вперёд, дабы увидеть кровать и помещение целиком. Аня не понимала, для чего им такой шкаф, ведь он до сих пор наполовину пустой – у них просто не найдётся столько вещей, чтобы заполнить его; но Максима вообще тянуло на всё большое, и если во время ремонта, покупки машины или решении других вопросов перед ними вставал вопрос выбора, Максим всегда склонялся к большему.
   К размеру шкафа привыкнуть можно, даже иногда находить это красивым, но это тупое дизайнерское решение мужа… будто он знал, что скоро наступят подобные ночи, и желал усилить эффект.
   Скользящие влево-вправо дверцы-зеркала. Огромные зеркала, отражающие кровать и спящую на ней пару, - поэтому Аня всегда ложилась на правый бок. Чёрт! Как может быть комфортно, когда вас, уединившихся вдвоём, отражает такой огромный экран?! Никак не удавалось избавиться от чувства, что за тобой подглядывают, да не просто подглядывают, а откровенно пялятся; должно быть, так жили Джулия и Уинстон Смит.
   Сколько ругани было из-за этих зеркал; пару раз Ане удалось вытянуть из мужа обещание заменить двери, но слова, впрочем, как и всегда, остались всего лишь словами. Ночью они продолжали спать втроём: он, она и невидимый гость, не смеющий их трогать, но внимательно наблюдающий. А потом, утром, не помня про этого гостя, Аня просыпалась, поворачивалась и всякий раз ловила лёгкий испуг. Всякий раз! Зеркало словно напоминало – всю ночь они были под наблюдением. Да и, прости Господи, зачем человеку с первых секунд подъёма видеть своё опухшее лицо? Чем ты вообще, Максим, думал?! Как можно спокойно спать в комнате с ТАКИМИ зеркалами?
   Вот и сейчас Аня испугалась, хотя ни один мускул на лице её не дрогнул. Оттуда, из шкафа, на неё смотрела женщина возрастом от двадцати пяти до сорока пяти лет. В бледном свете луны, окутывавшем спальню, тёмные волосы почему-то казались седыми. На таком лице место только седым волосам – измождённое, сухое, не лицо, а череп, обтянутый кожей, готовой потрескаться там, где морщины. В двух ямах пытаются не потухнуть глаза – слабый огонёк свечи, что держит свалившийся в колодец глупец. Сквозь губы уже видны ряды зубов. А ведь раньше про их полноту, чувственность писали стихи- и  в школе, и в университете. Раньше… Сейчас – две узкие верёвки. Улыбнёшься – мигом порвутся. Так же легко сломаются, при малейшем усилии, тонкие ручки, невидимые в полумраке, теряющиеся в отражении зеркала. На Аню смотрел скелет, она смотрела на скелет, и только сейчас до неё дошло, почему в отчаянных попытках её обнять в первые ночи после трагедии она чувствовала столько усилий в движениях мужа.
   Повернула голову. Взглянула на мужа. Хотела бы испытать благодарность, на краткий миг заставила себя (хоть чуть-чуть!) ощутить нечто тёплое к этому человек, но… ничего. Полное оцепенение. Ничто её не трогает, и она никого не трогает.
   Медленно встала с кровати. На пол упали трусы, - забыла, что теперь их надо придерживать рукой. Пусть Максим купит новые, все уже стали слишком большими. Аня нагнулась, подтянула трусы и, не позволяя им упасть, повела себя к двери. Чудовище в зеркале поплелось следом, желая догнать, обогнать настоящую Аню. Шкаф остался позади, чудовище исчезло.
   Полумрак в квартире провожал хозяйку. Вот она вышла в коридор – карикатура на человека, чучело, каким можно пугать детей. Прошла мимо гостиной, и свет луны, заглянувшей через окно, заскользил по выпуклым рёбрам, плоской груди и двум соскам, скорее похожим на надгробные камни, чем на то, что может привлечь мужчину. Через секунду наготу скрыл полумрак. Обнял и потащил к туалету, убаюкивая, не давая стенам квартиры смотреть на голое, лишённое жира тело. Остановил около тонкой деревянной двери. Не хватало еще сюда зеркало поставить, чтобы смотреть на себя, оседлавшую унитаз.
   Что это? Дёрнулись губы? Улыбка? Или просто судорога лицевых мышц?
   - А я люблю тебя, - выдохнула Аня в чёрный прямоугольник. Сейчас она включит свет и увидит на полу белые плиты – белые-белые, будто их никогда не окрашивала кровь: спасибо Максиму. Ванную увидит… И ведро. Они его не убрали. Боялись прикоснуться. – Я люблю тебя, мой маленький мальчик. Я так люблю тебя… Я хочу к тебе, пожалуйста.
   Рука нащупала выключатель. Щёлк. Да будет…
   Ничего. Видимо, свет не хочет работать, перегорел. Аня щёлкнула выключателем несколько раз – темнота. Её это не удивило, такая ситуация укладывалась в порядок вещей: мир вокруг стремительно умирал, свету здесь не нашлось бы места. Ну, тем лучше. Не надо будет закрывать глаза.
   - Люблю тебя, - шептала Аня, заходя во мглу. Не закрыла дверь, – с коридора в ванную хоть и немного, но всё же проникал свет, луна сегодня сияла подобно счастливой невесте.
   Чуть расслабились пальцы – сразу упали трусы. Аня опустилась на унитаз. Как было бы славно, проскочила мысль, если б в голове стояли свои «почки», и она могла вот так встать посреди ночи и исторгнуть оттуда весь мусор, всё ненужное, оставив только полезное, приятное, а остальное смыть в канализацию.
   - Попроси у облакооов… подарить… нам белых снооов… - Очень красивый голос. Такой желаешь слушать акапелла, ведь он сам – музыка; голос, пахнущий здоровьем, силой, энергией жизни, который никак не может принадлежать согнутому на унитазе скелету. И звучал этот голос не со сцены или студии, он отчаянием порхал в полумраке тихой квартиры. – Ночь плывёт… и мы – за нееей… в мир таииинственных… огнее-е-е-ей.
   Через секунды Аня отправилась обратно в постель.
   Но на полпути остановилась. Впервые брешь отрешённости что-то пробило – звук, - а сердце забилось быстро, как у живого человека. Она этого не делала, так откуда… И Максим спит…
   Аня повернулась. Полумрак скрывал глаза, закопал их в двух бездонных ямах, вырытых в черепе.
