Ангел Таша. Ч. 33. Камер-юнкер и камер-пажиха

                НАЧАЛО ДУШЕВНОЙ БУРИ – ГОД  1834-й

                «ХОЛОПОМ И ШУТОМ –  НЕ БУДУ!»

                Попытка субъективно-объективного исследования.
                ***
       Иллюстрация – картина Е.Устинова «Николай I, Наталья Николаевна,  А.С. Пушкин в мундире камер-юнкера»
                ***

                «… Я пожалован в камер-юнкеры  (что      
                довольно неприлично моим летам). Но двору
                хотелось, чтобы Наталья  Николаевна
                танцевала в Аничкове.

                А.С.Пушкин. «Дневник».
                ***
       
                «Ты должна была  сделать ей   
                /княгине Голицыной/ визит, потому
                что она  штатс-дама, а ты камер-пажиха…»

                А.С.Пушкин – Н.Н.Пушкиной. 30 апреля 1834
                ***   

                «Певец свободы, наряженный в придворный мундир камер-юнкера для сопутствования жене-красавице,
играл роль жалкую, едва ли не смешную. Пушкин был не Пушкин, а царедворец и муж.
                Это он чувствовал глубоко».

                Граф В.А.Соллогуб.  «Воспоминания».
                ***

                «Государю неугодно было, что о своем 
                камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и
                благодарностию.  Я могу быть подданным, 
                даже рабом, — но холопом и шутом не буду и у
                царя небесного».

                А.С.Пушкин.  «Дневник»
               
                ***

          – А правда, что…
      Лысоватый мужчина  в тёмном фраке  и шёлковом пышном галстуке,  догнав Льва Сергеевича, идёт рядом с ним. Это Николай Михайлович Смирнов.
     В ресторане у Дюме, как всегда, многолюдно. За накрытым столиком их ждёт, едва помещаясь на стуле, Сергей Соболевский. Вернее, уже не ждёт,  с аппетитом  поглощая щи с печенью, не отводит глаз от итальянских макарон с пармезаном.

   – Что правда? – переспрашивает Леон, улыбаясь приятелям.
   – Вашему брату присвоен чин камер-юнкера? 
   – Правда, правда! – бодро откликается Сергей, поднимая бокал вина. – 3 января я прочитал  об этом в «Санкт-Петербургских ведомостях» и в «Северной пчеле». По  этому поводу выпьем, а я уже эпиграмму сочинил!

Здорово, новый камер-юнкер!
Уж как же ты теперь хорош:
И раззолочен ты, как клюнкер,
И весел ты, как медный грош!

     Леон, представив этот блестящий клюнкер – позолоченную кисточку, украшавшую и гусарский мундир и конскую упряжь, хохочет.

     – Он, должно быть, очень рад! – восклицает Николай Михайлович.

     – Не то слово! – саркастически усмехается Лев, выпивая свой бокал. – Верно подметил Сергей, сияет брат! но не как золотой, а всего лишь... как медяк, как медный грош, эх! Соболевский зрит в корень…

     – Однако это честь для него: наконец-то получить придворное звание! Я тоже камер-юнкер, горжусь, а через три года, дай Бог, камергером буду, – Смирнов, как примерный верноподданный, самодовольно вскидывает голову.

    – Для кого честь, а для кого дурная весть, – Леон с аппетитом закусывает трюфелями. – Брат мой впервые услыхал о своем камер-юнкерстве на балу у графа Орлова. Это взбесило его до такой степени, что друзья должны были отвести его в кабинет графа и там всячески успокаивать.

    Соболевский, вытирая салфеткой губы, хмыкает, Смирнов сочувственно вздыхает, слушая Льва.

    – Не нахожу удобным повторить здесь всего того, что он говорил, с пеной у рта, разгневанный по поводу назначения...

    – Разгневанный?!! С пеной у рта?! – изумляется добрейший Николай Михайлович.
 
    – Да-да, буквально так! Вот Сергей, будучи в Москве, слышал рассказ Нащокина.

