Мои кошачьи мысли

                Посвящается нашему котейке Боцману

   Меня зовут Боцман. А что? Мне нравится. Моя хозяйка - учительница. Сразу скажу: я против слова "хозяйка". Я что? Сапог? Или этот... как его? Его берут и уходят с ним надолго из дома. Ну... ящик такой, с ручкой, ещё с колёсами. А! Вот! Чемодан! Я что, чемодан? Нет, я против слова "хозяйка". Поэтому вместо "моя хозяйка" и "мой хозяин" я буду говорить "Моя" и "Мой". Так вот, Моя - учительница. Не знаю, что это, но она где-то кого-то чему-то учит. Может, дрессирует, как меня дрессировала? Я, между прочим, лапу умею подавать! Но это в сторону.
   И вот у неё на столе я увидел книжку - "Мои собачьи мысли". Моя оттуда что-то в тетрадку выписывала. Она это называет "готовиться к урокам". Когда она что-то выписывает, а я прихожу пободаться, она мне говорит: "Отвали, Боцман, мне надо готовиться к урокам". Но я отвлёкся.
   Книга эта - собачий дневник. Позавчера вечером мы с Моим лежали на кровати, я - у него на животе. Я, надо сказать, люблю лежать у Моего на животе. Во-первых, он просторный, мягкий и почти горячий (у Моей - меньше, на нём не очень удобно); во-вторых, он шерстяной. Не такой, конечно, шерстяной, как у меня, до меня-то ему далеко, это, надеюсь, всем понятно. Но всё равно приятно. Одним словом, лежу я на этом животе. Тут приходит Моя с собачьим дневником, ложится рядом на кровать и начинает читать вслух. Мой так смеялся, что меня на животе растрясло до тошноты. И я подумал: если какой-то фокс, которому даже имени приличного не дали (его звали Микки, как воробья или мышь!), - так если этот несерьёзный фокс написал дневник, то я-то чем хуже?! Я буду писать свой дневник и назову его "Мои кошачьи мысли". Я знаю (напоминаю: Моя - учительница), что у всех книг в начале есть выступление. Так вот, это - выступление к моему дневнику.
   Короче,

                Запись 1.

   Эту запись я сделаю завтра. А сейчас я есть хочу. И спать.

                Запись 1.

   Моё семейство - это: во-первых, я - Боцман. Во-вторых, Мой. Его зовут Вася. Как так вышло, не знаю, ведь моего соседа по площадке тоже зовут Вася (так, ничего особенного: рыжий, гладкий; когда к нам приходит, всегда из моей миски жрёт). Ну ладно, Вася так Вася. В-третьих, Моя. Её тоже как-то зовут, но я забыл, потому что Мой всегда зовёт её Котя. Какая же она Котя?! Это я котя, ну-у... если уж на то пошло. Да-а-а, похоже, только у меня одного здесь человеческое имя.
   Сейчас лето. Погода хорошая. Но я гулять не хожу, меня не выпускают. А оно мне надо? Пыль на лапах в дом таскать? Блох в траве собирать? Ещё дворовые коты уши оборвут. Солнца мне и так хватает: я вон лягу у большого окна животом вверх и греюсь. Птицы-мыши там всякие мне без надобности. Мне хорошо! А вот Моим неймётся. Мой сегодня с утра куда-то ушёл, а вернулся с каким-то ремешком, а на нём петли и замки. Я хребтом учуял, что это как-то связано со мной. Как знал! Он с этой удавкой - ко мне. Я испугался, давай метаться: под кровать - Мой выгнал меня оттуда удочкой; я хотел в ванную - Моя дверь перед носом захлопнула. Мой поймал меня в прихожей, принёс в комнату и зажал между ног. Я думал, мне конец. А мне вообще нервничать нельзя: понервничаю - с меня шерсть сыпаться начинает. А он меня зажал и держит. И стали они на меня эту штуку надевать. Лапы в петли просунули, под животом ремень, на спине ремень, и всё это застегнули. Я чуть живой, а им смешно! Шлейка это, оказывается, называется. Думаю - зачем?! зачем?! Мой меня отпустил и за длинный конец этой шлейки потянул. Я думаю: "Чего делать-то?!" Взял и лёг. Моя меня на лапы поставила, а я опять лёг. А они хохочут! Потаскали они меня по полу, взяли на руки и понесли... на улицу!
   Я уже в подъезде начал вырываться. Думаю: куда вы, вискас вам в глотку, меня тащите?! Хотел крикнуть: "Караул!" - а вышло только: "А-у!!! А-у!!!"
   На улице я одурел от шумов и запахов. Когда много шумов или запахов, у меня как будто только уши и нос остаются, а глаза как будто не работают. Чувствую: уши крутятся в разные стороны, ноздри от запахов того гляди лопнут, а сам будто ослеп. Мои меня отнесли за дом и поставили в траву. А там, я слышал, блохи, клещи! Из Васи (соседского, не нашего) трёх клещей на днях вытащили. Я ломанулся было к дому, но на мне же эта шлейка! Пришлось стоять по уши в траве. Я немного успокоился, глаза опять стали видеть, да и трава мне понравилась, я даже поел немного. Она вкуснее, чем та, что мне зимой в горшке приносили. Потом Мои куда-то пошли и меня за собой потянули. Вышли на дорожку. А я два шага пройду - и ложусь, два шага пройду - и ложусь. Это я специально. Нет, ну правда: я что, какой-то фокс Микки, чтобы на поводке ходить? Ну никакого уважения!
   Потом мы пришли к магазину. Там дерево спиленное, и от него остался высокий пенёк. Меня посадили на этот пенёк. Мой ушёл в магазин, а Моя осталась со мной. На пеньке ничего так, интересно: и видно всё хорошо, и когти можно подрать.
   Домой меня несли на руках.
   Дома меня сразу стали мыть. Хорошо, что я мыться люблю, а то бы весь день коту под хвост. А так хоть какая-то радость за весь день.

                Запись 2.

   Вчера утром Мои оба: "Боцман! У тебя сегодня день рождения! Боцман! У тебя сегодня день рождения!"
   Что за день рождения? Понятия не имею. Подошла Моя и два раза потянула меня за уши. Подошёл Мой и тоже два раза потянул меня за уши. Ах, вот, думаю, что за день! Запомню: день рождения - дурацкий день. Только вот чего Мои такие радостные? Потом они куда-то ушли. А я сел на подоконник и всё думал: вернутся - опять будут за уши таскать? Может, в день рождения полагается до вечера за уши таскать? Я поел, от скуки немного поболтался на скатерти, потом уснул.
   Слышу - возвращаются. "Боцман, с днём рождения!" Господи, опять?! Моя меня на руки подхватила, а Мой стал показывать, что они принесли (они назвали это подарками): новую миску в виде мыши, длинный лисий хвост, шарик с дырками и - диван! У меня теперь будет свой диван! С матрасом, с подушкой, и всё это меховое, мягкое. Мне понравилось. Лисий хвост тоже ничего. Я на него наступил, а он пискнул. А в шарике, когда его тронешь, что-то гремит. Я гонял его по всей квартире, пока Мой не отобрал.
   А вечер вообще был счастливый. Мне разрешили полежать в пещерке! Я очень люблю лежать в пещерке. Это когда Мой и Моя ложатся лицом друг к другу, а головами и коленками друг в друга упираются. Получается пещерка, и я туда ложусь. Ой, мне так нравится! Они меня ещё и гладят и говорят что-нибудь вроде "Бося хоро-о-ший! Бося наш балбе-е-сик!" Я лежу и думаю: "Да поумнее вас-то". И не обижаюсь нисколько. Потом Мой отворачивается к стене, а я вытягиваюсь вдоль его спины и прижимаюсь к нему. А Моя прижимается ко мне сзади. И мы так лежим. Вот оно, счастье! Потом Моим становится жарко от меня, и я иду спать на верх подушки. Вчера был вот такой вечер.
   Всё-таки день рождения, оказывается, счастливый день.

                Запись 3.

   Давно не писал. Были переживательные события, и я долго приходил в себя.
   Неделю назад легли вечером спать. Моя стала меня гладить и вдруг говорит Моему: "Ой, смотри, что это у него на голове?" Мой оттянул мне уши вниз, а Моя взяла лампу и стала светить мне на голову. И как заголосит: "У него, наверное, плешай! У него, наверное, плешай!" И столкнула меня ногой с кровати. И побежала руки мыть и Моего заставила.
   Я так обиделся, что даже проситься на кровать не стал. Ушёл под стол, лёг на свой диван. Пусть спят без меня, пусть! Но сам так расстроился, что полночи не мог уснуть, лежал и таращился в темноту.
   Плешай... Я знаю, что это такое. У Игорька, который с соседским Васей в квартире живёт, был плешай. У него на голове и на щеке были плешины. И он в школу не ходил. Но это полбеды. Мать Игорька кричала, что он от Васьки заразился, и собралась Ваську из дома выгонять. Но Игорёк разревелся, сказал, что Васька не виноват, что у Васьки нет плешая и что если Ваську выгонят, то он, Игорёк, вместе с ним из дома уйдёт. И Ваську оставили.
   А вдруг и меня захотят выгнать?! У меня Игорька нет, никто не заступится. Но я ведь здоровый! На мне ни одного голого места. Ну, нос, пятки, ладохи - это само собой. А так вся шерсть на месте. Чего они там на голове увидели?
   Под утро кое-как уснул. А утром меня посадили в сумку с окнами и куда-то понесли. Смотрю я в эти окна: перед глазами серая дорога, чьи-то ноги, голуби то и дело пролетают. Им-то что! У них плешая нет. Потом мы куда-то поехали. Ну всё, думаю. Мне соседский Васька рассказывал, что люди иногда так делают: берут кота и везут куда подальше и там оставляют, чтоб он дороги к дому не нашёл. На Васькиной памяти двоих так отвезли. А одного... как это? Усыпили. Я, правда, не понял, что это такое. Ведь если усыпили, так можно ведь проснуться? Пусть уж меня тогда усыпят, только бы далеко не отвозили.
   И тут я вспомнил кошмар, который мне приснился под утро. Что приходит к нам лысый Коля, который весной нам батареи менял, и говорит: "Я - Плешай!" Надевает на меня шлейку и тащит из дома. А я вижу себя, что я весь пушистый-пушистый, что шерсть аж по полу стелется. Он притащил меня за дом и бросил в траву. А в траве сидит Игорёк с плешинами на голове и щеке, а на руках у него - Васька, весь в плешинах. И говорят мне: "Всех, у кого плешай, усыпляют в траве!"
   Вспомнил я этот кошмар - и мне стало совсем худо. Как это Мой один раз сказал? Сон?.. Сон в руку! Вот! А в моём случае сон в лапу. Да какой там в лапу! Прямо в душу!
   И вот мы приехали в какой-то маленький деревянный домик. Заходим - а там таких, как я, в сумках с окнами, душ восемь. И ещё две собаки. Но мне не до собак. Да и собакам как-то всё равно. Всем там было до себя. Одна кошка в сумке так орала, так орала! А я сижу и думаю: ори не ори - не поможет. Кто нас спрашивает?
   Ждали долго. Чего я только не передумал за это время! Этих, в сумках, по одному заносили в какую-то комнату. А потом выносили. Я думал, их там усыпляют. Смотрю - ничего, никто не спит. Потом повели собаку. Она как начала там визжать, грохот поднялся. Она, наверное, что-то опрокинула. Я подумал: "Всё. Её-то точно хотят усыпить". Хоть и собака, а мне её всё равно стало жалко. Я не хочу! Не хочу, вискас вам в глотку! Но собака вышла на своих лапах.
   Скоро понесли меня.
   Мои поговорили о чём-то с доктором (они его так называли - доктор), меня вытащили из сумки (пух с меня полетел во все стороны. Нервы, нервы!) и посадили на длинный стол. Выключили свет и включили какую-то странную лампу: лампа горит, а как будто темно, и глаза у всех сделались какие-то чёрные. Доктор этот посмотрел мою голову, включил свет и стал что-то говорить Моим. Я от страха был уже близок к обмороку и услышал только одно: "Ничего страшного".
   И мы поехали домой.
   Как же я был рад! Как же я был рад! И плешая у меня нет!
   Но на Мою я обижался до вечера. Не мог забыть, как она меня столкнула с кровати. Хотел и эту ночь спать на диване. Думал: звать будут - не пойду! Но вечером, когда они легли спать, я сам к ним пришёл. Я же знаю, что они меня любят. И никуда бы они меня не отвезли и не усыпили бы. Ну куда они без меня!