   Тот же чёрный прямоугольник ванной, вот только теперь оттуда доносился звук, пробирающий до дрожи, вспарывающий сердце, самый обычный, но не для этой комнаты. Аню легонько толкнули вперёд, и она снова поплелась в ванную, слыша, как с каждым шагом звук этот поглощает её всё больше – это струя воды бьётся об дно металлического ведра. Кто-то хочет помыть пол. И вот, без разрешения хозяев, решил набрать воду, пока те спят. Заботливый домовой, невнимательный, глупышка не заметил, что хозяйка не спит. Сейчас она ляжет рядом с мужем, и можно будет приступить к работе.
   Звук стал другим. Уже была набрана половина ведра. Конечно, оно, да, оно – другого быть не могло, у других и звук другой. Это именно то ведро, а сейчас кто-то заполнял его водой… водой? А вода ли это?
   Аня приблизилась к ванной вплотную, луна подсвечивала небольшой коврик, унитаз и стиральную машину, но упиралась в мглу перед самой ванной, – будто неведомое пожирало там свет. Звук не исчезал. Шаг вперёд – и, возможно, она увидит чьи-то очертания, чью-то ногу или, хотя бы, край ванной, но Аня не в силах была толкнуть себя в эту пропасть. Её не парализовало, она смогла бы развернуться и убежать, но вот шагнуть вперёд… это выше всех сил.
   Кто-то стоял над ванной и ждал, ждал, когда же наберётся ведро.
   Аня тихо, стараясь не шуметь, зашагала в обратном от ванной направлении. Стены пропахшей горем квартиры спешили обнять её (раздавить, соскрести с костей мясо), но им это не удалось, - вскоре Аня оказалась в спальне, бледный призрак девушки. Руки упали на бёдра, трусы затерялись где-то во мраке коридора.
   - Максим? Максим!
   Он всё так же лежал на кровати – на боку, спиной к своему двойнику в огромных дверцах шкафа. Спал и не слышал этот звук. Сон Максима всегда был чутким, он бы точно проснулся от такого шума! Но вода уже заполняла ванную, а Максим так же посапывал. Может, Ане всё кажется? Может, это нервы так на неё действуют, и на самом деле в ванне никого нет, просто она не до конца проснулась, мозг видит сон, вот ей и кажется, что…
   - Максим! Максим, прошу тебя, встань!
   Он не смог стать отцом, возможно, поэтому при взгляде в его глаза внутри эхом отзывалась лишь пустота (она говорит громче всех), возможно, поэтому к горлу подкатывала темнота при одном лишь слове, произнесённом его голосом, но сейчас, увидев, как он проснулся, увидев, как открылись давно знакомые глаза, Аня улыбнулась. Тонкие тросы, её губы, чудом не оборвались на лице. Всё же вдвоём полегче.
   - Максим… пожалуйста, посмотри, что там в туалете.
   - Что?
   - Пожалуйста… - своим тощим телом Аня прижалась к нему; невидимый гость отражением зеркала видел скелет, прильнувший к другому существу, больше похожему на человека.
   Впервые сердце её билось жизнью и отчаянно пыталось достучаться до другого, сквозь сплетения рёбер.
   Вода потоками стекала с переполненного ведра. Всё, что было на дне, плескалось в пустой ванне.
   - Ты слышишь? Скажи, что слышишь. Тут кто-то есть, Максим. У нас. Он хочет помыть полы.
   - Аня… Господи, Ань. Слезь с меня.
   Раздражение, тупое мужское раздражение в его голосе. С таким же раздражением муж сбросил с себя жену. Приподнялся на руках. Он ещё мог злиться. И злился. Мог смотреть на неё как на сумасшедшую, с примесью жалости и снисходительности , - здоровая душа, лишь временно убитая горем. И уши его оставались глухи к этому ужасному звуку.
   - Неужели… ты что, не слышишь?
   - Закрой, пожалуйста, рот. Я слушаю.
   Он действительно старался услышать. Аня видела, как усердно он старается вслушаться в тишину, уловить хоть что-то, а стены их дома сотрясались от диалога воды и стали, в их ванной кто-то стоял – стоял кто-то чужой! – и ждал, ждал, ждал. Пожалуйста, Максим, ты просто ещё не проснулся, сейчас ты услышишь и сам испугаешься, и проверишь, и вернёшься, и скажешь мне, что всё хорошо, что мне кажется, обнимешь, я обниму тебя в ответ, сейчас я этого хочу, и мы как раньше заснём в обнимку, вдвоём, и я успокоюсь, потому что рядом есть такой любимый мужчина, мой муж, мой…
   - Аня… Давай я сделаю тебе чай с успокоительным. Ты сильно устала, нервничаешь…
   - Ты не слышишь?
   Он не слышит. Ни страха, как у неё, ни замешательства, одно раздражение и тень усталости, растёкшаяся по лицу вместе со злостью.
   - Ты не слышишь… - тихо повторила Аня. Как только сказала, последние искры чего-то, похожего на любовь, на тягу к родному, готовому защищать мужчине, растворились в бездне одиночества. Перед ней сидел чужой человек. Абсолютно чужой. И ничего, кроме равнодушия, она к нему не ощущала.
   Вот так она это поняла – разом, в одну секунду, глубокой ночью на кровати, разделившей с ними часы нежнейшей близости.
   - Ты можешь хотя бы сходить в ванную? Постоять там, чтоб я поняла, что бояться нечего? Пожалуйста, прошу тебя, - она сжала его руку, - я не смогу заснуть. Ну ты же можешь сходить туда и обратно?
   - Хорошо. Хорошо, я схожу в ванную и вернусь обратно. Тогда ты успокоишься?
   - Да… спасибо тебе. 
