Стон
Пыхтя и бормоча что-то, Антон Васильевич опустил себя на диван и включил телевизор. На колени возлегла тарелка с вчерашними бутербродами. Ломтики черного хлеба, на них слой маслица и несколько овальных толстых срезов вареной колбасы. Было бы неплохо добавить сыру. А ещё лучше сварить яиц и сосисок. Антон Васильевич был непритязателен.
Этот день обещал быть днем прекрасным, этот день обещал быть выходным днем, сулил Антону Васильевичу призрачно бесконечное время свободы, безмятежности, непосредственности, часы убаюкивающей лени и щекочущей расслабленности. Можно представить себя плывущим на огромном пароходе, где только волны шуршат о борта и качка убаюкивает в огромной колыбели.
Свободный от обязательств, по крайней мере, до возвращения ближе к вечеру жены Анжеллы с сыном Игнатием, Антон Васильевич устало выдохнул и поднес ко рту хлеб с маслом и колбасой. Выступающая с хлеба часть кругляша колбасы, немного подсохшая и приобретшая вид менее аппетитный, замерла в сантиметре от точки назначения. Не закрывая рот, Антон Васильевич прислушался и завращал глазами. Что за странное зрелище? Неужели его хватил приступ? Сейчас затрясутся руки, хлеб шлепнется на паркет маслом вниз, нарезка разлетится среди ножек кресла и стола, ладонь закроет на груди пятна от пролитого на стол и испачкавшего руки кофе, дыхание собьется и вот-вот… Но этого не случится ещё примерно восемь лет. Сегодня вниманием Антона Васильевича завладел звук. Звуки всегда и повсюду, звуки вырываются из сливов и кранов, звучат стены и двери, звучат бытовые приборы и тапочки с прорезиненной подошвой. Антон Васильевич как житель небольшого, но каменно-кирпичного города с общественным транспортом, кинотеатром и администрацией, привык к ним давно, может даже и не привыкал, а принял их в себя с первым вздохом и отныне они звучали не столько извне, сколько изнутри. Этот звук шел не изнутри. Звук был снаружи, с улицы. Антон Васильевич не доверял улице. Все неприятности в его жизни, за исключением приступа аппендицита, случались с ним именно там, за чертой порога и тонкой прозрачной материи стекла. Звук был тонким, протяжным, стартовал с низкой ноты, разбухал к середине и затухал то резко, то скатываясь с крутой горки. Антон Васильевич недоверчиво покосился на окно. Звук продолжался, прерывался на несколько секунд, затем продолжался вновь. В эти перерывы, как в горлышко амфоры, прокрадывалось мышление Антона Васильевича, осматривалось, шарило по углам. Вот тут кошка. Да, вполне себе кошка, они часто орут. Агнесса Семеневна их прикармливает, отдавая лучшую часть пенсии на фарш для фрикаделек. Лучшую, потому что пенсию следует тратить на себя, а для себя - всё лучшее. Так считал Антон Васильевич. Но некие трудные для формулы нюансы звука содержали сомнение в версии происхождения звука от кошки.
Антон Васильевич отложил тарелку, встал, приблизился к окну, так, что кончик его носа уперся в преграду, а выступающий живот растекся по поверхности стекла в перекошенный блинчик. Небо серое, снег подтаял (так, надо очистить машину от наледи), во дворе двое мужчин стоят неподвижно и смотрят в направлении куда-то под ногами Антона Васильевича. Следующая мысль открыла форточку, что помогло после некоторого колебания выбрать имя для звука, ставшего отчетливее и громче. Стон.
Антон Васильевич хотел помахать рукой тем мужчинам, но понял, что вряд ли они его увидят, да и вряд ли они смогут жестами дать описание открытому их взорам зрелищу. Пожалуй, тут следовало бы закрыть форточку, вернутся в кресло к бутербродам, кофе, покачиванию и звукам из телевизора. Именно в таком порядке и были реализованы эти замыслы, и стоило надеятся, что звук покинет квартиру, если и не по факту, то по сути, став часть других прочих звуков, не стоящих внимания, но минута за минутой он ввинчивался в висок Антона Васильевича, всё больше раздражая.
Антон Васильевич не смог далее укреплять терпение и подавлять любопытство, надел прямо на майку зимнюю куртку, на белые с синими полосками носки - ботинки, на голову с сердитым и утомленным лицом - шапку с топорщащейся верхушкой, и вышел из дома.