                Запись 4.

   Пишу глубокой ночью. Никому виду не подал, но я очень (очень!) расстроен.
   Моя сегодня была на работе и оттуда позвонила Моему. Он слушал, слушал, потом собрался и куда-то ушёл. Я сразу почуял, что что-то не так, потому что он взял мою сумку с окнами. Но меня-то он туда не посадил! Так зачем же она ему?!
   Ну и? К вечеру возвращается, а в моей сумке сидит какая-то рыжая морда! У меня даже моё обычное приветственное "вриу", которым я всегда встречаю Моего, застряло в горле. Ну что это такое?! Ну какого пса?!
   Вышел этот из сумки. Рыжий весь, гладкий, на соседского Васю похож, только мелкий и худой, как пакетик вискаса. Три ноги нормальные, а четвёртая (точнее, вторая по счёту) обмотана чем-то белым и не гнётся. И он на неё не наступает. Проковылял он на трёх ногах в комнату и стоит озирается. А Мой ему: "Проходи, проходи, не бойся". А мне: "Боцман, тебе другана привели". Ну, конечно, я всю жизнь мечтал! Я попытался дать этому "другану" понять, что ему тут не рады: всю силу своего презрения я постарался выразить на своём лице. (Слово "морда" к себе я не применяю, после того как однажды Мой сказал про кого-то в телевизоре: "До чего же противная морда!" Я посмотрел: правда, противная. И решил, что "морда" - это плохо.) Старался я, старался, а этот трёхногий на меня даже не посмотрел! Мало того, Мой принёс ему миску в виде мыши, которую МНЕ подарили на день рождения, и позвал его есть! Думаете, он отказался? Хотя бы из вежливости? Приковылял - и давай наяривать, аж уши ходуном заходили. Я эти рыжие уши сразу возненавидел. Пока он жрал из моей миски, я подошёл сзади и обнюхал его. Фу-у-у! Пахнет, как от доктора, который мне голову смотрел.
   Но это был не конец моих страданий. Этот вылизал миску так, что её и мыть не надо, и Мой взял его на руки и отнёс... на мой диван!!! На мой любимый диван... И уложил его там. А там и моя подушка, и мой шарик, и лисий хвост.
   Но самое плохое, самое тяжёлое произошло, когда приехала Моя. Первые её слова: "Ну как он?" И - мимо меня к дивану! А обычно что она делает? Хватает меня, ставит на стол на задние лапы и начинает тыкаться в меня носом. "Кто у меня сладкий? Бося у меня сладкий! Кто мой котейка? Бося мой котейка!" Потом притиснет меня к себе и стоит. Мне немножечко нечем дышать, но всё равно здорово. Вот тебе и "котейка", вот тебе и "Бося". Никому не нужен Бося, как выяснилось.
   Весь вечер они только об Этом и говорили. (Я буду звать его Этот, хотя Мои назвали его Сеня.) А когда он проснулся, стали его гладить, на руках таскать. А этот наглец как будто тут и был - ни смущения, ни деликатности! Из разговоров я понял, что лапа у него сломана. Я не очень понял, как это может быть. У нас однажды был сломан пылесос, но это понятно - механизм, вещь сложная. А это что? Тощая рыжая лапа - тьфу! Чему там ломаться-то? Оказывается, Моя его возила к доктору и он ему наложил... сейчас вспомню, сейчас... гипс. Гипс ему, видите ли, доктор наложил! Мне-то он вот гипс не наложил, когда меня с головой к нему возили! А этот что за важная птица?
   Так он что удумал? Нет бы сел, как обычный кот, а лапу свою поджал бы, раз она у тебя сломалась. Так нет же! Сел на задние лапы, а две передние поджал, как заяц. (У Моей заяц меховой так сидит на комоде.) Это он, гад, специально, чтобы про меня Мои совсем забыли. Моя сразу: "Ой, смотри, как он сидит!" Мой сразу за фотоаппарат и ну его со всех сторон фотографировать! И всем плевать, что у меня сердце разрывается.
   Я ушёл в ванную. Сел в лоток пописать. Пока писал, меня пронзила новая страшная мысль: Этот ведь, наверное, и лоток мой займёт!
   Забрался я в таз и стал думать. Сначала думал подойти к Этому ночью и сломать ему ещё одну ногу. Но я ничего не умею ломать, я могу разве что обои или обивку какую-нибудь разодрать, и то этим не увлекаюсь. Потом я стал мечтать о том, как я сломаю ногу себе, а Мои утром увидят, что нога у меня сломалась, бросят этого плоского недомерка и опять будут любить меня. Ну что, что в нём особенного? То, что он как заяц умеет сидеть? Эка невидаль! Я, если надо, и не такое смогу!
   Когда Мои стали укладываться, я вышел из ванной. Думаю: если они Этого на кровать с собой возьмут - это конец. То есть конец всему. Выглянул из-за шкафа: нет, на кровать не взяли. Но он и на диван не пошёл - лёг под батареей. Я прыгнул на кровать, но уснуть не смог: я всё время чувствовал присутствие Этого. Встал и опять ушёл в ванную, вот сижу здесь. Да, Боцман, такая вот она, людская любовь, - как перо из подушки. Дунь - она и улетела.

                Запись 5.

   Этот живёт у нас уже почти неделю. Я не разговаривал с ним и вообще старался не замечать. А он как будто нарочно лез мне на глаза. Вот, например. Лежит, вроде бы спит. Я думаю: пойду хоть поем спокойно. Только я к миске - он вскакивает и тоже бежит к своей (то есть к моей, к моей, потому что все миски в этом доме - мои!). Кстати, бегает он на своих трёх ногах быстрее, чем я на четырёх. Приходилось есть с ним  бок о бок. Аж аппетит пропадал.
   Но вообще-то он ничего, не вредный. И по-заячьи сидит не специально, просто ему так удобно, наверное. Я попробовал в ванной, когда меня никто не видел, - да ну, не понравилось.
   Ну так вот. Сегодня Мои, оба, днём куда-то ушли, и мы остались одни. Я лёг на кровать, а Этот - на мой диван. Лежим. Молчим. Я спрыгнул и пошёл поесть. Этот, конечно, тут как тут. Молча поели, и опять: я на кровать, он - на диван. Ни он не спит, ни я. И тут он говорит: "А твои вроде ничего". Я говорю: "Ничего". А он говорит: "Везёт тебе. Мои не такие". Я говорю: "А что?" И он рассказал, что с ним случилось.
   У его хозяев был сын. А жили они за городом в большом доме, с лестницами, и двор был свой, и там росли... Сенька назвал, но я забыл, но переспрашивать не стал, чтобы он не воображал. Я видел эти деревья по телевизору, они похожи на мой лисий хвост, если его поставить торчком. Ну ладно. Этот сын всегда издевался над Сенькой (его тогда по-другому звали, как нерусского кота), когда родителей не было: то за задние лапы вниз головой держал, то с крыльца на клумбу бросал. Ну, всякое такое проделывал. А при родителях ни-ни. А в тот день стал гоняться за Сенькой на самокате. Прямо по дому. Сенька уворачивался, уворачивался, но не увернулся - тот ему прямо по лапе и проехал. Сенька заорал и забился под лестницу. А тот стал звонить своему другу. Сенька и друга этого знал, потому что тот, когда приходил, издевался над Сенькой вместе с хозяйским сыном. И вот этот сын говорит в телефон, что родители его за кота убьют. Сенька не поверил, что они его убьют, потому что они гордились своим сыном за то, что он при гостях играл на скрипке. Что сказал друг, Сенька не знает, только хозяйский сын вытащил Сеньку из-под лестницы, запихал в рюкзак и поехал куда-то на самокате.
   Ехали долго. Сенька думал, что он или задохнётся в этом рюкзаке, или умрёт от боли. Потом они остановились, и сын этот мерзкий вытащил Сеньку из рюкзака. Район был совершенно незнакомый, а дома - раза в три-четыре выше, чем их трёхэтажный. Сенька таких никогда не видел. А мерзкий сын посадил Сеньку возле такого дома под куст и уехал. Сенька сначала думал, что, мало ли, вернётся ещё за ним. Но он не вернулся. Сенька, конечно, мог бы, наверное, найти дорогу к дому, но у него так разболелась лапа, и ему было так страшно, что у него отшибло и нюх, и память. И он начал орать. А что ему оставалось? И тут мимо шла Моя. Она остановилась, Сенька кое-как доковылял до неё из-под куста. Он сказал мне, что как-то сразу ей поверил, и я его понимаю. Но она поговорила с ним в смысле "бедненький-маленький" и ушла в подъезд. Сенька сидел-сидел, а боль всё сильнее, и вдобавок его начало трясти. Он опять орать. Его обступили люди. И снова: "бедненький-маленький". Из разговоров Сенька понял, что его они жалеют, но ему ничего не светит - никто его не возьмёт. И тут из подъезда вышла Моя и тоже обступила Сеньку. Все поохали и разошлись. А Моя взяла его на руки. И вот как только она его взяла, Сенька понял, что обратно на землю она его не поставит. И он дал волю слезам. Она-то их, понятно, не видела, люди вообще не видят наших слёз, потому что у людей они выливаются наружу, а у нас, котов, льются внутрь, куда-то в середину груди между передними лапами, а наружу ничего не льётся, только глаза становятся как лужи - мокрыми.
   После этого рассказа я решил, что буду Сеньку звать не Этот, а Сенька. Я спросил, сможет ли он залезть на кровать. Он сказал, что это вряд ли. Тогда я спрыгнул и пришёл к нему на диван, и мы до прихода Моих спали вместе. А что? На моём диване места для двоих вполне хватает.

                Запись 6.