    Соболевский, не переставая жевать, успевает-таки внятно рассказывать:

   – Друзья его, Виельгорский и Жуковский, должны были обливать холодною водою нового камер-юнкера: до того он был взволнован этим пожалованием! Если б не они, он, будучи вне себя, разгоревшись, с пылающим лицом, хотел идти во дворец и наговорить грубостей самому царю.

     – Нет, он не сделает этого! – ужасается Смирнов и защищает Александра. – Император к нему благоволит! Но… ах, домашние нужды имеют большое влияние на нрав вашего брата! 

    – Не надо было ему жениться! Я говорил ему: свобода дороже женских чар! – Соболевский  почти кричит, брызгая слюной. – Да ещё на первой красавице женился,  царское внимание к ней выше крыши! Теперь же и друзей прежних позабывал, у него дети, обуза, долги!
 
    Николай Михайлович вздыхает:
     – Долги, долги… С большой грустью вспоминаю, как он, придя к нам, ходил печально по комнате, надув губы и опустив руки в карманы широких панталон, и уныло повторял: «Грустно! тоска!» Александра Осиповна только и могла отвлечь его, развеселить острой шуткой.

    Обедая, ещё долго приятели обсуждали эту новость,  да и не только они… Обсуждал, можно сказать, весь город.

    Позже Николай Михайлович записал в воспоминаниях:

    «Пушкина сделали камер-юнкером; это его взбесило, ибо сие звание точно было неприлично для человека тридцати четырех лет, и оно тем более его оскорбило, что…  вышел мерзкий пасквиль, в котором говорили о перемене чувств Пушкина; будто он сделался искателен, малодушен, и он, дороживший своею славою, боялся, чтобы сие мнение не было принято публикою…»
                ***
   
    Камер-юнкер… На первый взгляд, чин престижен, приближая его носителя к императорскому двору и допуская  в избранный круг высшего света – высшего! Звучит-то как заманчиво. А по сути, это низший придворный чин, всего-навсего изначально – «комнатный служитель во внутренних покоях государя». 
      
     Публикуя в 1722 году «Табель о рангах», Пётр Первый желал упорядочить соответствие между военными, гражданскими и придворными чинами.  За 112 лет изменения были, но незначительные.
    Гражданский (статский) чин 9-го класса у Пушкина – титулярный советник,  соответствующий военному – капитан, а придворному – егермейстер, церемониймейстер, обер-кухенмейстер, гоф-фурьер и до 1737 года  камер-юнкер.

     Обратите внимание на обязанности этих придворных служителей,  к которым приравняли поэта! Ну как не вспомнить пословицу: «Высоко поднял, да низко опустил»!
    Поистине торжествовало лицемерие: поощрить чином, одновременно унизив!
                ***

    Матушка Екатерина II утвердила обязанности:камер-юнкеру дежурить «по сколько ж Ея Императорское Величество указать изволит» и «во время дежурства никуда не отлучаться».
   
    Вы можете представить Александра Сергеевича в роли «комнатного служителя»? Его, который был готов вместе с декабристами уничтожить саму монархию, с апломбом молодого задора обращался к правителю на «ты» и призывал подчиняться законам?! Его, познавшего сияние славы и всеобщего восхищения! Которого приветствовали овациями лучшие, образованнейшие люди? Которому великий Гёте подарил своё перо в знак уважения!

       И после этого его обязывают по-холопски прислуживать власти?… Да ни за что на свете!

      Буквально на поверхности - хитрый замысел Николая I, пожелавшего любыми способами если не приручить (он понял, что это невозможно!), то усилить зависимость непокорного поэта.

     Жёсткая цензура и жандармский надзор уже были.

     Но теперь у поэта отнимали свободное для творчества время!
 
    Ибо он ДОЛЖЕН в камер-юнкерском мундире появляться в свите на протокольных мероприятиях, в тесноте царедворцев, "толпою жадною стоящих у трона", видеть в их глазах презрительно снисходительную усмешку: дескать,

 - докатился Пушкин!
 - И он вместе с нами!
 - И он - один из нас!
 - И он склоняется перед троном!..

    А ещё стоять в храме на многочасовых церковных службах, литургиях, бдениях, молебнах - Николай I был очень (!) показательно набожен и специально оглядывал ряды челяди, а потом нудно отчитывал тех, кто не пришёл!

