Джакомо

Он так просто вошел тогда, будто все готовились и давно ждали только его. И вот он, наконец, прорвавшись сквозь только ему веданные преграды, отказавшись от целого сонма навязчивых преследователей, или скорее почитателей — ведь он был только любим всеми и его преследовали только почитатели, точнее, почитательницы — распахнул входную дверь и:
— Здравствуйте, мои дорогие!

Или примерно так, но с тем же смыслом. Голос был легок, светел, переливисто-радужен, воздушен, добродушен и принадлежал человеку уверенному и скорее жизнерадостному, чем напуганному первым учебным днем в таком важном институте, да еще в компании незнакомых однокурсников. Все зашумели, и когда она обернулась, чтобы понять, чему так рады ее новоявленные однокурсники, она ничего особенного не увидела. Еще один из тех, к кому ей предстояло привыкать как можно скорее и, возможно, даже полюбить. Не страстно, а как родного, принять, как своего. Таковы правила. На курсе в театральном институте это происходит быстро, все сразу становятся своими после того, как переспят. Пока не переспят — не успокоятся. Слишком близко все друг к другу, слишком обнажены должны быть чувства, даже если захочешь — не спрячешься. Так просвещал ее один взрослый артист, вспоминая свои юные годы и обнажая перед ней не только свои мысли и чувства, но и разгоряченное, хотя и траченное годами тело.
 
Тем временем обладатель воздушного голоса, окруженный группкой однокурсников и однокурсниц, пожимал и тряс протянутые ему руки в приветствии, приобнимал за плечи и целовал всех так радушно, что она смутилась от ощущения своей одинокости и вторичности на этом непонятном празднике жизни.
Только сегодня они должны были все знакомиться, но, казалось, они все уже давно знакомы, не между собой, а именно с ним. Он объединял их, они смеялись его шуткам, касались друг друга, рождая новые связи прямо на ее глазах.
Видимо, она что-то пропустила, какой-то этап при поступлении, и теперь ей суждено было чувствовать себя изгоем. Она огляделась. Не все кинулись к нему, было еще несколько отдельных человек, но оставшиеся выглядели подавленными, проигравшими сложно характерными социопатами, к которым она себя не хотела относить.

Нужно было что-то делать, и она претворилась, что просто ждет, внутренне вживаясь в роль горы в ожидании Магомета.
— Я буду с тобой танцевать.
Это он ей?
— Я буду с ней танцевать! — возвестил он театрально на весь зал, и все засмеялись новой шутке. Но он не шутил. Он заклеймил ее тогда и сделал своей.
Это потом он шептал ей на ухо стихи, когда они спускались за руки по мраморной лестнице после творческого вечера Михаила Казакова:
Без вас мне скучно, — я зеваю;
При вас мне грустно, — я терплю;
И, мочи нет, сказать желаю,
Мой ангел, как я вас люблю!
Его дыхание щекотало ухо, а его «аньгел» звучал утрированно мягко, как учили их тогда на уроках речи. И весь он был мягкий, и читал лучше Казакова, и лучше Меньшикова в «Покровский воротах», в которого тогда все были влюблены. 
Но в тот день, когда он обнаружил ее в толпе однокурсников, и взял ее руку в свою, она почувствовала себя избранной, как никогда не чувствовала прежде.
— Да? Ты же будешь со мной танцевать?
Он даже не знал, как ее зовут. Она посмотрела на его длинные белые пальцы с ровными пластинами ногтей и заметила тоненькую изумрудную венку у основания безымянного, ящеркой скользнувшую внутрь ладони. Ее рука пылала, в отличие от его холодной и ей было стыдно от этого жара. Тогда он угадал их будущее на три года. Четвертый год она не выдержала и порвала их неподписанный контракт.
Но разве в тот первый день она могла отказаться?