   Чужой, но хороший. Максим хороший человек, и пусть он не умел скрывать своё недовольство, тем не менее встал с кровати и зашагал к выходу из комнаты. Луна выхватила из полумрака его тело, поцеловала в спину, бледными пальцами прошлась по ягодицам, - он всегда спал голый, мол, так полезно для мужского здоровья. Чуть шатаясь, вышел в коридор, и теперь до Ани долетали его шаги, еле различимые в шуме стекающей воды. Секунда – исчезли и они. Аня осталась наедине с безобразным чудовищем, жуткой пародией на человека, что глядела на неё с той стороны шкафа, сидя на кровати, своими огромными, словно лишёнными век глазами. Они смотрела друг на друга, две безумных женщины, две шутки Господа, и не понимали, кто из них настоящая, а кто – кукла, повторяющая действия первой. Но вода пела по-настоящему, обе жаждали б оглохнуть и не слышать это, но кран до сих пор никто не перекрыл. Почему? И Максим боится туда зайти? Он увидел? Или растворился в этом ведре? Он – маленький эмбрион, всплывающий на поверхность под напором струи воды.
   Теперь Аня не могла отвести взгляд от глаз девушки. То было не отражение; она сама, и смотрит на себя тоже она, вот так, одновременно в двух местах, два тела, пребывающих в одной комнате, поделённой одним шкафом надвое, две жизни, четыре душ и сотни улыбок, тысячи поцелуев, объятий, согревающих костром холодной ночью. Казалось, если вот так смотреть себе же в глаза, звук умрёт, наступит тишина… будто в зрачках найдётся выключатель.
   - Помоги мне… Помоги мне, Господи.
   За это время можно было бы добраться до ванной и вернуться обратно несколько раз, но отчего-то кошмар продолжался, безумный писатель не спешил выводить Аню из ужаса и съел Максима в темноте, как только он вышел в коридор, оставив свою жену – существо слишком тонкое для жизни, вмещающее в себя только серое, серое, серое отчаяние.
   Луна о чём-то тихо болтала со звёздами, снаружи мир, вроде как, жил. Здесь же время замерло. Аня проживала один миг как актриса в моменте, который приходится на кусок зажёванной плёнки. Месяца и годы прошли прежде, чем она подняла руку и провела ей по плоскому животу. Аня ничего не чувствовала, страх стал настолько всеобъемлющим, что душил в зародыше любую другую эмоцию, вспышку боли, что-либо, присущее человеку. Лишь лёгкое удивление коснулось сердца, когда Аня увидела, как обезумевшая, сидящая на их с Максимом кровати, она сама, вцепилась ногтями в живот и разорвала его подобно ткани, натянутой на холст. Вернее, попыталась разорвать, - ногти нырнули в мясо, а ладони поплыли в разные стороны, поплыли в реках крови, стекающей вниз, к промежности. Словно создана для этого, такая игрушка-антистресс. И сил особо прикладывать не надо, игрушка сама расходится по швам.
   - Выходи. Давай, Андрюш, выходи. Мой малыш…
   Но Андрей не выходил. Может, проход кажется ему слишком маленьким? Ну конечно, дура! Ты пальцы туда еле засовываешь, как он тогда пролезет? Рви! Рви сильнее! Чувствуй мякоть на фалангах, сжимай ладони в кулаки и открывайся миру, выпускай его! Выпускай, сука!
   - АААААААААА!
   Андрей как настоящий сын помогал своей маме. Чувствуя, что она затрудняется оторвать кусок мышц, мяса, изнутри он пинал этот кусок и заливался искренним смехом, когда тот наконец отлетал. Отдавались работе не хуже религиозных фанатиков, и вскоре через дыру в животе были видны глазки младенца, была видна улыбка, Андрей знакомился с миром, но не мог его хорошо разглядеть из-за водопада крови. В полумраке квартиры она казалась чёрной, и лицо Андрея – её ангелочка, только вступившего в жизнь, - всё было измазано чёрной кровью. И губы его расплылись в искренней улыбке – с тем теплом, с каким могут улыбаться только дети.
   - Смотри, Андрей. Какой красивый мир. Смотри, ты же можешь видеть.
   Но спальня скрывалась за стеной крови, Андрей ничего не видел, его словно засасывало обратно, и маленький мальчик испугался, взвыл, заплакал; каждый всхлип врезался в обнажённые рёбра Ани. Он схватился за края мамы, потянулся вперёд, выглядывая из пещеры. Сил не хватало. Потянулся ещё раз, и ещё -  в попытке вывалиться из этого котла, полного крови, свисающих кусков мяса и слизи. Аня помогала сыну, слабыми руками, в которые разом хлынула сила, она отрывала от себя Андрея и слышала, как рвутся мышцы, как что-то громко хлопает, и эта музыка наконец перекрывает шум льющейся воды. Крик ребёнка вливается в крик матери, и хором они приветствуют новую жизнь, задабривают её искренней песней, смакованной в родовых муках. И когда кровь достигает кровати (как много, как много, во мне не может быть столько крови), когда Андрей плюхается в неё тяжёлым булыжником и начинает тонуть, Аня слепнет. На мгновение она видит в глазах девушки (с дырой вместо живота, вспоротым брюхом, почти разорванной надвое), сидящей напротив, одни лишь белка, зрачки исчезли. А потом глаза взрываются, вспыхивают так ярко, что сгорает сетчатка, и не видно ни крови, утопившей в себе спальню, ни Андрея, тонущего в ней, ни кровати, ни шкафа с зеркалами, ни коридора, ни Максима, ни…
   Максим…
   Голый. Бледный, тощий, но не такой тощий, как она – больше похож на человека. Меж двух палочек, у здоровых людей именуемых ногами, грустно свисала другая тонкая палочка.
   - Ань…с тобой всё в порядке?
   С полминуты она смотрела на него, пока в голове эхом метался её же собственный крик, звоном глушил появляющиеся мысли. Глаза отражали ванную, дверной проём и стоящего в нём мужа – призрак красивого юноши, каким он недавно был. Аня уснула, сидя на унитазе. И, видимо, проспала так достаточно долго, потому что за спиной Максима, в спальне, уже гуляли лучи предрассветного весеннего солнца. Заснула на унитазе… получается, это был сон? А может… может, всё – сон? Все прошлые недели?
   - Я… - Аня попыталась подняться, но в итоге чуть не свалилась, - как в первый раз, на пол, выкрашенный кровью двоих. Максим подхватил её, поставил на ноги. У самых стоп валялись трусы. Плиты – чистые, белые-белые, и не скажешь, что эту белизну недавно невозможно было разглядеть; рядом – ванная, пустая, у стиральной машинки стояло ведро – то самое, тоже пустое, словно никто не набирал туда воду. В ванной не было посторонних, только два голых человека, муж и жена, бледные как смерть, худые, не чувствующие друг к другу ничего из того, что должны чувствовать любимые, смотрели в глаза своему спутнику. Ещё долго они будут отходить от смерти Андрея. Смерти того, кто и жизни не видел. Им предстоит бессчётное количество подобных ночей. Особенно ей. – Мне кошмар приснился. Очень жуткий кошмар.
