Жгучая тайна

ЖГУЧАЯ ТАЙНА
Почти детективное повествование с предисловием, комментарием и примечанием.
   
     Предисловие
     Название украдено, кажется, у Стефана Цвейга. Хотя о сексе здесь ни слова. Вот, разве, времен незабвенного царя Никиты, который пустил в оборот дивное словечко, бородатый анекдот. Он всегда к месту, когда заводят традиционные наши стенания: вокруг-де «сплошь антисемиты».
     Любое следствие имеет свою причину. Не выпадает ли антисемитизм (предпочел бы называть это явление более конкретно – юдофобией) из этого логического ряда? Если прислушаться к нашим стенаниям, окажется, что причиной антисемитизма сам же он и является. Следствие само себе причиной. Или наоборот. Стихийный антисемитизм (как у Пушкина «слезы девы» и «вихрь мятежный»)? Или – «зоологический», что, вроде бы, понятнее? Как инстинкт у насекомых...
     Неужели я и сам немножечко антисемит?.. Месяц назад в Мюнхене в рамках моих т.н. «Авторских встреч» должен был я выступить с темой «Откровение Торы / Моисеева Пятикнижия». Объявления о встречах с авторами появляются ежемесячно в Вестнике Еврейской общины Мюнхена. Обоюдное согласие, без проблем. Но – не на сей раз.
     Телефонный звонок. Чей-то голос, который я бы назвал мерзким, если б это не пахло диффамацией, - словом, некто с уже позабытым мной жутким местечковым акцентом, не поздоровавшись и не назвав себя, сходу заявил, что я обязан представить ему текст предстоящего выступления. Кто звонит? Оказывается – «ваш русский раввин». Т.е. надо знать, КТО! Я спросил «моего русского раввина», историк ли он по образованию. Нет, он не историк, он – раввин. К «нашей Торе» имеет самое прямое отношение. Я сказал, что тоже имею прямое отношение к «нашей Торе», потому что Священная Книга является также историческим памятником. Еврей ли я? Да, но – неверующий, как это иногда бывает; исторические же памятники чту и изучаю. «Ах, вот как...» – загадочно произнес визави.
     Я сказал ему, что с цензурой, да еще с такой бесцеремонной и невежественной, не сталкивался уже много лет. Книги и основные мои работы вышли залпом в 1989-93 гг., когда стало возможно извлечь рукописи «из шкафа» (где у англичан - скелет). И еще сказал, что текст полностью публиковался в Израиле, а также на таком-то сайте (указал), и частями – в России; с лекцией этой я выступал по меньшей мере четырежды: на еврейском семинаре в Бад-Киссингене, в германском «Обществе Мозеса Мендельсона» в Дессау, в самом Мюнхене перед обширной аудиторией, еще где-то... «Нас (!) это не касается», - перебил он.
     Я, само собой, отказался от выступления. Без проблем, - потому что пришлось бы готовиться, дополнять текст новациями (человек я, увы, ответственный, лекцию же мне почти навязали), терять день за днем. Известно, «баба з возу, кобилi легше».
     Но вспомнилось вот что.
   
     Глава 1.
     Раввин Рубин, посвящавший меня в евреи в восточно-германском городе Дессау (земля Заксен-Анхальт), украл вскоре свиток Торы и угнал автомашину еврейской земельной общины. Угон сам по себе еще не кража. Ребе, припарковав машину в аэропорту, в лучших ковбойских традициях оставил ключи в выхлопной трубе. Немецкая и израильская полиции объявили розыск беглого раввина. Кажется, розыск длится по сей день.
     Я не сразу поверил в эту историю. Она показалась мне вариацией на сюжеты О"Генри.
     - А вы представляете хотя бы, сколько может стоить пергаментный свиток, да еще освященный в Иерусалиме у Стены Плача? - сказал мне Писецкий, чиновник земельной общины. - Кроме того за Рубиным числятся и другие художества.
     - Какие? - спросил я.
     Но Писецкий, вспомнив уже, что служит в фактически секретной организации*/, сухо ответил:
     - Всякие.
