Макс Бранд. Эдемский Сад, 1-7 глава

Макс Бранд. Эдемский Сад, 1-7 глава
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Благодаря тщательному пошиву широкие плечи Бена Коннора казались модно стройными, а глубину своей груди он замаскировал сутулостью, модель которой прогуливалась по Бродвею где-то между закатом и рассветом. Более того, на нем были первые или вторые гетры, которые он когда-либо снимал с поезда на станции Лукин Джанкшн, блестящий шотландский твид и панама цвета и переплетения тонкого старого льна. Однако на этом Празднике Моды присутствовал скелет, поскольку только плотные перчатки могли придать презентабельный вид коротким пальцам и широким ладоням Коннора. В девяносто пять лет о перчатках in the shade не могло быть и речи, поэтому в одной руке он держал пару желтых замшевых туфель, а в другой - трость с янтарным набалдашником. Это был конец маленькой ветки, и пока поезд пятился по рельсам, переваливаясь через стрелочный перевод, Бен Коннор смотрел ему вслед, опираясь на свою трость ровно настолько, чтобы почувствовать изгиб дерева. Это была одна из его элегантных поз, и когда поезд скрылся из виду, и только клубы белого пара клубились над холмом, он повернулся, чтобы окинуть взглядом город, уже дав Лукин Джанкшен достаточно времени, чтобы осмотреть Бена Коннора.
Небольшая толпа еще не закончила осмотр, но взгляд импозантного незнакомца смутил ее. У него было одно из тех продолговатых мрачных лиц, которые шотландцы называют "угрюмыми". Цвет лица у него был желтоватый, под глазами залегли тяжелые мешки от бессонницы, а в уголках рта виднелись складки, образовавшиеся из-за привычного сжатия губ. При взгляде в профиль казалось, что он широко улыбается, так что серьезность анфас всегда удивляла. Именно это заставляло горожан смотреть вниз. Через мгновение они поспешно оглянулись на него. Где-то в уголках его губ или глаз мелькнул интерес, нотка веселья – они не могли сказать, что именно, но с этого момента они были готовы забыть об одежде и смотреть на этого мужчину.
Пока Бен Коннор все еще наслаждался ситуацией, на него набросился толстый парень.
"Вы мистер Коннор, не так ли? Вы заказали номер в отеле? Тогда пошли. Мое снаряжение вон там. Это твои захваты?
Он взял чемодан и мягкую кожаную дорожную сумку и направился к повозке, у которой стояли два пони с опущенными головами.
"А мы не можем пройтись пешком?" - предложил Бен Коннор, оглядывая дюжину разбросанных по улице каркасных домов; но толстяк смотрел на него со спокойной жалостью. Он был таким толстым и таким добродушным, что даже Бен Коннор не произвел на него особого впечатления.
"Может быть, вы думаете, что это Лукин?" спросил он.
Когда собеседник поднял густые черные брови, он объяснил: "Это не что иное, как перекресток Лукин. Лукин обогнул холм. Забирайтесь, мистер Коннор.
Коннор положил руку на спинку сиденья и, взмахнув сильными плечами, легко запрыгнул на свое место; толстяк заметил это, закатив свои маленькие глазки, а затем занял свое место, старый фургон накренился к нему, когда он поднялся на ступеньку. Он сидел, свесив правую ногу с борта повозки, и пухлым плечом был прямо повернут к своему пассажиру, так что, когда он говорил, ему приходилось запрокидывать голову и отрывисто выговаривать слова; но, очевидно, это было его освященное временем положение в фургоне, и он не хотел менять его ради разговора. Взмах ослабленных поводьев заставил лошадей пуститься трусцой с перекрестка Лукин вниз по ущелью, которое вело к склону огромной горы, голой, без признаков деревни или хотя бы единой хижины среди ее скал. Справа и слева теснились другие вершины, а позади виднелся более высокий хребет, поднимающийся к разбросанным вершинам, белым от снега и голубым от расстояния. Тени позднего вечера в ущелье были густыми, как туман, и все более низкие горы уже потускнели, так что снежные вершины вдалеке казались отрешенными и высокими, как облака. Бен Коннор сидел, поставив трость между колен и положив руки на ее янтарный набалдашник, и наблюдал за этими сияющими местами, пока толстяк не склонил голову через плечо.
- Похоже, тебе кто-то рассказывал об отеле Таунсенда?
Его пассажир переключил внимание с горы на своего спутника. Он говорил об этом так неторопливо, что казалось, он ничего не слышал.
"Да, - сказал он, - мне говорили об этом месте".
- Кто? - выжидающе переспросил тот.
- Мой друг.
Толстяк хмыкнул и повернул голову так сильно, что большая морщина пролегла по его шее у самого уха. Он посмотрел незнакомцу в глаза.
"Я Джек Таунсенд, и мне в некотором роде интересно знать о подобных вещах: о тех, кому нравится мое заведение, и о тех, кому нет".
Коннор кивнул, но поскольку он не выказал ни малейшего желания называть своего друга по имени, Джек Таунсенд повернул на новый галс, чтобы подойти с наветренной стороны к этому неразговорчивому гостю. Лукин был довольно любознательным городом, и владелец отеля обычно вносил свою лепту в сплетни.
"Кто-то приходит по одной причине, а кто-то по другой, - продолжал Таунсенд, - обычно это охота и рыбная ловля. Если подумать, это не смешно, потому что, кроме "лжецов", никто никогда не ловил форель лучше, чем та, что вылезает из Биг Сэнди. Кто–то из них приезжает на добычу полезных ископаемых – на прошлой неделе в Саут-Пойнте была забастовка, - а кто-то за коровами, но в основном это рыбалка и охота.
Он помолчал, но, прождав напрасно, сказал прямо: "Я могу показать вам лучшие лунки в Биг-Сэнди".
Последовало еще одно из тех недолгих ожиданий, с которыми, казалось, незнакомец встречал каждое замечание; не задумчивая пауза, а скорее как будто он сомневался, стоит ли давать какой-либо ответ.
"Я пришел сюда за тишиной", - сказал он.
"Тишина", - повторил Таунсенд, кивая с видом человека, который ничего не понимает.
Затем он подбросил чалого кончиком удочки и, прищурившись, посмотрел вниз, в ущелье, так как почувствовал, что в последнем замечании может быть двойной смысл. Исполненный мрачного убеждения, что он привел в свой отель молчаливого мужчину, он мрачно осматривал горные склоны. В них не было ничего, что могло бы его развеселить. Деревья тонули в тени, и все склоны казались совершенно безжизненными. Он дал выход небольшой вспышке гнева, дернув за повод грязно-серого коня.
- Черт возьми, Китти, будь прокляты твои глаза!
Кобыла подпрыгнула, задела передней ногой камень и тяжело споткнулась. Таунсенд опытной рукой снова выпрямил ее и выругался.
"Из всех никчемных лошадей, которых я когда-либо видел, - сказал он, приглашая незнакомца разделить его справедливый гнев, - эта Кошечка - самая отъявленная, никчемная негодяйка. Давай, дура.
Он хлопнул поводьями по ее спине и надулся от отвращения.
"И все же у нее есть достоинства. Теперь я спрашиваю вас, видели ли вы когда-нибудь более настоящую Steeldust? Посмотрите на этот высокий и прямой круп. Посмотри на эти бедра, говорю я, и грудь под стать им. Но в ней нет ни капли сердца. Пробуйте лошадей насквозь, - продолжал он пророческим тоном, - они в основном очень похожи на мужчин, и если у мужчины нет сердца внутри, то не имеет значения, насколько велика его грудь".
Бен Коннор наклонился вперед, изучая кобылу.
- На ее месте с твоей лошадью было бы все в порядке, - сказал он. - Конечно, здесь, в горах, она не подойдет.
Как любой истинный житель горно-пустынного Запада, Джек Таунсенд предпочел бы, чтобы его обнаружили с рукой в кармане другого человека, чем наблюдать, как он выказывает удивление. Он внимательно смотрел вперед, пока его лицо снова не стало серьезным. Затем он повернулся.
- Где, по-твоему, ее место? - небрежно спросил он.
"Внизу", - без колебаний ответил другой и махнул рукой. "Внизу, в мягкой песчаной орошаемой местности, она была бы прекрасным животным".
Джек Таунсенд моргнул. "Ты ее знаешь?" спросил он.
Другой покачал головой.
"Черт бы побрал мою душу!" - выдохнул владелец отеля. "Это меня поражает. Может быть, ты читаешь мысли лошади, партнер?"
Коннор пожал плечами, но Таунсенд больше не обижался на неразговорчивость своего собеседника; теперь он говорил более низким доверительным голосом, который свидетельствовал о признании равенства.
"Ты прав. Они сказали, что она хороша, и она была хороша! Я видел, как она бежала; я оседлал ее и проехал тридцать миль по песку, который разбил бы сердце любому, кроме Стальной Пыли, и она прошла его, не моргнув глазом. Но когда я привел ее сюда
от нее не было никакого толку. Но, - он внезапно вернулся к своему первоначальному удивлению, - откуда вы ее знаете? Может быть, узнали бренд?
- Судя по ее рыси, - сказал другой и посмотрел на холмы.
Они свернули за угол ущелья, и на полке ровной земли, выступающей из склона горы, раскинулся город.
"Не правда ли, довольно странно, - сказал Коннор, - что люди строят здесь город, когда они могли бы построить его на железной дороге?"
"Может быть, кому-то это покажется странным", - кивнул Таунсенд.
Он твердо сжал губы, решив подражать немногословию своего гостя; но когда он заметил краем глаза, что Коннор не будет настаивать на расследовании, разговор внезапно перешел в другую плоскость. Действительно, Таунсенд был настоящим кладезем добродушия, постоянно выплескивающим через край все плохое настроение.
"Я покажу тебе, как это было", - продолжал он. "Видишь вон тот горный выступ? Если бы свет был поярче, вы смогли бы разглядеть там несколько старых лачуг, наполовину стоящих, наполовину рушащихся. Там раньше был Лукин. Ну, приходит железная дорога и говорит: "Мы собираемся проложить ответвление в долину, вот здесь. Вы переезжаете и строите свой город в конце пути, а мы поможем вам завезти новую древесину для домов ". Так обстоит дело с железными дорогами: они хотят диктовать свои условия; они слишком привыкли обходиться с людьми на Востоке, которые позволят капиталу пройти прямо у них за спиной.
Тут Таунсенд бросил взгляд на Коннора, чтобы посмотреть, пошевелился ли он под натиском шпоры, но не заметил никаких признаков раздражения.
"Здесь мы другие; никто не может войти сюда и управлять нами, если его не попросят. Видишь? Мы сказали: "Вы построите железную дорогу наполовину, а мы пройдем вторую половину, но не спустимся прямо в долину ".
"Почему?" - спросил Коннор. - Разве перекресток Лукин не подходящее место для деревни?
- Прекрасно. Лучше не бывает. Но таков принцип дела, понимаете? Эти железнодорожные магнаты говорят нам: "Идите до конца". "Идите к дьяволу", - говорим мы. И вот мы прошли половину пути до новой железной дороги и построили наш город; было бы намного приятнее иметь Лукин там, где заканчивается железная дорога, – посмотри, как мне приходится ездить туда-сюда по своей профессии. Но все равно мы показали этой железной дороге, что она не сможет нас переубедить".