       Камер-юнкер ДОЛЖЕН быть вместе с женой на балах, где присутствовала императорская чета.
      
       На дежурство к императрице ежедневно назначались по два камергера и два камер-юнкера, к великим княжнам – по одному камергеру и одному камер-юнкеру. На спектакли в Эрмитажном театре – три камергера и три  камер-юнкера.

       Обязанности эти отнимали душевное спокойствие… Именно с этого времени у Пушкина начались приступы головных болей.

       Взгляните на картину Евгения Устинова. Слева от Натали стоит, выпятив грудь, император, сияя эполетами, орденами, усами, лысеющим лбом и высокомерно-надменным взглядом.

      Пушкин справа – в парадно полосатом  мундире камер-юнкера, со шпагой, – и у него невыносимо страдальческое выражение лица.

       Немало горьких минут и часов пережил он из-за  этого злосчастного мундира, буквально возненавидел его.  Как-то в разговоре с Ташей он попросил:
 
    – Если хоронить меня будешь – только не в этом мундире!
      И Таша, вопреки указаниям царя, исполнила желание мужа. Николай I хотел, чтобы для отпевания и погребения поэта обрядили в камер-юнкерский мундир. Когда же на покойном оказался фрак, император был о-очень недоволен, это заметили все.
   
     Вообще-то мундиров у каждого камер-юнкера должно быть три:
1) мундирный фрак для неофициальных случаев, например, на танцевальные вечера в Аничковом дворце: темно-зеленого сукна, без всякого золота;
2) вицмундир, украшенный золотым шитьем и надеваемый при исполнении придворных обязанностей;
 3) парадный мундир, ещё обильнее украшенный золотым шитьем, для торжественных случаев.

      Кстати, мундиры изготовлялись за счет владельцев, а золотое шитье стоило дорого, так что обзаведение мундирами требовало ощутимых расходов… Ох!!!!
   
       В Варшаву Ольге Сергеевне летит письмо от расстроенной матери:

    «И вот наш Александр превратился в камер-юнкера, никогда того не думав; он, которому хотелось на несколько месяцев уехать с женой в деревню в надежде сберечь средства, видит себя вовлечённым в новые расходы.
      …представление Натали ко двору огромный имело успех, только о ней и говорят, на балу у Бобринского император танцевал с нею Французскую кадриль и за ужином сидел возле неё. Говорят, на балу в Аничковом дворце она была прелестна».

       На этом балу из-за отсутствия мундира (не успели пошить) Пушкина не было, царица отсутствовала, так как ей нездоровилось. Поэтому император за ужином сидел рядом с Ташей, галантно напоказ ухаживал за нею. Ах, какая честь!
 
      И сколько же завистливых взглядов устремлялось в их сторону! Уверена, самыми жгучими были взоры мадам Интриги Идалии Полетики!

     Но Таша была близорука и по сторонам не смотрела…   
                ***

       Январь 1834-го, морозный, ветреный. На серых улицах Санкт-Петербурга метёт позёмка, а в гостиной Идалии горят свечи в серебряных витых бра, тёплые блики  прыгают по разрумянившимся не только от огня женским лицам.

      На столе сладости, бутылка вина. Горничная приносит фрукты, Идалия вновь наполняет бокалы рубиновым напитком из Франции.

      – Жюли, ты обратила внимание, какой свирепой была физиономия Пушкина на балу у  Трубецких?

     – Ещё бы! – смеётся пухленькая подруга, строя гримаски в зеркале. – Он и так безобразен, как обезьяна, а ныне  тигру злобного изображает!

         Софи, откинувшись на спинку дивана, поправляет  замысловатую причёску.

      – Как страж эфиопский, глазами сверкает, поклонников от жены отпугивает, а она порхает в танцах, как бабочка, от одного к другому.

     – Вчера государь её пригласил на вальс, так она таяла от  такой милости…

     – А Пушкин от ревности зубами скрежетал. Ему и чин камер-юнкера дан, чтобы приглашать ко двору его мадам. Она, поди, в фаворитки метит… к тому всё идёт!
    