Недалеко от подъезда, левее метров на десять, лежал мужчина, половиной тела на асфальте дороги, половиной на тротуаре, и стонал. Мужчина лежал на спине, руки прижимая к животу, голова его была откинута назад, глаза закрыты, под носом темнел круглый провал рта, темные длинные волосы перемешались со снегом. Грудь и живот неровно вздымались, а потом медленно и судорожно опускались, выдавливая из тела через расширившийся провал рта долгий жалобный стон, полный муки и страдания. Стон холодным лезвием резал слух, просачивался сквозь поры кожи, оглушал, щекотал под ложечкой.
Антон Васильевич с изумлением уставился на источник звука.
— Как это понимать? — воскликнул он.
Двое мужчин встали рядом.
— Да вот, лежит и стонет — сказал левый.
— И давно он вот так? — обратился Антон Васильевич к правому.
— Да вот, как мы пришли, видим, лежит, и вот так.
— Ну как же так? — не унимался Антон Васильевич, — Зачем ему здесь лежать? Почему бы ему было не пойти и лечь стонать в каком-то другом месте?
На этот вопрос ни у кого ответа не было.
— Ой ты, батюшки, что творится! — возникла из пасмурной дымки Агнесса Семеневна, — Ой плохо, плохо! Кошечки же разбегутся! Мотя и Пуфик сегодня ещё не ели, смотрите, тарелка полная. Он же мне их всех распугает. О как заливается, в ухах моих мочи нет!
— Ай да его перенесем его в другое место, — предложил левый.
Антон Васильевич кивнул, нахмурился.
— Ты и ты берете за ноги, я за плечи.
Мужчины окружили стонущего и уже наклонились, готовясь взяться и произвести перемещение, как быстро зацокали каблуки по мокрому асфальту и к ним подбежала запыхавшаяся черноволосая девушка в синей синтетической куртке.
— Погодите, погодите! Смотрите, тут же кровь!
Всё единомоментно отступили от стонущего на два шага. И правда, под локтями прижатых к животу рук начали обозначаться очертания багровой кляксы. Виновник кровавого излияния стонал.
— Я Вика, я педиатр. Ни в коем случае не прикасайтесь к нему!
Собравшиеся с деланным понимаем покачали головами. Ладно бы «не трожьте», но элегантное «не прикасайтесь» действовало особенно убедительно, тем более что никому этого делать и так не хотелось. Для утверждения ясности своего предостережения и чтобы запечатать неопределенность, Вика добавила:
— Вы и представить себе не можете, сколько всевозможных бактерий и микроорганизмов, не видимых глазу, размножается вокруг вас. Сотни миллионов миллиардов на каждой поверхности, на ручках дверей, на дужках очков, на поручнях в автобусе, на кнопках звонков, на карточках банков, на деньгах кошельков, на рулях авто, на ключах от квартир, на упаковках в магазине, на пакетиках чая, на коробочках спичек, на баночках консервов, на поверхностях, одежде, везде и всюду, несметное количество, они там живут, питаются и учатся, как пристать к вашим рукам, носам и языкам. Вы этого хотите? Вы хотите заразиться? Заболеть?
Никто не хотел.
— Может, он вообще бешеный, — предположила Агнесса Семеновна тоном скорее утвердительным. — Набросится, укусит, и ку-ку, всё, прощай моя дорогая. Ещё помню в детстве бросилась на меня собака, еле ноги унесла, бежала аж до котельной, закрылась, а собаку ту потом нашли и удавили. Она оказалось соседа Ваньку из шестого бэ хватила, так и не видели его больше. Ох, страшно жить, страшно жить…
Мужчина лежал и стонал, отвлечься от его неизбывных мук надолго не получалось. Контуры кровавого пятна чуть-чуть раздвинулись.
— Этак он может распространять какую бациллу, смотрите, если присмотреться, можно увидеть, как из хари его вылетают мелкие гады, — сказал правый.
— Микроорганизмы не видимы для невооруженного глаза, — возразила девушка. — Если бы у меня под рукой был микроскоп, я бы могла посмотреть и проверить, но его у меня нет.
— Есть микроскоп у кого? — обратилась Агнесса Семеневна к собравшимся.
Антон Васильевич поводил средним, указательным и большим пальцами себе по подбородку, словно собирая его в щепотку.
— Ну давайте ему чем-то рот закроем тогда.
Левый понурился и начал снимать с головы шапку, но его Вика остановила его и радостно провозгласила:
— У меня с собой всегда имеется упаковка с масками и бахилами!