   - Ты кричала. Я поэтому и проснулся, - потому что ты кричала.
   На миг еле дышащее приведение, отголосок прошедшей влюблённости стоном пронёсся в груди. На миг пред ней показался юноша, который готов был свернуть горы и достать с неба луну, лишь бы любимая чувствовала себя хорошо, а позже, в одну прекрасную ночь,  полную содроганий, мурашек и волшебства близости двух жертв Купидона, он подарит миру начало новой жизни – после яркой вспышки наслаждения. Всё это коснулось сердца Ани на один миг и тут же потухло подобно искре на ветру. Пред ней стоял голый, равнодушный ей мужчина, и… и иногда от равнодушия этого к горлу подкатывал ком. Вот и сейчас, не впадая в его объятия, не рыдая, будучи сомкнутой в сильных руках, она чувствовала лёгкую тошноту при виде этого человека, которого называла любимым. Разве так должна на мужа глядеть жена?
   - Спасибо, что разбудил, - всё, что смогла выдавить она. Попыталась обнять его, но, увидев, как весь он напрягся (словно я такая мерзкая), опустила руки. И молча прошла мимо, направившись в спальню. Трусы остались лежать у унитаза, там же остался стоять и Максим, - Ане всё было равно. Единственным, что вызвало у неё интерес, было ведро. Остановилась на пару секунд у выхода в коридор и кинула взгляд вниз, словно нечаянно его обронила, словно не хотела смотреть, а так, случайно зацепилась.
   Ведра в ванной не было.
   Как и Андрея.
***
   Наверное, это такой защитный механизм. Здоровые люди же о чём-то думают, да? Вряд ли кто-то просыпается и позже засыпает, не став свидетелем рождения мысли. Образы, картинки, слова, звуки – всё проносится в голове ежедневно, на тишину времени не остаётся, и это хорошо, это замечательно, ведь лучше быть ведомым в гонке пустых и прозрачных мыслей, частью потока, чем понимать… в полнейшей тишине… понимать, что, несмотря на произошедшее, ты продолжаешь жить. Вернее, плестись, не осознавая, зачем. По инерции. Потому что это единственное, что остаётся.
   В голове – пустота. Абсолютное безмолвие, никаких мыслей, а если что-то и рождается, тут же гибнет, задыхается в обтянутой вокруг шеи пуповине в вечном монотонном звоне, оглушающем и одновременно незаметным на фоне тишины. Пустота эта видна и в глазах – глазах мертвеца, ведь живые так смотреть не могут, они время от времени хотя бы моргают. Здесь же – смерть. Настоящая, властвующая и на поле боя, и в палатах больниц, и в водах любого океана. Но, как ни странно, существо это ходило и передвигалось как живое, хотя по всем признакам считалось мёртвым.
   Когда она зашла сюда, в небе светило солнце, утро плавно переткало в полдень, людей в автобусе не набралось бы и десятка. Аня села напротив дверей, как будто встречала заходящих и провожала прибывших на свою остановку. Нет. Вечер, звёзды уже давно скрылись за густыми облаками, сыпавшими на город снег, а сам он вспыхнул искусственными огнями, в автобусе теперь не продохнуть – люди стоять так плотно, что могут своими рёбрами посчитать чужие. А она всё там же, напротив дверей, тихо мычит, но звуки теряются в шуме двигателя и людских разговоров. Некоторые посматривают на куклу, выглядящую, совсем как живой человек, с широко раскрытыми глазами, блестящими, совсем как у живого человека, и вроде как дышащую, совсем как живой человек, но не осмеливаются притронуться к этой штуковине. Выходят из автобуса с привкусом отчаяния, словно глотнули одиночества. Словно им подарили великое счастье и тут же отобрали.
   Взяли.
   Вырвали.
   И размазали по оцинкованной стали.
   Автобус прорезал артерии города, курсировал по дорогам без конечной цели, потерявшийся в магазине ребёнок. С утра и до ночи, пока внутри неподвижно сидела девушка и не замечала подступающий вечер, для неё время перестало быть понятным; миг, растянутый на вечность, - вот чем были часы, проведённые в автобусе. Вокруг сплошная одежда, чьё-то пальто прижимается к лицу, но всё это касается кого-то другого, не её, лицо – не её, потрескавшиеся губы – не её, онемевшее тело – не её, сердце – не её, даже мочевой пузырь и мокрые джинсы – тоже теперь не её; её – это бесконечный звон в голове.
   Гул.
   Поющий с тишиной.
   В какой-то момент тишина стала другой. Более ощутимой. Плотной. Аня почувствовала, как тишина осела на зубах и свалилась на плечи, - может, поэтому время вновь пришло в движение. Полнейшее отсутствие звуков, какое поймаешь лишь на кладбище или в морге, где некому будет нарушить покой, где ни ветер, ни пробегающее мимо животное не перебивают молчание. И Аня поняла, почему именно сейчас она проснулась, – не работал двигатель автобуса. Его привычный шум уже воспринимался частью мира, а тут его убрали. Людей вокруг – нет. Никого. И света нет. Салон автобуса утонул во тьме, глаз выхватывал еле видимые очертания кресел и поручней. Жёлтых поручней. Но отчего-то они казались чёрными.
   Вот рядышком сидение.
   Пустое.
   И еще одно. Тоже пустое.
   Все сидения добрые люди освободили для беременной девушки.
   Она приехала в депо. Водитель не стал проверять автобус и, закончив смену, бросил его в гараже – вместе с другими сородичами. Аня еще видела их, автобусы, перед тем, как стальные двери закрылись. Лязг. Поворот замка. И кромешная тьма.
   И в эту секунду, когда тишина из мнимой превратилась в настоящую, одна за другой, с ужасным треском, липкие, противные, из своих коконов начали вылупляться мысли.