Он яростно ударил лошадей поводьями; они перешли с рыси на галоп, и повозка, подпрыгивая, покатилась по главной улице Лукина.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Бен Коннор сидел в своей комнате с видом на перекресток улиц. Это ни в коем случае не было ветхой пристройкой, как он ожидал, поскольку Лукин был построен так, чтобы выдержать осаду январских снегов и штормовых ветров, которые горы собирали в воронку, нацеленную прямо на деревню. Кроме того, Лукин был не случайным городом-перекрестком, а банком, магазином и центром развлечений большой страны. Лес вывозился с Черной горы; поблизости были довольно процветающие рудники.; а весной и летом скотоводы все чаще перегоняли своих коров на плато. Поэтому Лукин хвастался двумя параллельными главными улицами и одной поперечной, с нетерпением ожидая того дня, когда она будет инкорпорирована и у нее будет собственный мэр. В настоящее время здесь был кинотеатр и танцевальный зал, где могли выступать одновременно сто пятьдесят пар; кроме того, здесь был отель Джека Таунсенда. Это было прочное деревянное двухэтажное здание, нижнюю часть которого занимали ресторан, аптека, бывший салун, ныне преобразованный в кафе-мороженое, и другие общественные места.
Было темно, но ночные порывы ветра еще не начались, и Лукин изнемогал от жары, более невыносимой, чем в полдень.
Однако для Бена Коннора это ничего не значило, потому что он был свеж после душных летних ночей Манхэттена, а в Лукине, какой бы жаркой там ни становилась, глаз всегда мог найти прохладную перспективу. Было достаточно неприятно, когда горел свет, потому что комната была оклеена яркой бумагой оранжевого цвета, но когда он задул лампу и сел перед окном, он забыл о комнате и позволил своему взгляду блуждать по горам. Плыла молодая луна
в углу его окна виднелся серп света с тусклой фосфоресцирующей линией вокруг остальной части круга. Оно было достаточно ярким, чтобы придать пикам резкий рельеф, и достаточно тусклым, чтобы позволить звездам ожить.
Его взгляд вверх, как правило, был ограничен более высокими этажами какого-нибудь небоскреба, и теперь его взгляд с приятным чувством свободы блуждал по снежным вершинам, где он мог представить холодный ветер, дующий через простор за простором сине-серого неба. Это радовало и беспокоило Бена Коннора так же, как радует и беспокоит человека первое изучение иностранного языка, когда открываются новые перспективы, странные повороты мысли и великие неизвестные имена, подобные звездам. Но через некоторое время Бен Коннор расслабился. Первое прохладное дуновение коснулось его лба и унесло на полпути ко сну без сновидений.
Тут с улицы до него донесся веселый хор, мужские голоса были высокими и дикими, почти истерический смех людей, которые очень одиноки. На Манхэттене так смеялись только пьяные мужчины. Среди гор это место не раздражало Бена Коннора; в гармонии с остальным миром оно было полно свободы. Он посмотрел вниз, на улицу, и, увидев с полдюжины бородатых парней, резвящихся в луче света из окна, решил, что в Лукине люди дольше сохраняют молодость.
В этот вечер Коннору казалось, что все в порядке. Он повыше закатал рукава, чтобы воздух мог проникать в его массивные предплечья, а затем закурил сигару. Это была темная маслянистая Гавана – приобретение этой привычки стоило ему немалых денег и нервов, – и он глубоко вдохнул аромат, ожидая устойчивого ветра, который обещал Джек Таунсенд. Шума было ровно столько, чтобы придать тишине то качество ожидания, которое невозможно описать; внизу ритмично перешептывались голоса, время от времени повышаясь. Бену Коннору эти звуки показались странно музыкальными, и он начал преисполняться того же добродушия, от которого надувались щеки Джека Таунсенда. Для этого имелась существенная основа в запеченной форели, которую он ел на ужин. Когда его мысли вернулись к подрумяненной рыбе, до него донесся первый порыв ветра. С улицы поднялась пыль с едким запахом– затем ровный поток воздуха коснулся его лица и рук.
Это было почти так, как если бы в комнату вошла другая личность. Звуки с улицы стихли, и где-то зашуршала ткань, прохладные волосы откинулись с его лба, и появилось странное ощущение движения – как будто ветер дул сквозь него. Но с дуновением ветра пришло что-то еще, и хотя сначала он отметил это лишь с подсознательным недовольством, постепенно оно проникло в его сознание легким тиканьем, очень быстрым и слабым, звучащим в неровном ритме. Он хотел выровнять этот ритм и сделать трепет постукивания регулярным. Затем это начало обретать смысл; оно обрамляло слова.
"Филип Лорд, заключен в тюрьму за растрату".
"Черт возьми!" - взорвался Бен Коннор. "Телеграф"!"
Он вскочил со стула, чувствуя себя преданным, потому что это легкое, неровное постукивание было голосом мира, из которого он бежал. За серыми глазами Бена Коннора скрывался жесткий, хладнокровный ум, но пока он теребил сигару, в голове у него крутилась грандиозная идея. Сорок вторая улица и Бродвей звали его обратно.
Теперь, когда он смотрел в окно, горы казались плоскими очертаниями на фоне плоского неба, имеющими не больше значения, чем картинка.
Саундер тараторил: "Кид Лейн выигрывает титул в восьмом раунде. "Лаки Панч" свергает чемпиона в легком весе". Бен Коннор с трудом сглотнул и обнаружил, что у него пересохло в горле. Он боялся самого себя – боялся, что вернется. От неприятных размышлений его отвлек запах сигары, которая догорела и наполнила комнату отвратительным запахом; он выбросил раскрошившиеся остатки в окно, нахлобучил шляпу на голову и спустился вниз, без воротника, без пальто, чтобы выйти на улицу под звуки мужских голосов. Если бы он был на Манхэттене, то позвонил бы приятелю; они бы запланировали провести вечер вместе, но в Лукине —
У двери внизу он оглядел улицу. Смотреть было не на что, кроме легкой коляски, которая бесшумно катилась по пыли. Из-за машины вылезла собака и яростно залаяла у его ног. Брыкающиеся мышцы на ноге Коннора начали подергиваться, но раздался крик, и дворняга побежала прочь, бросая вызов через плечо. Снова воцарилась тишина. Он повернулся и зашагал обратно к стойке администратора отеля, за которой, откинувшись на спинку стула, сидел Джек Таунсенд и читал газету.
- Что делается в вашем городе сегодня вечером? - спросил он.
Владелец смочил толстый палец, чтобы перевернуть страницу, и посмотрел на Коннора поверх очков.
"Сдается мне, что особого ажиотажа здесь нет", - сказал он. "За исключением кинотеатров дальше по улице. Видишь, там все."
"Кино", - пробормотал Коннор себе под нос и свирепо огляделся вокруг.
Его взгляд упал на фотографию старого-престарого человека на стене и ржавую печь, стоявшую в центре комнаты, с трубой, неуверенно тянувшейся зигзагом к потолку. Все было не в порядке, сломано – как и он сам.
"Сдается мне, ты немного не в себе", - сказал Джек Таунсенд, отложил газету и задумчиво посмотрел на своего гостя. Он принял решение. - Если у вас не хватает духу выпить, – сказал он, - я мог бы раздобыть для вас фляжку "ред-эй"...
- Виски? - Эхом повторил Коннор и облизал губы. Затем покачал головой. - Не то.
Он направился к двери такими длинными и тяжелыми шагами, что Джек Таунсенд поднялся со стула и, положив руки на стол, проводил взглядом мускулистую фигуру.
"Этот джентльмен - плохой парень", - произнес Джек про себя. Он со вздохом снова сел и добавил: "Возможно".
У двери Коннор прорычал: "Тихо? Конечно, как в могиле!"
Ветер посвежел, стих, и легкое, быстрое тиканье снова зазвучало более отчетливо. Он смешивался с щелочным запахом пыли – Манхэттен и пустыня вместе взятые. Он ощутил себя гонимой добродетелью. Но одним из его принципов было: "Если тебя что-то беспокоит, пойди и узнай об этом".
Бен Коннор в основном использовал сентенции и эпиграммы; он справлялся с кризисами, помня, что сказал кто-то другой. Тиканье эхолота вызывало у него тоску по дому и опасную нервозность, поэтому он пошел найти телеграфиста и посмотреть на эхолот, который доносил до Лукина голос мира
земля эвелин, выступающая со склона горы, раскинула город.
"Не правда ли, довольно странно, - сказал Коннор, - что люди строят здесь город, когда они могли бы построить его на железной дороге?"
"Может быть, кому-то это покажется странным", - кивнул Таунсенд.
Он твердо сжал губы, решив подражать немногословию своего гостя; но когда он заметил краем глаза, что Коннор не будет настаивать на расследовании, разговор внезапно перешел в другую плоскость. Действительно, Таунсенд был настоящим кладезем добродушия, постоянно выплескивающим через край все плохое настроение.
"Я покажу тебе, как это было", - продолжал он. "Видишь вон тот горный выступ? Если бы свет был поярче, вы смогли бы разглядеть там несколько старых лачуг, наполовину стоящих, наполовину рушащихся. Там раньше был Лукин. Ну, приходит железная дорога и говорит: "Мы собираемся проложить ответвление в долину, вот здесь. Вы переезжаете и строите свой город в конце пути, а мы поможем вам завезти новую древесину для домов ". Так обстоит дело с железными дорогами: они хотят диктовать свои условия; они слишком привыкли обходиться с людьми на Востоке, которые позволят капиталу пройти прямо у них за спиной.
Тут Таунсенд бросил взгляд на Коннора, чтобы посмотреть, пошевелился ли он под натиском шпоры, но не заметил никаких признаков раздражения.
"Здесь мы другие; никто не может войти сюда и управлять нами, если его не попросят. Видишь? Мы сказали: "Вы построите железную дорогу наполовину, а мы пройдем вторую половину, но не спустимся прямо в долину ".
"Почему?" - спросил Коннор. - Разве перекресток Лукин не подходящее место для деревни?
- Прекрасно. Лучше не бывает. Но таков принцип дела, понимаете? Эти железнодорожные магнаты говорят нам: "Идите до конца". "Идите к дьяволу", - говорим мы. И вот мы прошли половину пути до новой железной дороги и построили наш город; было бы намного приятнее иметь Лукин там, где заканчивается железная дорога, – посмотри, как мне приходится ездить туда-сюда по своей профессии. Но все равно мы показали этой железной дороге, что она не сможет нас переубедить".
