Крик, или Другой - это я

               
     Он стоял возле стекла, которое в двери и которое "не прислоняться", и громко разговаривал  с каким-то случайным малым. Слишком доходчиво.  Непринужденно.  Напротив меня, у другой стенки, пассажирка с тюками на выход возмущенно таращила глаза, взглядом  прямо-таки прожигала.  Не взгляд, а лучизм с переходом в абстракцию. А всё за отсутствие солидарного порицания.  При очередном витке мата я вдруг прислонила палец к губам и сказала: "Ти-ше".  Получилось "цц-ч-ч-чи-щ-щше".  Упавшее на стук колес, смешавшее  виды в окне, отрывное, бредовое, странное, вызволившее секундную тишину.      Интерес в мою сторону не задержался.  Холодные не без насмешки  глаза что-то считали с моего лица,  он произнес:  "ай эм сори".

Так по-английски: «Айм сори» пригасил интонацией брошенные мною шипящие, дал понять, что отсутствием  юмора не страдает.
Это был высокий северного типа парень, по-моему, из мест не столь отдаленных - видимо, там рожденный от сидевших родителей. В его речи пару раз прозвучали: Кемь, Норильск - названия городов, где доброй волею не живут. 
Расставшись со своим попутчиком, а малый соскочил где-то на промежуточной станции,  молодой человек прошел мимо меня в вагон. С ним улетучился и запах легкого табака. И бесшабашная атмосфера тамбура.  И цвет сумки «кэмел» у него на плече.

Снова  увидела его серый вязаный свитер с кожаными треугольниками на локтях уже в череде выходящих у города Домодедово. Мой взгляд остановился как на давнем знакомом. Он оглянулся, наши глаза встретились, и опять - то же холодное выражение, всё понимающее, проницательное.
 Нет, за иностранку он не принял меня. Скорее, опознал  что-то свое   по глубинной системе кодов как субъект, кое-что повидавший. Да и вид моего свитера не последнего крика моды кое-что подсказал. Тоже с нашивками на локтях,  вытянутый,  лохматый. Разве линялые джинсы да кеды были без говорящих примет –  для скорого шага.

Выходя, он едва заметно кивнул мне. И тем задействовал мою память. Встроил в нее свой образ.

«Реально мотался на передок. А пока приятеля минами разнесло на дороге. Буханку - машину, знаешь?  Дроны-камикадзе пикируют на машины, людей и на на всё типа того. Водителя выбросило, гражданские его отвезли в больницу. Наши искали-искали, решили, что задвухсотило, но через неделю сам объявился, немного руку поранило. И опять сел за руль, и его даже не наградили, забыли. А по ходу его мамашу мошенники развели. Сначала для затравки баба звонила. Ласковым сочувственным голосом: ваш мальчик попал в аварию, сломаны ребра… Мамка вроде продвинутая,  газеты читает и знает. А вот сильно расстроилась и повелась. Словом, принцип такой: клевать ближнего и гадить на нижнего – тогда и позвоночник в трусы не посыплется.»

Подтянутый нордический тип. Никаких наколок. Чужой всем, сначала    снизошел до упрощенно понятного языка с первым встречным, затем не без иронии заявил себя гражданином мира. Исчез по-английски, задал логику встрече и затерялся на привокзальной площади, слишком нарядной,  для мусорной жизни, где никого не хвалят, не поддерживают, где все разговоры о том, как плохо, где катастрофическое сознание не щадит никакой одаренности, требуя  русских усилий, чтобы пробиться без связей. Здесь  на каждом шагу подножка, а зазеваешься – удар ниже пояса. Упадешь – закатают в асфальт. Рано поумневший, неустроенный волк, приехавший на поиски счастья.  Одинокий и неприкаянный в огромном людском муравейнике, там - поодаль платформы, за высокой оградой с острыми пиками. 

Чем-то он был сродни мне в той  зоне опыта, где мы встретились,  где  слова покоились под словами, а всё настоящее скреплялось молчанием.  Лишь оно доставало до самого дна события, которое с недавних пор называлось: «специальная военная операция». И всё же под завалом несказанного  было то,  что лежало на голой земле, - представление об экстремальной ненадежности  жизни. Представление,  равное закадровой темноте,  где людям не светят не просто среднестатистические лета, а ближайшие пять минут  спокойного пребывания.  Террорист ли, водитель-алкаш, наемный киллер или пацан-психопат подвернутся тебе на дороге – не угадаешь, не заречешься. И моя вечно текущая квартира под крышей последнего этажа в центре столицы… Со вздыбленными полами, трещинами в потолке, сыпучей  отслоенной  штукатуркой между замкнутых электрических проводов…  С видом на грандиозный советский ампир… Среди огней и блистающего гламура…. Там, за окном.  Сюда же, до кучи. Да, моя родная бичхата. Подстегивается. Эстетикой отчужденности? Нет! Этикой аскетической сталинки? Мимо!! Надежно и плотно – абсурдом единения всего и со всем. «Если ночью  тебя заметут, то я, конечно, поспособствую и отмажу, главное, чтобы зубы тебе к тому часу не выбили». Так фраза, осевшая в памяти, неожиданно выпросталась на поверхность. Скинула временную оболочку гарной украинской мовы:  «Колы тебе стримают, я звычайно тебе допоможу…»  За ней и другая: «Твий крик сильнише крику Мунка».
Это он, сошедший красавчик, у меня в голове продолжал  общение в исполкоме захваченного города Константиновки. Делился вроде своим, а вывел на всеобщее, неизжитое – злость к прикормленным арбатским управщикам, бессильным и бесполезным, умеющим лишь отписываться и врать. И причем тут Мунк? У нас свой родной, свой советский классический крик, прооравший себя в лучистом пространстве кинематографа. Канонизированный в образе ушибленного интеллигента из фильма «Броненосец Потемкин». С тех пор  1925 года так и вопит, вырубая всё на пути, и даже не задохнется в рэпе какого-нибудь нового Бахлачева.  Под звуки летящего беспилотника.  Ничего не поделаешь, такова логика запредельного, я тоже разбиваю людей на своих и тех, кого утилитарно-катастрофически много.