   От неё воняло. Теперь сама это чувствовала. Надо же, и никто ей не указал на мокрые джинсы, на пропитавшуюся мочой обивку сидения. Боялись? Стеснялись? Или просто не хотели контактировать с неприятным существом, напоминающим человека?
   Почему водитель не проверил салон?
   Почему Бог даёт жизнь, а потом забирает?
   Разве так можно?
   Аню не видно. Даже призракам не под силу её углядеть – вокруг ужасная тьма. Никому не под силу увидеть, как расслабился в очередной раз мочевой пузырь, только по звуку стекающего с горы ручейка, запаху, запаху тоски и отчаяния можно было догадаться о жизни внутри мертвеца. Некому было осудить её, в тишине не раздавались смешки, мир никак не реагировал на действия Ани. Когда всё закончилось, она поднялась; приятное тепло обнимало чуть дрожащие ноги. Сделала пару шагов вперёд, наткнулась на поручень, крепко сжала его. Простояла так несколько дней. Куда-то ехала. Шатало из стороны в сторону, а в темноте, в ласковом мраке звенели мысли. Воспоминания. Жизнь, какой уже никогда не будет.
   - Я очень хочу ребёнка. Я вот, знаешь, прям чувствую, что готова. Не знаю… не знаю, как объяснить. Готова стать мамой. Ты мне в этом поможешь?
   В тот вечер она надела бельё, красивее которого не встречала ни в одном журнале, ни в одном фильме или клипе, ни в одном магазине, - белое кружево, полупрозрачное, так что глаз дразнили узоры, вырисовывающиеся линиями выглядывающей наружу груди; трусики, натянутые лишь для того, чтобы их сняли, очень хорошо сели на бёдра – они как бы подчёркивали резкость перехода талии в столь манящие формы. Аня приложила все усилия, чтобы тот вечер стал приятной прелюдией к волшебству, кое и случилось после полуночи. И как это было! В таком бурном потоке страсти, перемешанном с плавным ручейком нежности, настоящей любви, рождаются только красивые детки, талантливые, настоящие сокровища – только в такой пляске двух горячих сердец. В искренних чувствах, когда оба хотят подарить миру нечто новое, любить своё дитя и оберегать его, находя отклики этой любви в глазах, прикосновениях, уставшем голосе любимого. Бог целует таких чад и наделяет красотой – внешней, внутренней, - не способный оставаться равнодушным к магии близости двух смертных – существ, обречённо больных, привносящих в этот мир еще одного больного.
   И как тогда любил Максим… Той ночью он не был похож на себя, необычайно нежный, ласковый, и любовь его к своей жене жила в каждом касании, вдохе, шёпоте слов, растворяющихся меж двух пар губ. Андрей был бы таким красивым… Они не могли, обнимаясь, создать что-то уродливое. Что-то отвратительное. Валяющееся на дне ведра словно помои.
   - Я хочу, чтобы ты кончила. Вместе со мной. Чтобы жизнь нашего малыша началась с наших улыбок.
   Аня замерла. По ногам вновь стекало тепло, ноздри прошибал запах мочи. Ладонь, тонкие пальчики сжимали поручень. Он тёплый, чуть толще и поддаётся движениям руки, и нет, не тёплый, а горячий, очень горячий, и она хочет, хочет его. Жажда, животная жажда! Как будто жизнь без него невозможна, всё кажется таким глупым, бессмысленным пред этой адской тягой – к его силе, к его возможности познать её изнутри и, на мгновение подчинив себе, впрыснуть новую жизнь, позволив стать мамой, подарив мурашки, мурашки, мурашки… и непонятную тяжесть в ногах, спазм там, внутри, и бесконечную благодарность… любовь… её малыша, Андрея.
   - Ложись. Ты же так больше любишь.
   Ноги перестали держать Аню. Она опустилась на сидение, продолжая держаться за поручень, - ладошка скользнула вниз. Стон. Стон наслаждения.
   - Максим… Милый мой, давай. Я не смогу так долго ждать… пожалуйста…
   - Не так быстро, Ань. Ты ещё не пылаешь. Я хочу, чтоб ты горела.
   В мраке автобуса пронёсся тихий шёпот. Родился и тут же умер стон. Щекоча быстро бьющееся сердце.
   Отражаясь от невидимых стен.
   Сидений.
   Занятых невидимыми людьми.
   Её лодыжки очень тонкие, пропадают в руках Максима. Подчинение. Полное доверие любому его движению, любому манёвру. Так приятно беспомощной лежать на спине, запрокинув руки и открыв взору голодных глаз грудь, чувствовать, как ноги превращаются в инструмент, управляемый им. Теперь она может зажать ногами его голову, шею, может провести стопами по спине, как бы рисуя на ней дивные узоры.
   И он дышит.
   Она чувствует каждый его выдох и вся содрогается, сотрясаясь, дрожа, моля мужа вслух, чтобы губы наконец коснулись её. Но он лишь дышит, согревает, держась на расстоянии.
   - Максим…
   Во тьме руки нащупали застёжку джинсов; секунды, – они в другом конце автобуса. Ноги, ещё мокрые, на перекладине. Прямо у акушера во время родов.
   - Я прошу тебя, Максим…
   На живот легла ладонь. Спустилась вниз.
   - Не мучай меня. Пожалуйста!
   Губы наконец соприкасаются с губами. От этого поцелуя Аню бросает в пекло и тут же топят в холодной воде, она кричит, как никогда не кричала в постели, и хватает Максима за голову. Вцепляется в волосы. И выгибается всем телом, лишь бы поцелуй длился дольше.
   - Следующая остановка – метро «Кунцевская». Двери закрываются.
   Люди как-то странно смотрят на неё. У всех огромные зрачки. Бездонные ямы. Как у Бога. У Бога наверняка глаза полностью чёрные. Если он их себе не выколол, глядя, что происходит там, под ногами.
   - Как мы назовём нашего малыша?
   - Андрей.
   Мокро. Ладонь легко скользит. Хлюпает.
   - А если будет девочка?
   - Нет, у нас точно родится мальчик. Я это видела во сне. Я… ох, Господи! Максим, я…
   - Я не могу ТЕРПЕТЬ!
   Во тьме никого не видно. Может, и нет автобуса? Может, она ослепла и сейчас сидит в кресле у гинеколога? Тогда почему он не остановит её? Любит смотреть на ублажающих себя? Или правда в автобусе? Она ослепла? Почему… ох, почему так хорошо?