     – Если уже не стала!

    Собеседницы  завистливо хихикают. Каждая из них и сама не прочь оказаться на месте мадам Пушкиной. 

     – И что в ней находят мужчины? Грудь, как у простолюдинки, в лиф не вмещается, глаза косят… Разговор поддержать не умеет – молчит да улыбается…

     – Улыбается, – кривя тонкие губы, язвительно передразнивает  Идалия, пожимая худыми оголёнными плечами. – Вы заметили, что у неё украшений новомодных нет?
 
    –  А потому что муж перестал зарабатывать. Где напечатаны новые вирши? Поэмы?! Нет их!

    – И скорее всего не будет! – подхватывает Идалия, и в голосе звенит холодный металл презрения. – Журналы пишут: совершеннейший упадок вдохновения и поэтического дара! Да и был ли он?  Так, всеобщее помрачение было, мода… 
 
       Софи лениво разламывает шоколадку.

    – Но теперь он при дворе!  Давно этих милостей добивался!
 
     – Вот-вот! – восклицает  Идалия, доливая в бокалы вино. –  Хитрый лис этот придворный поэт! Надо бы нам шутку похитрее разыграть. Поставить его на место!

     – А что? – соглашается весёлая Жюли. – Разыграем и поставим! И развлечёмся!
                ***
   
       Подруги Идалии в одном были правы: теперь Александр числился  при дворе. Поэта поставили перед унизившим его фактом, не спрашивая согласия.

       Граф В. А. Соллогуб вспоминает:
       «Пушкина я видел в мундире только однажды, на петергофском празднике. Он ехал в придворной линейке, в придворной свите. Известная его несколько потертая альмавива драпировалась по камер-юнкерскому мундиру с галунами. Из-под треугольной его шляпы лицо его казалось скорбным, суровым и бледным. Его видели десятки тысяч народа не в славе первого народного поэта, а в разряде начинающих царедворцев».
   
           Само название Kammerjunker с немецкого означает дословно «комнатный МОЛОДОЙ дворянин».  Пушкин по тем временам уже не был молод, ему  34, а его приравняли  к двадцатилетним...

    Читая материалы в интернете, вижу знатоков, считающих, что Николай Первый, как законопослушный правитель, НЕ МОГ, дескать, нарушить закон, присвоив поэту более высокое звание камергера.

      Напомню  этим «знатокам» историю Кирилла Разумовского, из казаков вознесённого сразу на  пьедестал высших званий. Ещё более близкая история: карьера Дантеса, вопреки закону получившего офицерский чин и тут же зачисленного в элитный кавалергардский полк. Гвардия роптала из-за несправедливости, но за красавчика Жоржа  хлопотала сама императрица! Умел он нравиться дамам!

       Александр, всей душой ненавидя придворное  общество, понимал, что пожалование вызовет насмешки в большом свете.

     Вечером 6 января в Михайловском театре представление французской комедии. В антракте Великий князь Михаил Павлович решил поздравить Александра и что же слышит в ответ?

      – Покорнейше благодарю, Ваше Высочество; до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили.

     7 января в «Дневник» записаны слова Николая I, сказанные  В.Ф. Вяземской:

      ««Я надеюсь, что Пушкин принял по-хорошему своё назначение. До сих пор он держал данное мне слово, и я был доволен им».

      Как о холопе бесправном сказано: господин доволен. Радуйся, холоп!

     25 января бал у князя B.C. Трубецкого. На следующий день запись в дневнике Александра:
      «В четверг бал у Кн. Тр. – траур по каком то Князе.  Дамы в черном. Государь приехал неожиданно. Был на полчаса. Сказал жене: Est-ce ; propos de bottes ou de boutons votre mari n’est pas venu dernierment /Из-за сапог или из-за пуговиц ваш муж не явился в последний раз?/»
      И тут же пояснение: «Мундирные пуговицы. Графиня Бобринская извиняла меня тем, что у меня не были они нашиты».