   Я подумал: если Сенька рассказал свою историю, то почему бы мне не рассказать о том, как Я появился в этом доме?
   Я сначала где-то жил, но почти ничего не помню. Помню себя только с того дня, как кто-то (наверное, это был мой прежний хозяин) взял нас по очереди, посадил в большую коробку и куда-то понёс. Нас - это меня, моих четверых братьев и сестру. Нёс он нас, нёс и принёс куда-то, где очень много народу.  Там кричали куры (в доме, где я жил, тоже были куры, поэтому это было знакомо и мы не испугались) и пищали такие же маленькие коты, как мы. Но они сидели в какой-то клетке. Тот, кто нас принёс, подошёл к этой клетке, о чём-то с кем-то поговорил (тогда я не понимал ещё человеческого языка, поэтому не знаю о чём) и опять нас куда-то понёс. Кудахтанье кур и писк маленьких котов остались, помню, где-то в стороне, а нашу коробку поставили на землю. И тот, кто нас принёс, наверное, ушёл, потому что исчез запах, по которому я его узнавал, - запах навоза (это когда корова покакает - корова у нас тоже была). И мы остались одни. Помню, вокруг было много-много ног, они шли туда и сюда, так что зарябило в глазах. Около многих ног болтались сумки, от некоторых сумок вкусно пахло мясом, которого я ещё ни разу на тот момент моей жизни не ел. Вокруг были только ноги, а сверху жарило солнце. Мне стало нехорошо и страшно. Да мы все вшестером испугались. Начали орать. Сестре моей удалось вылезти из коробки, и она куда-то пошла. Но её кто-то вернул. Потом над коробкой стали склоняться чьи-то лица: поулыбаются и исчезнут. Иногда в коробку просовывались руки и брали кого-нибудь из нас, поднимали наверх, а потом возвращали в коробку. И вот одного моего брата вынули из коробки, а обратно не вернули. И вот они, первые человеческие слова, которые я понял в моей жизни: "Давай возьмём!" И я сразу понял, что "давай возьмём" - это хорошо, это значит, что ты не вернёшься в эту коробку среди ног, которые делают так: "швырк-швырк". Значит, моего брата "взяли". Конечно! Он самый красивый. Мы четверо просто полосатые (у меня хоть слюнявчик белый на груди, а братья - сплошные полоски и жёлтые животы), сестра белая с двумя кривыми серыми кружочками на спине и с таким же вокруг одного глаза. А этот брат весь чёрный, а кончики шерстинок - белые, и шерстинки эти не просто спокойно лежат, а торчат вокруг него да ещё колышутся, когда он чуть шевельнётся. От этого он похож на одуванчик, который я видел летом за домом. Красавчик, короче. Конечно, его взяли.
   Скоро солнце так нажгло коробку, что даже шерсть у нас стала горячей. Захотелось пить. Самого младшего из нас совсем сморило. И я подумал: всё, надо действовать. В это время к коробке подошли четыре ноги. И я встал на задние лапы, а передними уцепился за стенку. И не прогадал: ко мне протянулись руки! Это были руки Моего! Он зачем-то посмотрел мне под хвост и сказал (его я стал понимать с первого слова!): "Берём?" Это он сказал Моей (с ним была она). И я, чтобы он не передумал, растопырил задние лапы и передние и животом прижался к его груди. И он засмеялся и сказал: "Как крабик". Я не знал, что такое "крабик", но мне было всё равно, потому что в тот момент я в первый раз почувствовал, как в середине груди, между передними лапами, зашевелилось что-то очень хорошее. И меня унесли от этого шумного места, где много ног и такое противное, жгучее солнце (Мои называли это место - рынок). А когда принесли домой, я уже знал, что зовут меня Боцман, что я буду теперь жить здесь. И я понял, что я - это я.

                Запись 7.

   На прошлой неделе Мой пришёл домой и говорит Моей: "Всё, я Сеньку пристроил". Я посмотрел на Сеньку: он сидел на ковре, ни к чему не пристроенный, а так, сам по себе. "Странно", - думаю. Но потом Мой сказал, что, когда Сеньке снимут гипс, он отнесёт его новой хозяйке.
   Значит, Сеньку отдадут? Ну что ж, наше дело подчиняться.
   Через три дня Сеньке сняли гипс. Лапа была, конечно, не очень: худая-худая, а шерсть на ней прибилась так, как на моей старой подстилке, вместо которой теперь мой диван. Но зато он мог ходить, как все, - на четырёх ногах. Но сидеть по-заячьи не перестал.
   А два дня назад утром Сеньку унесли.
   И мне стало грустно. Да ещё Мои исчезли куда-то на весь день. А я стал слоняться по дому. И всё напоминало Сеньку: рядом с моей стояла его миска (я уже к тому времени свыкся с тем, что эта миска - его)с недоеденными кусочками, лисий хвост лежал там, где Сенька его оставил, когда Мой поднял его на руки, чтобы унести... Я лёг на наш диван и, лёжа на нём в одиночестве, даже всплакнул. Наши с Сенькой нити натянулись и дрожали, и из середины груди, между передними лапами, что-то будто вытягивали. Вечером вернулись Мои, и мне стало полегче.
   Я грустил о Сеньке целых два дня. Но сегодня я сначала немного успокоился, потом успокоился совсем. Наши нити провисли, потускнели, а теперь совсем исчезли. Вообще, нити между котом и котом гораздо слабее, чем нити между котом и человеком.
   Да и чего грустить-то? Мои со мной, в нашем доме, да и Сенька рядом, в доме по соседству, а за окнами всё какое-то прозрачное, всё светится. Мои называют это "осень". Мне нравится это слово - будто сидишь, а тебя по голове пёрышком щекочут. И ещё это слово напоминает Сеньку.

                Запись 8.

   А я рассказывал про нити? Кажется, нет.
   Между нами есть нити. Я даже их вижу, и они разные. У Моего и Моей они выходят из груди между передними руками, а у меня - между передними лапами.
   Между мной и Моей тянутся нити тонкие, прочные и блестящие. Они мне почему-то напоминают мои усы. Или лучи, когда они светят в окно через листья так, что я начинаю жмуриться.
   Между мной и Моим тянутся нити тоже прочные, но они пошире, помягче, и они не блестят, а светятся, ровненько так, спокойненько. Они похожи на мои лапы, когда когти спрятаны. И мне рядом с Моим всегда тепло и светло, и эти нити я чувствую постоянно. Поэтому, только Мой выйдет за дверь, у меня сразу что-то тянет, тянет между передними лапами, и я начинаю орать. Когда Моя уходит, мне, конечно, не по себе, но я молчу, а когда уходит Мой - сажусь перед закрытой дверью и ору. Громко. Слышно на первом этаже (это соседский Вася слышал, когда домой возвращался). Вот стоит Моему просто поднести ко мне руку - я сразу это чувствую, и у меня само собой вылетает: "Вриу!" Даже если сплю. Правда-правда! Он даже один раз проводил опыт: я спал, а он подносил ко мне руку. Поднесёт - уберёт, поднесёт - уберёт. Рука - "вриу!", рука - "вриу!" Я, конечно, оскорбился, что он опыт надо мной ставит, но у меня само получалось это "вриу". Кстати, именно Мой заметил, что я это говорю. Но только он не знает, как это расшри... расфшри... короче, не знает, что это означает. А означает это вот что: Верю (тебе), Радуюсь (тебе) и Улыбаюсь (тебе). Да. Хоть ты этого и не видишь.

                Запись 9.

   Мои сегодня снова поругались из-за дырки в окне. Я никак не могу запомнить, как она называется. Она вверху, у неё свой замок, и она открывается отдельно от остального окна. Мой всё время её открывает, чтобы оттуда воздух шёл. Воздух оттуда правда идёт, а вместе с ним разные приятные запахи: дождичком пахнет, почками или снегом, другими котами. Иногда вкусно пахнет рыбой или курочкой, иногда противно - вонючими машинами, но тогда Мой эту дырку закрывает.
   Так вот, Моя ругается, если дырка открыта, а Мой куда-то уходит из комнаты. "Ты понимаешь, что Боцман может вылететь?!" - кричала Моя сегодня. "Да успокойся, никуда он не вылетит!" - кричал Мой.
   Конечно, Мой прав. Разве я ворона какая-нибудь, чтобы вылетать?! Как это Моей в голову приходит? Женщина - что с неё возьмёшь?
   Вечером сегодня было много радостей.  Мой всегда в этих случаях говорит: "Боцман, у тебя сегодня спа-салон". И я сразу радуюсь, правда, не знаю, почему "спа". "Спа" у нас бывает каждую ночь, а такие вечера - раз в неделю, а то и в две.
   Сначала меня вычёсывают. Обожаю!!! Если шерсть за неделю не успела сваляться, как валенок на стенке, куда Моя втыкает иголки, то вычёсывание - это радость из радостей! Меня ставят на окно, берут щетинистую расчёску и начинают чесать... По спине, опять по спине, по хвосту (по хвосту мне не очень). "Боцман, ложись на бок". Да нате вам на бок! "Боцман, ложись на другой". Да нате вам на другой! "Боцман, на спину". О-о-о! А-а-а! Чесание живота - что может быть лучше!
   А потом вторая радость - купание! Но перед этим ещё маленькая радость: Моя открывает кран, и, пока она идёт включать горячую воду, я запрыгиваю в ванну, сажусь перед струёй воды и смотрю, смотрю на неё! Капли попадают мне на нос, на усы, и, когда приходит Моя, я весь уже в каплях.
   Я не понимаю, почему коты не любят купаться? Вот соседский Васька терпеть не может, цепляется за всё подряд лапами, когда его тащат в ванную. А я люблю! Стоишь, мокрый, тебя чешут во всех местах, потом из леечки поливают. Тут главное - вовремя закрыть глаза, чтобы пенка щипучая не попала, и уши, чтобы вода не затекла. Но уши мне Мои сами прижимают.
   А после купания Моя заворачивает меня в специальное полотенце с кошачьими лапами по всему полю и носит меня на руках. Мне это необязательно, я и сам высохну, но я не против, мне нравится.
   А вот после всего этого уже "спа".
   Счастливые вечера!

                Запись 10.

   Мой на прошлой неделе полез под потолок (там у нас дверь, а за нею - шкафчик, я опять не помню, как он называется) и достал оттуда коробку. А там какие-то колючки. Он с ними что-то сделал, и вышла ёлка. Он поставил её на окно. Я запрыгнул, понюхал: пахнет шкафом, а не ёлкой, но нос я немного уколол - значит, всё-таки ёлка. А Мои стали вешать на неё шары и блестящие верёвочки. В коробке лежала ещё птица, вся в перьях. Я думал, это мне игрушка, стал было её гонять по полу, но Моя отобрала и прицепила эту птицу на макушку ёлки. А потом поставила меня перед этой ёлкой на задние лапы, а передними стала тихо так трогать шары и иголки. И говорит: "Бося, это ёлочка. Скоро новый год. Ёлочку, Бося, трогать нельзя, можно только смотреть". Подошёл Мой сзади и говорит: "Боцман, повалишь ёлку - убью!" Я вырвался и спрыгнул на ковёр. Они что ж, думают, что я какой-нибудь дикарь с улицы - ёлки-то поваливать? Или мне заняться больше нечем? Да я и не подойду к вашей невкусной ёлке, которая пахнет старым шкафом! Разозлился я, и хвост у меня задёргался, я даже успокоить его не мог.
   Но вообще-то ёлка красивая. А когда вечером выключили свет, а внутри у неё зажглись огни, я не утерпел. Я сел возле и всё смотрел, смотрел на эти огни, и мне так захотелось залезть под ветки! Но только я поднял лапу для первого шага, Мои в один голос: "Боцман, геть оттуда!" И я ушёл к ним на кровать и лёг Моему на живот. Мои смотрели в темноте телевизор, у ёлки внутри горели огни, и на животе было так мягко, так тепло!

                Запись 11.

   Сегодня ночью Мои не спали, и это было непривычно. Я не люблю, когда непривычно, потому что эти "непривычно" бывают разные: бывают хорошие, а бывают и плохие. Вот, например, когда нам меняли окно, пришли какие-то два огромных "мастера" (уж на что Мой большой, а эти ещё больше). Дома стало тесно и шумно и появилось много новых запахов. Это было непривычно и ни во что хорошее не вылилось: меня на полдня закрыли в ванной, потому что я, как сказал Мой, "путался под ногами" и лез в раскрытую сумку с какими-то страшными, блестящими железками.
   Вчера вечером Мой меня поймал, а Моя стала натягивать мне на голову какую-то треугольную шапку с шариком наверху. Мне прижало уши, завернулись усы с одной стороны, я вырвался и попятился - хотел вылезти из этой шапки. Но Моя меня поймала, посадила возле ёлки, а Мой меня стал фотографировать. А я всё пытался вывернуться из-под шапки. Но Мои не отставали, и я подумал, что лучше уж минутку потерпеть. Я замер, меня сфотографировали, я спрыгнул и в прихожей стащил с себя эту шапку.
   А потом Моя на ковёр постелила красивую тряпочку с васильками и стала носить из кухни тарелки с едой (там и курочка была, и колбаска) и ставить их на эту тряпочку. Потом Мои сели прямо на пол и стали есть и что-то пить. "Боцман, с новым голом!" За окном ночь, спать пора, а они и не думают, всё сидят и едят на полу. Потом они встали, прижались друг к другу и стали топтаться посреди комнаты под музыку. А потом оделись и вообще ушли. На мороз. И тарелки с пола даже не убрали. Я сгрыз остаток куриного крыла, лёг и стал думать.
   Новый год... Что это? И зачем тарелки на пол ставить? Думал я, думал и вот что надумал: наверное, новый год - это ночь, когда люди пробуют стать котами: едят на полу, сидят на полу, чтобы увидеть всё не сверху, а снизу, как мы. А потом ночью выгоняют себя на мороз, чтобы понять, наверное, как живётся бездомным котам там, на морозе. Наивные! Да разве ж в этом дело? Разве в этом наша кошачья жизнь? Не-ет, никогда вам котами не стать, никогда вы нас не поймёте.

