Шатун. Таежные будни

        Костер догорал не спеша, и Тимофей задумчиво смотрел на огонь. Ему нравилось, как горит листвяг. Дрова из лиственницы горели нехотя, делая одолжение человеку. С небольшими и редкими языками пламени костер отдавал тепло углями и был похож скорее на топку маленького паровоза. Вскипятить воду на таком жаре – минутное дело. «Благородно горит, с достоинством», – каждый раз думал Тимофей, сидя на привале около костра. Шагая к своему зимовью, останавливался именно здесь, на границе лиственничного леса, перед подъемом на перевал, отделяющий его от избушки, где ему предстояло остаться надолго – на весь сезон охоты на соболя.
        От поселка он прошел вверх по реке, покрытой льдом. Подъем почти незаметен, и тащить за собой сани не составляло труда. У русла маленького ручья, впадающего в реку, постоял, вспоминая с благодарностью Бориса, у которого когда-то квартировал, оказавшись в этих местах. Тот погиб несколько лет назад, попав под сель, сошедший именно здесь. Затем перетащил сани через камни и стволы деревьев, завалившие тропу, и часа через два там, где река делает резкий поворот на запад, таежник, зная, что впереди водопад, сошел со льда реки и, угадывая тропу между деревьев, резко набиравшую высоту, поднялся метров на триста. Немного постоял, любуясь видом замерзшей в падении воды, глядя в ущелье, прорезанное водой за тысячи лет. По поверью коренных жителей этих мест, здесь жили духи, и если стоять молча, то услышишь их зов. В тридцатых годах прошлого века для кочевников были рублены дома и власти определили им жить в поселке, пасти стада оленей, а зимой заниматься соболиным промыслом. Молча, вроде и подчинившись, коренное племя кочевников стало вести оседлый образ жизни, хотя на самом деле мужчины рода круглый год жили в тайге: кто-то пас оленей, кто-то охотился. Домой приходили, чтобы обеспечить родных мясом, да еще сдать пушнину. Тайгу вокруг поделили на участки и каждый закрепили за главой какой-нибудь семьи. Право охоты на таком куске тайги переходило от отца к старшему из сыновей. Изредка, если кото-то не оставлял после себя наследников, поселковый совет решал, кому передать охотничьи угодья, и, как правило, это были ближайшие родственники, а в крайнем случае друзья ушедшего. Аборигены, как и их предки, по-прежнему поклонялись своим божкам и приносили им жертвы, сжигая в печке кусочки оленьего мяса или маленькие кусочки ткани, отрезанные от их одежды, прося таким образом благосклонности богов и удачи в охоте. А удача очень нужна была, поскольку мясо в поселок вертолет не доставлял, сказано же: «Вокруг тайга, и зверя в ней много. Официально разрешать незаконную охоту не будем, но и штрафовать за нее не будем, закроем глаза!» Вот так и жили люди в этом глухом медвежьем и соболином крае.
        Постояв немного у водопада, охотник пошел дальше к перевалу, минуя по пути маленькое покрытое льдом озерцо, на берегу которого стояло невысокое засохшее дерево, сплошь покрытое цветными тряпочками, привязанными к ветвям. Коренной народ верил, что если помыть глаза его водой, то у охотника никогда не будут болеть глаза, зрение останется острым до старости и удача не покинет его.
        Часа через три охотник подошел к перевалу. Сидя у костра, он достал сигареты «Памир» с изображением путешественника в походной одежде, с рюкзаком и посохом, стоящего на вершине горы и смотрящего вдаль. Сунул ветку в угли, подождал, чтобы та вспыхнула. Прикурил. Глубоко и с блаженством затянулся табачным дымком. Пробовал Тимофей и другие, в том числе заграничные сигареты и твердо для себя решил, что лучше его любимого Памира ничего нет. Немного терпкие и не то чтобы очень крепкие сигареты зимой, казалось, помогали согреться, а летом, когда припечет солнце и лиственница вместе с мхом издают дурманящий запах самой первозданной природы, дым этих сигарет, пощипывающий глаза, помогает думать о себе и о своем маленьком месте в огромном мире тайги, сопок, перевалов...