   Кончиками пальцев, аккуратно, боясь навредить, он, не поднимая голову, играется с её сосками – он, любимый, любимый, такой желанный и хороший! И сильный… До чего ж он сильный, как легко он управляется с её телом. И пока внизу язык дрейфует по женскому сердцу, ладонями Максим дарит ей до этого незнакомые ощущения. Никогда прежде грудь не была настолько чувствительной.
   Всё набухло. Расцвело. Словно она – бутон, раскрывшийся весной тёплому солнцу.
   Выкрики. Шум насосов. Бездонные ямы и чьё-то лицо: нос, губы. Разноцветные пятна. Выкрики. Снова шум насосов.
   К первой руке присоединилась вторая. Никто в пустом автобусе не помешал раздвинуть ноги шире.
   А живот такой большой, огромный… Обитель новой жизни, и тяжёлый, очень тяжёлый, но зато хоть место уступают, можно посидеть. Его первый дом, где всегда тепло, уютно и уже тесновато, уже пора, пора…
   Такой нетерпеливый! Жаждет увидеть мир, пинается, пытается вырваться наружу, любознательный проказник. И иногда прислушивается, припадая к тонким стенкам своего дома, показывая силуэт маленькой ладони.
   - Максим, ну пожалуйста… Я не могу больше ждать…
   На что способно её сердце! На что способно её тело! Как?! Как она смогла прожить столько лет и только сейчас, в эту волшебную ночь, открыть в себе такие переживания?! Мурашки, мурашки, мурашки! Кровать под ней растворяется, и Аню кидает в невесомость, чего прежде никогда – никогда! – с ней не было! А ведь так бывает… Одними губами и языком, даря странную пляску всех мышц, содрогания, боль – боль от ожидания, сладкое предвкушение! – Максим помогает Ане вознестись на Олимп, чтобы оттуда, вкусившая истинное наслаждение, женское счастье, накатывающее волнами, она по-новому взглянула на свою жизнь. И у него получается. Он ещё снаружи, а она уже… уже…
   - Девушка, пожалуйста, присаживайтесь. Вам, наверное, очень тяжело.
   Улицы – белые, утонувшие в сахарной пудре, небо такое же белое, лишь проносящиеся мимо здания разбавляют пустоту. Куртки, пальто, ветер при открывании дверей. Шум насосов. Куски пенопласта, падающие вниз.
   Теперь два пальца. Ногти длинные, острые. Знакомое тепло, вытекающее изнутри. Слабый ручеёк, не бьющий фонтаном.
   В темноте точно никого нет? Или кого-то тоже забыли в автобусе, и вот теперь он очнулся, - сидит и не понимает, что это за хлюпанье в непроглядной мгле? Аня остановилась. Затаила дыхание и прислушалась. К тишине. К чужим вдохам, которых не было. Никого. Она абсолютно одна, и не в автобусе, а в некоем пространстве меж жизнью и смертью, где нет ничего, кроме перекладины для ног и жёсткого сидения. Сотни таких же сидений с брошенными на них вещами пассажиров, куда-то убежавших. Осталась единственная дурочка, стон, стекающий с губ, и ладошки, мокрые ладони. Скользящие по круглому животу к промежности и обратно, к Максиму и обратно, к его сильным рукам, плечам, подобным плечам Атланта, и обратно.
   - Я боюсь. Я боюсь… опять… того же.
   Тогда на кухне царствовал странный голубоватый свет, - вероятно, солнечный лучи так, пробиваясь через голубоватый толь, окрашивались, и теперь вокруг плавал в воздухе холод. Рубашка на нём такая же – цвета неба в морозное зимнее утро. Пришёл с работы давно, но не переоделся, ждал её, ждал, сидя за столом, не поднимая голову, и сейчас говорил тоже в стол. Губы у него почти чёрные. От природы ярки и красные, сейчас были полны сочившейся с души грязи. Её пятна Аня заметила и на рубашке, чуть-чуть на шее, пальцы его тоже окрасились странной бордово-чёрной грязью. Она всё видела, но не понимала. Видела, куда он смотрит, но не понимала. Стояла, смотрела и пыталась закричать. Молчала. Ужас (ужас, не страх! ибо бояться было поздно) сжал ей горло. А Максим, в обрамлении голубого света и в голубой рубашке, продолжал говорить.
   - Он теперь снова во мне. Всё как и было, Ань. Андрей снова внутри. И у нас получится заново, слышишь? Осталось тут немного.
   Да, осталось немного… Аня видела. И в правду немного.
   Давит на стенки, настоящий мальчишка! И какие сильные ноги! Прямо жаждет вырваться в этот мир, даже несмотря на страдания матери! Ему плевать на крики боли, отражающиеся от стен салона автобуса, плевать на мольбу мамы подождать, не быть таким напористым, он просто разорвёт ей брюхо и с фонтаном крови выпрыгнет наружу, если она его не выпустит!
   На живот опустилась лёгкая, слабая ладонь, и тут ей через переплетения мышц, сосуды и плоть ответила ладошка поменьше. Приветливо и угрожающе одновременно.
   - Я разорву тебя.
   - Лишь бы ты жил.
   И он наконец входит в неё. В цивилизованном мире, где люди облепились культурой и убедили себя в непохожести на животных, где они так далеко ушли в развитии глубины собственных чувств, понимании множества их оттенков, Аня придаётся первобытному вожделению перед мужчиной, захватившим её. Доминирующим над ней. И наслаждается этим, ни за что в жизни не признается, но сейчас дрожит в блаженстве от осознания свой слабости, от неприсущего ей желания быть покорной, глядя на мужа снизу вверх, чувствуя его каждой клеточкой горячего, дымящегося тела. Они горят. И в огне этом они порождают новое пламя.
   Скользят ладони по шее. Скользят ладони по плечам. И так же легко пальцы скользят меж трясущихся ног, в смазке из сотен жидкостей.
   И уже не слыша боль от острых ногтей.
   - Боже, да она рожает! Врач! Врача! Есть здесь врач?! Звоните в «скорую», кто-нибудь!