                Запись 12.

   Всё. Моей жизни, похоже, конец. Вот так.
   Моя была права: я всё-таки вылетел в окно. Если бы мне довелось ещё хоть разок увидеть Моего, я бы сказал ему, что женщин иногда надо слушать.
   Моей не было дома. Мой открыл дырку на верху окна и ушёл на кухню. А я прыгнул и стал дышать воздухом. Очень уж мне хотелось, ведь уже почти весна, снег, конечно, но весной уже пахнет. И мне захотелось понюхать. И вдруг я увидел, что сверху откуда-то капает, как у нас из крана. Я высунулся посмотреть: точно! Струйка, как из крана, только застывшая, а с кончика капает. Мне было интересно, и я высунулся подальше. Лапы соскользнули, и я вылетел. Прямо как ворона. Только ворона вылетела - и полетела себе вверх, а я полетел вниз. Хвостом крутанул, упал в снег и лапу заднюю отшиб. Снег, он только из окна хорош, а так холодный да ещё мокрый какой-то. Опять звуки оглушили, от запахов чуть с ума не сошёл, как тогда, за домом. Но  тогда со мной были Мои, а теперь - никогошеньки. Я метнулся туда, метнулся сюда. Ноги какие-то мимо меня прошли. Я покрался вдоль стены, увидел решётку, протиснулся в неё и спрыгнул в какую-то темноту. Там было тихо. И холодно. Я сделал круг: везде холоднющая, чёрная стена, а наверху - решётка.
   И я вот сижу, прижался в углу. И не знаю, как быть, что со мной будет.

                Ночь.

   Я всё сижу в углу. В решётке наверху всё черно. У меня замёрзли лапы, а ушибленная болит.
   Со мной тут ещё один. Он пролез через решётку, когда стемнело. Я забился подальше в угол. Он постоял, посмотрел на меня, стал дёргать хвостом, но ничего мне не сделал. Он  белый, а хвост серый и в полоску. Он обнюхал все углы и теперь вон лежит напротив. Спит. И ему хоть бы что. А я даже плакать не могу.
   Я не могу поверить, что со мной это случилось!!!

                Запись 13.

   Я четвёртый день в подвале. Это место называется подвал. Это мне Серый сказал. Когда я его увидел при свете дня, оказалось, что белым он только в темноте отсвечивал. Нет, он и был когда-то белым, но от подвальной пыли стал серым, и я решил его звать Серый. Он сказал, что подвал большой, что здесь и другие коты живут, но у каждого свой закуток и туда лучше не соваться.
   Рано утром он уходит за мышами - на свой участок; все мышиные норы тоже распределены. Звал и меня. Но мне не до мышей. Мне вообще ни до чего. Первые два дня я ничего не ел и не хотел даже. Я с места не мог сдвинуться. Думал, что умру с тоски. Серый говорит, что я привыкну: все живут, и ничего. Но у всех нет Моих! У всех нет нитей, а у меня они сейчас так натянуты, что аж ноет в середине груди, между передними лапами. Мои... Дорогие мои Мои! Диван мой и лисий хвост!
   Вчера вечером в подвал пришли люди. Серый сказал, что это "алкаши", и показал, где спрятаться. Алкаши сидели долго, пили что-то вонючее, от чего защипало в носу, и что-то ели. Я решил, что алкаши такие же несчастные, как бездомные коты, раз им приходится есть и пить что-то вонючее, да ещё в подвале. Потом они ушли. Мы с Серым перестали прятаться, вышли и нашли кусочки алкашиной колбасы. И я кусочек съел. Потом запрыгнул на окно и полизал немного снега.
   На второй день, как я попал в подвал, мне почудился голос Моего. Он звал меня: "Боцман! Боцман!" Голос то приближался, то удалялся. Я не знаю, то ли я спал, то ли нет. Наверное, спал и мне это приснилось, потому что откуда же Мой возьмётся в этом страшном подвале? И я плакал от этого голоса. А на третий день мне опять снилось (я думаю, что снилось), что Мой ходит по подвалу и зовёт меня: "Боцман! Боцман!"

                Запись 14.

   Прошёл пятый день. Мне не становится легче. Хорошо, что есть Серый. Правда, днём он всегда уходит - на встречу с бабой Катей.
   Серый сказал, что ни в коем случае нельзя есть еду, если её разложили красивыми кучками люди. Потому что люди разложат еду красивыми кучками, а в неё напихают отравы. Так было в соседнем доме. Тамошние подвальные увидели эти кучки, обрадовались и всё съели. Да ещё котят своих привели. А потом начали умирать. Наши подвальные ходили смотреть: страшно! Кто-то скрутился клубком и умирал молча, а кто-то кувыркался и орал. Попался и один домашний - он просто возвращался домой и налетел на такую вот кучку. Я сразу подумал про Сеньку, но Серый сказал, что это была кошка. Короче, Серый сказал, что людям верить нельзя и что он верит только бабе Кате. Баба Катя всегда в одно и то же время кормит наших подвальных и никогда никого не отравила. Но даже бабе Кате не все подвальные верят после того случая. Сегодня днём Серый опять уходил и звал меня. Но меня напугало слово "баба": оно как подвальная стена - холодное и тяжёлое, и мне представилось, что баба Катя меня раздавит. И я очень сильно затосковал по Моим, по тёплому животу. И опять плакал.
   Сегодня вечером я рассказал Серому про нити. Он ходил вокруг меня, ходил, но нитей так и не увидел. И я подумал, что их видит только тот, кто привязан. Вот я привязан - и я вижу.
   Серый удивился, что я понимаю человеческий язык и умею на нём говорить. Ему захотелось послушать. Но я сказал, что я понимаю и умею говорить только у себя в голове, а так - нет.
   Сегодня мне опять чудилось, что я слышал, как Мой зовёт меня: "Боцман! Боцман!" Я сказал Серому об этом, а он говорит: "А почему ты думаешь, что тебе чудится? Может, тебя правда ищут?" Он ушёл к себе в угол, зевнул и уснул, а я вот не сплю. Серый растребушил мне душу: а вдруг мне не чудится?! а вдруг мне не снится?!

                Запись 15.

   Я набегался, наобнимался, натарахтелся так, что у меня бока гудят. Теперь я наконец успокоился и, кажется, могу всё рассказать.
   Я дома!!! Мои опять со мной!!! Я теперь знаю, что такое чудо. А то слышу: чудо! чудо! - а что такое, не знаю.
   Весь свой шестой день, после слов Серого, я ждал и прислушивался. Днём не спал, чтобы не пропустить. Но ничего не произошло. Стемнело, и вернулся Серый. Он стал устраиваться у себя в углу, а меня опять взяла тоска, я стал терять надежду. И вдруг... вдруг я услышал, как где-то очень далеко меня позвал Мой: "Боцман, Боцман!" И сразу - голос Моей: "Боцман! Боцман!" Но голоса были не в подвале, а наверху, на улице. Я вскочил и стал бегать под окном. Я не знал, что делать! Между передними лапами что-то забухало и затрепыхалось.
   Нет! Мне не почудилось, потому что Серый тоже услышал. Мы нацелили уши на окно. Голоса приближались: "Боцман!" (это Мой), "Боцман!" (это Моя). "Прыгай на окно!" - приказал Серый. Я прыгнул и сел возле решётки.
   К окну подошли знакомые ботинки, а потом... потом мне показалось, что прямо к моему носу спустилась белая луна, а на ней - глаза! Эти глаза, листочками, как и у меня! "О, смотри, Боцман сидит!" - сказала луна голосом Моего. Тут же к окну подошли знакомые сапожки - и ещё одна белая луна спустилась к окну и сказала голосом Моей: "Бо...ся...".
   Я помню, что я смотрел и сам себе говорил: "Этого не может быть, этого не может быть". И я знал, что пора спрыгивать обратно, в темноту. Но тут Серый зашипел снизу: "Чего сидишь?! Лезь наружу!" Я два раза ткнулся носом в решётку и вырвался на снег. Мой подхватил меня на руки, а я растопырил задние лапы и передние, а животом прижался ему к груди, как тогда, когда он вынул меня из коробки.
   Такого счастья, такой радости я не знал никогда! Думаю, и никто не знал.
   А дома воздух был как чей-то мягкий, тёплый мех (я смутно помню такой мягкий и тёплый мех, но не знаю, что это). Я стал носиться из прихожей в комнату, из комнаты в прихожую, а сбоку прыгали то мои миски, то диван, то занавески, то ножки стола. Наконец я тормознулся у тарелок и сунул нос прямо под кусочки вискаса, который Моя выдавливала из пакетика.
   Потом меня мыли, сушили, опять кормили. И всё таскали меня на руках: то к миске, то к лотку, - будто я сам не умею ходить. А я то и дело пытался боднуть то Моего, то Мою и всё время тарахтел. Потом Мои сделали пещерку, и я тарахтел, лёжа в ней. А Мои меня всё гладили, а Моя даже целовала между ушами. Так в пещерке я и заснул. А засыпая, я думал: "Бедный Серый, который верит только бабе Кате, бедные подвальные, которые никому не верят, бедные, бедные те, отравленные, которые поверили, а не надо было. Как хорошо, что есть на свете Мои, и как хорошо, что у меня есть кому верить".

                Запись 16.

   Вриу! Вриу! Ври-и-и-у!!!
   Больше даже сказать нечего!

                Запись 17.

   Теперь лето. Деревья за окнами все в листьях, а внутри скачут птицы. Мои натянули сетку на окно, чтобы я не вылетел снова. Сетка теперь и на той дырке наверху, но я туда больше не полезу, даже если там будет лежать целая куриная ножка. Зато я лежу кверху животом у открытого окна и жарюсь на солнце. И я радуюсь за Серого и подвальных, потому что они теперь тоже могут жариться на солнце. Правда, жарить они могут только спины и бока: Серый говорил мне, что на улице нельзя лежать кверху животом, потому что кто-нибудь может захотеть пнуть тебя в этот живот, а ты не успеешь перевернуться на лапы и убежать. Случаи были.
   Но меня-то никто не пнёт.
   А Мои собрались на МОРЕ. Что такое это море? Я вспомнил, как соседский Васька рассказывал, как у них на кухне морили тараканов и как тараканы потом, дохлые, лежали кверху ногами и их сметали веником. Я стал переживать: а вдруг это и есть море? а вдруг там Моих... Нет! Только не это!
   Но Мои ходят радостные. И я успокоился. Значит, у тараканов одно море, а у Моих - другое, хорошее.
   Вчера Моя говорит Моему: "Иди стричься, а то на море тебе будет жарко". А волосы у Моего сначала были обычные, а потом всё росли, росли и выросли прямо до совочков... тьфу ты, до лопаток. (Или до совочков? Короче, ни лопаток, ни совочков у Моего всё равно нет.) Одним словом, длинные.  Моя ему всё время говорит, что волосы эти очень красивые. Она их часто расчёсывает и любит гладить Моего по голове, как будто он кот. Я не знаю, красивые волосы у Моего или нет, потому что Мой для меня красивый весь, целиком. Иногда он эти волосы собирает и завязывает, и получается хвост, как у меня, только он у него на голове, а на кончике закручивается в колечки. Плохо, наверное, когда волосы растут. Вот у меня не растут - и стричься не надо, и причёска всегда одинаковая. Главное - на животе не сваляться.
   И вот сегодня Мой сделал хвост и ушёл стричься. Пришёл без хвоста и с новым... этот, с ручкой. С новым чемоданом. Мои его раскрыли, стали смотреть, что у него внутри. А потом ушли гулять, а закрыть забыли. Я залез в него и там спал. Потом меня выгнали. Я, до того как уснуть, когти там немного поточил, а Мои заметили, и мне попало.

