Николай Александрович Семашко

Сегодня, 20 сентября родился мой знаменитый земляк,которому медицина,в частности и современная обязана многим. Николай Александрович Семашко был предтечей системы здравоохранения.

У него сегодня юбилей:150 лет!

Практически забытый в современной России первый советский нарком здравоохранения Николай Семашко создал образцовую систему, которую заимствовали многие страны мира. Существующие в мире системы здравоохранения можно условно подразделить на четыре типа. Три из них именные, то есть носят имена создателей базовых моделей: немецкого канцлера Отто фон Бисмарка, известного английского экономиста барона Уильяма Бевериджа, советского наркома Николая Семашко.

Эти имена вошли во всемирную историю здравоохранения. Четвертая модель — безымянная, американская. Но если имена Бисмарка и Бевериджа не забыты хотя бы в их странах, то в России вряд ли кто-то, кроме очень узкого круга специалистов, сможет сказать, в чем заслуги Семашко — хотя его именем было названо бесчисленное количество больниц, поликлиник и санаториев в бывшем СССР, и многие из них все еще это имя сохраняют.

Интересная статья об отношениях Семашко и Пришвина,которые учились в одной гимназии, в Ельце.

Пришвин и Семашко учились в Елецкой мужской гимназии. Под влиянием Семашко Пришвин уже в гимназические годы увлекся марксизмом. История их гимназической дружбы найдет художественное воплощение в автобиографическом романе «Кащеева цепь». В романе Ефим Несговоров (Н. Семашко) познакомит Курымушку с запрещенной литературой.

«- Вот что, брат, - сказал Несговоров, - физику ты вот сразу понял, попробуй-ка одолеть Бокля, возьми-ка почитай, я тебе завтра принесу, только ты никому не показывай, и это у нас считается запрещённой книгой.

- За-пре-щён-ной!

- Ну, да что тут такого… тебе это уже надо знать: существует целая подпольная жизнь.

- Под-поль-на-я!

Несговоров-Семашко открыл Курымушке-Пришвину «совершенно новый мир».

М. Введенская, сестра А. М. Коноплянцева елецкого друга писателя, одна из первых выпускниц Бестужевских курсов, врач, вспоминает, как они, ее брат, Пришвин, Семашко, Маслов и другие гимназисты, в Ельце зачитывались Марксом, за что из гимназии исключили Семашко, но вскоре вернули: «На выпускных экзаменах все делалось для того, чтобы не давать ему медали: так, закон Божий заставили его отвечать на греческом языке, и он ответил. Сочинение блестящее написал, и за поведение ему «пять» поставили, но медали все-таки не дали» (Введенская М. М. Елецкие друзья // Личное дело Михаила Михайловича Пришвина.

Пришвин часто повторял, что Семашко был его «первейшим другом»: «…народный комиссар Семашко был моим одноклассником, первейшим другом (и посейчас из всякой беды выручает он, чуть что – к нему, очень хороший человек, честнейший до ниточки) (Пришвин М. Дневники 1920-1922.

Однако в своих оценках человеческих качеств Николая Семашко Пришвин, как и его автобиографический герой Алпатов, не всегда последователен. Ортодоксальный марксист Несговоров даже «Сиксинскую мадонну» Рафаэля «старался подогнать в цепь причин и следствий монистического взгляда на историю: «– …Почему ты разоделся, сидишь среди буржуазии и смотришь на Мадонну как сыч?

Алпатов весь сжался для борьбы и ответил:

- Сознайся, Ефим, ты ведь тоже пришел посмотреть на мадонну, и ты по-своему смотрел на нее с большим любопытством… Тебя тоже, как и всех, тянет к себе Мадонна.

- Меня тянет, - ответил Ефим, - я тебе сейчас постараюсь сказать обещанное: меня тянет затаиться где-нибудь под одним из диванов, на которых сидят созерцатели Мадонны, дождаться звонка и перележать там время, пока уйдут сторожа, а потом вырезать Мадонну и уничтожить.