Он яростно ударил лошадей поводьями; они перешли с рыси на галоп, и повозка, подпрыгивая, покатилась по главной улице Лукина.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Бен Коннор сидел в своей комнате с видом на перекресток улиц. Это ни в коем случае не было ветхой пристройкой, как он ожидал, поскольку Лукин был построен так, чтобы выдержать осаду январских снегов и штормовых ветров, которые горы собирали в воронку, нацеленную прямо на деревню. Кроме того, Лукин был не случайным городом-перекрестком, а банком, магазином и центром развлечений большой страны. Лес вывозился с Черной горы; поблизости были довольно процветающие рудники.; а весной и летом скотоводы все чаще перегоняли своих коров на плато. Поэтому Лукин хвастался двумя параллельными главными улицами и одной поперечной, с нетерпением ожидая того дня, когда она будет инкорпорирована и у нее будет собственный мэр. В настоящее время здесь был кинотеатр и танцевальный зал, где могли выступать одновременно сто пятьдесят пар; кроме того, здесь был отель Джека Таунсенда. Это было прочное деревянное двухэтажное здание, нижнюю часть которого занимали ресторан, аптека, бывший салун, ныне преобразованный в кафе-мороженое, и другие общественные места.
Было темно, но ночные порывы ветра еще не начались, и Лукин изнемогал от жары, более невыносимой, чем в полдень.
Однако для Бена Коннора это ничего не значило, потому что он был свеж после душных летних ночей Манхэттена, а в Лукине, какой бы жаркой там ни становилась, глаз всегда мог найти прохладную перспективу. Было достаточно неприятно, когда горел свет, потому что комната была оклеена яркой бумагой оранжевого цвета, но когда он задул лампу и сел перед окном, он забыл о комнате и позволил своему взгляду блуждать по горам. Молодая луна проплыла через угол его окна - серп света с тусклой фосфоресцирующей линией по остальному кругу. Оно было достаточно ярким, чтобы придать пикам резкий рельеф, и достаточно тусклым, чтобы позволить звездам ожить.
Его взгляд вверх, как правило, был ограничен более высокими этажами какого-нибудь небоскреба, и теперь его взгляд с приятным чувством свободы блуждал по снежным вершинам, где он мог представить холодный ветер, дующий через простор за простором сине-серого неба. Это радовало и беспокоило Бена Коннора так же, как радует и беспокоит человека первое изучение иностранного языка, когда открываются новые перспективы, странные повороты мысли и великие неизвестные имена, подобные звездам. Но через некоторое время Бен Коннор расслабился. Первое прохладное дуновение коснулось его лба и унесло на полпути ко сну без сновидений.
Тут с улицы до него донесся веселый хор, мужские голоса были высокими и дикими, почти истерический смех людей, которые очень одиноки. На Манхэттене так смеялись только пьяные мужчины. Среди гор это место не раздражало Бена Коннора; в гармонии с остальным миром оно было полно свободы. Он посмотрел вниз, на улицу, и, увидев с полдюжины бородатых парней, резвящихся в луче света из окна, решил, что в Лукине люди дольше сохраняют молодость.
В этот вечер Коннору казалось, что все в порядке. Он повыше закатал рукава, чтобы воздух мог проникать в его массивные предплечья, а затем закурил сигару. Это была темная маслянистая Гавана – приобретение этой привычки стоило ему немалых денег и нервов, – и он глубоко вдохнул аромат, ожидая устойчивого ветра, который обещал Джек Таунсенд. Шума было ровно столько, чтобы придать тишине то качество ожидания, которое невозможно описать; внизу ритмично перешептывались голоса, время от времени повышаясь. Бену Коннору эти звуки показались странно музыкальными, и он начал преисполняться того же добродушия, от которого надувались щеки Джека Таунсенда. Для этого имелась существенная основа в запеченной форели, которую он ел на ужин. Когда его мысли вернулись к этой подрумяненной рыбе, первый ветер
ударил его. С улицы поднялась пыль с едким запахом, затем ровный поток воздуха коснулся его лица и рук.
Это было почти так, как если бы в комнату вошла другая личность. Звуки с улицы стихли, и где-то зашуршала ткань, прохладные волосы откинулись с его лба, и появилось странное ощущение движения – как будто ветер дул сквозь него. Но с дуновением ветра пришло что-то еще, и хотя сначала он отметил это лишь с подсознательным недовольством, постепенно оно проникло в его сознание легким тиканьем, очень быстрым и слабым, звучащим в неровном ритме. Он хотел выровнять этот ритм и сделать трепет постукивания регулярным. Затем это начало обретать смысл; оно обрамляло слова.
"Филип Лорд, заключен в тюрьму за растрату".
"Черт возьми!" - взорвался Бен Коннор. "Телеграф"!"
Он вскочил со стула, чувствуя себя преданным, потому что это легкое, неровное постукивание было голосом мира, из которого он бежал. За серыми глазами Бена Коннора скрывался жесткий, хладнокровный ум, но пока он теребил сигару, в голове у него крутилась грандиозная идея. Сорок вторая улица и Бродвей звали его обратно.
Теперь, когда он смотрел в окно, горы казались плоскими очертаниями на фоне плоского неба, имеющими не больше значения, чем картинка.
Саундер тараторил: "Кид Лейн выигрывает титул в восьмом раунде. "Лаки Панч" свергает чемпиона в легком весе". Бен Коннор с трудом сглотнул и обнаружил, что у него пересохло в горле. Он боялся самого себя – боялся, что вернется. От неприятных размышлений его отвлек запах сигары, которая догорела и наполнила комнату отвратительным запахом; он выбросил раскрошившиеся остатки в окно, нахлобучил шляпу на голову и спустился вниз, без воротника, без пальто, чтобы выйти на улицу под звуки мужских голосов. Если бы он был на Манхэттене, то позвонил бы приятелю; они бы запланировали провести вечер вместе, но в Лукине —
У двери внизу он оглядел улицу. Смотреть было не на что, кроме легкой коляски, которая бесшумно катилась по пыли. Из-за машины вылезла собака и яростно залаяла у его ног. Брыкающиеся мышцы на ноге Коннора начали подергиваться, но раздался крик, и дворняга побежала прочь, бросая вызов через плечо. Снова воцарилась тишина. Он повернулся и зашагал обратно к стойке администратора отеля, за которой, откинувшись на спинку стула, сидел Джек Таунсенд и читал газету.
- Что делается в вашем городе сегодня вечером? - спросил он.
Владелец смочил толстый палец, чтобы перевернуть страницу, и посмотрел на Коннора поверх очков.
"Сдается мне, что особого ажиотажа здесь нет", - сказал он. "За исключением кинотеатров дальше по улице. Видишь, там все."
"Кино", - пробормотал Коннор себе под нос и свирепо огляделся вокруг.
Его взгляд упал на фотографию старого-престарого человека на стене и ржавую печь, стоявшую в центре комнаты, с трубой, неуверенно тянувшейся зигзагом к потолку. Все было не в порядке, сломано – как и он сам.
"Сдается мне, ты немного не в себе", - сказал Джек Таунсенд, отложил газету и задумчиво посмотрел на своего гостя. Он принял решение. - Если у вас не хватает духу выпить, – сказал он, - я мог бы раздобыть для вас фляжку "ред-эй"...
- Виски? - Эхом повторил Коннор и облизал губы. Затем покачал головой. - Не то.
Он направился к двери такими длинными и тяжелыми шагами, что Джек Таунсенд поднялся со стула и, положив руки на стол, проводил взглядом мускулистую фигуру.
"Этот джентльмен - плохой парень", - произнес Джек про себя. Он со вздохом снова сел и добавил: "Возможно".
У двери Коннор прорычал: "Тихо? Конечно; как в могиле!"
Ветер посвежел, стих, и легкое, быстрое тиканье зазвучало снова
более отчетливо. Оно смешивалось с щелочным запахом пыли – Манхэттена и пустыни вместе взятых. Он чувствовал себя гонимой добродетелью. Но одним из его принципов было: "Если тебя что-то беспокоит, пойди и узнай об этом".
Бен Коннор в основном использовал сентенции и эпиграммы; он справлялся с кризисами, помня, что сказал кто-то другой. Тиканье эхолота вызывало у него тоску по дому и опасную нервозность, поэтому он пошел найти телеграфиста и посмотреть на эхолот, который доносил до Лукина голос мира.
Несколько шагов привели его к сетчатой двери, через которую он увидел длинный, узкий кабинет.
В углу электрический вентилятор раскачивался взад-вперед по стремительной дуге, разбрасывая бумаги туда-сюда. Его вой почти заглушал тиканье эхолота, и Бен Коннор с глухим раздражением удивился, как едва слышный стук в дверь офиса мог донестись до его номера в отеле. Он открыл дверь и вошел.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Это была комната не более восьми футов в ширину, очень длинная, с полом, стенами и потолком из таких же узких некрашеных сосновых досок; пол был неровным, а потолок перекосился волнами. В другом конце комнаты широкая доска с люком на одном конце служила прилавком, и теперь она была завалена желтыми телеграфными бланками, а другие, скомканные, были разбросаны у ног Коннора. Как только сетчатая дверь заскрипела у него за спиной и закрыла его за собой, стаккато эхолота усилилось и, казалось, доносилось из стены позади него. Это отозвалось эхом в ушах Бена Коннора, которое оформилось в слова его решения: "Я сделал свою ставку и собираюсь ее выиграть. Я собираюсь уехать туда, где смогу забыть о тревогах. Сегодня я победил их. Завтра тревоги победят меня ".
Вот почему он был в Лукине – чтобы забыть. И вот мир подкрался к нему и прошептал на ухо. Было ли это справедливо?
Это была женщина, которая "метнула молнию" для Лукина. Держа маленький пальчик на клавише, она держала пульс мира.
"Бельмонт возвращается..." – пробормотал эхолот.
Коннор инстинктивно зажал уши. Затем, чувствуя, что ведет себя как глупый ребенок, опустил руки.
Ему пришла в голову еще одна мысль, что это судьба – везение - его везение. Почему бы не рискнуть еще раз?
Он поколебался мгновение, борясь с искушением и мрачно изучая спину оператора. Дешевизна ее белого хлопчатобумажного платья буквально кричала на него. Кроме того, ее волосы немного растрепались на затылке. Все это до нелепости раздражало Коннора.
"Пятая раса", – сказал эхолот. "Леди Бек, первая; "Завоеватель", вторая".
Конечно, это была мелодия, искушающая судьбу.
Коннор схватил бланк телеграммы и нацарапал сообщение Гарри Слокуму, своему уполномоченному по ставкам во время этого несчастливого отпуска.
"Пошлите допинг на "Маррей Гандикапс тайм –триалс Трикстера" и "Каледониан". Отель "Таунсенд".
Покончив с этим, он резко постучал по стойке, привлекая внимание оператора, опустил локти на доску и, нахмурившись, уставился вниз в глубокой задумчивости. Теперь они выходили из Бельмонт-парка, у многих были мрачные лица, у многих - радостные. Деньги давались легко и уходили легко. Ах, безрассудное дружелюбие этой толпы, живущей только сегодняшним днем, потому что "завтра это может достаться пони"! Хороший день для букмекеров, если бы эта старая калека, леди Бек, обрела способность бегать. Какую взбучку они, должно быть, устроили хранительницам мудрости!