                Запись 18.

   Я вот не люблю, когда я просыпаюсь утром, а Мои ещё спят. Мне скучно. Я пытался поначалу их будить: мяу, мол, мяу. Но Моя спит как убитая, а Мой, хоть и спит чутко, как кот, но откроет один глаз, скажет: "Боцман, заткнись!" - и опять спать. Пробовал я ходить по подушкам, ходил по Моему, по Моей; один раз залез на занавеску и сверху бросился на кровать - вышло только хуже: меня заперли в ванной. И я придумал, как их разбудить. Мой оставляет на столе коробку с трубочками, из которых ещё дым вонючий идёт, потом штуковину такую - если щёлкнешь, из неё огонь вырывается. Недавно утром думаю: дай попробую. Залез на стол да лапой всё это и столкнул. Мой тут же подскочил! А потом то да сё, поднял всё это, а раз коробку с трубочками в руки взял - пошёл дым вонючий пускать в туалете, а раз в туалете - пописать надо, а там ему уж и спать расхотелось. Я победил!
   Но вечером он все эти коробочки-трубочки затолкал между вазой и лисой (ваза у нас стоит с вязаным цветком и лиса меховая). Тоже мне - спрятал! Я утром залез на стол и стал лапой все эти штучки из-за лисы выковыривать. Главное, чтобы Мои раньше времени не заметили, а то убежать не успею, поэтому я за ними следил. Вечером Мой и коробочку, и штуковину с огнём на кухне закрыл. И меня осенило: есть ведь ещё кое-что - дощечка с кнопками! Нажмёшь кнопку - телевизор включается, нажмёшь - выключается. Даже с кровати вставать не надо. Я один раз наступил - случайно! - на какую-то кнопку, и пропал звук. И вот сегодня утром я подобрался к телевизору и этого, с кнопками, сбросил. Он оказался гремучим. Мой не то что подскочил, а сорвался с кровати.  Я метнулся со стола и спрятался под ванну. Еле успел. А Мой мне вдогонку кричит: "Боцман!.." - и ещё какие-то слова, которые мне почему-то - не знаю почему - не нравятся.
   Вечером Мои вообще всё со стола убрали, оставили только вазу и лису. Ну ничего, за ночь что-нибудь придумаю. Может, цветок вязаный изодрать?

                Запись 19.

   Вчера Мои раскрыли чемодан и стали туда класть одежду. Потом закрыли его, отвезли в прихожую и легли спать. А я пошёл к нему и хотел когти поточить. У меня, конечно, есть когтеточка, но она уже растрепалась, а чемодан - целый. И вот только я к нему подошёл - меня как тапком ударило: чемодан! Если с ним куда-то уходят, то надолго. Тем более с таким пузатым. Значит, Мои уйдут надолго? А что же со мной?! Я-то с кем останусь?!
   Я пошёл в ванную, залез в таз и стал думать. А вдруг меня отправят в подвал? А что? Просунут в решётку и столкнут в темноту. Нет, Мои такого со мной не сделают. Может, к соседскому Ваське? Это вряд ли: мама Игорька одного-то кота еле терпит. Мама Игорька... Мама... Мама... И я вдруг вспомнил, что в последние дни чаще и чаще слышал: мама, мать, матушка. А потом в памяти всплыло, как Мой спросил: "А когда твоя матушка приедет?" Та-а-ак. Похоже, со мной будет тут жить матушка Моей. Не нравится мне всё это. Неспокойно мне. А вдруг она тоже раскладывает еду красивыми кучками?

                Запись 20.

   Сегодня рано утром Мои со своим толстым чемоданом уехали на море. Мой ушёл раньше. Он всегда уходит раньше. Говорит: "Я на волю!" - и уходит.
   Ушёл он с чемоданом, а я сел у двери и начал орать. Потом Моя пометалась ещё немного по квартире, подхватила меня, расцеловала в усы и тоже ушла. А я уткнулся носом в щель у двери и опять стал орать.
   Но они, конечно, не вернулись. Еду мне оставили, но разве полезет тут кусок в горло?
   Я полежал на кровати. Потом походил по квартире. Потом наступил два раза на лисий хвост, и он два раза пискнул. Потом мне стало тоскливо от тишины; даже с улицы ни звука: Мои закрыли окна. Так бы хоть птицы галдели - всё-таки какие-никакие живые души. Потом мне стало страшно оттого, что я остался один. Я думал: а вдруг я навсегда остался один?! Конечно, это не подвал, а родной дом. Тут и стены тёплые, и небо за окном, а не чьи-то ноги; тут и светло, и подушки Моими пахнут, и тапки стоят в прихожей. Но - ОДИН! Я не хочу один!!! И я дошёл до того, что даже стал ждать матушку.
   Прошло полдня, и она приехала. Я сначала шуганулся, спрятался под кровать. Мне как будто Серый в голову залез: "Людям верить нельзя... Красивые кучки... поверили...". Она меня позвала: "Боцман! Боцман! Где ты?" Я, наверное, от нервов подумал: "Откуда она знает, что я Боцман?! А... ну да...". И я вылез- чего уж, выбора у меня не было.
   Я очень удивился: мне показалось, что это Моя. Я замер и сделал так, чтобы глаза стали круглыми - это чтобы ничего не чудилось, чтобы лучше рассмотреть. Да, вроде бы Моя, но почему-то лицо добрее. И я понял: это из-за складочек - лицо в складочках. И голос мне сразу понравился - он как звонок, но не тот, который у нас в квартире звенит, когда кто-то приходит, и от которого я всегда вздрагиваю. Матушкин голос как звонок трамвая у нас под окнами: тринь-тринь-длинннь!
   А вечером Матушка села смотреть телевизор, а я сел к ней на колени, а передними лапами зацепился за плечо. Думал - прогонит. Нет, не прогнала, наоборот, стала гладить. А сейчас она придёт с кухни и будет стелить постель. Интересно, пустит меня под одеяло?
   Оказывается, Матушка - это очень хорошо.

                Запись 21.

   Мои уже восемь дней на своём море, а я с Матушкой. Мне с ней очень хорошо. Даже кое в чём лучше, чем с Моими. Во-первых, она ни разу на меня не кричала, что бы я ни делал (я, правда, ничего такого и не делаю, но Мой часто на меня покрикивает). Во-вторых, Матушка ни разу меня не воспитывала, а Мой всегда меня воспитывает и Мою заставляет. Что такое "воспитывает"? А вот что. Если я не хочу есть, что у меня в миске, Мой меня заставляет и не даёт мне ничего другого, пока это не съем. Вот хоть подавись - а съешь! А если мне не нравится?! Вискас иногда попадается такой вонючий! А приходится есть, отключив нос (я наловчился). Вообще, это несправедливо. Вон Мой один раз макароны пересолил, так он же не воспитывал Мою, не заставлял её нос отключать и давиться этими макаронами целый день - сразу выбросил. А когда у Моей какие-то бледные котлеты получились? (Она вообще готовит так себе - сама говорила). Что-то они друг друга не воспитывают, а меня, значит, можно? Похоже, люди, даже самые лучшие, думают, что кот как ведро для мусора - всё проглотит. А у меня, может, тоже чувства! А я, может, хочу живую курочку! Ну, не живую, конечно, а мёртвую. Нет, мёртвая курица - это как-то фу. Короче, не живую, но вкусную.   
   Так вот Матушка меня не воспитывает вонючим вискасом. Если я не доел, она тут же выбрасывает, а потом кладёт другой. И молочко не даёт холодным, а всегда подогревает. Я, конечно, и холодное могу, но всё равно приятно.
   А ещё Матушка никогда не толкается, не говорит: "Боцман, отвали". Вот сколько я хочу, чтоб она меня гладила, столько она и будет. Я научился спать с Матушкой в обнимку. Я кладу голову на подушку, как она, носом утыкаюсь в её нос, а лапу кладу ей на шею. Мне так нравится! И ей нравится, я это по нитям чувствую.
   Кстати! О нитях.
   Я их увидел уже вечером, в тот день, когда Матушка приехала. Это не нити, а широкие, мягкие, пушистые, как мой хвост, полосочки, и они колышутся, колышутся... И это на что-то похоже, я что-то вспоминаю, я видел это когда-то... ещё до того, как начал вообще что-то видеть... Нет, не могу вспомнить.

                Запись 22.

   Сейчас опять осень. Мне нравится, когда осень: листья так интересно шебуршатся на ветках и птицы перестают пищать. И вообще их становится меньше.
   Сейчас осень, и Моя опять уезжает на работу. Уезжает она то на два дня, то на три, живёт у Матушки. А мы живём с Моим вдвоём. Мой почему-то на работу не уезжает.
  С Моим здорово! Я люблю, когда Мой ложится на кровать и включает телевизор. Я сразу прихожу к нему на живот. Мой часто смотрит по телевизору про нас, животных. (Я только не понимаю, почему "животные". Потому что у всех животы, что ли? Но у Моего и Моей тоже вон животы - и что? Они почему-то зовутся "люди".) Там не только про котов, там и про больших котов (тигры и львы они называются), и про тех, похожих на коров, только они без рогов и бегают быстро, и про не поймёшь кого - с голым хвостом спереди. Но там часто показывают, как тигры гоняются за коровами, а те, хоть и бегают быстро, убежать не могут, и их тигры кусают за ноги и за животы. Я всегда отворачиваюсь и стараюсь уснуть: не люблю эту живодёрскую передачу.
   Но ещё чаще Мой смотрит футбол. Мне сначала было скучно, а потом понравилось. Там много-много таких, как Мой, только маленьких, они носятся туда-сюда, туда-сюда, как птицы у нас за окнами по вечерам - собьются в кучу и то в одну сторону шарахаются, то в другую. Мне нравится футбол - интересно. Правда, Мой меня пугает иногда: лежит смирно, а потом как закричит: "Дда-а-а!!!" или: "Го-о-ол!!!" Но я почти привык к этому.
   Когда Моя на работе, Мой всегда варит мне рыбу. Обожаю рыбу! Моя не велит варить при ней, говорит, что рыба воняет. Что она понимает? Воняет! Воняет - это когда она берёт свой пузырёчек и делает на себя "пшик-пшик". Вот это воняет! Она однажды после этого "пшик-пшик" взяла меня на руки. Так я потом замучился вылизываться, вся шерсть пропахла. Помню, пошёл и лёг в свой лоток: лучше, думаю, пусть от меня лотком пахнет, а не этим "пшиком".
   Днём мы с Моим любим поспать. Вообще, когда мы вдвоём, на кровати свободно, и для меня всегда есть место, и никому от меня не жарко.
   А по вечерам Мой долго-долго разговаривает с Моей по телефону, так долго, что выспаться можно. Но я не сплю, а лежу и смотрю, как дрожат и лучатся между ними их нити.
   Мне только две вещи не нравятся.
   Первое - это когда Мой перед приездом Моей начинает уборку. Он переворачивает стулья, скатывает ковёр, и получается моё нелюбимое "непривычно". А потом мочит тряпку и начинает зачем-то тереть ею пол. Пройдёшь пару шагов - все лапы мокрые, и воздух становится мокрым, даже чуть-чуть подвалом пахнет.
   А второе... Этого я почему-то боюсь. Мой вдруг становится белым-белым, мне кажется иногда, что прозрачным. Он берёт какой-то пузырёк и делает "пшик", но не как Моя - на себя, а себе в рот. И этот "пшик" ничем не пахнет. А потом он ложится и лежит, смотрит в потолок. Мне делается страшно, и я думаю: пусть уж лучше крикнет на меня или даже тапком бросит. Я попытался как-то запрыгнуть на него, но он просто отодвинул меня рукой и тихо так говорит: "Боцман, не надо".
   Я в такие моменты сажусь где-нибудь и сижу тихо, жду, когда Мой из белого станет обычным. Я знаю, что тогда он встанет, даст мне еды, нальёт себе чаю и включит телевизор, а в доме и за окнами всё снова станет живым.

                Запись 23.