— Отлично!
— Вот деточка умница!
— Какая запасливая!
— Предусмотрительная!
Вика извлекла из сумочки маски, одну надела сама, потом её кисти облачились в одноразовые перчатки цвета кофе с молоком. Зрители с надеждой и ожиданием наблюдали, как отважная девушка приближается к стонущему, вытянув впереди себя руки, растягивающие за наушные веревочки сдвоенную голубую маску. И вот дело сделано, провал рта закрыт от извержения опасной микрофлоры, ткань в такт стонам вминается вглубь и вздымается горочкой. А на кроссовках — синенькие бахилы.
Молчание удовлетворенности нарушило появление жены Анжеллы и сына Игнатия. Дама степенно ступала по дорожке, обходя расползшиеся кучки грязного снега, парень следовал за ней, руки в карманах, на шее беспроводные наушники, шапка низко надвинута на глаза. Антон Васильевич выпрямился, грудь колесом — щит от излияний непредсказуемой натуры его обожаемой супруги. Анжела начала по дуге обходить тело, наполовину заслонившее ей путь, остановилась, во взгляде её читалась утомленная брезгливость и осуждение — конечно, по отношению к обожаемому супругу.
— Тоша, нельзя и на день тебя оставить одного. Чуть глаз с тебя спустишь, и смотрите, вот уже наш тротуар — особенно подчеркнула она эти слова, подкрепляя горечь осуждения. — перегораживает чье-то тело. Здесь же дети ходят!
Последняя фраза была высказана выразительно и с полуоборотом в сторону, где предполагалось нахождение сына Игнатия. Игнатий мог мы беззвучно засопеть насчет «детей», если бы слышал, но ещё в первый год пубертатного периода он выработал способность фильтровать внушения матери. Вид разбухающего цветка крови показался ему эстетически привлекательным и увел его воображение в мир опасных роз, жалящих неосторожных влюбленных смертельным ядом, и стрекочущих насекомых с огромными головами и фасеточными глазами, в которых смотрящий рассыпается на тысячи осколков.
Оказалось, здесь не только ходят дети, но и ездят машины. Желтая иномарка Виталия Витальевича притормозила у синих ступней стонущего мужчины, стекло опустилось и все увидели удивленное морщинистое лицо главного по дому.
— Так.
Виталий Витальевич немного высунулся из салона, хмыкнул.
— Тэа-ак, — протянул главный по дому, запустив руки в седые, но густые волосы. Затем он открыл бардачок и так же, как в волосы, запустил руку в кучу, составленную из стопок помятых бумажек, пустой бутылочки на сто грамм, черной от масла тряпочки, стеклышка от очков, пальчиковых батареек, зажигалки, крышки от термоса, пластиковой бутылочки с водой на донышке, кольца от брелка, трухлявого чехла от телефона, шариковых ручек, бумажного стаканчика, звякающей мелочи… На свет показался огрызок мела. Виталий Витальевич высказался так:
— Так.
Вышел из машины и обвел стонущее тело мелом, делая между линией и телом зазор в двадцать сантиметров. Но на сыром асфальте мел чертил плохо, в некоторых местах совсем ничего не прорисовалось.
— Вот так, — сокрушался Виталий Витальевич. Достал из багажника дощечку с оранжевой светоотражающей мозаикой, поставил между пяток лежащего. Посмотрел, убедился, что всё вроде прилично.
— Кхе, — прочистил горло. — Так вот, во избежание и с целью профилактики… Ради безопасности и благополучия жителей подъезда номер три… Сохраняйте бдительность и не пренебрегайте… Меры принимаются… Особенно ценю вашу приверженность к… э-э, сознательность, э-э, как его… Ну вы поняли, — по-отечески подмигнул Вике.
Сел в машину и уехал. Примерно на пятьдесят метров, где и припарковался на тротуаре с другой стороны подъезда.
Антон Васильевич поежился под взглядом супруги. Вроде ничего и не сделал, а вся вина на нем. Главный сразу всё дело разлулил, и всё теперь ясно и определенно, а этот ни на что не годен, ещё и влетит за куртку на почти что голом теле. Одна отрада — бутерброды в тарелке ждут его возвращения. И уж поверьте, никто и ничто, ни стоны незнакомца, ни пиликанье Анжеллы не помешают ему их доесть, пусть даже уютный мир отныне разрушен и спокойно посидеть перед телевизором, допивая теперь уже холодный кофе, не суждено.