В этот момент в поле его зрения попала другая рука и развернула телеграмму. Карандаш пробежался по словам, быстро проверяя их. Коннор был очарован этой рукой, она была такой прохладной, такой тонкой и ловкой. Он взглянул ей в лицо и увидел решительный подбородок, улыбающийся рот, который был поистине прекрасен, и прямые глаза, такие же темные, как его собственные. Она так жизнерадостно держала голову, что Коннор с трепетом подумал о какой-нибудь чистокровной кобылке на посту.
Девушка взяла у него сдачу и, протянув ее через стол, наклонила голову к эхолоту. Персонажи появлялись слишком быстро даже для острого слуха Бена Коннора, но девушка, слушая, медленно улыбнулась.
"Что-то о софт пайн?" поинтересовался Коннор.
Она просияла от этой неожиданной встречи. Ее глаза расширились, когда она одновременно изучала его и слушала сообщение, и она
выполнила эту двойную задачу с таким спокойствием, что Коннор почувствовал себя немного смущенным. Затем тень прислушивания исчезла, и она сосредоточилась на Конноре.
"Софт пайн в цене", - кивнула она. "Я знала, что цена поднимется, как только старина Лукас купит".
"Спекулянт в Лукине, не так ли?"
- Нет. Калифорния. Тот, чья яхта сгорела в Гонолулу в прошлом году. Два месяца назад продал "Пайн Лайд Файр"; цена упала. Потом он купил некоторое время назад, и теперь "пайн" взлетает до небес. Я полагаю, на то, что он зарабатывает, он может купить новую яхту!
Ее глаза снова потемнели от подслушивания. "Послушай!" Она подняла указательный палец, который, казалось, дрожал в такт тиканью.
"Снова в моде широкополые шляпы, - воскликнул оператор, - а широкополые шляпы мне ужасно идут; разве это не удача?"
Она вернулась к своему ключу с сообщением в руке, и Коннор, поставив локти на стойку, наблюдал, как она отправляет его быстрыми, почти незаметными движениями запястья.
Потом она снова села, сложив руки на коленях, и прислушалась. Коннор повернул голову и заглянул в дверь; прищурившись, он смог заглянуть поверх крыши дома на другой стороне улицы и увидеть тенистые горы за ней; затем он снова оглянулся и увидел девушку, прислушивающуюся к голосу внешнего мира. Шок от контраста прошел. Он начал забывать о Бене Конноре и думать о ней.
Девушка повернулась на стуле и посмотрела прямо на него, и он увидел, что она двигается всем телом точно так же, как двигала рукой, быстро, но без рывка; она серьезно рассматривала его.
- Одинок? - спросила она. - Или обеспокоен?
Она говорила с такой обыденной интонацией, что можно было подумать, что это ее дело - заботиться об одиночестве и заботах.
"На самом деле, - ответил Бен Коннор, инстинктивно уклоняясь от прямого вопроса, - мне было интересно, как так получилось, что они подсунули артиста номер один к этому прослушиванию.
"Я не шучу", - поспешно объяснил он. "Видишь ли, я сам когда-то метал молнии".
Впервые она по-настоящему улыбнулась, и он обнаружил, какой
улыбка может быть редкостью. До этого момента он думал, что ей чего-то не хватает, точно так же, как белому платью не хватало оттенка цвета.
- О, - кивнула она. - Давно отключился от прослушивания?
Бен Коннор ухмыльнулся. Это началось с его губ; последними загорелись тускло-серые глаза.
"С тех самых жарких июльских дней в Акведуке. Гандикап "Лорример" 11 июля, если быть точным. На следующий день я уволился с работы".
"Понятно", - сказала она, снова обращая на него внимание. "Ты играл Тип-Топ вторым".
"Черт возьми! Ты был в "Акведуке" в тот день?"
"Я был здесь – на проводе". Он с усилием сдержался, потому что серия вопросов была в представлении Коннора скучной беседой. Он просто потер костяшками пальцев подбородок и задумчиво посмотрел на нее.
"Он поймал короля Чарльза и мисс Лентяй на крючок и улизнул домой, схватив за нос, – помню, дорого заплатив", - продолжала девушка. "Я полагаю, ты был чем-то недоволен им?"
"Твой друг участвовал в той гонке?"
"О, нет; но тогда я был новичком в прослушивании, и я обычно подключался и слушал все, что проходило мимо".
"Я знаю. Поначалу это похоже на то, что кто-то шепчет тебе на ухо секреты, не так ли? Но ты помнишь "Лорример", а? Это были гонки!"
Эхолот перестала болтать, и по изменению выражения ее глаз он понял, что до этого момента она уделяла две трети своего внимания голосу на проводе, а другую часть - ему; но теперь она сосредоточилась на нем, и ему захотелось поговорить. Как будто каким-то таинственным образом он мог разделить с девушкой часть бремени своих тревог. Больше всего ему хотелось поговорить, потому что этот офис вернул его к старым временам "молниеносных рывков", когда он работал за еженедельную зарплату. То же нервное рвение, которое было у него в то время, теперь проявилось в этой девушке, и он откликнулся на него, как на зов крови к крови.
"В тот день пара мудрецов взяла меня с собой в Акведук: у меня в кармане было все, что мне причиталось в течение месяца, и я продолжал говорить себе: "Они думают, что я клюну на эту игру и уроню свою пачку; вот где я их одурачу!"
Он усмехнулся, вспомнив.
"Продолжай", - сказала девушка. "Ты заставляешь меня чувствовать себя так, словно я собираюсь сделать уборку!"
"Действительно заинтересован?"
Она устремила на него нетерпеливый взгляд, как будто оценивала, как далеко может позволить себе зайти. Внезапно она наклонилась ближе к Коннору.
- Заинтересовался? Я шесть лет снимал мир с прослушивания, а ты был там, где все происходило.
"Именно это я почувствовал в Акведуке, когда впервые увидел парад пони мимо большой трибуны", - кивнул он. "Они пришли, танцуя на битте, и даже я мог видеть, что они не были созданы для использования; ноги, которые никогда не тянули повозку, и спины, которые не могли выдержать веса. Просто игрушки; скоростные тренажеры; сплошное сердце, огонь и упругие мышцы. Мой пульс подскочил до лихорадочной отметки, когда я увидел, как они легкой поступью продвигаются вдоль ограждения с грумом впереди на неуклюжей лошади. Я чувствовал, что жил так, как ходила эта лошадь, – с опущенной головой, и я решил измениться ".
Он резко остановился и сцепил свои короткие пальцы вместе, нахмурившись на нее так, что морщинки возле его рта стали глубже.
"Кажется, я рассказываю вам историю своей жизни", - сказал он. Затем он увидел, что она изучает его не с праздным любопытством, а скорее так, как человек переворачивает страницы увлекательной книги, никогда не зная, что откроется в следующий момент или куда поведут персонажи.
"Ты хочешь поговорить, я хочу тебя выслушать", - серьезно сказала она. "Продолжай. Кроме того, я не болтаю после этого. Они прошли мимо трибуны, и что дальше?"
Бен Коннор вздохнул.
"Я наблюдал за четырьмя скачками. Умники, которые были со мной, ставили по десять баксов на каждую гонку и проигрывали из-за раскаленных чаевых; и каждый раз, когда я выбирал лошадь, которая казалась мне хорошей, эта лошадь выигрывала деньги. Затем они вышли на Лорример. Один из моих друзей ставил на короля Чарльза, а другой на мисс Ленивую. Они оба не могли выиграть, и был шанс, что ни один из них не выиграет. Итак, я просмотрел очередь, проходившую мимо трибуны. Кинг Чарльз был маленьким гнедым, одним из тех длинных парней, которые растягиваются, как резина, когда начинают бегать; мисс Лентяй была долговязой гнедой. Да, они обе были хорошими лошадьми, но я присмотрелся к остальным и довольно скоро увидел поджарого гнедого с белой передней ногой и маленького мальчика в седле. "Номер 7 – второй Тип-Топ", - сказал умник справа от меня, когда я спросил его об этом; "хромой". Если посмотреть на него еще раз, он делал шаг вперед передними ногами, но у меня была идея, что когда он начнет двигаться, то напрочь забудет об этом шаге и помчится со скоростью ветра. Понимаешь?"
"Просто догадка", - сказала девушка. "Да!"
Она подошла ближе к прилавку и перегнулась через него. Ее глаза блестели. Коннор знал, что она видит ту картину жаркого дня, толпу неистово шевелящихся людей в соломенных шляпах, ропот и крики, которые поднялись, когда мимо пробежала вереница гонщиков.
"Они отправились в "пост", – сказал Коннор, – и я поставил свою ставку - сто долларов, всю свою пачку - на второго "Тип-Топ". Букмекер взглянул на меня всего один раз, и я никогда не забуду, как сошлись его брови. Я вернулся на свое место."
"Наверное, ты весь дрожал", - предположила девушка, и руки у нее задрожали.
"Я не был таким, - сказал Бен Коннор, - я был холоден насквозь и ни на секунду не сводил глаз с "Тип-Топ Секонд". Его жокей был в зеленой куртке с двумя полосами, и на зеленую было легко смотреть. Я видел, как толпа расходилась, и я видел Тип-Топа, стоявшего у штанги плашмя ".
Девушка перевела дыхание. Коннор улыбнулся ей. Жаркий вечер разрумянил его лицо, но теперь на обеих щеках появились маленькие белые пятнышки, а его тусклые глаза стали невыразительными. Она знала, что он имел в виду, когда сказал, что ему стало холодно, когда он увидел веревку, прикрепленную к столбу.
"Это – это, должно быть, тебя затошнило!" - сказала девушка.
- Ни капельки. Я знал, что "зеленая куртка" финиширует впереди остальных, так же как знал, что меня зовут Бен Коннор. Я сказал, что его оставили на посту. Ну, это было не совсем так, но когда группа выбежала с дистанции, он отставал на полдюжины корпусов. Это была миля и восьмая гонка. Они ехали по заднему ряду, восемь лошадей, запряженных вместе, а зеленая куртка плелась на полдюжины длин позади. Умники обернулись и ухмыльнулись мне; потом они совсем забыли обо мне и начали звать короля Чарльза и мисс Лентяй.
"Группа выходила из-за поворота, и два фаворита боролись друг с другом. Но я положил глаз на зеленую куртку, и на полпути поворота я увидел, как он приблизился ".
Девушка вздохнула.
"Нет, - продолжает Коннор, - он еще не выиграл гонку. И он вообще не должен был выигрывать, но кинг Чарльз весил сто тридцать восемь фунтов, а мисс Лентяй - сто тридцать три, в то время как Второе место занял спортсмен в весовой категории восемьдесят семь фунтов! Ни одна лошадь в мире не могла бы дать ему столько, когда он был прав, но кто бы тогда догадался об этом?
"Они обогнули поворот и выехали на полосу. Тип-Топ прошел поворот, как ломовая лошадь. Затем группа выпрямилась: король Чарльз и мисс Лентяй сражались друг с другом впереди, а остальные тянулись сзади, как хвост флага. Они пробежали первую милю за 1.38, но, делая это с таким весом, разбили себе сердца.