   Сегодня утром Мои куда-то ушли. А ближе к вечеру вернулась Моя. Одна! Я забеспокоился, потому что такого ещё не было, чтобы Моя дома, а Моего нет. Наоборот бывает постоянно, а такое - впервые. Ещё больше я забеспокоился, когда она молча дала мне поесть, а сама села на кровать и ноги поджала. Даже телевизор не включила. Я запрыгнул на кровать, посидел около неё - она будто и не видит меня, будто меня нет. И я сел на окно.
   Где же Мой? Чемодан на месте, а Мой ушёл утром только с большой сумкой.
   Сейчас уже вечер, а я вот сижу на окне, а Моя - всё на кровати, с поджатыми ногами. И нас, я чувствую, начала обволакивать какая-то противная тишина. Я слышу даже, как она звенит, и мне кажется, что и Моя слышит, потому что сидит с ногами на кровати и озирается по сторонам.

                Запись 24.

   Вчера уже поздно вечером у меня камень свалился с души. Мой позвонил Моей! Они долго-долго говорили по телефону. Моя спрашивает: "Как долетел?" Долетел? Я удивился и посмотрел наверх, на дырку в окне. Да нет, не может быть. Я так и не понял, куда он долетел и откуда вообще вылетел, но в доме у нас сразу стало радостно. Моя сразу повеселела, соскочила с кровати и стала прежней, всегдашней Моей.
   Ну слава Богу! А то ведь мало ли... Мне соседский Васька рассказывал, как от мамы Игорька ушёл папа Игорька. Тоже с сумкой. Ушёл - и обратно не пришёл. Но у Моих такого не может быть. Моя вон без Моего оцепенела на кровати, как сухая муха на окне. А Мой, когда мы иногда вдвоём смотрим в окно, говорит: "Смотри, Боцман, внимательно, вдруг наша Котя приедет?" А я смотрю на него сбоку и вижу, что глаз у него грустный.

                Запись 25.

   Моего не было три дня, а вчера он вернулся! Какая же это радость!
   Он встал посреди комнаты и говорит: "Я дома!" А Моя подбежала к нему, растопырила передние руки и прижалась ему к груди. Это она у меня научилась. А я бодался о его ноги. А ночью нас всех снова стала обволакивать тишина, но она была как чей-то мягкий, тёплый мех, и я не слышал, звенела она или нет, потому что я очень громко мурлыкал и всё не мог никак остановиться.

                Запись 26.

   Зима почти уже прошла. Был снова новый год. Но Мои на этот раз не ели с пола - они вообще куда-то уезжали. А со мной опять была Матушка! Мы так здорово жили в эти дни! Матушка, правда, не включала огоньки внутри ёлки, и по вечерам горел только телевизор, но всё равно так было уютно лежать у неё на плече!
   Зима почти уже прошла, но не совсем. Снег ещё лежит. Но он уже некрасивый, мокрый. И ветки были белые и пушистые, а теперь чёрные. И сверху снова капает, как из крана. И со мной что-то не так. Я вспомнил, как в прошлом году было такое же за окнами и я вылетел и оказался в подвале. Сейчас всё как тогда. Только я не в подвале, но я не могу его забыть. Днём ещё ничего, а ночью... Ночью я боюсь, в середине груди, между передними лапами, всё начинает будоражиться. Когда Мои засыпают, я начинаю метаться. Даже если я просто сижу или лежу, я всё равно метаюсь - внутри. И я начинаю Моих будить, потому что, если я их не разбужу, - мне конец. Как бужу? Я ору.
   Я ору всю ночь, почти без перерыва. Мои чего только не делали. Поначалу Мой вскакивал, ловил меня и запихивал под одеяло. Они насильно меня там держали, гладили, но, стоило им заснуть, мне опять становилось страшно, я вылезал и начинал орать. Потом Моя что-то почитала и сказала, что надо не давать мне спать днём, чтобы я устал. Мой стал не давать мне спать: только лягу - он меня берёт, ставит на пол и бросает мой шарик или водит по полу лисьим хвостом. Но хватило его на два дня, к тому же он уставал, а я - нет.
   Один раз меня закрыли в ванной, но я с грохотом уронил таз (специально), и меня выпустили. Меня сажали в мою сумку с окнами, но я стал кататься по полу вместе с сумкой. Меня снова выпустили. А вчера ночью Мой стал, не вставая с кровати, швырять в меня тапки. После каждого тапка я убегал в ванную, но тут же возвращался к кровати опять орать. Тапок мало, только четыре, и они быстро кончились.
   Как же Мои не понимают, что мне стра-а-ашно! В темноте и тишине мне мерещится подвал, ледяные стены, мне кажется, что пахнет сыростью и возятся мыши. Я знаю, что Мои рядом, но мне чудится, что их нет, а это страшней любого тапка. Моего человеческого языка они не слышат - я пытаюсь сказать по-кошачьи. Простым "мяу" их не прошибёшь. Я придумал разное: "Ма-у, ма-а-у, мааауу!!!", "Ми-и-а-а-у!", "Мму-ааа!" Наконец: "Ууа-кга-кга-кга! Ууа-кга-кга-кга!" Но они не понимают, что мне надо только одно - чтобы они не спали. Как только Мой встаёт, включает свет и идёт на кухню пить воду, а Моя, сонная, садится на кровати, мне сразу становится легче. Но лишь выключается свет - меня обступают страшные стены.
   Сейчас опять будет ночь. Как бы её пережить?

                Запись 27.

   Вчера вечером Мои из-за меня поругались. Я не поверил своим ушам, когда Моя сказала: "А вдруг у него после того случая (и сказала какое-то слово вроде "стряска", "стряс" или "тряс" - не помню)". Я подумал: неужели меня поняли?! Но Мой разозлился: "Оль! Он мне спать не даёт! Ты хоть у матушки поспишь, а я вообще не сплю! Уже месяц!" Если он сказал "Оль", то дело плохо. Если он Мою называет по имени (её всё-таки Оля зовут, а не Котя) - значит, злится. Я сидел у их ног и смотрел на них снизу. Моя: "Ну и что делать?!" Мой: "Не знаю! Если он не перестанет орать, я его выкину!" Моя нагнулась, подхватила меня и протянула Моему: "На, выкидывай!" Он обулся, оделся, выхватил меня и вышел за дверь.
   Мне было уже всё равно, я даже не вырывался. Я привалился к его воротнику и упёрся головой в его подбородок. Мы вышли из подъезда, и Мой остановился на крыльце. Я открыл глаза. А! Ну, конечно. Вон и окно в подвал, вон и решётка. И воздух сырой, как тогда... И я подумал, что в подвале я сидеть больше не буду. Я решил, что завтра же утром пойду искать красивую кучку.
   Но Мой всё стоял на крыльце. И я вдруг почувствовал, что мне в голову он упирается уже не подбородком, а губами... Он сказал: "Балбес ты, Бося", и мы пошли домой. Дома в прихожей стояла Моя.
   Ночью Мои долго не спали, смотрели кино, и мне более-менее было спокойно. Потом они уснули, и мой страх подвальный вернулся, но я боролся с ним и орал не очень сильно: я знал, что от ночи осталось совсем чуть-чуть.
   А утром сегодня за окном ничего не было видно - всё было в тумане. А потом солнце весь туман съело, и я увидел, что снег почти весь исчез, и всё изменилось, и те страшные подвальные дни тоже исчезли, и я забыл про них. И я точно знаю, что сегодня ночью мне не будет страшно.

                Запись 28.

   К Моему приехал друг. Мой часто готовит макароны по-флотски, а это - друг по-флотски. Он приехал с женой. И с ними приехала собака в сумке. Вот только собак в нашем доме не хватало!
   Ну уж и собака! Гладкая, как мышь, которую один раз Серый принёс, и хвост как у мыши - почти голый и тощий. И нос как у мыши. Лапы в два раза короче моих, а уши болтаются, как два колбасных кружочка. И сама - как батон колбасы. И зовут этот батон - Аглая. Как только эта Аглая вылезла из сумки и увидела меня, сразу начала лаять. Я тут же вспомнил, как ощетинился Серый, когда к нам с чужой территории забрёл кто-то из подвальных. И я очень удивился, что и я, оказывается, так могу: я выгнулся дугой, шерсть встала дыбом, так что аж хребет зачесался, и я зашипел. Мой сразу: "Боцман, нельзя! Уйди!" Ага, Аглае этой голой, значит, можно, а мне нельзя?! В моём собственном доме?! Меня посадили на окно, Аглае дали какую-то резиновую вялую утку, и она успокоилась.
   Гости сидели долго. Мои накрыли на стол. Все ели, громко разговаривали, смеялись, даже песни пели (Моя, оказывается, здорово поёт), потом смотрели фотографии. Я к столу ни разу не подошёл, да меня никто и не позвал. А Аглая эта залезла к флотскому другу (я ошибся: не друг по-флотски, а флотский друг) на колени и ела прям из его тарелки, а по чужим тарелкам шлёпала своими колбасными ушами. Вот если бы я так! Да меня Мой сразу под ванну бы загнал.
   Я подумал, что всё это неправильно, потому что гости гостями, а хозяева главнее. Значит, и я главнее этого батона на коротких ногах.
   Я пошёл в прихожую. От раскрытой Аглаиной сумки несло сильнее, чем от самой Аглаи. И я в эту сумку залез...
  Тут как раз в прихожую вышла жена флотского друга. "Ой, - говорит, - ваш Боцман в нашей сумке сидит такой задумчивый!" И стоит, улыбается. Мои тут же примчались. А потому что они знают, когда я бываю задумчивый - в лотке. Моя тоже иногда кричит: "Вась! Иди посмотри, какой Боцман задумчивый!" И тоже улыбается. Что ж, признаюсь, я люблю в лотке подумать, пока дело делается. Мои в один голос: "Брысь! Брысь!" А толку-то? Уже всё. Я выпрыгнул - и под ванну.
   Сумку чем-то протёрли, свернули и положили в пакет. А Аглая пошла домой пешком.
   Когда дверь за гостями закрылась, я вышел из-под ванны. Уверен был, что мне попадёт. Но я не боялся, потому что знал, что всё сделал правильно. Но мне не попало. Мои увидели меня и - рассмеялись. Смеялись, даже хохотали, долго. Значит, я и правда сделал всё правильно. А Аглая пусть учится вести себя, как положено собаке флотского друга.

                Запись 29.
   Сегодня рано утром Моя уехала на работу, а Мой ещё спит. Я вот сижу на подушке и сверху смотрю на него.
   Мне иногда думается, что Мой - немного кот. Иначе почему он мне такой родной?
   У него такие интересные брови! Как у птицы, когда она летит. А ресницы... У меня тоже есть ресницы, только их за основной шерстью не очень видно. Но у Моего ресницы гораздо длинней и пушистей. Мне их всегда хочется лапой потрогать, но мы, коты, знаем: глаза трогать нельзя.
   Сейчас солнышко светит в окно, и у Моего на груди, там, куда я всегда прижимаюсь с растопыренными лапами, образовалась солнечная лужайка. Я знаю, что у него в этом месте внутри кто-то стучится. У меня тоже кто-то стучится, и, когда я прижимаюсь к Моему, эти наши кто-то стучатся навстречу друг другу.
   Мои говорят, что на носу лето. Да, лето! Но разве только на носу? Лето, оно везде! Счастливая, счастливая пора!

                Запись 30.