        Ему вспомнилось, как нанялся он проводником к заезжим туристам, решившим побродить по этим местам. Городские жители, сидя у костра и закуривая, только и щелкали своими зажигалками, а кое-кто, стараясь казаться бывалым путешественником, чиркал спичками. Тимофей наблюдал за ними и в душе подсмеивался: «Невдомек им, что настоящий таежник никогда не будет доставать зажигалку, сидя у костра, и не истратит спичку, а прикурит веточкой или щепкой от горящих дров».
        Легкий морозец пощипывал щеки, и редкий пушистый снег создавал настроение покоя и уверенности в завтрашнем дне. В этом году снег лег уже в конце октября. И в начале ноября, когда горные речушки и ручьи схватило льдом и по ним можно было идти с санями за спиной, как по дорогам, значительно облегчающим путь, охотники из их таежного поселка потянулись к своим зимовьям, таща за собой сани с продуктами, лекарствами, куревом, спичками... Каждый из них еще поздней осенью побывал в своей избушке, проверив запасы в зимовье.
        Тимофей решил выкурить еще одну сигарету перед подъемом на перевал, ведь там, наверху, передохнуть не удастся: ветер как в трубе продувал небольшую площадку, расположенную между гор, и пронизывал путника насквозь, заставляя того как можно быстрее пройти ровное место и спуститься с перевала. Закурив, охотник вспомнил сегодняшнее утро и расставание с женой Варей.

        Еще задолго до рассвета Тимофей проснулся, чтобы отправиться в дальний путь и пройти по твердому насту: солнце припечет днем, снег станет мягким и идти будет трудно, а откладывать задуманное и менять свои планы он не любил. Жена уже была на ногах и суетилась у печки: и щи, и картошка были готовы, и Тима сразу же, не теряя зря времени, поел, оделся во все походное и ненадолго задержался в сенях. Варя обняла его, поцеловались, и, как всегда, по щекам жены потекли слезы.
        – Вроде не впервой, – произнес Тимофей низким прокуренным голосом, обнимая жену и ласково гладя ее по волосам; он и сам каждый раз с трудом переносил разлуку.
        – Ступай, – тихо сказала Варвара.
        Все дальше уходил он от избы и уже чуть виднелся в свете луны, когда жена трижды перекрестила его вслед, повторяя про себя: «Бог тебя хранит!»

        Тимофей докурил, затоптал остатки углей и, накинув веревку через голову и плечо, потянул за собой санки. Лес становился все реже и реже, и ему казалось, что лиственницы расступаются перед ним, пропуская к перевалу, и природа медленно пускает его в свое царство, начиная раскрывать перед ним свои таинства, и одновременно поглощает его всего, отрезая за ним его прошлую жизнь. Наконец он достиг границы леса, деревья больше не попадались, и тропа стала круче. Тимофей был еще не старый мужчина не крупного телосложения, но поджарый, жилистый, среднего роста и на редкость выносливый. Про таких говорят двужильный. Лицо его сплошь покрывали морщины от таежных ветров, обдувающих его летом и зимой не один год. Тянуть сани стало тяжелее, но, как всегда на этом подъеме, Тимофей запел одну из своих любимых песен, хотя и женскую: «Виновата ли я?..» Песня придавала ему какой-то лихости, бесшабашности, и все казалось вполне преодолимым и не таким уж тяжелым.
        На перевале, как он и ожидал, дул сильный ветер-сквозняк, и приходилось напрягаться, чтобы удержаться на ногах, к тому же мелкий колючий снег щипал лицо. Под ногами снега почти не было: не ложился он на ветру, и тропа угадывалась легко. Сразу стало ясно, какие огрехи допустил он в своей экипировке: левый рукав продувало так, что мерзло плечо. Подтянув веревочку вокруг запястья, охотник торопливо пересек равнинное место и начал спускаться. Только сейчас Тимофей опомнился, что на перевале он шел по слегка подернутым снежком медвежьим следам.