     Ребе Рубин, плечистый, представительный, с живописной бородой, подернутой седыми нитями, удивительно похожий на Карла Маркса в годы создания второго тома "Капитала", заключил собеседование со мной следующими словами, обращенными к Писецкому:
     - Я прекрасно вижу, что он - еврей, но что-то заставляет меня сомневаться в этом.
     Произнесено было по немецки, и я попросил переводившего Писецкого подтвердить это дивное заключение.
     - Пусть он вам сам подтвердит, - сказал добросовестный Писецкий и вернул мой вопрос Рубину - уже по-немецки.
     - Ja! - коротко ответил раввин.
     Мне уже тогда захотелось поговорить по душам с этим хахамом (мудрецом), и я спросил Писецкого, как обратиться к мсье Рубину интимнее, по имени.
     - Сам не знаю, - понизив голос, сказал Писецкий. - Отзывается на Herr, этого мало?
     - Хер Рубин, - сказал я. - Так еврей я все же или не еврей?
     - Herr Rubin, - деликатно перевел Писецкий, - ist er Jude?..
     Раввин опять с сомнением посмотрел на меня, нехотя кивнул головой и выплыл из комнаты.
     Его собеседование со мной было похоже на диалог с детектором лжи. Вопросы были окольные, но с самого начала ясно было, куда он гнул.
     - Вот он родом из Бердичева, - игнорируя меня, сходу обратился раввин к Писецкому. - А знает ли он, где в Бердичеве до войны была хоральная синагога? Сколько вообще синагог было тогда в Бердичеве?
     Вопросы по-немецки с "синагогой" и "Бердичевым" я понимал, но ответить на них не смог.
     - А какие еврейские блюда готовила его мама к субботам? Готовила ли она рыбу? Сколько зажигали свечей?..
     - Какая рыба?.. Какие свечи?.. - вырвалось у меня. - Втолкуйте этому мудаку, что я жил в советском Бердичеве.
     - Скажите ему, что вы обрезанный - и дело с концом, - вполголоса мельком посоветовал Писецкий, приехавший из-за меня из Магдебурга, земельной столицы, в наш провинциальный Дессау и определенно высчитывавший, когда уходит обратный поезд.
  - С концом дело? Так пусть он сам меня об этом спросит, - злорадно настаивал я.
  - Что он там говорит? - поинтересовался у Писецкого Рубин.
  - Он говорит, что сын его призван в израильскую армию, что его книги и работы по еврейской истории публикуются в Москве и в Израиле, - сказал Писецкий, проявляя неожиданную эрудицию.
     Я не сразу вспомнил, что за полгода до того по просьбе некого хера Досика, могущественного тогда лица в Правлении общины (позднее официально объявленного негодяем и проходимцем), отдал по экземпляру некоторых своих книг какому-то загадочному, никак затем себя не обнаружившему «Еврейскому Культурному Союзу "Schoresch"»...
     Рубин взглянул, наконец, в мою сторону, повозил языком за плотными румяными щеками и произнес (Писецкий перевел):
     - Ну и что? Только ли евреи интересуются нашей историей? Кому на свете нужна какая-то другая история? Определенно можно сказать только одно: в детстве его мама не готовила рыбу-фиш. Если б готовила, это запомнилось бы. Такое не забывается!
     Он еще раз оценивающе взглянул на меня, слегка скосив рот в сторону, и можно было ожидать, что вот-вот он задаст коронный вопрос, жгучий, мучивший его, - вопрос, на который, ей-богу, я не знал бы, как ответить, потому что после мытарств, которые довелось испытать, оказаться неевреем было бы уже слишком. Пусть бы спросил лучше у моей жены. Ей-богу, он даже покосился на мою ширинку... Но произнес только то резюме, которое я привел выше.
     - Послушайте, - спросил я в заключение Писецкого, - вашему Рубину мало было самих документов?
     - Документы документами, но решающее слово за земельным раввином, - уклончиво сказал Писецкий и посмотрел на часы. - Вас признали евреем - что вам еще надо?
   
 Глава 2 и последняя.
         ...- Меня признали евреем, - сказал я дома жене. - Что тебе еще надо?
