Биржа воспоминаний. Окончание

   — Ты?
   Она безразлично посмотрела на меня и пожала плечами.
   — Узнала?
   Снова молчание, затем легкий кивок.
   — Как ты живешь? У тебя всё хорошо? — ох, какой же я болван! Как будто бы я не видел это безжизненное лицо, эти потухшие глаза! 
   Она снова пожала плечами и прошептала:
   — Я тороплюсь.
   — Куда? Я могу проводить тебя.
   — Не надо, я уже пришла, — она медленно протянула руку к дверному звонку, а меня обожгла искра ярости, почти незаметная, она словно крохотный муравей куснула мою душу.
   — Ты сюда? На биржу? Покупать или продавать?
   Единственная тупо посмотрела на меня, глаза у нее были мертвыми, как у снулой рыбины.
   — Смешно. Я похожа на ту, кто может себе позволить купить целое воспоминание?
   Она наверняка вложила в этот ответ всё имеющееся в наличие ехидство. Мало его было, но, как раньше говорили: «Чем богаты».
   — Что продаешь?
   В глазах Единственной блеснула едва живая ехидная искорка.
   — Ты не догадываешься? У меня лишь одно ценное воспоминание.
   Моё сердце попыталось возмутиться, истратив на это все свои последние силы, и я прямо спросил:
   — Тот Новый год в лагере? А не жалко?
   — Ты вроде бы тоже сюда пришел по этому же поводу. Не жалко?
   — Жалко, очень жалко, но у меня больше ничего нет, а внутри я пуст. Мне бы чем-нибудь заполнить себя, я даже на горе согласен.
   Единственная вяло усмехнулась.
   — Где же ты раньше был? Продала бы тебе своё, без посредников, подешевле.
   — Своё? Что у тебя случилось? — глупо спросил я и тут же понял, о каком горе она говорит. — Прости, просто это так давно было.
   — Да, очень давно. Да, я выгодно продала горечь от твоего предательства, вот только легче мне не стало.
   — И ты продала еще немного, верно? А потом поняла, что душа вмиг опустела, и ты ничего не можешь почувствовать. Да? Так всё и было?
   — Да, так. Мне нужно идти, я хочу поскорее избавиться от тех дней и купить взамен радости и наслаждения мороженым. Дай мне пройти.
   — Постой, давай немного погуляем, — я крепко схватил ее за руку и поволок прочь от страшного, жадного здания. Не думал, что во мне остались хоть какие-то силы, но, как оказалось, ради Единственной даже я такой — истощенный и вялый — был готов на всё.
   — Пусти, — она попыталась вырвать руку, но я настойчиво тащил ее подальше от Биржи, подальше от того последнего шага, который уж точно исправить нельзя. Почему-то я очень хорошо это понял.
   — Погоди. Я хочу предложить тебе кое-что, — я заговорил быстро, боясь, что она начнет вырываться, и кто-нибудь может обратить на нас внимание, — давай уедем, у меня есть немного денег, совсем чуть-чуть, нам хватит.
   — Куда и зачем?
   — В тот самый лагерь! Я не знаю зачем, просто надеюсь, что нам это поможет.
   — Как?
   Я не мог ответить на этот вопрос. Мысль, вдруг посетившая мою пустую голову, была глупа и безнадёжно наивна. Ну, допустим, тот лагерь до сих пор существует. И что? Там наверняка кто-то живет или сдаёт домики в аренду, а моих денег не хватит даже на ночлег в собачьей будке. Да и врал я про свои деньги. Я собирался их украсть, это был мой запасной план на тот случай, если переговоры по поводу воспоминания зайдут в тупик. Я собирался стащить дневную выручку жизнерадостного нищего, который пел песни на потеху публике на центральной улице города рядом с банком. Вряд ли бы жалкой подачки хватило на покупку серьезных чувств, но что-нибудь легкое, дешевое, я смог бы приобрести. А раз я вдруг решил спасти и себя, и Единственную, я готов был вытрясти из попрошайки всё, что было у него за душой и в кошельке. Зачем ему деньги, ведь он умеет смеяться и плакать и делает это так искренне, что люди щедро осыпают его звонкой монетой!
   Я рассуждал цинично и жестоко, понимая, что нам с Единственной деньги нужнее. Хотелось бы мне приврать и сказать, что я передумал или что нищий оказался каким-то особенным человеком и с радостью отдал нам свою выручку, но действительность грязна и не привлекательна. Я нагло спёр шапку с деньгами и, сопровождаемый возмущенными криками нищего, смог убежать.
   Единственная покорно ждала новостей в моей берлоге. Я боялся, что моя угасшая любовь не выдержит и ускользнет, вернется к тому зданию, продаст наше воспоминание и исчезнет, и я никогда не узнаю, что же с ней произошло. Но Единственная спала на грязном матрасе и даже легонько улыбалась, словно видела забавные сны. «Видишь, видишь? Она радуется! Не всё потеряно, надо просто бороться и терпеливо ждать!» Снова мой излишне оптимистичный внутренний голос начал нудно тявкать свою извечную песню надежды. В этот раз я решил его послушать и слегка поверил в перемены, в возможность обрести свои чувства.