     Речь здесь не о молодой графине Софи, ближайшей подруге императрицы, но  об Анне Владимировне Бобринской  – даме, весьма пожилой,  отличающейся, по словам современников, «веселым характером, добротою и простотою». Старая графиня Анна стала настоящим другом Александру, относилась к нему с уважением и  материнским сочувствием, часто выручала  из беды, оправдывая перед императором.   

    Ещё одна опасность для Александра – слухи… слухи о том, что император откровенно и настойчиво ухаживает за  мадам Пушкиной. Дома Таша слово в слово пересказывала ему комплименты, казарменные шуточки высокородного ухажёра.  Терпеливый муж  журил её, но не громко, лишь грустно улыбаясь.

    Да и сам виноват. Не должен был верить царю и, прежде всего, поступать на службу – теперь он был в зависимости от прихотей императора-работодателя. И это безумно бесило.

     Верному безмолвному  другу-дневнику доверял он горькие мысли.

       26 января.
      «В прошедший вторник зван я был в Аничков. Приехал в мундире. Мне сказали, что гости во фраках. Я уехал, оставя Наталью Николаевну, и, переодевшись, отправился на вечер к С.В.Салтыкову. Государь был недоволен и несколько раз принимался говорить обо мне: Il aurait pu se donner la peine d'aller mettre un frac et de revenir. Faites-lui des reproches / «Он мог бы дать себе труд съездить надеть фрак и возвратиться. Попеняйте ему». /

      Царь всё примечал и не упускал возможности укорить, как нашкодившего котёнка, тыкал носом. То камер-юнкер Пушкин вместо требуемой этикетом круглой шляпы приедет в треугольной; то пуговицы у него не такие – не по этикету…

      А камер-юнкер записывал в дневник:
«8 апреля. Сей час еду во дворец представиться царице.
Ждали царицу часа три. Нас было человек 20. Брат Паскевича, Шереметев, Болховской, два Корфа, Вольховский – и другие. Я по списку был последний.
     Царица подошла ко мне, смеясь: Нет, это беспримерно!  Я ломала себе голову, стараясь узнать, что за Пушкин будет мне представлен. Оказывается, это вы!  Как поживает ваша жена? Ее тетка горит нетерпением увидеть ее в добром здравии, – дочь ее сердца, ее приемную дочь. . . и перевернулась. Я ужасно люблю царицу несмотря на то,  что ей уж 35 лет и даже 36».

     Наверное, и вы запнулись, не совсем понимая. Как странно ведёт себя императрица! Вы поверили ей, что она не знала, какой Пушкин будет благодарить её?! Я ничуть не поверила!

     Да и вся её отрывистая, бессодержательная речь звучит глуповато. Три часа её ждали 20 человек – солидные, заслуженные люди… А она, как гимназистка, хихикает…

    Вот и заключает поэт её абракадабру не логически понятно: поздравила, отвернулась, ушла, а словечком «перевернулась», да ещё ироническим признанием в "ужасной любви"…
                ***

    И начались у Александра будни камер-юнкерской службы, стали приходить на гербовой бумаге из Министерства Двора (было такое учреждение) официальные приглашения-повестки, обязательные (!) к исполнению. Вот одна из них:

      «Его Императорское Величество Высочайше повелеть соизволил: дабы в будущую субботу сего апреля 14-го числа, по случаю Вербного воскресенья, все вышеписанные особы имели приезд к Высочайшему двору для всенощного бдения, по полудни к 7-ми часам,
а в воскресенье 15-го числа к слушанию Божественной литургии в 11-ть часов,

 и были б в оба сии дни  дамы в платьях со шлейфами, а кавалеры в обыкновенных мундирах, собираться же в Кавалерском зале».

     Как мог, избегал Александр посещений двора, сказываясь больным, благо, что  больничных листов ещё не изобрели, лишь ответственный за явку подданных граф Литте часто грозил прислать к неявившимся придворного лекаря Арендта.

    Неприличным нарушением  этикета было отсутствие камер-юнкера Пушкина на праздновании совершеннолетия  цесаревича Александра Николаевича, состоявшееся в Пасху в Георгиевском зале и в Большей церкви.