"Им оставалось пройти восьмую часть дистанции – один жалкий фарлонг, с "Тип-Топ" в руках, и толпа кричала "Король Чарльз" и "Мисс Ленивая"; но точно у финишной черты лидеры расправились. Я не знал этого, но мужчина передо мной уронил очки и голову. "Взорвался!" - сказал он, и это было все. Мне показалось, что двое впереди бежали так же быстро, как и всегда, но Тип-Топ бежал лучше. Он промчался, мальчик распластался у него на шее, а хлыст ходил вверх-вниз. Но я не пошевелился. Я не мог; моя кровь превратилась в ледяную воду.
Тип-Топ проходил мимо "Рак" и уткнулся носом в бедро короля Чарльза. Кто-то кричал позади меня писклявым голосом: "Что-то не так! Здесь что-то не так!" - Тоже было, и это были восемьдесят семь фунтов, которые дурак-гандикапер поставил на "Тип-Топ". На шестнадцатом ударе мисс Лентяй вскинула голову, как пловчиха, идущая ко дну, и откинулась назад, а Тип-Топ оказался на плече Короля. Пятьдесят ярдов до финиша; двадцать пять – затем король пошатнулся, как будто его ударили между ушей, и Тип-Топ выскочил вперед, схватившись за шею.
На трибуне повисла тишина, а затем
раздался стон. Я повернул голову и увидел двух умников, смотрящих на меня с мерзкими ухмылками. Потом я получил две тысячи баксов от букмекера, выглядевшего больным.
Он сделал паузу и улыбнулся девушке.
"Это было 11 июля. Первый настоящий день в моей жизни ".
Она собралась с мыслями после этой сцены.
- Вы вышли из телеграфного отделения, держа палец на кнопке весь день, каждый божий день, и получили две тысячи долларов?
После того, как она замолчала, ее мысли продолжились, написанные в ее глазах.
"Ты бы хотела попробовать, а?" - спросил Бен Коннор.
"Разве это не принесло тебе годы счастья?"
Он посмотрел на нее с гримасой.
- Счастье? - повторил он. - Счастье?
Она отступила назад, чтобы лучше видеть его лицо с глубокими морщинами.
- Ты странноват для победителя.
"Конечно, на этой территории полно педиков вроде меня".
"Все они победители?"
Его глаза постепенно прояснялись, пока он разговаривал с ней. Он чувствовал, что девушка звучит правдиво, как говорят правду мужчины, но в ней не было ничего мужского.
"Вы слышали, что скачки называют спортом королей? Это потому, что только короли могут позволить себе гоняться за пони. Короли и Уолл-стрит. Но парень не может пробиться без капитала. На какое-то время мне это удалось; довольно скоро мы все разоримся. Рано или поздно я сделаю то, что делают все остальные – вложу свои наличные в надежное дело и увижу, как мои деньги превратятся в дым ".
"Тогда почему бы тебе не уйти с тем, что у тебя есть?"
"Почему земля продолжает вращаться вокруг Солнца? Потому что есть притяжение. Как только ты последуешь за пони, ты продолжишь следовать за ними. На это нет надежды. О, я видел, как парни поднимаются один за другим, совершают свои убийства, попадают в полосу невезения, ныряют, а затем наблюдают, как их верное дело поджимает хвост на растяжке и исчезает в суматохе ".
По мере того, как он говорил, его возбуждение росло; он начинал понимать, что должен порвать с этой территорией сейчас или никогда. И он говорил больше сам с собой, чем с девушкой.
"Мы все держимся. Мы играем в игру, пока она не сломает нас, и все равно остаемся при своем. И вот я здесь, в двух тысячах миль от трасс – и посылаю за наркотиками, чтобы устроить спектакль! Ты сможешь победить это? Ну, пока.
Он мрачно отвернулся.
"Спокойной ночи, мистер Коннор".
Он резко обернулся.
- Откуда у тебя это имя? - спросил он с легким подозрением.
- Из телеграммы.
Он кивнул, но сказал: "У меня есть идея, с которой я много болтал".
"Меня зовут Рут Мэннинг", - ответила девушка. - Не думаю, что вы сказали слишком много.
Он не сводил с нее глаз, пока пожимал руку.
"Я рад, что знаю кого-то в Лукине", - сказал Коннор. "Еще раз спокойной ночи".
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Когда Коннор проснулся на следующее утро после своего первого впечатления от ослепительного света, он закрыл глаза и стал ждать ощущения безрадостной обреченности, которое обычно приходит к людям с напряженными нервами и активной жизнью после сна; но с медленным и приятным удивлением он осознал, что прежнее оцепенение мозга и учащение пульса исчезли. Затем он поднял глаза и лениво наблюдал, как тень от виноградной лозы у его окна движется по потолку, тень с тусклыми границами, постоянно меняющаяся по мере того, как ветер собирал листья в сплошные массы и снова встряхивал их. Некоторое время он размышлял над этим, а затем понаблюдал за паучихой, плетущей паутину в углу; она работала на сквозняке, который неоднократно поднимал ее с места, прежде чем она закрепляла нить, и отбрасывал на фут или больше в пространство. Коннор сел, восхищаясь мастерством и отвагой ремесленника. По сравнению с людьми и насекомыми, паук действительно работал над пропастью глубиной в двести футов, подвешенный на шелковистой нити. Коннор выскользнул из кровати и встал под растущей паутиной, пока закреплялись основные поперечные нити. Он пробыл там уже некоторое время, когда, отвернувшись, чтобы унять боль в затылке, снова столкнулся с контрастом между человеком сегодняшнего утра и человеком прошлых дней.
На этот раз это было его отражение в зеркале, встретившее его, когда он повернулся. Глубокая морщина посередине лба была наполовину стерта. Губы не были ни сжаты, ни отвисли и не дрожали, а глаза были спокойны – это дало ему отдых встретиться с этим взглядом в зеркале.
Настроение праздного довольства всегда приводит человека к окну: Коннор выглянул на улицу. Мимо, как дневная тень, проскакал всадник, стук копыт был приглушен толстым слоем песка, а ветер, двигавшийся точно в том же темпе, нес облако пыли прямо за хвостом лошади. В остальном на улице с обветшалыми низкими зданиями не было ни жизни, ни красок, и взгляд Коннора устремился дальше крыш и начал подниматься в горы. Вот голый блестящий утес, вот заросли деревьев и снова поверхность сырой глины, с которой недавно соскользнул верхний слой почвы; но это были не точки остановки – скорее, это были ступени, которые вели взгляд к бледно-прозрачному голубому небу, и Коннору очень захотелось, чтобы это небо было над ним вместо потолка.
Он наскоро принял ванну, оделся и, напевая, сбежал вниз по лестнице. Джек Таунсенд стоял на ящике в углу комнаты, ощупывая паутину в углу.
- Слишком поздно для завтрака? - спросил Коннор.
Толстые плечи владельца магазина дрогнули, но он не обернулся.
- Слишком поздно, - отрезал он. - Завтрак закончится в девять. Здесь нет любимых блюд ".
Коннор подождал, пока в нем поднимется волна раздражения, но, к собственному удивлению, обнаружил, что говорит:
- Ладно, нельзя лишать хорошую лошадь корма, отказавшись от одного блюда.
Джек Таунсенд повернулся к гостю, потирая свой морщинистый подбородок.
"Горному воздуху не требуется много времени, чтобы взбодрить джентльмена, не так ли?" спросил он довольно многозначительно.
"Вот что я тебе скажу", - сказал Коннор. "Дело не столько в воздухе, сколько в людях, которые делают человеку добро".
"Что ж, - скромно признал владелец, - возможно, в этом что-то есть. Здесь немного душевнее, не так ли? Наверное, больше, чем в городе. Вот что я тебе скажу, - добавил он. - Я выйду и поговорю с хозяйкой насчет закуски для вас. Уже поздно, но мы любим быть любезными.
Он осторожно слез с ящика и направился прочь.
"Опять эта девчонка", - подумал Коннор и щелкнул пальцами. Настроение его продолжало подниматься, если это было возможно, во время завтрака, состоявшего из яичницы с ветчиной и кофе с таким металлическим привкусом, что только обильное употребление сливок делало его пригодным для питья. Джек Таунсенд, к которому в полной мере вернулось его обычное добродушие, присоединился к своему гостю, положив на него огромный кусок тоста со слоем ветчины – по его словам, просто для того, чтобы незнакомец не ел в одиночестве, – и пока ел, рассказывал о гонках. Коннор заметил, что вестибюль был почти пуст.
"Они слишком много смотрят на лошадей, - сказал Таунсенд, - и снижают свои ставки".
Коннор отложил нож и вилку и поспешно взялся за них снова, но после этого его интерес к еде стал совершенно формальным. Краешком глаза он заметил, как блеснуло лицо Таунсенда, который продолжал:
"Говоря о личном, мистер Коннор, я бы хотел, чтобы вы сами осмотрели этих лошадей".
Коннор, готовый заговорить, быстрым усилием воли сдержался.
"Потому что, - продолжал Таунсенд, - если бы я послушался вашего совета, я мог бы сделать небольшую ставку на одного из них. Понимаете?"
Бен Коннор замер, не донеся кусочек ветчины до губ.
- Кто тебе сказал, что я что-то понимаю в лошадях? - спросил он.
"Вы сами мне сказали, - ухмыльнулся владелец, - и я хотел бы понять, как вы узнали, что кобыла родом из долины Баллор".
"Откуда?"
- Из долины Баллор. Вы даже назвали ирригацию, песок и все такое. Но, полагаю, вы видели ее марку раньше?
"Такие копыта, как у нее, никогда не росли в этих горах", - улыбнулся Бен Коннор. "Посмотри, как она их выбрасывает и какие они плоские".
"Что ж, это правда", - кивнул Джек Таунсенд. "Теперь, когда вы сказали, что это было, это кажется простым, но это до сих пор заставляло меня биться. Так бывает с большинством вещей. Ловко управляется с веревкой. Он наносит ее на корову с такой легкостью, что любой дурак думает, что он может сделать то же самое. Нет, мистер Коннор, я бы все же хотел, чтобы вы вышли и взглянули на этих лошадей. Кроме того, – он понизил голос, – вы могли бы сами раздобыть немного мелочи. Они сегодня вовсю развлекаются.
Коннор рассмеялся, но за его весельем скрывалось возбуждение.
"Дело в том, Таунсенд, - сказал он, - что меня сейчас не интересуют гонки. Я здесь подышать свежим воздухом".
"Конечно, конечно", - сказал служащий отеля. "Я все это знаю. Что ж, если ты твердо решил, то вряд ли это по-христиански - заманивать тебя делать ставки на лошадиные бега, я полагаю".
Он жевал свой бутерброд в зловещем молчании, в то время как Коннор выглянул в окно и начал насвистывать.
"Здесь часто устраивают гонки?" небрежно спросил он.

"Время от времени".
"Приятное развлечение", - вздохнул Коннор.
"Не правда ли?" - возразил Таунсенд. "Но здешние джентльмены относятся к этому настолько серьезно, что это длится недолго".
"Это так?"