        «Шатун!» – не останавливаясь подумал охотник. – Вот подфартило так подфартило!»
        Как опытный таежник он знал, что по тайге можно идти только тропами – дорогами, как их называют коренные жители. И звери, и люди передвигаются по ним, но ни одна из троп не протоптана людьми, все протоптали звери, найдя за тысячи лет самый лучший, а порой и единственно возможный путь, минуя буреломы, гари, пропасти и другие непроходимые места. По молодости Тимофей, глядя на карту, удивлялся причудливой извилистости троп и пытался укоротить свой путь, идя напрямую, а не по тропе. И каждый раз, порядком натрудив ноги, натыкаясь то на непреодолимый каньон, прорезанный, казалось бы, малюсеньким и слабеньким ручейком, то на крутой навал камней – курумник, на который смотреть-то было страшно, а не то чтобы полезть по зыбким камням вверх, то еще на какое препятствие, возвращался весь мокрый от пота на тропу, потеряв много сил и времени: тайга выталкивала.
        Так было и с теми туристами. Остановившись на короткий привал, чтобы дать время растянувшимся по тропе туристам собраться вместе, обнаружили, что одного человека не хватает. Командира похода, высокого крупного парня, охватила паника, и он стал делить всю группу на мелкие группки для поиска пропавшего. Разделенные по три-четыре человека, они должны были идти в разных направлениях.
        – Не суетись, начальник! – спокойно сказал Тимофей, присевший на камень и закуривающий сигарету. – Еще больше народа потом искать придется. Знаю, где ваш товарищ сбился с пути. Метрах в трехстах отсюда тропа раздваивалась. Мы пошли правой тропой, а он, сильно отстав и не видя впереди себя, куда пошла группа, свернул на левую, от усталости не обратив внимания на то, что она еле натоптана: звериная тропа, однако. Три зверя пробежало – вот вроде и тропа, но ведет она в бурелом. Намается парень, ноги собьет, а тайга все равно вытолкнет его на основную дорогу. Посмотри вокруг, тут потеряться нельзя: мы идем вдоль русла реки, а с двух сторон ее ограждают горы – не пройдешь! Однако, ждать надо! А чтобы время попусту не терять, костер надо сообразить да чаю напиться. Для таежника чай – первое дело. Ты же, начальник, говорил, что у тебя «Краснодарский», а такого у нас в поселковом магазине не бывает. Наслышаны про него много, давай пробовать, угощай! И лучше на ночевку здесь остановиться: вечереет уже, и дальше хорошие места для палаток будет трудно найти.
        Туристы разложили костер и дуют на него со всех сторон, а дрова никак не разгораются, только угольки тлеют.
        – Зря стараетесь, – тихо и уверенно произнес Тимофей. – Это же листвяг! Температуру набирает. Сядьте, покурите.
        Так и произошло, как он говорил: и потерявшийся почти без сил пришел сам по тропе, и костер разгорелся.
        Ребята стали расспрашивать проводника:
        – А вы много примет знаете? – спросил кто-то.
        – Знаю кое-какие, – скромно ответил Тимофей.
        – А какая погода завтра будет? – не унимался тот же парень.
        Тимофей мельком посмотрел на реку, на горы и сказал:
        – Не будет завтра погоды!
        – Как так «не будет»? Погода всегда есть!
        – «Погоды не будет» – так местные говорят, и имеют в виду ненастье: дождь, метель... – разъяснил Тимофей. – Видите, туман с гор сползает к реке?
        Перед тем как готовить ужин, стали чаевничать. Таежнику предложили сахар, он отказался. Достал из своего рюкзака дешевую карамель, с ней и пил чай вприкуску, как и местные охотники. Сахар может отсыреть в ненастье и пропасть, а карамель слипнется, но карамелью и останется, да и вкусней с ней.
        Назавтра шел мелкий моросящий дождь!