В этот день их рано отпустили домой и у двери, на голубом рояле, она увидела его теплый шарф. Она не видела, как он бросил его туда, но знала, что это его. Шарф касался разноцветными кистями диахромных клавиш рояля. Она оглянулась, не видит ли кто, а потом сжала в ладонях шерстяную кисть и быстро поднесла к лицу. И тут же кинула шарф на середину рояля, сделав вид, что спасала его от падения. Этот запах, в который она влюбилась раньше, чем взглянула ему в глаза.
А потом добавился страх, что он забудет свое обещание и выберет другую — здесь было так много красивых и интересных. Но он направился к ней через танцевальный зал, встал рядом, взял за руку и победно тряхнул своими короткими волосами. И все, глядя на него, узрели тогда невидимую львиную гриву победителя.
Яшка, Яков Ильич или Джакомо, как называл его наш старый и мудрый педагог по вокалу.
— Ну что, Джакомо, сколько сердец вы уже сегодня покорили?
И Яшка вынимал из-за пазухи невидимый манускрипт, аккуратно разворачивал его, разглаживал, делая вид, что любуется написанным, потом хитро улыбался и прятал обратно с неизменными словами:
— Не слушайте старика, Риточка, мне всегда будет достаточно только вашего сердца.
И педагог заходился от смеха, повторяя «браво, Джакомо, браво».

Все думали, что это любовь. Еще когда они только танцевали и разбегались после занятий по своим делам, уже тогда верили, что они любовники, окрестив их сладкой парочкой Твикс.
А для них все было в танце, там они совпали сразу и полностью. Там все было другим: касания, взгляды, мысли, даже вальс не как у всех, с «мулечкой» — так он называл что-то выходящее за рамки:
— Рита, давай в конце рукой так, — и своими длинными пальцами перехватил, сжал ее руку, — да, так, воздушно! — чуть изогнул, приподнял вверх на последнем аккорде и замер вместе с дыханием, пока исчезал плывущий над залом звук рояля, —эйфорийно!
Он чувствовал за двоих, а она любовалась спутанными ресницами в уголках его глаз.

А потом начались отношения. Она решилась на них внезапно, против всех своих правил, не дождавшись признаний и страстных уверений в вечной любви. Он затанцевал ее на одной вечеринке и позвал к себе в гости на ночь. А когда она отказалась, он увел на темный вечерний балкон ее подругу. Потом ночью, лежа без сна в его общажной кровати, слушая его сопение и глядя на белую спину, она поняла го первое правило: незаменимых нет. И если она хотела быть с ним, то нужно соглашаться.
У него было много правил. Каких-то она так и не смогла понять. Например, она так и не поняла, куда он внезапно исчезал от нее. Позднее она стала догадываться, куда, но почему — еще долго оставалось загадкой.  Однажды она попыталась устроить ему скандал и заявить свое право на обладание достоянием курса, раз уж они всеми признанные любовники. Но он только холодно взглянул на нее:
— Рита, послушай, будет так или никак. Я голосую за свободную любовь. Ты со мной?
Это было еще одно правило. Она согласилась — боялась стать заменимой. А когда он заявил об этом всем, она только улыбалась.
Он обнимает кого-то на ее глазах — она улыбается.
  — Джакомо, а как же Рита?
Он исчезает с кем-то, уезжает, живет у кого-то.
— Мы проголосовали за свободную любовь? Да, Рита?