     - Я тебя понимаю, - виновато сказала жена. - Но мы в чужой стране. Эти аборигены ни слова не понимают по-русски, хотя больше сорока лет в школах ГДР это был обязательный предмет, и половина из них бывшие коммунисты-ленинцы. Уверена, что этот твой раввин - тоже. Но нужно же к чему-то прислониться... В Союзе ты не только в партии, ты вообще нигде не состоял - я тебя принуждала?
     - Состоял в профсоюзе! - гордо заявил я.
     - Видишь, как тебе повезло! Нет, я рада, что документы, наконец, признаны действительными.
     Почти за год до этого желтые от ветхости, порванные на сгибах бумаги прошлого века и начала нынешнего почтительно, с предосторожностями, вложены были в прозрачный пластик и посланы в Магдебург, в Еврейский Союз немецкой земли Саксония-Анхальт. А оттуда, уже без нашего ведома, - во Франкфурт-на-Майне, в Главный раввинат Германии. Можно было тогда еще поспорить, какой город «столичнее» - Бонн или Берлин, кто влиятельнее - канцлер или президент, кто надежнее - немецкий Бог или немецкий банк, тогда как позиции франкфуртских раввинов незыблемы. Сам Председатель Центрального Еврейского Совета в подметки им не годится. Всего лишь лицо светское, так сказать, приземленное и бренное, в сравнении с духовными лицами, сообщающимися так или иначе со Всевышним.
     - Я тебе не поручусь, что документы подлинные, - сказал, принимая их, Шахнович (еще одно могущественное лицо в Правлении, тоже вскоре вышибленное из общины за «превышение служебных полномочий»). - Это установит экспертиза.
     - Какая экспертиза?
     - Криминологическая, какая еще! Определят, когда изготовлена бумага, давность шрифта, подлинность печати, достоверность подписей, мало ли что. Здесь, в Германии, каждому выгодно быть евреем, и МЫ (!) это прекрасно знаем.
     - А череп измерять будут? Кровь на анализ будут брать?
     - Пока нет. Наука до этого пока не дошла. Иначе все было бы гораздо проще. Половину этих липовых беженцев, даже больше, сразу бы отсеяли.
     (Документы мытарились у франкфуртских раввинов почти год. Шахнович знал, что говорил).
     - И потом - каждый еврей тебе это скажет - зафиксировано, что да, твоя бабушка - еврейка, но насчет твоей мамы, извиняюсь, ни слова.
     - Но зафиксировано, что и папа, извиняюсь, еврей...
     - А это неважно. Ты... (Шахнович посмотрел на меня, подумал и поправился) мы с тобой так уж уверены, что наши дети - именно наши? Это по-настоящему знают только наши жены, да и то не всегда. Тоже путают. А по Галахе, еврейскому закону, если ты слышал, только ребенок от еврейской матери считается евреем. И, кстати, почему нет твоей метрики? Утеряна? Как это - утеряна? В советском Свидетельстве о рождении есть благословенный "пятый пункт", благодаря которому мы здесь - в процветающей Германии.
     - Мы только потому здесь, хер Шахнович, что убиты почти шесть миллионов...
     - Это само собой, - сказал хер Шахнович.
         * * *
Комментарий.
     В общине Дессау был я, между прочим, облечен высоким доверием - избран председателем ревизионной комиссии.
     Кстати, первой заботой Еврейской общины было выселение из полученного ею здания упомянутое выше «Общество Мозеса Мендельсона» («Moses Mendelssohn Gesellschaft»), занимавшее часть одного из этажей. Еврейский просветитель XVIII века Мозес Мендельсон родился в Дессау. Его перевод Торы на немецкий язык (с комментариями на иврите) явился одним из самых примечательных событий культурной жизни Германии. Его называли и «еврейским Сократом», и «германским Соломоном». Он стал главным героем классической пьесы Готхольда Лессинга «Натан Мудрый». И ненависть к Обществу его имени со стороны наших евреев я объяснял себе лишь «квартирным вопросом», как известно, ожесточающем сердца. (Общество при мне загнали на чердак, и кажется, в конце концов выставили вон).