   Я так много хотел написать! В эти первые летние дни было много радостного. Но теперь я всё забыл.
   Моего нет. Он куда-то пропал. Я даже не видел, с сумкой он ушёл или с чемоданом, вроде всё на месте. Я вообще не видел, чтобы он ушёл. Его просто нет!!!
   Я сначала ждал, что он позвонит, как тогда, осенью. Но он не позвонил и не звонит до сих пор. И что меня пугает больше всего: Моя всё время плачет. ВСЁ ВРЕМЯ ПЛАЧЕТ! И совсем не видит меня. Мне кажется, она вообще ничего не видит.
   Вчера вечером приехала сестра Моего. И мне стало казаться, что и я уже мало что вижу, потому что я видел только две колышущиеся в комнате тени, а не Мою и сестру Моего. А когда ночью выключили свет, я вышел из ванной.  И я мгновенно прозрел: я вдруг увидел, что на кровати, на своём месте, лежит Мой!!! Я чуть не задохнулся от счастья! Я вскочил на кровать и бросился к нему, даже в одеяле запутался. Подбежал - а это его сестра. Я не смог оставаться на кровати и всю ночь просидел в ванной.
   А сегодня приехала Матушка. И они плакали уже все втроём. Потом куда-то ушли. А вернулась только Моя.
   Теперь мы в доме с ней вдвоём.
   Что это? Что?! Где Мой?! Куда он делся?
   Неужели он не придёт? Я боюсь об этом думать, но мне кажется, что не придёт. Мне об этом говорит холод.  Не тишина, не темнота, а - холод, которого никогда раньше в нашем доме не было.  А теперь есть. Я его чувствую, вот прямо сейчас. И это не тот холод, что был в подвале, - гораздо страшнее.  И он не только в комнате, он пробрался ко мне в середину груди между передними лапами.  Он такой тяжёлый, что мне даже трудно ходить.

                Запись 31.

   Прошло три дня. Я очень надеялся, что Мой вернётся через три дня, как тогда, осенью. Но его нет. Моя всё время плачет.

                Запись 32.

   Мой не вернулся. Весь наш дом в холоде. Кругом лето, а у нас - холод. Мне трудно дышать.
   Помогите.

                Запись 33.

   Я опять ору все ночи напролёт. Ору я только одно: помогите! Но меня никто не слышит, даже Моя меня не слышит. Какой же я был глупый, когда боялся подвала! Сейчас я готов всю жизнь просидеть в подвале у холодной стены, только бы Мой снова был дома. У меня только это желание. Я понимаю, когда не исполняются желания больших людей. Но неужели не может исполниться одно-единственное маленькое желание маленького кота?!

                Запись 34.

   Моего нет. Моя сделалась как будто серой. Мне кажется, что у неё нет ни глаз, ни рта, ни голоса, ни мыслей. Я ничего этого не различаю. Я только вижу, что там, где должно быть лицо, всё время текут слёзы. Вечерами она подолгу молча ходит от окна к стене и обратно. Возьмёт рубашку Моего, ту, в мелкую клеточку, скомкает в руках, прижмёт к себе и ходит туда-сюда. А я сижу на окне. Или на кровати.
   А сегодня ночью она с этой рубашкой легла спать. И вот этого я выдержать не смог. Всё, всё куда-то делось, а остался только запах от этой рубашки! Запах Моего, моего родного Моего, запах нашего радостного дома! Я спрыгнул и ушёл в ванную. Но там на полке я увидел бутылочку, откуда Мой делал на себя "пшик-пшик", когда соскабливал шерсть с лица. Тогда мне не нравился этот запах, но сейчас... Мне показалось, что я учуял его прямо через закрытую бутылочку. Я не понял, что я делаю, но мне надо было к Моему! И я прыгнул на полку. Но она оторвалась, и я упал вниз вместе со всеми баночками и пузырьками. Прибежала Моя. Увидела, что я натворил, но ничего мне не сделала. Она только очень громко плакала. Я тоже плакал, но Моя этого не заметила.

                Запись 35.

   Я не знаю, сколько уже нет Моего. Наверное, долго, потому что за окнами уже совсем нет листьев. Моя всё время плачет. Я уже знаю, что Мой не вернётся. А когда кто-то уходит и не возвращается, а другие долго плачут, это значит, что он умер. Мой умер. А без него я ничего не хочу.

                Запись 36.

   Сегодня я видел Моего!!! Я всё это время знал, что он есть, где-то есть, я это видел по нитям - нити-то никуда не делись, по-прежнему тянутся, только я не вижу куда.
   А сегодня вот что. Сижу на ковре, умываюсь. И сначала усами и бровями почувствовал, что что-то изменилось впереди. Поднимаю глаза и вижу: за столом сидит Мой!
   Он раньше часто так сидел. Я запрыгивал на стол и садился напротив него и видел, что он пишет какие-то буквы в клеточки. Он и сегодня сидел и писал буквы в клеточки. Я замер и сделал круглые глаза, чтобы ничего не чудилось. Да! Это был Мой! Только... Только я почувствовал, что к нему нельзя подходить. И ещё я почувствовал, что хочу забиться под кровать. Я и забился и смотрел оттуда. В середине груди, между передними лапами, что-то дрожало и прыгало. И тут из кухни вышла Моя с чашкой. И она остановилась сзади Моего и замерла. И глаза она тоже сделала круглые, наверное, чтобы ничего не чудилось. Мне кажется, мы долго так были: она - посреди комнаты, я - под кроватью, - и смотрели на Моего. А он всё сидел к нам спиной и писал буквы в клеточки. А нити-то, нити! От меня к Моему, от Моей к Моему - они дрожали и гудели (или мне послышалось?), и я уже не знал, где чьи. Мне стало страшно, и я пулей пролетел мимо Моей в ванную. А когда вышел, Моего уже не было, а Моя так и стояла с чашкой и... улыбалась.

                Запись 37.

   Я очень давно не писал. Наверное, несколько лет и несколько зим, потому что листья за окном несколько раз менялись со снегом: то листья, то снег, то листья, то снег.
   За это время успел умереть соседский Вася. Теперь в его квартире, вместо него, живёт пёс - гладкий, белый и весь в чёрных пятнах, как ствол дерева у нас под окном. Я вижу в окно, как Игорёк с ним гуляет. И что хорошего? Лучше бы взяли в дом нового рыжего кота, назвали бы Васей, он бы в гости приходил.
   Мы живём вдвоём с Моей. Живём хорошо. Когда Моя уезжает на работу, я поору немного под дверью, а потом, ближе к вечеру, начинаю её ждать. Она теперь не уезжает на два или три дня, а всегда вечером возвращается домой, одного меня не оставляет.
   Я часто лежу на животе у Моей - другого живота у меня теперь нет. Ночью я люблю засыпать с ней в обнимку - ложусь головой на подушку, носом упираюсь в её нос, а лапу кладу ей на шею. А когда она смотрит телевизор, я растопыриваю передние лапы и задние и прижимаюсь животом к её груди.  Мне это очень надо, потому что она - Моя. А ещё потому, что тут, в Ней, - Мой. Я знаю, что теперь в ней - они оба. Но по утрам, перед работой, она меня часто прогоняет. Сядет на кровать, разложит какие-то щёточки и рисует у себя что-то на глазах. А мне ведь надо к ним - к Моему и Моей - прилепиться, чтобы на весь день хватило! Я начинаю бодаться, а она: "Боцман, дай накраситься! Мне некогда!" А чего ей краситься-то? Зачем? Мой всегда ей говорил: "Чего ты шкутакуришься? Ты и так красивая". И я думаю: зачем ей шкутакуриться? И снова бодаюсь. А она злится и отпихивает меня. И я всё думал: как мне ей показать, что мне НАДО к ней прижаться, потому что я их обоих люблю? По-человечьи я говорить не умею, по-кошачьи - она не умеет. Остаются только мои глаза.  И вот когда она меня снова отпихнула, я подошёл слева, сосредоточился, привалился к её боку и стал снизу на неё смотреть. А всё, что было в середине груди, между передними лапами, я отправил в глаза - в один и в другой. (Надо только на минутку перестать дышать и вообще не шевелиться.) Она посмотрела на меня, бросила свои щёточки, схватила меня и притиснула к себе. Ура! Получилось! Моя меня поняла. С тех пор я так и делаю.
   За эти леты и зимы Моя несколько раз уезжала с чемоданом, и ко мне приезжала Матушка. Всё-таки Матушка любит меня сильнее, чем Мой и Моя.
   Моя мне покупает, правда редко, какую-то вкуснятину в баночках. Называется - "Агуша". Но даёт по чуть-чуть - по ложечке. Обожаю! Мне кажется, это не для котов сделано - уж больно вкусно.
   А Мой... Мой любимый Мой так и не вернулся. Я знаю, что он есть, иногда близко, иногда ОЧЕНЬ близко. Но я не вижу его и не могу к нему прижаться, как раньше.
   Сейчас опять на носу лето, и Моя скоро перестанет ездить на работу. Мы целыми днями будем вместе. Ура!!!

                Запись 38.

   Моя опять за своё!
   Говорит сегодня: "Бося, я в магазин. Куплю "Агушу". Я орать под дверью не стал. Чего орать-то? Она сейчас придёт.
   Пришла. Сумка в руке, там, наверное, "Агуша". А с другой руки - опять! опять! - свисают две рыжие лапы, рыжий хвост и белый живот. Остального не видно. Поставила она это на пол. Сенька?! Нет, не Сенька. Рыжий, конечно, но пушистый, как облако, величиной с мой хвост, даже короче, и все лапы целы, хотя и ходит враскоряку. Моя налила ему молока. Я стоял и смотрел, как он пьёт. Потом Моя его вымыла в тазу, высушила, и он уснул. Я стоял и смотрел, как он спит. И тут я увидел ещё одно его отличие от Сеньки: я не злюсь на него. На Сеньку поначалу злился, а на этого - нет.
   Вечером Моя по телефону кому-то рассказывала про него, и я узнал, что она нашла его на улице, возле магазина, испугалась, что на него наступят и обязательно раздавят (конечно, наступят: он мелкий, как таракан), поэтому она его взяла и принесла домой.
   Да! Есть ещё одно, чем он отличается от Сеньки, - его зовут Костян.

                Запись 39.

   Костян живёт у нас уже две недели. Мне с ним неинтересно, поговорить с ним не о чем: он глупый, как собачий щенок. В жизни у него ничего важного ещё не было, как он оказался возле магазина - он не помнит, так что рассказать ему нечего. Он только носится как угорелый или ест, а когда не носится и не ест, то спит. Моя накупила ему игрушек. Мой шарик давно потерялся, мой лисий хвост растрепался, и его выбросили, так что игрушки она купила новые. Он по полдня ими гремит. Да ладно бы гремел! Я уж привык. Но ему надоедает, и тогда он пристаёт ко мне. Даже если я сплю, он запрыгивает на кровать (научился, вискас ему в глотку, запрыгивать на кровать!) и начинает лапами меня трепать за хвост, или за нос, или за уши. Причём когти даже не думает убирать. Они, конечно, слова доброго не стоят, у нашей ненастоящей ёлки иголки и то острее. Но всё равно уже не поспишь. Я терплю, терплю, потом спрыгиваю и иду куда глаза глядят. А он за мной! Разбежится - и как прыгнет мне на шею! И висит. Убегать бесполезно: он всё равно на мне болтается. Был бы он величиной с Сеньку, я бы давно с ним разобрался. Но он такой мелкий! За эти две недели едва-едва дорос до длины моего хвоста.
   А дня четыре назад он натворил дел - целых два. Когда Моей не было, он сбросил со стола вазу, а вязаный цветок загнал под кровать. А когда Моя пришла, он сидел на раковине и грыз её зубную щётку. Теперь Моя, когда уходит в магазин, закрывает его в моей сумке с окнами. А я лежу на кровати и радуюсь: так тебе и надо!
   Но спим мы всё равно вместе. Я вытягиваюсь на кровати, а он вытягивается вдоль моего живота. И я его не прогоняю. Мне что, жалко? Мне не жалко. Когда он смирный, он очень даже ничего.

                Запись 40.