"Ага. Они ставят все до последнего доллара, который могут заработать, и примерно ко второй или третьей гонке в году все деньги оседают в двух или трех карманах. Тогда остальные отправляются на поиски неприятностей и, как правило, находят их предостаточно. Любые шесть гонок, которые устраиваются здесь, хороши для трех перестрелок, и каждая перестрелка равна одному трупу и полудюжине отправленных на ремонт. Он коснулся своего лба, отмеченного белой линией. "Раньше я был значительным человеком", - сказал он.
"Хм", - пробормотал Коннор, снова становясь рассеянным
Он обернулся и увидел, как его спутник вытаскивает толстый бумажник.
"Который из них?" - ахнул Таунсенд. "У нас почти нет времени".
Коннор наблюдал за ним с улыбкой, приподнявшей уголки его рта.
- Подожди немного, друг. У тебя будет достаточно времени, чтобы пострадать там, где дело касается пони. Мы их осмотрим.
Таунсенд начал болтать ему на ухо: "Это между "роаном" Чарли Хейга и "Молнией" Клиффа Джонса – Видишь этого гнедого? Чувак, он наверняка может пересечь землю. Но чалый не так уж плох. О, нет!"
"Конечно, они такие".
Игрок нахмурился. "Я собирался сказать, что в забеге участвовала только одна лошадь, но – " Он в отчаянии покачал головой, оглядывая всадников. Он автоматически охотился за лишенным плоти лицом и угловатым телом жокея; среди всех них Чарли Хейг был ближе всего к этому светлому идеалу. Он был иссушенным солнцем парнем, но даже Чарли, должно быть, весил значительно больше ста сорока фунтов; остальные не претендовали на малый вес, а Клифф Джонс, должно быть, набрал двести.
- Который из них был тем самым хоссом в ваших глазах? - нетерпеливо спросил служащий отеля.
- Серый. Но с таким весом малыш будет на якоре.
Он указал на серого мерина, который уверенно тыкался носом в задние карманы брюк своего хозяина.
"Меньше пятнадцати рук, - продолжил Коннор, - и сто восемьдесят фунтов, чтобы сломать позвоночник. Это не скачки; это убийство - участвовать в лошади с таким недостатком ".
- Серый? - переспросил Джек Таунсенд и краем глаза взглянул на своего спутника, как будто заподозрил насмешку. - Я никогда раньше не видел серого, - продолжал он. - Выглядит как-то недокормленно, а?
Коннор, по-видимому, не расслышал. Он поднял голову, и ноздри его затрепетали, так что Таунсенд не понял, собирается ли этот чудак расхохотаться или поторговаться.
"И все же, - пробормотал Коннор, - он может это выдержать. Боже, что за лошадь!"
Он все еще смотрел на мерина, и Таунсенд протер глаза и присмотрелся, чтобы убедиться, что он не упустил из виду некоторые возможности мерина. Но он снова увидел только поджарого пони с длинной шеей и высоким крупом. Лошадь повернулась, ступая неуклюже, как долговязый годовалый ребенок. Изумление Таунсенда сменилось подозрительностью, а затем и безразличием.
"Ну что, - сказал он, скрытно улыбаясь, - вы собираетесь ставить на это?"
Коннор ничего не ответил. Он подошел к владельцу серого, смуглому мужчине индейской крови. Его наполовину сонное, наполовину угрюмое выражение лица прояснилось, когда Коннор пожал руку и представился любителем быстрой конины.
Он даже поздравил индейца с приобретением столь прекрасного экземпляра, на что явно изощренный насмешник Таунсенд, сидевший сзади, стиснул зубы, чтобы удержаться от улыбки; а большой индеец тоже нахмурился, проверяя, не было ли в этом скрытого оскорбления. Но Коннор отступил назад и смотрел на передние ноги мерина.
"Вот тебе и кость", - ликующе сказал он. "Больше восьми дюймов, да – эта пушка?"
"Хм, - проворчал владелец, - не знаю".
Но его последние подозрения исчезли, когда Коннор, проводя пальцами по плечевым мышцам животного, улыбнулся с удовольствием и восхищением.
"Меня зовут Берт Симс, - представился индеец, - и я рад познакомиться с вами. Большинство парней в Лукине думают, что у моего коня нет шансов в этой гонке".
"Я думаю, они правы", - без колебаний ответил Коннор.
Глаза индейца вспыхнули.
"Я думаю, ты взваливаешь на него пятьдесят фунтов лишнего веса", - объяснил Коннор.
"Да?"
"Разве другой человек не может сесть на вашу лошадь?"
"На нем может ездить кто угодно".
"Тогда пусть вон тот парень – тот юноша – возьмет лошадь. Если ты это сделаешь, я положу серую на дно своего кармана.
"Я бы не чувствовал себя естественно, увидев на нем другого мужчину", - сказал индеец. "Если он ездил верхом, я буду ездить верхом. Я занимаюсь этим пятнадцать лет".
"Что?"
"Пятнадцать лет."
"Этой лошади пятнадцать лет?" - спросил Коннор, приготовившись улыбнуться.
"Ему восемнадцать", - спокойно ответил Берт Симс.
Игрок бросил быстрый взгляд на Симса и более долгий - на серого. Он приоткрыл рот лошади, а затем тихо выругался.
"Ты прав", - сказал Коннор. "Ему восемнадцать".
Теперь он хмурился со смертельной серьезностью.
- Несчастный случай, я полагаю?
Индеец молча уставился на него.
- Это кровь лошади или несчастный случай? Какой он породы?
"Он Иден Грей".
"Есть ли еще такие, как он?"
"Говорят, в долине их полно", - ответил Берт Симс.
"Да, сэр", - продолжал другой. "Я видел, как парни возвращались с рудников с таким количеством пыли, что ею можно было задушить мула, и вываливали все это на лошадь. Я видел, как проигрывали и выигрывали двадцать тысяч долларов на маленьком "пинто", который едва ли стоил двадцать долларов. Вот до чего они сходят с ума ".
Коннор вытер лоб.
"Где проходят гонки?" спросил он.
"Прямо по Вашингтон-авеню. Это главная улица, понимаете. Это дает им возможность пробежать около полумили.
Сигарета с волшебной скоростью появилась между пальцами Коннора, и он начал курить глубокими затяжками, выдыхая воздух с такой силой, что туман взметнулся почти к потолку, прежде чем расплющиться в неторопливо расползающееся облако. Таунсенд, увлеченный, казалось, совсем забыл о скачках, но в Конноре появился намек на новый интерес, некую деловую холодность.
"Может, мы подойдем и взглянем на пони?" спросил он.
"Вот это разговор!" - воскликнул Таунсенд. "И я приму любые твои чаевые!"
Это заставило Коннора пристально посмотреть на хозяина, но, выбросив из головы подозрение, он пожал плечами, и они вышли вместе.
Конклав гонщиков и любителей делать ставки собрался в дальнем конце улицы, и в него входило большинство Лукиных. Только центр улицы был оставлен благочестиво расчищенным, и на этом пространстве полдюжины мужчин с показным безразличием водили лошадей взад и вперед, часто останавливаясь, чтобы проверить подпругу, которую они уже много раз проверяли. Когда Коннор подошел, он увидел группу парней, делающих ставки с заинтересованной стороной – ножи, часы, пятицентовики. Это был наглядный признак настроя толпы. Куда бы Коннор ни посмотрел, он видел поднятые руки, размахивающие зелеными банкнотами, и на каждую поднятую руку приходилось с полдюжины громких голосов.
"В Лукине много спортивной крови, а?" - предположил Таунсенд.
"Конечно", - вздохнул Коннор. Он посмотрел на деньги. "Пшеничное поле, - пробормотал он, - ожидающее жнеца. Это я". "Какая долина?" рявкнул игрок.
"Я в этом не участвовал. Если бы был, я бы не говорил".
"Почему нет?"
В ответ Симс медленно перевел пожелтевшие белки глаз на своего собеседника. Он не повернул головы, но на его губах постепенно заиграла улыбка, превратившаяся в зловещий намек на веселье. Это положило мрачный конец разговору, и Коннор неохотно повернулся к Таунсенду. Последний возмущался.
"Они готовятся к старту. Ты ставишь на этого коротышку серого?"
ГЛАВА ПЯТАЯ
Коннер почти печально покачал головой. - Лошадь, которая ни на волос не выше четырнадцати трех–восемнадцати лет, весит сто восемьдесят фунтов - Нет, я не дурак.
- Кто это – чалый или гнедой? - ахнул Таунсенд. - Что ты скажешь? Я расскажу тебе о долине после забега. На какой лошади, мистер Коннор?
Услышав это, игрок выпрямился и сцепил руки за спиной. Он холодно посмотрел на лошадей.
- Сколько лет вон тому коричневому, на которого мальчик только что сел верхом?
"Три. Но какое он имеет отношение к гонке?"
"Он немного слишком молод, иначе он бы выиграл ее. Вот что он имеет к этому отношение. Тогда верни лошадь Хейга. Лучший выбор - чалый.
- Ты хорошо рассмотрел Лайтнина?
"Он долго не продержится с таким весом".
"Ты прав", - задыхаясь, сказал Таунсенд. "И я собираюсь поставить на него сотню. Эй, Джо, как насчет ставки на Чарли Хейга?"
"Два к одному".
"Ставлю на сотню. Джо, познакомься с мистером Коннором.
- С тебя сотня, Джек. Могу я что-нибудь для тебя сделать, мистер Коннор?
- Я ставлю сотню на чалого, сэр.
"Я все сделал правильно?" - яростно спросил Таунсенд немного позже. "Интересно, ты знаешь?"
"Спроси об этом после окончания гонки", - улыбнулся Коннор. "В конце концов, тебе нужно бояться только одной лошади".
"Конечно, Молнии, но ее достаточно".
"Говорю тебе, не молнии. Серая - единственная лошадь, которой следует бояться, хотя мог бы подойти и коричневый жеребец, если у него достаточно выдержки ".
На мгновение в глазах Таунсенда мелькнула паника, но затем он стряхнул страх прочь.
- Я сделал это сейчас, - сказал он хрипло, - и им бесполезно разговаривать. Давайте перейдем к финишу ".
Толпа расходилась со старта и направлялась к финишу в полумиле вниз по улице за дальним концом Лукина. Большую часть этой дистанции Таунсенд держал своего спутника на грани бега; затем он внезапно попросил сбавить темп.
"Это мое сердце", - объяснил он. "Больше его ничто не беспокоит, но во время гонок он точно встает дыбом. Я начинаю думать о том, что скажет моя жена, если я проиграю; и это всегда меня очень расстраивает ".
На самом деле он был в бело-фиолетовых пятнах, когда они присоединились к толпе, заполонившей обе стороны улицы у финишных столбов; выбранные позиции уже были заняты.
"Мы не сможем посмотреть", - простонал Таунсенд.
Но Коннор усмехнулся: "Держись за меня, и мы быстро выберемся вперед". И он бросился в толпу. Как это было сделано, Таунсенд никогда не мог понять. Они просачивались сквозь самую гущу толпы, и когда грубо прижатые люди впереди них оборачивались, готовые к бою, Коннор всегда оглядывался назад, очевидно, вынужденный идти под давлением сзади. Казалось, он действительно изо всех сил пытается удержаться на ногах, но через несколько минут Таунсенд оказался в первом ряду. Он вытер лоб и улыбнулся, глядя в невозмутимое лицо Коннора, но времени на комментарии не было. Восемь лошадей неровной линией брели далеко по улице, и пока они резвились тут и там, поля сомбреро всадников хлопали вверх и вниз; только Иден грей стоял, опустив голову, и мечтал.