Все честно, они проголосовали, на этих свободных условиях неотношений все и держалось. Для всех это было непостижимо, и в этом она оставалась незаменима для него. А для всех они оставались парой. Кроме тех, кого он радовал и любил в отсутствии ее. Они не догадывались о ее существовании.
Согнувшись, он хватает ее за руку тащит ее за собой через темный репетиционный зал к выходу. Их сцена только в конце, и никто не заметит, если они сбегут на несколько минут «по делам». Конечно, все замечают, но уже привыкли, и их разве остановишь?
За дверью он смешно трется головой о ее плечо и тянет к ней губы, как олень. Она видела, как он делает так с их однокурсницей Катей. Они репетируют сцену из мифов, ту, где Артемида наказывает Актеона, превращая его в оленя. 
— Ты мой олень, — гладит она его по лицу, — только мой, не Катин.
— Конечно, без сомнений, пошли!
Они забегают в лифт, он целует ее, но на этот раз не застревают между этажами, как обычно, а едут вверх, на самый последний этаж.
— Закрой глаза. Нет, я завяжу тебе, — откуда-то берется шарф с его запахом, — дай руку.
Она ничего не видит, она закрыла глаза под шарфом, только запах и его нежные пальцы. Она любит перебирать его пальцы, как четки.
— Ленком приезжает через три недели — я купил нам билеты в ДК Горького на «Поминальную молитву с Леоновым! Да, да! — Скрипит дверь балкона, — только держись за меня крепко. Поняла? Вставай сюда. Чувствуешь? 
Она чувствует ветер, слышит шум Невского проспекта внизу — голоса людей. Некоторые прорываются сквозь пять этажей так отчетливо, как будто проспект совсем рядом.
— Не бойся, я держу тебя. Ногу сюда подними. Теперь сюда. Здесь правой рукой возьмись.
Под рукой камень. Она давно догадалась, и ей ужасно страшно. Но уйти не может. Это их минуты с ним — две, три, пятнадцать. Она не должна упускать не минуты.
— Смотри!
Он развязывает шарф. Ее ноги начинают дрожать. Хорошо, что только сейчас. Она никогда не была раньше на крыше, и никогда не будет больше — тем более на крыше театра.
— Ты моя! Ты самая смелая. Идем, я нашел нам домик. Он маленький, только для нас. Буду любить тебя здесь. И ты никогда не забудешь. Будешь потом в старости ходить по Невскому, смотреть на эту крышу снизу и видеть меня. Шучу — ты никогда не будешь старая! Идем! Я буду толстый и лысый — вот увидишь! А ты никогда. Идем быстрее!

Через три недели она ждала его у ДК Горького и очень волновалась. За два дня до этого он снова исчез. Но друзья по общаге его видели и, шептались, и были слышны в их шёпоте двусмысленные нотки. 
Только во втором действии она увидела, как он, с невинной улыбкой, пробирается к ней сквозь темноту балкона, преодолевая чужие колени, извиняясь и учтиво кланяясь их обладательницам и обладателям.
— Я принес тебе буше! — с громким шепотом, как ни в чем не бывало он приземлился на соседнее кресло, — ты моя, моя! — заполнял он ее уши свои шёпотом. — Ешь, ешь, ты же голодная после института! Я так скучал, — он терся носом о ее шею. — Садись ко мне на колени, давай.
— Потом, Яша, потом, — но в конце концов пришлось сесть и сильно пригнуть голову, почти лечь на него.
Она еле досидела до конца. Ее стало мутить уже в середине. Этот запах свежекремового буше забил нос и не хотел улетучиваться. В туалете ее вырвало. После он проводил ее до метро. На следующий день ее снова вырвало. А через три дня она узнала, что беременна. Но Джакомо пропал после спектакля. И денег на аборт ей дал ее бывший друг — старый артист, которому она иногда жаловалась на жизнь. «Я же говорил — дело житейское».

Потом Джакомо вернулся, немного пьяный, и они катались вдвоем ночью на последнем троллейбусе и целовались. Троллейбус увез их в парк и пока они добирались до ее дома, он рассказал, что расстался с девушкой. Но это не страшно, ведь у него есть она, и они навсегда связаны. Ведь он выбрал ее в первый день и понял, что она тоже, когда видел, как она прижимала его шарф к лицу.
Просто—он—не может—по-другому—ведь они—проголосовали—за свободную—любовь!
— За свободную любовь! — проорал он на весь ночной парк диким голосом, и они кинулись бежать. Она от ужаса, он, хохоча, как зомби, за ней.