    16 апреля Александр записывает  в дневнике:
«… нашел у себя на столе приказ явиться к графу Литте. Я догадался, что дело идет о том, что я не явился в придворную церковь ни к вечерне в субботу, ни к обедне в вербное воскресение. Так и вышло: государь недоволен отсутствием многих камергеров и камер-юнкеров, и сказал: если им тяжело выполнять свои обязанности, то я найду средство их избавить.  Однако ж я не поехал на головомытье, а написал изъяснение»:  дескать, болен был.

    В день именин Николая Первого всех камер-юнкеров вызвали представляться императору.

   Часами стоять в тесной толпе льстивых, идущих ради карьеры на унижение?
   Противно до тошноты! Славословить, петь дифирамбы, восхищаться? Ни-ког-да! 
 
       Пушкин вновь рапортовался больным, а в дневнике горькие строки: «Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами, — молокососами 18-летними. Царь рассердится, — да что мне делать?»

      Чтобы не выступать в паре с молодыми камер-юнкерами на торжестве открытия Александровской колонны, он уезжает за пять дней до торжества.

       Всё раздражало, злило, язвило, заставляло страдать  Александра. Он старался оберегать Ташу от своих мрачных мыслей. Возил на балы, любовался всё более и более расцветающей её красотой.
 
     А Таша уставала на балах. У неё часто опухали ноги. Она пропускала то один, то другой танец или просила уехать домой пораньше. Лишь императору не осмеливалась перечить, не поднимая глаз и тихо улыбаясь, склонялась в его руках, как гибкая ива. Отвечала односложно, негромко, но Николаю Павловичу  чудились в её взглядах покорность и обещание. К его безмерному сожалению, только чудились... Таша  умела ускользать совершенно незаметно.

       Но он надеялся, ибо  не привык, чтобы ему отказывали.
                ***

     Со всеми праздниками, суетливыми хлопотами, переживаниями, мелочными докуками и большими обидами, балами и театральными премьерами пролетел холодный январь.

      В феврале уже и день прибывает, и влажный воздух  с моря,  как вестник весны, наполняет улицы Петербурга свежестью, и солнышко радует чаще. И не только солнышко!

     Очень обрадовал скучающих Сергея Львовича и Надежду Осиповну приезд разлюбезных знакомых из Тригорского. На балы и рауты старики не ездили, в театрах  не бывали, жили воспоминаниями, письмами, редкими гостями да счастливыми встречами с детьми.

      А Прасковья Александровна Осипова, хотя тоже стала бабушкой, полна задора и энергии. Вот и решилась, пока ещё зимние дороги позволяли, увидеть праздничный Петербург, проведать родственников да соседей.

      И Анна Николаевна с нею. А как же без неё? При самой малой возможности повидать Пушкина Аннета готова ехать хоть на край света. Даже без надежды прежнее чувство не угасало в ней, лишь сильнее разгоралось.

      Задребезжал дверной колокольчик. Всплеснула руками, глядя в окно, Надежда Осиповна, а слуга уже заносит в комнату деревенские гостинцы: коробы, корзины, банки с соленьями, вареньями, компотами, маринадами… Всегда в урожайные года была богата российская  «глубинка» припасами, летом готовилось впрок, что и за зиму не съедалось.

      Размотаны с головы и плеч шали, сняты салопы да валенки. Дорога долгая, холодная, это вам не в автобусе с подогревом путешествовать.

   Ах, как вкусен чай из самовара с петербургскими сладостями да тригорским вареньицем. Невысокая, круглая, как колобок, говорливая Прасковья пять чашек выпила, чтобы согреться, заодно и все новости высказала.

       Круглолицая, с гладко зачёсанными волосами, Аннета молчит да в окно поглядывает. По дороге заезжали они в Малинники, к Вульфам. Алексей совсем недавно был у Пушкиных в гостях. Ну как же не расспросить его об Александре Сергеиче?

       Братец с удовольствием вспоминал, как десяток лет назад они (после любимой жжёнки) бурно обсуждали с Александром план побега. Он себе хотел раздобыть заграничный паспорт, а друга увезти из Михайловского заточения под видом слуги. Эх, отличный романтический план! Жаль, не осуществился!

   – Ну, а сейчас  Александр как?  – нетерпеливо спрашивала Анна Николаевна.