"У этого серого жеребца нет сердца", - сказал Таунсенд. Посмотри на него!"
"Зато у него много головы", - ответил Коннор. - "Вот они идут!"
Его голос потонул в вопле, который перешел в завывание, перешел в рев, а затем затих, как будто порыв ветра заглушил звуки. Последовал ропот голосов, а затем почти женский вопль, потому что Лайтнинг, любимец, был впереди, а его всадник склонился в седле с опущенной рукой и хлыстом, который так и не упал. Остальные были тесной группой, где беспрерывно работали кнуты, за исключением того, что маленькая серая лошадка бежала сзади всех остальных без порыва, ровно, как будто ее всадник оставил всякую надежду на победу и просто позволил своей лошади проскакать галопом.
"Вы видите?" - завопил Таунсенд. "Это все, что вы знаете о лошадях, мистер Коннор? Посмотрите на молнию Клиффа Джонса! Что вы... "
Он оборвал свои упреки, потому что у Коннора было ужасное лицо с побелевшими уголками рта и нахмуренными бровями, как будто он с огромным усилием пытался вложить силу своей воли в эту массу лошадиной плоти. Хозяин гостиницы обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как Лайтнинг, уже сгибавшийся от напряжения, вскидывает голову.
Тяжелая ноша, глубокий, мягкий ход и тот факт, что ни одна из лошадей по-настоящему не была обучена спринтерскому бегу, превратили дистанцию в полмили в настоящее испытание, и теперь крупный лидер заметно ослаб. Из стаи вылетело стройное коричневое тело и дошло до обхвата - до шеи гнедого.
- Жеребец! - крикнул Таунсенд. "Ей-богу, ты разбираешься в лошадях! Кто бы мог подумать, что этот тощий парень на такое способен?"
"Он умрет", - спокойно сказал Коннор.
Гнедой и коричневый вернулись в стаю вместе, даже пока Коннор говорил, хотя всадники били изо всех сил, и теперь чалый вырвался вперед. Было ясно видно, что он опережал остальных, потому что с каждым прыжком он отрывался от толпы.
"Смотри! Смотри! Смотрите! - простонал Таунсенд. "Два за одного! Смотри!" Он задохнулся от удовольствия и схватил руку Коннора обеими руками в знак благодарности.
Теперь гонка стремительно приближалась к финишу, лошади казались еще крупнее; теперь были видны их глаза, раздувающиеся ноздри и отчаянное лицо каждого всадника, пытающегося поднять своего коня в мощный рывок.
"У него получилось", - истерично всхлипнул Таунсенд. "Теперь его уже ничто не поймает".
Но его спутник вместо ответа напрягся и указал пальцем. В его голосе звучал почти ужас, когда он сказал: "Я знал, клянусь Богом, я знал все время и не верил своим глазам".
Ибо далеко слева, огибая стаю, появилась серая полоса. Он догнал гнедого коня и в два прыжка обогнал его; он промчался мимо трудящегося гнедого; и только чалый Чарли Хейга остался впереди. Этот всадник, уверенный в победе, перекинул хлыст через запястье и держал лошадь в седле, когда короткий, пронзительный крик ужаса из толпы заставил его резко оглянуться через плечо. Он вонзил хлыст в бок чалого, но было слишком поздно. За пять корпусов до финиша маленький серый выставил нос вперед; и с этого момента, прижимаясь к земле, он делал все более и более длинный шаг, и каждый прыжок увеличивал его отрыв. На финише нос чалого едва касался крупа мерина.
Из толпы донесся рев бедлама. Таунсенд ругался и отбивал такт своим ругательствам толстым кулаком. Таунсенд нашел так много товарищей-неудачников, что его чувства были легко смягчены, и он повернулся к Коннору, криво улыбаясь.
"Мы не можем побеждать каждый день, - заявил он, - но вот что я тебе скажу, напарник: из всех мужчин, которых я когда-либо видел, ты получаешь медаль за то, что судишь лошадь. Ты можешь выбрать мою ниточку в любой день.
"Восемнадцать лет", - говорил Коннор монотонным тоном загипнотизированного.
"Эй, там", - запротестовал Таунсенд, понимая, что его вот-вот проигнорируют.
- Сто восемьдесят фунтов, - вздохнул здоровяк.
Таунсенд впервые увидел, что в руке его спутника был секундомер, и теперь, когда Коннор начал сокращать дистанцию, владелец отеля с любопытством последовал за ним. В двадцати шагах от начальной точки мужчина покрупнее резко остановился, покачал головой и пошел дальше. Дойдя до старта, он снова остановился, и Таунсенд обнаружил, что он тупо смотрит на циферблат часов.
"На чем они это сделали?" - спросил маленький человечек.
Другой не расслышал.
"Они сбежали с этой линии?" спросил он хриплым голосом.
"Конечно. Линия между этими столбами".
"Пятьдесят девять секунд!" - повторял он. "Пятьдесят девять секунд! Пятьдесят девять!"
"А как насчет пятидесяти девяти секунд?" - спросил Таунсенд и, не получив ответа, пробормотал себе под нос: "Жар ударил ему в голову".
Коннор тихо спросил: "Знаешь что-нибудь об этих серых лошадях и откуда они взялись?"
"Уверен. Как и все остальные. Родом вон оттуда, из гор. Их выращивает негр. Глухонемой. Никто никогда не слышал, чтобы он произносил хоть слово.
- И он так выращивает лошадей?
"Конечно".
"И никто не поднимался туда, чтобы попытаться их купить?"
- Слишком далеко, чтобы ехать, понимаешь? Долгая поездка и трудная тропа. Кроме того, здесь, в окрестностях Лукина, полно хороших лошадей.
"Конечно", - добродушно кивнул Коннор. "Конечно, есть".
"Кроме того, эти серые слишком маленькие. Лично я не стремлюсь к коротышке. Я выгляжу дураком рядом с одной из них.
Голос Коннора был полон искреннего согласия.
- Я тоже. Да, они маленькие, если все такие, как этот. Слишком маленькие. Намного меньше.
Краем глаза он внимательно посмотрел на Таунсенда, чтобы убедиться, что владелец отеля ничего не заподозрил.
- Этот глухонемой время от времени что-нибудь продает?
- Ага. Время от времени он спускается и продает лошадь первому встречному джентльмену, а потом возвращается в сад. Насколько я понимаю, он всегда продает меринов. Эти маленькие лошадки неплохо справляются с работой. У Гарри Маклина есть такой. Гарри живет в Форт-Эндрю. Есть забавная история о том, как Гарри ... "
"Какую цену запрашивает немой?"
"Думаешь заполучить одного из них?"
"Меня? Конечно, нет! Зачем мне такая коротышка? Но мне интересно, сколько они здесь платят за маленьких лошадок.
- Не знаю.
- Что это за история, которую ты собирался мне рассказать о Гарри Маклине?
"Видишь ли, дело было так... "
И он рассказал старую историю, пока они возвращались в отель. Коннор улыбался и кивал в соответствующих местах, но его отсутствующий взгляд снова был устремлен на невысокого серого мерина, отделяющегося от остальной своры.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Приехав в отель, Бен Коннор обнаружил, что его ждет следующая телеграмма:
Леди Фэй с девяносто восьмым Трикстером пробежала милю и фарлонг за сто пятьдесят четыре, со сто двадцатой каледонской черствой милей за сто тридцать девять Билли Джонс выглядит неплохо на быстрой трассе.
Гарри Слокум.
Это сообщение вытеснило все остальные мысли из головы Коннора. Из своей дорожной сумки он достал портфель, набитый мятыми бумагами и брошюрами, заполненными списками имен и цифр; затем последовало время напряженной работы. Страница за страницей расчеты, нацарапанные мягким карандашом крупным размашистым почерком, вырывались из блокнота, порхали по воздуху и лежали там, где упали. Когда час закончился, он отодвинул в сторону брошюры "дурмана" и взялся за свои записи. После этого он сидел в глубокой задумчивости и выпускал в потолок клубы сигаретного дыма.
По мере того, как его коричневое исследование продвигалось, он начал мять бумажки во влажных пальцах, пока не осталось только две. Их он балансировал на кончиках пальцев, как будто их вес мог воздействовать на его тонко настроенные нервы. Наконец одна рука медленно накрыла бумагу, которую держала, и смяла ее в комок. Он смахнул ее большим пальцем и поднялся. На оставшейся бумаге было написано "Трикстер". Коннор сделал свой выбор.
Покончив с этим, выражение его лица смягчилось, как у мужчин, расслабляющихся после целого дня умственного напряжения, и он неторопливо спустился по лестнице на улицу. Проходя через вестибюль, он услышал голос Джека Таунсенда, повышенный, очевидно, для того, чтобы привлечь его внимание.
"А вот и он. И только вес удержал его от того, чтобы поставить на серого".
Коннор слышал звуки, а не слова, потому что его мысли были уже далеко, в здании клуба, ожидая, когда "пони" пройдут мимо. По дороге на телеграф он не видел ни улицы, ни здания, ни лиц, пока не написал на одном из желтых бланков "Тысяча на Трикстера" и не адресовал его Гарри Слокуму. Только после того, как он положил телеграмму на стойку, он увидел Рут Мэннинг.
Она стояла вполоборота от ключа, но ее голова была наклонена в сторону стрекочущего эхолота с пустым, обращенным внутрь взглядом
- Ты слышишь? - радостно воскликнула она. "Бьорнсен вернулся!"
"Кто?" - спросил Коннор.
- Свейнрод Бьорнсен. Потерял трех человек из восьми, но приблизился к полюсу на сто пятьдесят миль. К тому же нашел новую землю.
- Дьявольский везунчик, да?
Но девушка нахмурилась.
- К счастью, ничего! Бьорнсен - боец; он потерял там своего отца и старшего брата три года назад, а затем вернулся, чтобы искупить вину за их смерть. Удача?"
Коннор, удивленный, кивнул. - Эта история с Бьорнсеном вылетела у меня из головы. Есть еще новости?
Она сделала небольшой жест ладонями вверх, как будто собирала что-то из воздуха.
- Новости? Старая телеграмма все утро изливала их на меня. Вчера Генри Леватер поднялся на высоту тридцать две тысячи футов, и "Адмирал Барр" был спущен на воду.
Коннор шел в ногу со временем, но сейчас он был в море.
- Это новый лайнер, не так ли?
- И это при том, что лайнер водоизмещением тридцать тысяч тонн. Она клюнула воду, как утка. Что ж, это то, что дядя Сэм может им дать; еще немного таких, как на "Адмирале Барре", и у нас будут старые цвета в каждом порту, который называет себя городом. Европе придется проснуться".