   Остались кожа и головка туловища: сначала было не ясно, но через несколько минут Аня поняла, что это такое. Действительно, какой-то странный свет. Даже зимой он не отдаёт подобной голубизной, так могут светить специально настроенные прожектора, не солнце. Но их маленькая кухня утопала в синеватом сиянии, что будто говорило о смерти, её равнодушии, говорило о пустоте и вечном холоде, одиночестве… об отчаянии… с которым суждено засыпать и просыпаться. И на Максиме рубашка, внемлющая этому настроению. Никогда он подобные не надевал, а сейчас вдруг сидел в ней, и оттого Аню захватывало ощущение нереальности происходящего. Дурацкие декорации, дурацкий сценарий, глупый фильм, в которой её по ошибке засунули.
   - Мы можем попробовать снова. Ещё раз. И у нас всё обязательно получится. Всё будет хорошо, Аня.
   Меж зубов у него просачивалась бордовая грязь, стекала на подбородок. И всё же Аня не верила. В глазах отражалось оставшееся от Андрея – крошки на кухонном столе, - но это никак не связывалось с испачканным ртом Максима, с его странной улыбкой и дрожью в голосе.
   Начать заново?
   Дать Андрею второй шанс?
   Дать ЕЙ второй шанс?
   - Я сейчас закончу. Это трудно идёт… надо делать перерывы. Но он меня принял. Значит, получится. У нас получится.
   И как ведь силён поток чувств! Такое подделать невозможно! И самый искусный лжец не способен выдать огонь в глазах, сейчас играющий в глазах Максима, наготу поцелуя и искренность, коей пропитано каждое касание. Даже их первая ночь блекнет на фоне нынешних часов: так чисто, так нежно, так ласково… Неведомым им самим образом души переплетаются, и в танце гормонов организмы работают сообща, как единый механизм, в стремлении помочь совершиться величайшей загадке жизни – зарождению всего из ничего. И музыкой этому танцу служат стоны двух молодых влюблённых.
   - Остановите автобус! Девушка рожает! Здесь девушка рожает!
   Бесконечные ряды пустых сидений. Все пропитаны мочой, кровью, потом. И все видны в темноте.
   В темноте, которой нет.
   В автобусе, которого нет.
   - Зачем ты это сделал?
   Всё, что она смогла выдавить. И всё ещё не верила. От него мало осталось юноши, каким он не так давно был, какую-либо красоту разглядеть не удавалось, хорошее сожрали последние месяцы, оставив лишь уродство. Вот и сейчас перед ней сидело чудовище. В голубой рубашке, с глазами безумца, воткнутыми в череп словно булавки. И говорило голосом её мужа.
   - Он сам попросил. Он хочет родиться, Ань. Хочет… жить. Надо попробовать ещё раз.
   Рука уже устала. Аня скатилась по сидению, мокрые от пота ноги заскользили по перекладине. Но как хорошо, как хорошо! Та самая ночь, та самая любовь, чувства, подделать которые невозможно!
   - Я разорву тебя, мама.
   - Пропустите! Да дайте пройти, вон! Я могу принять роды! Пропустите!
   За три года брака он хорошо изучил её тело и сейчас играет на нём сложнейшую композицию, конец которой венчается брызгами наслаждения и полётом в космос, забвением. Секунды и минуты – друзья в этой игре. Максим использует всё, чтобы Аня познала новые краски жизни; старается, только б она кричала от удовольствия, ведь именно в таком вихре страсти и любви должна начаться дорога их малыша. Аня захлёбывается в собственных выкриках и дышит по-настоящему лишь тогда, когда вцепляется в губы мужа, а тем временем жизнь – жизнь, жизнь, жизнь! – заглядывает в комнату и, улыбаясь, смотрит на двух творцов, художников, дарящих миру новое произведение – в потоке страсти, любви, безмерной нежности, коей уже пропитана простынь.
   Всё вокруг залито тёплым светом, согревающим душу, и в оранжевом сиянии, даже чуть желтоватом, Максим ломает все грани красоты. Тени пляшут на его лице так, что остаётся только упиваться им будто пейзажем, смотреть и не верить, что раньше ты не замечала красоту этих губ, чёткой линии челюсти, своей резкостью кричащей о мужественности, чуть вздёрнутом носике…
   - Положите её на пол! Куртки постелите! Дайте кто-нибудь куртку!
   … длинных ресниц, какие обычно бывают у девушек, не у парней; удивляешься, почему именно сейчас видишь, НАСКОЛЬКО он красив. Может, потому, что никогда они ТАК не любили друг друга? Так сильно, искренне, так чувственно, с лаской, желанием растянуть ночь на века.
   Максим держит её руки над головой, сжимая запястья, его ладони – наручники, его ладони – самые желанные ладони мужчины, знающие рельеф дрожащего от наслаждения тела. Единственное, что может сделать Аня, - это, вытянув шею, поднять голову; и как только она это делает, губы её встречает поцелуй. Даже здесь, в дёснах, зубах, языке порхает и щекочет любовь.
   Сколь многогранны возможности нашей души… лишь бы нашёлся человек, способный её раскрыть.
   - Я люблю тебя, я люблю тебя, я… о Боже!
   Теперь ладони скользят по тоненькой шее, и в течении тёплого света по их спальне Аня видит, как двигаются под кожей мышцы на плечах Максима, на его руках, а сам он говорит ей:
   - Он сам попросил, значит, хочет родиться. Мы не можем ему отказать. Надо попробовать. Он… он просил меня об этом каждую ночь. А с тобой он не разговаривал?
   Максим ни разу не назвал его по имени. «Он», - не более. Словно это не человек, а некое существо, нечто, определение чему ещё не придумали. И всё же речь идёт об Андрее, Аня это понимала. Понимала, как выглядит она сама, - ничуть не лучше своего мужа. Лицо его высохло, превратилось в череп, на который из жалости натянули кожу, даже волосы поредели и начали выпадать. Слова он выдавливал, и отчего-то они казались грязными – стекающие с бордово-чёрных губ, падающие, одно за одним, на голубую, как и свет на кухне, рубашку. Смерть имеет цвет, и он не подобен углю, а пропитан пустотой, безмолвием, холодом; смерть дышит льдом, замиранием жизни, после которого ничего нет.
   До сих пор не верила. Уже десять минут стояла перед ним, десять минут смотрела на ногу того, кого вынашивала внутри себя, и не верила. Взгляд скользил по пятнам на рубашке, по улыбке мужа, грязи, просачивающейся меж зубов. Не понимала. Нет. Не могла.