   Я разбудил Единственную, взял ее за руку, и мы пошли. Это был долгий путь. Транспорт нам был не по карману (украденных денег едва хватило на нехитрую провизию), поэтому мы шли пешком, а чтобы идти было легче, мы стали вспоминать прошлое, тот самый Новый год.
   Сколько лет назад это было? Не помню. Мы с Единственной учились на последнем курсе, задумывались о будущем и были страстно влюблены в друг друга, в свою будущую жизнь, которая нам казалась ясной, понятной и, конечно же, абсолютно счастливой! В той жизни были дети и прекрасный дом, увлекательная работа и каникулы в горах, здоровые родители и огромный пёс по кличке «Крошка». Мы придумали эту жизнь и наивно решили, что мир подчинится нашей мечте, и всё будет именно так, как нужно нам. Поначалу так и было. Мир швырнул нам вкусную наживку, и мы радостно ее заглотили. Да, те две недели и были наживкой. «Смотрите, как все прекрасно складывается! Так и дальше будет!» — казалось, издевался мир, а сам уж коварно рассыпал на нашем пути острые камни и битое стекло.
   Четырнадцать дней, лишь четырнадцать дней безграничного счастья, в которых, как я сейчас понимаю, уместилась вся моя жизнь. Все остальные прожитые годы были лишь жалким выживанием. Знал бы я тогда, что те дни были самыми счастливыми, самыми живыми в моей никчёмной жизни, что бы я сделал? Не знаю. Наверняка я бы просто не поверил в такой жуткий сценарий.
   Я вспоминал те дни снова и снова, стараясь не забыть их и понять, каково же мне было тогда, что такое чувствовать себя абсолютно счастливым!
   Тот пионерский лагерь был давно заброшен. Купил его какой-то делец, да то ли забыл про выгодное приобретение, то ли денег на восстановление уже не хватило, и лагерь продолжил увядать, лишь лисы тявканьем оживляли его мирный сон. Лагерь был немного странным. Нет, призраки там не водились, и духи пионервожатых не тревожили покой разрушающихся домиков. Настораживала его, вроде бы, невидимость. Располагался он далеко от города, в дремучем лесу, и так странно получалось, что дорогу к тому лагерю мало кто знал, а иногда она и вовсе исчезала, словно пряталась от людей. Наверное поэтому, из-за «строптивости» бездушных домиков и гипсовых трубачей, лагерь и забросили, а потом и почти забыли о нем. Кто же мне предложил провести в домике сторожа новогодние праздники? Не помню, наверняка кто-то хорошо знакомый, кто прекрасно знал о Единственной и моей любви к ней. Помню, что сторож, который зачем-то томился в единственном целом домике и гонял лис по запущенным аллейкам, с радостью позволил нам занять его место, объяснив, что совесть не позволяет ему просто так уйти с работы, пусть и бессмысленной, а встретить Новый год в кругу семьи очень хочется.  Так ли это было или же я просто придумываю красивую историю? Было, я уверен в этом. Также как уверен в Единственной, в том, что она пойдет со мной, что теперь-то мы не расстанемся.
   — Помнишь, как мы приехали туда? Было уже темно и холодно, и огонек в окошке горел призывно и почему-то тревожно.
   — Помню. Тот сторож нас еще немного отругал за то, что мы задержались, а мы ответили, что долго искали человека, готового подвезти нас в это проклятое место.
   — Не только отвезти, но и забрать.
   — Да. А снега там не было, я расстроилась, мне так хотелось погулять в зимнем лесу.
   — Снег пошел третьего, ночью, когда мне приснилось то стихотворение.
   — Я помню. Я еще хотела приврать, что снег пошел ровно в полночь, в самый Новый год!
   — Приврать? Кому? Зачем?
   — На бирже. Так воспоминание было бы красивее.
   — Не получилось бы. Говорят, они используют детектор лжи, чтобы отсеять врунов и фантазёров.
   — Говорят?
   Меня поразило, с какой покорностью моя Единственная повиновалась мне. Мы шли неизвестно куда и зачем, у нас не было денег (мне приходилось подворовывать еду), а впереди нас ждал заброшенный лагерь, хранивший в разрушенных домиках наше воспоминание, наше счастье.
   — Помнишь моё стихотворение?
   — Нет.
   — Прочитать?
   — Нет! - она ответила неожиданно яростно.
   — Жаль. Мне больше не снились стихи. Вернее, приходили какие-то строки, но я не успевал их записывать, их уничтожало пробуждение.
   Моя Единственная ничего мне не ответила.
   Сколько мы шли? Не знаю, я запутался в череде дней. Мои мысли были заняты проблемой выживания и, что было неожиданно и даже приятно, ужасом. Куда я веду Единственную? Зачем? Что за глупая мысль заставила меня решиться на это приключение? Придём мы туда. Хорошо, если лагерь заброшен, и мы сможем ночевать в домике сторожа. А если там уже живут? А что мы будем есть? Грибы и ягоды? Смогу ли я соорудить что-то вроде капкана и поймать зайца? Я вдруг осознал тупость своей авантюры. Ладно бы я один решился на это приключение, но зачем заставлять мою Единственную в нем участвовать?