Алпатов опустил глаза и, бледный, тихо сказал:

- Я мог бы за это убить.

Ефим стал в упор смотреть на Алпатова и спросил:

- А можешь?

- Я могу постоять за свое, - ответил Алпатов.
Разочаровавшийся в марксизме, Пришвин встает на другой путь, путь духовного возрастания, путь, исключающий любое насилие, физическое или моральное: «Семашко: мой путь общий с Божьей тварью, но ваш путь иной: вы все подавили в себе возможное, быть может, любовь к женщине, любовь к родине, и стремление к искусству и науке, и наклонность каждого человека свободного думать о жизни мира (философии) из-за того, чтобы стать на путь человеческий, т. е. впереди своего личного бытия поставить свою волю на счастье других («пока этого не будет, я отказываюсь от жизни»). Мой вопрос: не пора ли освободить всю тварь русскую от повинности разделять с вами путь. Тварь хочет быть тварью.

Для нас загадочны Октябрьские дни, и мы им не судьи пока, но завеса в настоящем упала: это названье государственного быта воров и разбойников (Пришвин М. М. Дневники 1920-1922. )

Но если «закрыть глаза на его политику и подойти к нему (Семашко ) с человеческой стороны», то Семашко как личность представляется Пришвину идеалом нравственной чистоты: «…чистота натуры (моральность, человечность). Неловкость к сделкам с совестью. Тайный романтизм. Отказ от личной жизни» (Пришвин М. Дневники 1918-1919)
 Но такой путь для Пришвина – это «к распятию, страданию путь», а ему, как человеку и писателю, нужна радость, глубина и непредсказуемость творчества жизни, которую Семашко не может увидеть из-за своей «политической близорукости».

«Движение духа», ментальное взросление, «медленное накопление любви в слове» лежат в основе творческой судьбы писателя, отказавшегося от марксистской догматики. 26 января 1941 года он запишет в дневнике: «И вот в 1906 году (ошибка в рукописи – книга вышла в 1907 , когда вышла в превосходном издании моя первая книга… «В краю непуганных птиц», мне под величайшим секретом сказали, что из эмиграции тайно приехал Н. А. Семашко и приглашает меня на свидание. Мне было тяжело идти к деловому человеку революции, потому что и в своем-то новом деле я еще не был тверд и ничем не мог доказать право свое на вольноотпущенника революции. Все шло хорошо, пока мы были на людях, но когда наша хозяйка оставила обоих ею любимых друзей ночевать в одной комнате, обоим стало неловко. Перед сном у нас был такой разговор:

- Ты что же теперь делаешь?

- Пишу.

- И это все?

- Все, конечно, агрономию бросил: не могу совместить.

- И удовлетворяет?

- Да, я хочу писать о том, что я люблю: моя первая книжка посвящена родине.

- Нам не любить теперь надо родину, а ненавидеть.

- Нашу Елецкую родину и я не люблю.

- Ты всегда имел наклонность мыслить по-обывательски, разве я о Ельце говорю?

- Нет, я не обыватель, а только склонен мыслить образами: моя родина не в Ельце, а в краю непуганых птиц. Я верю, что такая моя родина существует, и я люблю ее беззаветно. А революция? Революция не любовь, а дело. Моя любовь включает и революцию, поскольку она есть движение духа. Если бы мне можно было участвовать в революции, как Рудин, я бы не отказался от такого мгновения и, может быть, давно погиб бы на Красной Пресне. Но делать это медленно, организовывать, выжидать, копить в себе силу ненависти, молить неведомого бога о мщении, я этого не могу, неспособен.

– К чему же ты способен?

– К такому же медленному накоплению любви в слове. Это тоже нелегко, ещё, может быть, и труднее, но я к этому более способен. Я это могу…»
(Воспоминания о Михаиле Пришвине.)