   Он взял её за руку. Притянул к себе. И губы их соединились, как сплетались вместе раньше, когда всё было хорошо.
   Над остатками Андрея.
   Крошками, которые не убрали со стола.
   И Аня почувствовала во рту горький привкус металла.
   - Мы справимся, - прошептал Максим. В голубой рубашке. В одеянии холода. Прошептал и вновь поцеловал жену. Больные. Безумные. Мама и папа. – Доешь ты. Тебе тоже надо. Он просит. Он хочет вернуться. Мы должны помочь.
   Доела.
   Проглотила, не разжёвывая.
   - Следующая станция – проспект Вернандского. Остановка по требованию.
   Автобус мчался во мгле, Аня ничего не видела, она выцарапала себе глаза, и теперь они лежали на щеках; салон автобуса – тьма, но она слышала шум двигателя, знала, что куда-то едет, водитель вёз её, слышала, как он ругается, но громче были стоны, стоны, признания в любви, неутихающее хлюпанье.
   Одной рукой она гладила большой и круглый живот. Общалась с сыном. Другой общалась с Максимом, уже тремя пальцами, полностью съехав со спинки сидения. Вот бы ощутить его руки на ногах, на лодыжках и поцеловать его, прильнуть к шее и…
   За пальцы что-то схватилось. Их обхватили маленькие ручки. И маленькие мышцы напряглись на этих ручках, вытягивая маленькое тело наружу.
   - Я разорву тебя, мама.
   - Я так люблю тебя, Аня. Я хочу, чтоб ты была мамой моих детей. Что скажешь?
   - ААААА! Чёрт, я…
   - Да! Конечно, да, о чём речь?! Это же настоящее счастье!
   - Переверните её, пусть рожает на четвереньках! Да помогите, не стойте!
   Андрей прорывался в мир. Осточертело ждать готовности мамы, решил всё сделать сам. Мёртвой хваткой вцепился в руку и тянулся что было сил, головой вперёд, ненавидя, маленьким сердцем ненавидя своих создателей! Хлынула кровь. Водопадом стекала вниз, и не только кровь, - из Ани выжимали всё, что только можно исторгнуть.
   - Отпусти, ОТПУСТИ, ПОЖАЛУЙСТА!
   Она обхватила руку другой и попыталась вырвать её у сына, но тот в ту же секунду впился в пальцы зубами, не позволяя матери отделаться. Тяни, тяни меня, матушка. Я не выбирал рождаться, за меня решила ты. Вот и мучайся, сука.
   - Нет, нет, нет, нет… Прости, прости, я просто хотела… я… ААААА!.. Господи… Максим! МАКСИМ, ПОМОГИ! МАКСИ…
   - Напоминаем, что все пассажиры обязаны оплачивать проезд. Штраф за безбилетный проезд – пятьсот рублей.
   Человек не может испытывать такую боль… Ей снится, это снится, не по-настоящему… Невозможно такое вытерпеть: сдвиги костей, движение другого тела внутри тебя… тела, жаждущего вырваться на свободу.
   Наконец она высовывает свою руку и в темноте, в которой нельзя ничего увидеть, видит маленькие, крохотные ручки, почти сросшиеся с её пальцами. Неимоверная жажда жить, будто жизнь стоит такого порыва. Андрей явно не собирался умирать, единственное, что мешало ему начать наслаждаться жизнью, - застрявшая на выходе голова. Но и это он преодолеет. Не отпуская пальцы мамы. Может, кровь выступит хорошей смазкой. А может, матушка умрёт, и тогда он просто разорвёт ей брюхо, выбравшись уже не из живого человека, а из трупа.
   - Вон «скорая»! Остановите автобуса! Стойте! Берите её и потащили в «скорую»! Быстрее! БЫСТРЕЕ!
   Десятки человеческих лиц. Глаза – ямы, прорытые справа и слева от носа. Чёрные. И в каждых читается испуг. Как будто при них женщина рожает.
   - У нас выйдет, только если мы будем верить, что это первый раз. Воссоздадим всё так, как было. Ты наденешь то же бельё. Будешь говорить те же слова, в то же время. И я буду делать то же самое. Как будто ничего не было… тогда, наверное, получится. Нет, у нас точно получится. У нас всё получится, Ань. Он сам этого хочет.
   Жаждет жить.
***
   - Ты… ты убил её, решив, что достоин жизни больше. Разорвал и вылез наружу. Неужели ты так её ненавидишь? Почему… нельзя было подождать? Она бы сама помогла тебе выйти. Она хотела, чтобы ты жил. И умерла за это.
   Максим стоял в полумраке палаты, смотрел на маленькое тельце, сейчас неподвижное во время сна, - намного больше того, что лежало тогда на кухонном столе. Андрей… помытый, чистенький, укутанный в бельё с весёлыми разноцветными машинками. Монстр. Дьявол в теле младенца, с ангельскими глазами, невинной улыбкой и сердцем чудовище. Убийца. Маленький убийца. Первый раз не получилось, - Бог уберёг от рождения Антихриста, - так они, глупые, прислушались к нему, внемли речам и просьбам и дали второй шанс, возможность завершить начатое. Родилось. Порождение ада. Насытившись кровью матери.
   - Я поверил тебе. Мы с Аней поверили. Мы… любили тебя. А ты просто разорвал её как кусок мяса.
   Маленькими, но очень сильными руками.
   Поистине Сатана. Младенцы не обладают такой силой.
   Максим – высокий силуэт в белом халате, возвышающийся над рядами кроваток новорожденных, - повернул голову в сторону единственного окна. Ласково его поцеловал холодный свет уличного фонаря, отчаянно сражавшегося с пожирающим мир мраком; в палату свет заползал дуновением зимы, шептал о равнодушии ко всему. Конечно. В тепле он подарил ему жизнь, заберёт же он её в холоде.
   Дежурные сёстры и врачи спят. Максим об этом позаботился. Спят крепко, совсем как младенцы.
   Подушка не понадобится. Всё можно сделать и ладонью. Закрыв ею лицо этой твари, убийцы его жены, Максим со всей силы на него надавил.
   Не задушил.
   Раздавил.
   И не смог не улыбнуться.

август – 15 сентября 2024 года