   Я окончательно запутался и решил: дойдем до лагеря, поживем там пару деньков, а потом нам придётся вернуться к людям, в общество, чтобы... Чтобы жить? Как?
   Дорога к лагерю была заброшена, и это меня очень порадовало. Значит, никто его так и не отремонтировал, и есть надежда на ночлег и добрые перемены. Глупости! Почему я в этом так уверен? Что может измениться?
   Если я и начинал чувствовать ужас и тревогу, что меня отчаянно радовало, то моя Единственная была всё также вяла и почти безразлична. Отрешенно ела сладкую землянику, словно я приносил ей не ароматные, пахнущие лесом ягоды, а безвкусные муляжи. Мне казалось, предложи я ей пожевать листья, она бы сделала это с таким же «удовольствием».
   Вот так медленно и неуверенно мы шли, шли и, наконец-то, увидели ворота лагеря.
   — Вот мы и пришли.
   — А то я сама не вижу.
   Мне показалось, или Единственная раздраженно огрызнулась? Я не успел толком проанализировать тон ее голоса, как услышал веселое:
   — Да, да, вот вы и пришли! Чего надо?
   Створка ворот отворилась и на дорогу, словно встречая нас, вышел человек. Каким он был? Самым обыкновенным, если не считать того, что он улыбался и подмигивал нам. Улыбался он так солнечно, так ярко, что я сразу понял: это настоящая, его улыбка, не купленная!
   — Вы кто такие?
   — Мы... — заторопился я и быстро рассказал нашу историю. Почему-то я сразу понял, что если этот человек мне не поверит, нам придется ночевать в темном лесу, а утром брести домой.
   — Хм, а ты не врешь? Чем докажешь, что вы люди? А то, знаешь ли, не хочется на всех время тратить!
   Я растерялся.
   — Не вру, но не знаю, чем доказать. Хотите, палец порежу, кровь потечет.
   — Не показатель, чтоб ты знал! У пустодушных она тоже течет. Нет, ты мне докажи, что в тебе еще есть искра!
   — Искра?
   — Да! Покажи, что с вами не всё потеряно!
   — Показать?
   — Да что ты всё за мной повторяешь, попугай дурканутый! — рассердился человек, и тут моя Единственная вмиг ожила:
   — Вы ругаетесь и требуете ответа, а сами-то вы кто?
   — Зовите меня Последним Магистром. Я здешний предводитель.
   — Предводитель? — переспросила Единственная, а Магистр вздохнул:
   — И ты туда же! Предводитель, да. Руковожу теми, кто решился на отчаянный шаг!
   — Какой?
   — Вот дурень! А сами-то сюда зачем явились? За возрождением и жизнью? Верно?
   — Но мы не знали... Просто когда-то мы провели здесь две счастливые недели и решили...
   — Что ж, вам повезло. Это и называется — Судьба. А мы здесь потихоньку возвращаем к жизни почти пустодушных. Даже не спрашивайте как, пока это секрет! Ежели в вас хоть капелька души осталась, добро пожаловать, а нет, так мотайте отсюда!
   — Осталась, конечно осталась!
   — Докажите!
   — Как?
   Последний Магистр равнодушно пожал плечами.
   — Сами думайте. Вы же ко мне пришли.
   Я посмотрел на величественный лес, прислушался к шуму сосен и почему-то вспомнил то своё единственное стихотворение. Мрачное, полное предчувствий и самой жизни. Будет ли оно считаться доказательством того, что наши души живы? Я откашлялся и...

Всё только ночь... Осенний ветер
Взъерошил кудри листопада,
Дрожит луна, попавши в сети
Из звёзд, а за окном прохлада
Я снова выхожу из дому
Под шёпот листьев непрерывный,
Тоской под фонари ведомый,
Чтобы молчать бесшумным ливнем.
   Я остановился, чтобы перевести дыхание, и неожиданно Единственная подхватила:
А ночь, как вечная баллада,
Пропетая мне полнолуньем,
Бессонница гуляет рядом
На поводке моих раздумий.*
   А сама говорила, что не помнит моё стихотворение! Я так обрадовался, что она соврала, что сердце слегка разогналось в своём болоте и застучало так громко, что это биение услышал весь лес. Я был в этом абсолютно уверен!
   — Красиво, печально. Нашим понравится, — Последний Магистр похлопал меня по плечу, слегка поклонился моей Единственной и сказал:
   — Что ж, добро пожаловать в новую жизнь, где вы вспомните, всё, о чём забыли, всё, что безрассудно продали. Добро пожаловать в общество тех, кто радуется ясным и дождливым дням, кто смеётся, страдает от неразделенной любви, отчаянно любит, тоскует, психует, вопит от счастья, рыдает от огромного счастья и наслаждается красотой обыкновенной бабочки. Здесь вы вновь станете людьми! Как? Скоро узнаете!
   Я взял Единственную за руку, и мы, как я когда-то и обещал ей, вошли в новую, счастливую жизнь.
*Автор стихотворения пожелал остаться неизвестным.
©Оксана Нарейко