        Все таежные тропы перед перевалом слились в одну большую тропу-дорогу, по ней-то люди и животные преодолевали перевал, как самое низкое и удобное место в горном хребте. Где, как не здесь, встретить следы медведя, который, обезумев от голода, мечется по тайге, по сопкам, преодолевая даже перевалы? Тимофей на ходу снял с плеча карабин и убедился, что тот заряжен: так и должно было быть, поскольку он надеялся по пути к зимовью добыть дикого оленя – марала, коих много водится в этих местах. Перебросил веревку, за которую тянул сани, так, чтобы она была только на плече и можно было бы ее быстро сбросить в случае надобности. Еще раз оглянувшись по сторонам, он ускорил шаг, торопясь укрыться за толстыми бревенчатыми стенами зимовья: неуютно ему было чувствовать себя совсем незащищенным и продуваемым всеми ветрами среди безмолвных гор, снегов и где-то шатающегося медведя.
        Мысли о шатуне постоянно вертелись в голове: «Лето в этом году урожайное, – думал он. – И грибов, и ягод было навалом, а главное, шишка кедровая уродилась: даже удалось мне хорошо подзаработать на ее заготовке в бригаде одной из иркутских артелей. Значит, медведи вполне могли успеть набрать жира, чтобы улечься на спячку в берлогах. И в поселке не говорили о каком-нибудь подраненном или поднятом из берлоги медведе, а уж здесь бы об этом знали. Кому еще знать-то, коль ближайший охотничий поселок километрах в трехстах отсюда». Появление шатуна для местных жителей было не в диковинку, но не торопились они от него избавляться. Пока медведь не начнет крутиться вокруг поселка или пока не утащит чью-нибудь корову или еще какую скотину, мужики с места не сдвинутся: как говорится, пока гром не грянет... Ну а уж коли такое случится, всем селом с ружьями выходят на вора. «Практичные, однако, эти коренные народы Сибири. Зря силы тратить не будут».
        Ему вспомнилось, как по молодости, оказавшись в этих местах и шагая как-то по таежной тропе на охоту, повстречал он двух местных на лошадях, возвращающихся в поселок. Те только вышли из небольшой березовой рощицы, за которой метрах в ста тропа пересекала горную речку, небольшую обычно, но вздувающуюся и бурлящую, представляющую серьезное препятствие для пешего скитальца, если в горах прошли дожди.
        Поздоровавшись, Тимофей спросил:
        – Бревно через реку лежит, не смыло его?
        – Лежало, – ответил тот, что постарше.
        – Как «лежало»? Вы ведь только что там проходили.
        – Лежало! – опять ответили ему.
        Несколько раз Тимофей задавал один и тот же вопрос, пока не понял, что никогда местные не скажут: «лежит», хоть и проходили они там только что. Ведь за то время, что охотники шли от речки, могло произойти многое: медведь побаловал, беглые, переправившись, скинули бревно, чтобы задержать преследователей, сель сошел... да мало ли что могло произойти за три-то минуты! «Мудрый народ», – подумал тогда Тимофей и крепко запомнил науку.

        Мысли его снова вернулись к медведю: «Получается, что шатун этот не смог набрать жира за лето из-за болезни кишечной, это чаще всего и является причиной появления шатунов. Хотя какая разница, по какой причине они шатаются по тайге? Все они от крайнего голода страшно злющие и несутся напрямик сломя голову ко всему, что движется и можно съесть, в том числе и на человека бросаются. Ну да Бог не выдаст...»
        Тимофей спустился с перевала до границы леса, и вновь тропа запетляла меж деревьями. Здесь начинался кедровый лес, который ближе к зимовью снова сменился на лиственничный. Тропу пересек свежий медвежий след, неуверенный, петляющий даже на ровном месте. «Оголодал совсем, шатает его, – отметил про себя охотник. – Ох и злющий наверняка!» Следы попадались все чаще, и наконец на подходе к избе все было вытоптано медвежьими лапами. Опытный взгляд таежника заметил и следы одинокого волка. «Один идет по следу! А где же стая?» – подумал Тимофей. Он знал, что нет в тайге врагов у медведя, кроме стаи волков. А волки сейчас, в голодное-то время, еще злее, чем летом, и ничто не спасет медведя, если они ему встретятся.