Через много лет на дне встрече однокурсников, он признался, что знал и про аборт, и про ее артиста, который дал денег. Он очень сожалел и винил себя в ее бесплодии. А она вспоминала домик на крыше театра, который, как оказалось, был не только их домиком.
 ****
— Привет, ты где?
— Привет. Приехала в бассейн.
Почему с его появлением стирается пропасть лет, которая растет в его отсутствии? Она узнала его телефонный голос, хотя много лет видела его только на фотках в соцсетях и иногда в сериалах по ТВ. Теперь он располнел и сам стал похож на ее друга-старого артиста. Прежний Джакомо исчез в нем, но его голос снова все вернул.
— Хочу к тебе.
— Приезжай.
— Да. Давай адрес бассейна.
Она дала.
— А рядом есть кафе? Или внутри? А то мне все равно не в чем плавать.
— Да, недалеко есть.
— Я подожду тебя на парковке. Ты выйдешь, по-прежнему прекрасная и еще немного мокрая. И мы пойдем в кафе. И я куплю тебе…
— Только не буше.
— Я куплю тебе только не буше, договорились.
— Договорились.
— Через час. Да?
— Да.
— Ритка! Мы были с тобой эй-фо-рий-ны! Слышишь?
— Да, Джакомо. Так и есть.
— Жду.
И он снова исчез.

Когда на третьем курсе объявили кастинг на роль молодого Казановы, он решил снять свою визитку. Она бы и не вспомнила об этом, если бы однокурсник, у кого они одолжили тогда камеру, не оцифровал все их старые записи и не поделился со всеми. Там оказалась и эта.
Она завернула все еще влажные волосы в полотенце, открыла планшет, нажала на иконку на рабочем столе и появился он. Как балеринка из музыкального сундучка, которая была у нее в детстве.
Он движется быстро и камере сложно его поймать — ей было сложно поймать его, слишком живой. Он в дурацкой полосатой рубашке с распахнутым воротом, один рукав высоко закатан, другой чуть спущен, джинсы потертые, небрежно обрезанные снизу, кажется, сейчас он подпрыгнет, и они свалятся с его худых бедер. Вот он соскользнул с бревна, упал, сморщился, колено трет — камера приблизилась — крупный план.
Взгляд. Сначала ресницы. Кончики перепутаны, торчат, как лапки крота в разные стороны. Сейчас не камера, а она присела и разглядывает его. Вот ресницы вспорхнули, но он смотрит не на нее. Она на него, а он неуловимо мимо. И вдруг взгляд серьезный, совсем серьезный из глубины и глаза его не серые, как обычно, а цвета со дна океана. И он отворачивается, а волосы на затылке торчат беззащитно. Поднялся и пошел куда-то.
Сильный дождь не дал снимать долго, пришлось сдаться.

Тогда после съемки он ей рассказал о себе.
Это случилось до института. Ему было восемнадцать, когда приехал брат. Сам он жил в съемной квартире с тех пор, как после восьмого класса поступил в театральное училище. А брат в очередной раз поругался с мамой и сбежал к нему. Разница у них была всего год, но брат только заканчивал школу.
— Кажется, так это называется «погодки». С виду с ним все было нормально, он был такой же, как обычно. Может немного задумчивей и тише. Я решил, пусть побудет тут. Маме так и сказал, что ничего страшного, пусть поживет, я за ним присмотрю, а там видно будет, куда дальше — в училище, или в школе еще год, а может экзамены сдать и в этом успеет.
Я учился, он гулял, дома сидел. Однажды я остался на ночь у одной подруги. Не выспался и утром в училище не пошел — решил домой. В квартиру зашел, а там как-то не так тихо, как будто уши заложило. Я его позвал сначала, а потом пошел туда, а он на дверном косяке. «Х-х-х-х-ватит дурить». Выговорить не мог. А он и правда… ушел так. Если бы я дома ночевал, он бы не смог. А я… Я подругу сразу бросил, и не объяснил ничего — просто исчез. А как объяснить? Что у него уже ничего не будет? А у меня все есть? Он ничего не успел, понимаешь. Теперь я и за него должен. Я за него отвечаю.

Внутри его голос, а на экране кино — последняя сцена. Он мокрый с голым торсом, рубашку выжимает. Потом смотрит на нее устало идет навстречу и выходит из кадра. Так близко, что видны капельки дождя на голом плече.
Она возвращает последнюю сцену еще раз. Снова он устало смотрит на нее с экрана. Она нажимает на паузу и вглядывается, пытаясь разглядеть в его глазах себя. Но не видит, и тогда протягивает руку к экрану, проводит по его застывшим губам пальцем, и смотрит, и смотрит, и смотрит — за двоих.