   –  Да никак! – отмахивался собеседник. – Он на царя  сильно негодует за то, что тот одел его в мундир – его! написавшего историческое повествование о бунте Пугачёва!

    –  А как Наталья Николавна, жена его? – затаив дыхание, интересовалась Аннета.

      –  Наконец-то и я удостоился  лицезреть его прославленную супругу! –  с ироническим пафосом ответствовал братец. – О красоте её молва далеко-о-о  разнеслась. Но… как всегда это случается, я нашёл, что молва увеличила многое. В дневнике своём так и записал.

     Кашель Надежды Осиповны прервал  воспоминания. Сильно похудевшая, матушка Александра болезненно кутается в шаль. Сергей Львович по-прежнему свысока взирает прищуренными глазками, но тоже сдал, поседел, обрюзг.

     Отправили  лакея с запиской, и на следующий день всё семейство, кроме Леона, было в сборе. А Лев Сергеевич ох! вновь гуляет с Соболевским, и ночевать не приходит…

          Ах, долгожданные гости! Повеселела  Анна Николаевна, заметив приветливый взгляд Александра. Сама на Ташу критически поглядывает, ища недостатки, – и, не найдя их, вздыхает украдкой. Нет-нет, братец Алексей ошибся! Всё так же божественно прекрасна Натали, улыбается  всем  ласково, и в каждом её движении небесная грация.

      Расторопная няня помогает детей раздеть, на диван около мамочки-красавицы   усаживает.

      Сашке малому скоро год, крепенький, шустрый да вертлявый, глазёнками любопытными посматривает, ручками размахивает. Худенькая Машенька уж больно застенчива, молчит, головку потупив. А бабушку Надю увидев, заковыляла к ней, нос в юбку её спрятала.
 
    Прасковья поздравила камер-юнкера, обняла, по плечам похлопала. Но тот не оценил поздравление. Ох, заметила Аннета, как погрустнели глаза поэта, прибавилось морщин на лбу, горькая усмешка кривит африканские губы…

   Шутит он:
   – Вы уж и камер-пажиху мою поздравьте заодно. Она теперь в Аничковом дворце с царём танцевать изволит.

     Зарделись румянцем щёки Таши, уж не обиделась ли?  Прасковья Александровна обнять её хотела, да голова лишь до груди красавицы достаёт. Перекрестила горячо со словами:

    – Велика честь, ох, велика, Натали, дорогая моя!
 
    Это что там за радостный писк? Александр поднял сына над головой, в голубых глазах свет появился, словно искры сверкнули. И столько в них заботливого благоговения и счастья! А Сашка пищит довольный, высоты не боится, к отцовским кудрям тянется, потрепать, небось, хочет…

      Сергей Львович к невестке присел, о балах расспрашивает, о кавалерах, о государе.  С другой стороны Прасковья Александровна присоседилась, слушает, а заодно и наряд Ташин рассматривает. Но многого от Натальи Николаевны не добьёшься, не умеет она (или не хочет?) душу раскрывать, болтая.

      За ужином она устало склонила голову на плечо мужа. Александр поправил прядку развившегося локона, обнял, и словно ангел пролетел над ними. Слёзы застыли в глазах Аннеты…

   Об этой встрече на следующий день Надежда Осиповна напишет дочери в Варшаву:

        «Дети очаровательны, мальчик хорошеет удивительно. Мари не меняется, но она слабенькая, едва ходит, у неё нет ещё ни одного зуба. Она напоминает мою маленькую Софи, не думаю, чтобы она долго прожила. Саша большой любимец папы и всех, но мама, дедушка и я — мы за Машу».

        Гости из Тригорского остаются ночевать.

        Возвращаясь, Таша в коляске, прильнув к тёплой груди мужа, бормочет полусонно:  «Она любит тебя по-прежнему, но я не ревную…».
    Ах, как смеётся Александр, целуя ангела Ташу. И шутливо язвительно отвечает: «Какие мы молодцы, душа моя! Я тоже тебя к императору не ревную. Ну, разве только… чуть-чуть».


         Продолжение "Не чином единым..." на  http://proza.ru/2024/10/10/795