        Завидев свое зимовье, Тимофей сразу же ускорил шаг до бега, не отрывая взгляда от распахнутой двери избы.
        «А ведь я подпер дверь бревном, когда уходил отсюда, – на бегу думал таежник. – Да, видать, шатун случайно сбил его, мечась вокруг избы. Иначе никак медведи не сообразят, что дверь надо на себя тянуть. Все только бестолково толкают ее внутрь. Что же, повезло мне!»
        Тимофею оставалось пробежать всего-то метров десять, когда слева из-за огромной лиственницы вышел медведь – вышел и остановился как вкопанный. Остолбенел и Тимофей. Шатун не встал на задние лапы, как это делают обычно его сородичи, угрожая врагу, чтобы прогнать того, или перед нападением на жертву – он стоял неподвижно и глядел на охотника. Взгляд его был до того голодный, что впору было бы его пожалеть, если бы не та бесконечная злоба, которую он излучал, казалось, обвиняя во всех своих бедах забредшего сюда человека. За те две-три секунды, что они смотрели друг другу в глаза, Тимофей осознал: пощады не будет, и вспомнил зону, где такие взгляды были обычным делом, буднями той – другой его жизни, о которой, как считал он, и память давно стерлась. «Ан, нет!»
        Таежник вдруг понял: тот, кто побежит сейчас первым, тот и выиграет у судьбы саму жизнь. И он понесся сломя голову, неотрывно глядя на распахнутую дверь зимовья. Тем не менее краем глаза он видел, как медведь тоже сорвался с места.
        Только и успел Тимофей вскочить в зимовье и захлопнуть за собой дверь, как страшные удары снаружи стали содрогать всю избу. Наконец, очнувшись, промысловик накинул крюк, который, конечно же, мог уберечь его разве что от нежданного человека и никак не от хозяина тайги, схватил топор, стоявший рядом у стенки, сунул топорище в ручку двери. И только после этого схватился за плечо и понял, что ружье осталось валяться где-то снаружи.
        Он огляделся. Стены, пол, потолок глубоко исцарапаны когтями зверя. «Бесился!» – подумал охотник. Внутри творился полный разгром и хаос: все, что было в мешках подвешено к потолку, все это валялось на полу. Даже матрас и одеяло, тоже подвешенные им, когда уходил, валялись на полу разодранные. «А сухарей-то нет, сожрал их мишка, сожрал!» И тут таежник вспомнил о запасах, которые тащил с собой из поселка: «Сани-то, однако, остались там, на тропе, не до них мне было, – размышлял таежник. – Ладно, с пола я, однако, все соберу. Но почему все в снегу, откуда намело? Через распахнутую дверь – вот откуда!» Он подошел к печке и разжег огонь, отметив про себя, что дров, если рачительно тратить, то и на неделю хватит. И только сейчас заметил, что стекло на окне выбито. На улице было тихо. «Надо окно хотя бы одеялом заткнуть, а то дров и на двое суток может не хватить, даже если все время сидеть около самого огня!» Так он и попытался сделать, как тут же огромная медвежья лапа, провалившаяся внутрь избы, выбила одеяло и раздался злой рев. «Тут он, тут, только устал, видать, оттого и умолк, – понял Тимофей. – А до саней добраться и думать нечего. Эх, карабин бы сейчас!» Еще раз оглядел свое жилище и решил прикинуть, что же он имеет и на сколько дней этого хватит. «Крупы, муку и все, что можно съесть, я смету с пола. И хорошо, что со снегом – воды-то все равно нет. А так сварить какую ни на есть похлебку можно. Дрова? Можно разобрать стол, нары, бревенчатые стены топором стесывать. Наконец, пол можно разобрать! Живем!»