   Вчера у нас были гости: флотский друг с женой. Но сумки и Аглаи с ними не было.
   И произошло вот что. Как только флотский друг переступил порог, я почти перестал видеть и слышать, у меня будто остался только нос. Я почувствовал запах Моего! Я стал бодаться о ноги флотского друга, а когда он сел, я, растопырив задние лапы и передние, прижался к нему животом и замер. Я вдыхал запахи Моего: запах палочек, который раньше мне так не нравился, запах пшик-пшика, которым он брызгал на себя, когда соскребал шерсть с лица... Я дышал Моим и не мог надышаться; в середине груди, между передними лапами, что-то таяло и растекалось, тёплое-тёплое. Флотский друг крикнул: "Идите посмотрите, что Боцман делает!" Из кухни прибежали Моя и жена. Но мне было не до них - я был с Моим. Конечно, я знал, что это не он, но, если не открывать глаза, можно было представить, что он вернулся. Я и не открывал.
   Да! Чуть не забыл. Когда они собрались уезжать, Моя собрала в сумку все игрушки Костяна и отдала жене, а флотский друг подобрал Костяна с пола, и они все ушли. И Костян с ними. Моя расстроилась, даже плакала. Расстроился ли я? Да, но не очень. Моя ещё какого-нибудь рыжего с улицы принесёт.

                Запись 41.

   На прошлой неделе к нам пришли двое с какими-то железяками и стали ломать кровать! Потом собрали обломки и ушли. Мне это не понравилось: это было непривычно, и плохое непривычно. Я думал: где же мы будем спать? Ладно я - у меня диван есть, но Моя-то о чём думает? Потом я испугался: а вдруг она уйдёт куда-нибудь навсегда и будет спать там?! Но испугаться по-настоящему я не успел, потому что опять пришли двое и принесли доски. Они немного постучали - и получилась новая кровать.
   Я понюхал её. Де-ре-во! Настоящее дерево! У меня даже слюни потекли - так захотелось попробовать её на зуб.  Я однажды попробовал на зуб комод: фу, противные опилки! А тут - дерево. И я укусил кровать за уголок. А Моя как закричит: "Боцман! Нельзя!" И ногой топнула. А потом ещё пальцем перед моим носом махала: "Нельзя кровать трогать! Нельзя! Кровать! Трогать!" Да понял я, понял.
   Той ночью я не мог уснуть от запаха дерева. У меня чесались зубы и когти. Наконец я не выдержал, залез на верх подушки и пару раз от души кусанул кровать за спинку.
   Утром Моя увидела и опять: "Я кому сказала, что нельзя грызть кровать?!" И загнала меня в ванную. Потом она ушла. Я попробовал на кровати уснуть - не получилось. Я спрыгнул и обнюхал кровать со всех сторон.  Расстроился, пошёл к когтеточке.  И там вдруг подумал: она не велела грызть кровать. Так я и не буду грызть! Я подбежал к кровати и запустил ей в бок когти. Это было так приятно, что у меня сами собой зажмурились глаза.
   Моя, конечно, очень расстроилась, когда увидела, что у кровати исполосован бок. Мне было очень стыдно. И я решил, что буду точить когти по чуть-чуть, не сильно. Я так и делал каждую ночь - по чуть-чуть. Моя сначала ругалась, а потом смирилась. Я пару ночей точил когти от души, потому что Моя перестала защищать кровать. А теперь и я потерял к кровати интерес: ободранное дерево драть неинтересно. Мне бы что-нибудь новенькое.

                Запись 42.

   Я заболел. Моя, наверное, сначала думала, что всё пройдёт. Но сегодня посадила меня в сумку с окнами и повезла к доктору. Там меня посадили на стол, проткнули лапу иголкой, а сверху повесили бутылку с водой, и вода оттуда по трубке капала прямо мне в лапу. Сначала было больно, потом страшновато, а потом - скучно. Мне надоело сидеть на столе. Я и походил, я и полежал. Хотел спрыгнуть - Моя не пустила.  Одна радость - Моя не ушла, была со мной. А то на другом столе лежал кот, тоже под бутылкой, и лежал один, никого с ним не было. Наверное, потому, что он никуда бы не убежал из-под бутылки: он лежал смирно, как моя старая подстилка.

                Запись 43.

   Сегодня мне приснился Мой. Он стоял в своей рубашке в мелкую клеточку у какого-то маленького домика. Домик был деревянный и пах, как поначалу пахла наша новая кровать. Вокруг домика были деревья, как за нашими окнами, а в листьях - птицы. От Моего, как от солнышка, разлетались лучи. Он улыбался и звал меня: "Боцман! Боцман! Иди сюда!" А я так обрадовался, что сорвался с места и бросился к нему со всех лап.
   Открываю глаза и чувствую: я лежу, мои передние лапы бегут, а задние дёргаются. А надо мной стоит Моя и смеётся. А чего смеяться-то? Мало ли что увидишь во сне! Подумаешь, лапами я подёргал. Вон они с Моим и не такое, бывало, по ночам вытворяли. И, замечу, вытворяли не во сне, а в здравом уме. Я же над ними не смеялся!
   Сейчас опять поедем к доктору. Опять придётся долго сидеть под бутылкой. Но я согласен: я очень хочу поправиться.

                Запись 44.

   Бутылки не помогают. Мне не становится лучше.

                Запись 45.

   Вчера ночью мне было так плохо, как не было никогда. Вообще-то я не знаю, вчера ли это было.
   Моя куда-то ушла и вернулась только вечером. Я еле-еле её дождался. Она покормила меня "Агушей" с пальца. Потом я, растопырив задние лапы и передние, прижался к ней и даже немного потарахтел. Потом я пошёл в ванную. И там мне стало плохо.
   Внутри всё жгло и пекло, как на солнце, когда я лежал животом вверх на окне. Но тогда это было приятно, а в этот раз - очень больно и почему-то очень страшно. Я подумал, что если я найду подходящее место, то жечь и печь перестанет. Я вернулся в комнату и решил запрыгнуть на окно. Я прыгнул, но задние лапы почему-то не прыгнули, и я шлёпнулся обратно на пол. Думаю: пойду  под кровать. Там я съёжился в углу. Думал, жар и боль утихнут. Но они стали сильнее, под кроватью стало страшнее. Я решил вернуться в ванную, хотел лечь в таз - он прохладный. Я пошёл, передние лапы шли, а задние вдруг перестали, и я упал и ударился боком о шкаф.
   Была уже ночь, но я не спал.  Моя тоже не спала и не выключала свет. У меня внутри что-то горело и что-то кололось. Задние лапы опять пошли, и я снова залез под кровать. Но там меня взяла такая тоска! Я почувствовал, что мне надо, надо вылезти и увидеть, что Моя не спит, что она здесь. Я кое-как встал и вылез: Моя сидела на кровати и смотрела на меня. И мне стало спокойно. Я вытянулся на ковре возле батареи и закрыл глаза. Боль и жар не проходили, шевелиться я не мог. Я почувствовал, что Моя легла рядом со мной на ковёр и стала меня гладить. Она говорила: "Бося, не бойся, я тут". Потом она сказала: "Бося, я люблю тебя". Потом она сказала: "Бося, спасибо тебе". Я удивился: спасибо? мне? за что? А потом она сказала: "Бося, прости меня", - и я удивился ещё больше: простить её?! мою любимую Мою?! Мне было жалко, что я не могу сказать "вриу", не могу даже пошевелить лапой или хвостом, чтобы она поняла, что я слышу её. А потом всё куда-то исчезло, я перестал слышать и чувствовать. Наверное, я уснул.
   Но зато, когда я сегодня утром проснулся, в окно било солнце. И было так хорошо! У меня ничего, ничегошеньки не болело! И мне было так радостно! И я почувствовал, что я какой-то другой, слишком лёгкий. Мне даже показалось, что я, если захочу, могу полететь, как... Как голубь? Нет, голуби толстые. Как ворона? Нет, вороны какие-то корявые. Вот! Как бабочка! Как бабочка, которая однажды мелькала, мелькала за окном, а потом села с той стороны стекла. Я стучал по стеклу лапой, а она внаглую сидела и не улетала. Я стал лёгкий, как та бабочка. Я начал выкручиваться, чтобы посмотреть: а вдруг у меня сзади крылья? Крыльев не было. Тогда я спрыгнул с окна. И я понял, что мне не надо спрыгивать. Я соскользнул и...поплыл по комнате, прямо в лучах солнца. Я увидел, что мисок моих нет, потом увидел, что нет и лотка. "Странно", - думаю. Я взлетел на окно и решил ждать Мою.
   Когда она пришла, я бросился к ней. Я кружил вокруг неё (теперь я могу кружить не только вокруг ног, но и вокруг головы). Я думал, она обрадуется, увидев, что я  поправился и стал похож на бабочку, я думал, она сейчас положит вискас в мою миску или ложечку "Агуши". Но она не обрадовалась и ничего не положила в миску. Я удивился и даже обиделся, хотя мне не хотелось ни вискаса, ни "Агуши". Но потом, когда она села на кровать и заплакала, я начал понимать, что ничего не понимаю.
   Я кружился около неё весь день, и только к вечеру догадался: она не видит меня! Я испугался. И расстроился. Я сел на окно и собрался с силами: я решил потянуть за нити.  Оказалось, что это теперь очень легко. Моя повернула голову к окну, и глаза её сделались круглыми. Она вскочила и задёрнула занавеску. Тогда я перелетел на кровать и сел слева от неё. Я привалился к ней и всё, что у меня было в середине груди, между передними лапами, отправил в глаза - в один и в другой. Это теперь тоже сделать было легко. И Моя повернулась ко мне и - улыбнулась! И стала меня гладить. Правда, она не попадала по мне рукой, но мне всё равно стало так радостно!
   Сейчас она спит. А я вот сижу на окне. Я теперь и спать почему-то не хочу.

                Запись 46.

   Моя сегодня пришла и принесла какую-то баночку, а на баночке рисунок - кошачья лапа. И она говорит этой баночке: "Ну вот, Боцман, ты опять дома. Побудь пока здесь". И поставила банку в шкаф, за стекло.
   Бедная, бедная Моя! Наверное, нельзя столько плакать, потому что будет мерещиться не пойми что. Разве я похож на эту баночку?! Что общего у меня с ней? Да ничего! А она разговаривает с ней, будто это я. А меня не видит, хотя я здесь, здесь!

                Запись 47.

   Сейчас прошла гроза, и теперь на небе радуга. Я радугу раньше много раз видел. Мои всегда кричали: "Ой, смотри - радуга!" И радовались. А я думал: чего они радуются? что в ней хорошего? Мне казалось, что она похожа на спину испуганного кота: такая же горбатая и такая же серая. Но сегодня я увидел, что она очень красивая. И ещё я увидел сейчас, что на радуге, под радугой, за радугой очень много таких, как я, - похожих на бабочек, только без крыльев. Собак, кошек... Ничего себе! Я вижу соседского Ваську! Он ярко-ярко рыжий и сияет, как солнце. А вон Серый! Он белый-белый и светится, как снег. Ой, а вон моя матушка... Я ведь не помнил её никогда, а теперь вижу, что это она. Это её я чувствовал, когда лежал у Моего на животе, это на неё был похож воздух в нашем доме. А ещё... я чувствовал её, когда был с Матушкой. А где же Сенька? Нет, Сеньки на радуге нет.
   Я понимаю, что мне надо туда. И я хочу туда. Но мне надо ещё побыть здесь. Мне надо оставить Моей ещё две мысли.
   Вообще, пришла пора сознаться: я не пишу дневник. Чем я буду держать карандаш? Лапами? Что в моих лапах удержишь? Или зубами, как фокс Микки? Попробовал бы кто-нибудь взять в зубы карандаш и что-то написать. Да я и буквы-то не знаю ни одной. Я не пишу дневник - я просто оставляю свои мысли. Мы все оставляем здесь свои мысли: кошки, собаки, голуби, деревья. И если найдётся кто-то, кто эти мысли понимает, тот сможет их записать. Мои мысли может записать Моя. Я уверен, что и Микки ничего не писал. Просто у него был свой Мой, он и записал.
  Так вот. Я должен оставить Моей ещё две мысли.
   Мысль первая. Чтобы она не пугалась, если я начну дёргать за нити. Чтобы она знала, что это я, что я рядом и что я скучаю.
  Мысль вторая. Пусть она не плачет обо мне, потому что я прожил в нашем доме счастливую жизнь. Очень, очень счастливую кошачью жизнь.


                Июль - сентябрь 2024 г.