Вика раздала рекомендации по убережению себя от непреднамеренного заражения невидимыми вредителями и поцокала домой. Агнесса Семеновна, охая и сокрушаясь, пошла искать Мотю и Пуфика. Только левый и правый постояли ещё какое-то время, прислушиваясь к надрывным стонам. Как они ушли — никто не видел.
С этого дня жители подъезда номер три приспосабливались к новым обстоятельствам своих жизней. Антон Васильевич прислушивался и не прислушивался одновременно, переключая внимание от внутреннего к внешнему и наблюдая за происходящими в момент перехода внутри него процессами. Могло обнаружиться что-то полезное, скрытое, но при правильном употреблении способное изменить его самочувствие к лучшему. Утро начиналось теперь не звуками чирикающих птиц, шаркающих по капотам щеток, бурчащих моторов, лязгающих створок лифта, громыхания чего-то тяжелого и железного в квартире сверху. Теперь Антон Васильевич просыпался и первое, что вторгалось в его внутренность — стон. Несколько дней спустя, когда лужа крови увеличилась, а Анжелла перестала ворчать и перевязывать голову полотенцем, стон стал естественной частью повседневности, составляющей её столь же надежно, как не поддающийся объяснению грохот сверху или вибрация в окнах от пролетающего самолета. Антон Васильевич подходил к окну, в одной руке держа кружку кофе, другой поглаживая себя по груди, задумчиво-заинтересованно прислушивался, прихлебывал, кивал и приходил к заключению:
— Сегодня с хрипотцой, с надрывом. Погода испортится, значит.
В непогожие дни стонущего мужчину покрывал тонкий слой снега, скрадывая вздымающуюся маску и углубления глазных орбит. Приходили теплые дни, снег таял и одежда мужчины промокала. Приходили дни потеплее и одежда подсыхала. Проезжали большие машины, разбрызгивающие воду, и он опять намокал. Кровь смывалась, оставляя рисунок черноты под ним. Кровь растекалась вновь. Прохожие обходили его, дети играли, перепрыгивая тонкие ноги и стараясь не зацепить своими маленькими ботиночками багровый сироп. Мотя и Пуфик вопреки опасениям Агнессы Семеновны не сбежали и не побоялись есть из своей неофициальной миски фрикадельки. В сухую погоду они ложились возле головы стонущего мужчины, как всегда это делали, когда головы на тротуаре не было, дергали хвостами и с предельной внимательностью смотрели по сторонам.
Как-то Антон Васильевич проснулся и ощутил неудобство. Определить, где именно оно затаилось, не получалось. Он прислушался и понял, что изменилось - стон прекратился. Обычные звуки утра заняли своё место.
У тела столпился прежний состав собрания и несколько других обитателей подъезда номер три. Мужчина лежал, так же прижимая руки к животу, но уже без того напряжения, лужа крови не расширялась, рот скрывала почти черная от пропитавшей её уличной пыли маска, стеклянные голубые глаза застыли в неподвижности, подернутые белесой пеленой. Грудь его не поднималась и не опускалась.
— Ну нате вам! — воскликнула Агнесса Семеновна. — Окочурился!
— Да, совсем не живой, — подтвердил левый.
— Ни звука не издает, — согласился правый.
— Дождалась, думала, голова моя не выдержит и лопнет, — поделилась болью Анжелла. — Выл же день и ночь, день и ночь. Сколько сил надо орать так, орать он мог, значит, а разлегся тут, будто ноги его не держат. Игната моего замурыжил, вот, бледный какой, почти есть перестал от переживаний.
Игнатий ничего не сказал, он предавался ностальгическому воспоминанию о том, как вот прямо здесь, на тротуаре, на том месте, где возле головы облюбовали лежанку Мотя и Пуфик, он впервые поцеловался с девушкой.
— Вот так и так, значит, — главный дома прикидывал и подсчитывал.
— У меня есть антисептические салфетки, хотите? — предложила Вика и раздала каждому по штуке. Нос её раскраснелся и опух, словно стесняясь этого, она ежеминутно прятала его в многослойном платке.
Антон Васильевич собрал подбородок в щепотку и подвел итог своим наблюдениям:
— Говорите вы, окочурился он, это что же, он же теперь пахнуть начнет?
Все опасливо переглянулись. Но бдительность главного по дому, предупредительность Вики, многоопытность преклонных лет Агнессы Семеновны и участливость всех прочих, конечно, помогут пережить новые перемены в привычном укладе жизни.
Свидетельство о публикации №224091900548