        Тимофей все это время сидел неподвижно с опущенным взглядом. Неожиданно откуда-то вылезла мышь и принялась грызть крупу. «Хозяйка! – с теплом в душе подумал он. – Хоть кому-то от этого разгрома польза: на потолке-то ей было не достать продукты, от нее и подвешивал».
        Быстро темнело. Таежник поднял одну доску пола и достал припрятанные там от туристов керосиновую лампу и канистру с горючим. Зажег. На душе стало чуть спокойнее. Вдруг накатилась сильная усталость и потянуло в сон. Он расстелил рваный матрас на полу рядом с печкой и как был в одежде, так и лег, укрывшись одеялом и брезентовой палаткой, которую на всякий случай хранил в зимовье.
        Сон, однако, не шел, в голове вертелось: «Загнал меня Топтыгин, ой загнал!» Затем стала вспоминаться собственная жизнь, пусть и не очень длинная, но уместившая в себе много пережитого.

        Отслужив в армии, Тимофей вернулся в родной провинциальный городок. По молодости, да и по глупости связался с криминалом – местными рэкетирами. Ему казалось, что мир лежит у его ног. Срок отбывал в одном из таежных лагерей Сибири. Там на валке леса, с топором в руках и почувствовал впервые очарование бескрайнего леса, молчаливых сопок, ручейков, из которых ладонями черпал воду, – пил и не мог напиться. Там же впервые и столкнулся с людской злобой, бесчеловечной, холодной и жестокой – злобой на все и на всех, злобой, которая становилась смыслом существования, без которой там не выжить и с которой многие выходят на волю. Тимофей тоже прошел через это – хлебнул вдосталь: срок позволял. Однако, освободившись, не держал ни на кого зла и, посмотрев вокруг, увидел огромный мир, в котором ему еще только предстоит найти свое место.
        В родной городок возвращаться не стал: тесен он был для человека, почувствовавшего всю необъятность российских просторов и понявшего наконец откуда берется широта русской души. Мотала его жизнь от Урала до Байкала. Кем только он не был. Работал на металлургическом заводе в Магнитогорске, в Красноярском крае был сборщиком молодого папоротника, что продавался в Японию, подряжался заготовителем кедровой шишки... Как-то в пивной Тайшета разговорился со случайным собеседником, от которого и узнал об удивительных местах на юге Красноярского края, и вскоре оказался там смотрителем в таежном заповеднике. Много ходил по сопкам, поросшим тайгой, многому научился. Однажды забрел он в затерянный таежный поселок и был очарован красотой природы, окружавшей его, с неисчислимым количеством водопадов. Стал мечтать поселиться здесь среди малого коренного народа, среди мудрых своей простотой, добродушных и открытых людей.
        Отработав по контракту сколько положено, переехал в Иркутск. Как-то случайно зайдя в небольшую церковь, сразу обратил внимание на молодую женщину, молившуюся у иконы Божией Матери. Руки женщины были сложены для молитвы ладонями одна к другой, кольца на пальцах не было. Ни тогда, ни сейчас он не смог бы объяснить, чем понравилась она ему, но, выйдя из церкви, стал ждать ее. Они сразу почувствовали друг в друге близкую душу, сошлись и никогда не спрашивали друг друга о прошлом.
        Вскоре поселились в том таежном поселке, который запал Тимофею в душу. Первое время, пока он не построился, их впустил к себе жить Борис. Хоть и было у него русское имя, сам он из коренного местного народа. Семьи у него не было, и когда он погиб, председатель предложил Тимофею его делянку. Варя как-то дала ему маленькую иконку Святого Трифона, покровителя охотников, и просила мужа повесить ее в зимовье.

        Спохватившись с спросонья: «А где икона-то, икона-то где?» – он поднял голову и долго всматривался в дальний угол избы. Света от печи было мало, и в темноте охотник так ничего и не разглядел. Подумал: «Завтра посмотрю. Здесь она. Где же ей еще быть?» и наконец-то уснул.