     Когда я прочел в этом уважаемом мной Обществе лекцию «ОткровениеТоры» (мне любезно сняли зал в городе (Leipziger Torhaus), пригласили переводчика, собрали немецкую аудиторию), в правлении Еврейской общины разразился скандал: как это я посмел! Я не понял, в чем суть. Мне разъяснили (инструкция была свыше): Мозес Мендельсон - предтеча реформистского иудаизма, преступно расцветшего в Соединенных Штатах, тогда как наша Община – сугубо ортодоксальная. В подтверждение мне показали уголок первой страницы нашего Устава, но в руки его не дали. Я тогда еще не понял, почему. И спросил хера Роскина, нашего председателя, почему вообще Еврейская община не – культурная, а – культовая (не Kulturgemeinde, а Kultusgemeinde). «Потому что так больше платят», - отрубил он с прямотой римлянина.
     Добывание денег походило подчас на нелегкий труд шахтера: тоже в грязи и в потемках. И когда я готовил отчет ревизионной комиссии к очередному общему собранию, председатель нежно, как родного, попросил меня предварительно показать ему, что я там понаписал. Я удивился. «Извините, это наша промашка, - ласково сказал председатель. – Мы вас имели за другого человека. У нас при приеме на любую должность требуется подписать следующий Bestдtigung («Свидетельство», - перевел он) в двух экземплярах – по-немецки и по-русски». И дал мне для подписи замечательную двуязычную бумагу: «Настоящим я подтверждаю, что Правлением Еврейской Общины мне указано, что вся полученная во время моей деятельности в Еврейской Общине информация в отношении финансов, религиозной и социальной работы, лиц, решений и положения дел, которая предназначена для использования внутри Общины при работе, является строго секретной и не подлежит оглашению, и не может быть доведена до третьих лиц».
     Это великолепное свидетельство человеческой наглости подписать я, естественно, отказался. Что происходило далее, вы прочтете в «Двенадцати стульях». В главе о том, как отец Федор пылко домагался взаимности инженера Брункса и что при этом предпринимал. Как это выглядело в нашем случае и чем завершилось, - когда-нибудь в другой раз.
     В конце концов, спустя неделю-другую, сакральную формулу «Вы еще пожалеете!» председатель заключил следующими словами: «Кстати, когда вы собираетесь, наконец, жениться?» Я обалденно посмотрел на него. Председатель примирительно развел руками. «Чтобы, я забыл, что у вас жена и детки!.. Как-нибудь еще не отшибло. Но пора это оформить как У НАС водится».
     Тут уж я развел руками.
     Сам председатель поехал «оформляться, как водится» аж в Берлин, где, оказывается, есть хирургическая еврейская (!) клиника со спецуслугами. Потому что для оформления ортодоксального брака надо не только ходить «с партбилетом на голове», т.е. в кипе (вместо красненькой книжечки КПСС в нагрудном кармане), -надо еще что-то проделать и с другой частью тела. Наш председатель проделал и вернулся из Берлина со страдальческой миной и в спецштанах с мотнёй до колен, но готовый и далее расставаться с чем угодно, лишь бы усидеть в своем кресле. Впрочем, жертва, как в классической трагедии Шекспира, была напрасной. И хера Роскина постигла та же участь, что и Шахновича, и Досика (см. выше) со сходной резолюцией, запечатленной на скрижалях общего собрания.
     Не знаю, завершилось ли дело, как положено, уголовным судом, - меня уже не было в Дессау.
     Больше я туда не возвращался, хотя там немецкие друзья плюс дивная природа и замечательные парковые ансамбли. Карин и Хайнц иногда звонят нам в Мюнхен и сообщают, что «c антисемитизмом в городе было так хорошо, ну а сейчас совсем-совсем плёхо».
     Они владеют русским на уровне школьного образования ГДР, поэтому выражаются столь казенно.    
* * *
Прим.
     */ Не метафора и не гипербола. Вот выдержка из § 1 Устава Общины (на стенке не вывешивается и на руки не выдается!): «Мероприятия, касающиеся внутренних дел религиозного общества не подлежат проверке через доступные акты „общественной власти" (кавычки в тексте. – М.Т.)... В какой степени какое-то мероприятие может быть причислено к внутренним делам, определяется из того, что практически, исходя из характеристики дела и целевой связи, можно рассматривать как собственное дело религиозного общества».
     Какой простор для инициативы!
(Первая публикация: https://berkovich-zametki.com/)