        Проснулся от холода. Темно. Дрова прогорели, и осталась только горстка углей. Тимофей подложил в печку дрова и поджег щепку, подошел к дальнему углу избы и облегченно вздохнул: икона висела на своем месте. Никогда он не крестился так истово, как сейчас, и не смотрел с такой надеждой в глаза святому. Затем он опять заткнул окно одеялом и... тишина. «Может, ушел? Или в засаде?» Тимофей слышал, что шатуны долго могут сидеть, карауля добычу. «А что ему остается? Ведь вот она еда, рядом, ни за что не уйдет!» Он подошел к двери и подергал ее. Тут же раздался медвежий рев, страшный и в тоже время обреченный. Медведь стал отчаянно драть когтями дверь снаружи. «Значит, все-таки в засаде, не ушел!»

        Несколько дней была метель, и Тимофей не затыкал окно. Снег наметало в угол избы, таежник собирал его в ведро, топил на печке и наполнял водой все, что для этого было пригодно: котелки, корыто, чайник... Он уже давно успокоился, поскольку знал, что раньше или позже, но тот волк, следы которого были на тропе, приведет всю стаю, и тогда медведю несдобровать. «А волки? Волки, насытившись, вряд ли будут сидеть в засаде около зимовья, – думал охотник. – Уйдут, скорее всего. Посмотрим. Надо ждать». И он ждал – терпеливо ждал.
        Как он ни экономил еду, она закончилась два дня назад. Голод он притуплял куревом, запас которого хранился под полом и уцелел после медвежьего погрома. Тимофей не стал разбивать стол, нары и пол на дрова, а срубал топором бревна стен: они были настолько толстые, что их хватило бы и на ползимы. Большую часть времени он лежал, думая о жене и своей жизни; иногда смотрел на икону и благодарил святого Трифона, думая: «Жив пока и то хорошо». Жизнь его не то чтобы наладилась, но вошла в какое-то русло.

        Все произошло на рассвете. Вдруг раздался страшный волчий вой, голодный и беспощадный. Тимофей вскочил с нар и сел. «Волки!» – сообразил он. Тут же он услышал медвежий вопль – да, именно вопль: отчаянный, но злой в своей решимости биться насмерть. Медведь понимал всю безнадежность своего положения, но предупреждал врагов, что им будет дорого стоить его жизнь. И началось. Вой, лай, рев, плач, визг... – все смешалось и все это раздавалось то с одной стороны избы, то с другой. Похоже, звери клубком кружились вокруг охотника. Тимофей, прижав к груди икону метался по избе, стараясь держаться подальше от этой кровавой вакханалии, губы его что-то постоянно шептали, широко раскрытые глаза излучали безумие. Наконец все вокруг него закрутилось, стало расплываться и... исчезло.
        Когда он очнулся, было тихо и светло, одеяла в окне не было. «Наверное, валяется под окном» – подумал он безразлично. Он долго лежал на полу у раскрытой двери и смотрел на большие падающие снежинки. Наконец встал и, ничего не помня, без страха шагнул через порог, оглянулся вокруг. Везде была кровь, бурая, зловещая – кровь на белом снегу. Увидев разодранную тушу медведя, вдруг все вспомнил; мышцы на спине свело судорогой. И тут Тимофей встретился взглядом с безжизненными глазами зверя. В них он не увидел злобы, а только бесконечную тоску и обреченность. Неожиданно ему вспомнилась поездка в детстве с отцом в зоопарк. Он тогда расплакался и, видя недоуменный взгляд отца, с трудом, всхлипывая и заикаясь, выговорил: «Зверей жалко – они всю жизнь в клетке проживут!»
        Охотник молча стоял у зимовья и смотрел на тайгу, на покрытую льдом речку, сойку, севшую рядом с ним на ветку дерева. Снегопад усилился и вскоре прикрыл все следы происшедшего. Наступило белое холодное безмолвие. Начинался новый день, и все опять возвращалось на круги своя: потеплело, туман клочьями медленно полз вверх по сопкам.
        Тимофей сел на порог избы, закурил, вспомнил жену и подумал: «И все-таки Жизнь!»
        Через час он уже шагал по таежной тропе, ставить капканы на соболя...