Она пересчитала телеграмму взмахом карандаша и бросила Коннору сдачу из копилки. Скрежет эхолота означал для Коннора что-то новое; края мира сомкнулись, потому что, когда шум прекратился, в густой тишине он увидел, как черты ее лица разгладились, а свет в глазах погас. Это позволило ему заглянуть в ее жизнь в Лукине, имея в качестве спутника только жужжащий провод. Мгновение назад она сияла, а теперь превратилась в усталую девушку с фиолетовыми тенями под глазами, отчего они казались призрачно большими.
"О, Бобби", - позвала она. Высокий юноша вышел из внутренней комнаты. "Возьми ключ, пожалуйста; я ухожу на ланч".
"Поехали со мной в отель", - предложил Коннор.
"Пообедаем у Таунсенда?" Она рассмеялась с легким волнением. "Это восхитительно".
Она уже порозовела, и ее глаза заблестели. Коннор решил, что она похожа на мотор, ничего особенного, но реагирующий на каждый электрический ток.
"Кстати, этот обед за мой счет", - добавила она.
"Почему так?"
"Потому что я люблю платить в дни выигрышей. Этим утром я обналичил лошадь индейца ".
Говоря языком самого Коннора, это заставило его встать на ноги.
- Ты ставишь на это? Значит, ты разбираешься в конине. Мне нравится этот малыш, но меня останавливает его вес.
Он улыбнулся ей с новым дружелюбием.
"Не приколачивай ко мне никаких цветов", - ответила она. - О, я достаточно разбираюсь в лошадях, чтобы взглянуть на их скакательные суставы и понять, как они стоят; и я не думаю, что купился бы на пони, который выставляет носок передней ноги– но я не судья. Я ставлю на серого, потому что я знаю кровь ".
Она остановилась у дверей отеля и не заметила, как изменилось лицо Коннора, когда они вошли.
"Странная штука с лошадьми", - продолжила она. "Они показывают свою натуру, хотя у самого прекрасного мужчины, который когда-либо ступал, может быть сын-неудачник. С лошадьми все по-другому. Да любой неряшливый пинто, в котором есть хоть капля крови Иден Грей, будет бегать, пока у него не разорвется сердце. Можешь не сомневаться.
Коннор заметил, что ленч у Таунсенда, должно быть, в моде в Лукине. "Массы" тех, кто приезжал в город на целый день, ели в закусочных в старых салунах, в то время как избранные отправлялись в отель. Миссис Таунсенд, расхаживавшая по комнате в голубом платье в белый горошек, когда она не спешила на кухню, бросила одобрительный взгляд на Бена Коннора и удивленный на девушку. Последовали и другие взгляды, потому что комната была довольно плотно заполнена, и вокруг них, спереди и сзади, поползли перешептывания.
Было легко понять, что Рут Мэннинг обвиняют в "поверхностном" знакомстве с незнакомцем, но она прекрасно держалась, и Коннор, оценивая ее внимательным взглядом, восхищался и задавался вопросом, где она этому научилась. И все же, когда они нашли столик и он выдвинул для нее стул, по тому, как она опустилась в него, он понял, что она не привыкла сидеть. Это замечание дало ему ощущение власти над ней.
- Тебе тоже понравился серый? - спросила она, когда он занял свое место.
"Я проиграл сотню, ставя против него", - спокойно сказал игрок. "Надеюсь, ты сорвал куш".
По тому, как слегка расширились ее глаза, он понял, что сто долларов были для нее немалой суммой, и она, покраснев, ответила:
"Я заключил пари с Джадом Элисоном; это было всего пять долларов, но у меня были шансы десять к одному. Пятьдесят долларов кажутся мне довольно большими, - добавила она, и ему понравилась ее откровенность.
"Но все ли знают об этих серых?"
"Не так уж много. Видите ли, их выпускают только в одной конторе. Папа разбирался в лошадях и сказал мне, что Иден Грей стоит денег любого мужчины. Бедный папа!"
Коннор увидел, как ее глаза потемнели и стали тусклыми, но отбросил сочувствие в сторону и приступил к делу.
"Я заинтересовался с тех пор, как увидел эту маленькую серую полоску на финише. Восемнадцать лет. Ты знал об этом?"
"Правда? Ну, папа сказал, что Иден Грей годится для двадцати пяти".
"Что еще он сказал?"
"В конце концов, он мало что о них знал, но сказал, что время от времени приходит глухонемой негр. Он настоящий великан. Всякий раз, когда он встречает человека, он слезает с лошади и вкладывает в руку другого бумажку. На бумажке написано: Пятьдесят долларов золотой монетой! Всегда так.
Для Коннора это было похоже на сказку.
"Джуд Харпер из Коллинсвилля встречался с ним однажды. У него было всего десять долларов золотом, но три сотни бумажками. Он предложил все триста десять глухонемому, но тот только покачал головой.
- Как часто он выходит из долины?
- Раз в год – раз в два года - никто не знает, как часто. Конечно, ему не потребуется много времени, чтобы найти человека, который купит лошадь, похожую на одну из серых, за пятьдесят долларов. В ту минуту, когда лошадь продана, он разворачивается и идет обратно. Пит Рикс попытался последовать за ним. Он повернулся к Питу спиной, прыгнул на него из-за камня и стащил с лошади. Затем он схватил его за волосы и наклонил
его голова запрокинута. Пит говорит, что ожидал, что ему сломают шею – он был как ребенок на руках у этого великана. Но казалось, что немой всего лишь говорил ему глухонемым языком, что он не должен следовать за ним. После того, как он напугал Пита до смерти, большой немой снова ушел, а Пит вернулся домой так быстро, как только могла нести его лошадь.
Коннор сглотнул. - Откуда они взяли имя Иден Грей? - спросил я.
"Я не знаю. Папа сказал, что три вещи верны относительно каждого серого. Это всегда мерин; у него всегда одна цена, и у него всегда есть недостаток. Я осмотрел ту, что бежала сегодня, и, тем не менее, не увидел ничего плохого ".
"С коровьими подковами", - сказал Коннор, тяжело дыша. "Продолжай!"
"Папа решил, что причина, по которой они не продали больше лошадей, заключалась в том, что владелец продавал только для того, чтобы избавиться от своего поголовья".
"Подожди", - сказал Коннор, постукивая по столу, чтобы подчеркнуть свою точку зрения. "Должен ли я понимать, что продаются только самые бедные "Иден Грей"?"
"Это была папина идея".
"Продолжай", - сказал Коннор.
"Ты взволнован?"
Но он быстро ответил: "Ну, один из этих серых выбил у меня сотню долларов. Я не могу не заинтересоваться".
Он снял с защелки брелок для часов и начал небрежно вертеть его в руках; это была голова обезьяны, вырезанная из пожелтевшей от времени слоновой кости.
Девушка зачарованно наблюдала за происходящим, но ничего не сказала об этом, потому что челюсть игрока сжалась в жесткую линию, и она подсознательно почувствовала, что расстояние между ними увеличивается.
"Лошади принадлежат глухонемому?" он спрашивал.
"Полагаю, да".
"Это звучит как обычный катехизис, не так ли?"
"Я не возражаю. Если подумать, все, связанное с серыми, странно. Ну, я никогда не видел этого человека, но знаешь, что я думаю? Что он живет там, в горах, один, потому что он что-то вроде религиозного фанатика.
"Религия? Может быть, сумасшедший".
"Может быть".
"Какой он религии?"
"Я не знаю", - холодно ответила девушка. "После того, как ты некоторое время метал молнии, религия тебя перестала интересовать".
Он кивнул, не совсем уверенный в ее позиции, но теперь ее лицо потемнело, и она продолжила, проявляя все больший интерес к этой теме.
"О, я слышал, как они бредят о Боге, который сотворил землю, звезды и все такое прочее; горы тоже. Я слышал, как они умирали, прося пощады и восхваляя Бога. Так поступил папа. Его доконала выпивка. Но я говорю только о фактах. Насколько я могу судить, когда люди сталкиваются с чем-то, чего они не могут понять, они просто закрывают глаза и говорят: "Боже!" И когда они должны умереть, иногда они боятся и говорят "Боже", потому что думают, что гаснут, как погасший фонарь, и никогда больше не зажгутся ".
Игрок сидел, подперев подбородок ладонью, и из-под тяжелых бровей изучал девушку.
"Я держу зла не больше, чем любой другой, - сказала девочка, - но я видела папу, и с тех пор меня тошнит от религии. Кроме того, как вы объясните те отвратительные вещи, которые происходят в мире? Вспомните вчерашний день! "Морской царь" идет ко дну со всеми, кто был на борту. Все они были мошенниками? Были ли они все готовы умереть? Они могут рассказывать мне о Боге, но я говорю: "Дайте мне доказательства!"
Она вызывающе посмотрела на Коннора. "Есть только одна вещь, во что я верю, - сказала она, - это удача!"
Он не пошевелился, но все еще изучал ее, и она покраснела под этим пристальным взглядом.
"Не то чтобы мне повезло настолько, чтобы я полюбила это. Я застрял здесь, на краю света, всю свою жизнь. И как я хотел уехать отсюда! Как я этого хотел! Я умолял дать мне шанс – бросить работу. Если от этого не появляются мозоли на руках девушки, то они останутся в ее сердце. Я всю свою жизнь ждал шанса, и этот шанс так и не представился ". Что-то вспыхнуло в ней.
- Иногда мне кажется, - прошептала она, - что я этого не вынесу! Что я бы сделала что угодно! Что угодно – только бы сбежать.
Она замолчала, и когда ее страсть угасла, она испугалась, что сказала слишком много.
- Пожми, - сказал он, протягивая руку через стол, - я с тобой. Удачи! Это все, чем можно управлять!"
Его пальцы крепко сжали ее руку, и она вздрогнула, потому что он
забыл снять статуэтку из слоновой кости со своей руки, и обезьянья голова врезалась ей в плоть.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В тот вечер Рут послала мальчика в отель с телеграммой для Коннора. В ней сообщалось, что Трикстер со счетом шесть к одному вернулся домой победителем в Маррее. Но у Коннора хватило времени только на ворчание и кивок; он был слишком занят составлением письма Гарри Слокуму, которое гласило следующее:
Дорогой Гарри:
Я собираюсь сунуть свою голову в пасть льву; и на случай, если вы больше не услышите обо мне, скажем, в течение трех месяцев, я прошу вас поискать мои кости. Я начинаю делать ставку в тысячу раз против одного. Работаю над предчувствием крупнейшей зачистки, которую мы когда-либо проводили. Я отправляюсь в горы, чтобы найти глухонемого негра, который разводит лучших лошадей, каких я когда-либо видел. Ты понимаешь это? Ни один белый человек не заходил в ту долину; по крайней мере, никто не выходил оттуда с разговорами. Но я собираюсь захватить кое-что с собой. Если я не выйду, это будет потому, что меня ударили по голове в долине. Я никому здесь не говорю, куда направляюсь, но я навел справки, и вот что я понял: никого не интересует долина немого просто потому, что она так далеко. Немой не беспокоит их, и они не будут беспокоить его. Это главная причина, по которой его оставляют в покое. Другие причины заключаются в том, что его подозревают в том, что он плохой актер.
Но расстояние - это главное, что отдаляет людей. По прямой идти плохо. Лучший способ обойти - это медленное путешествие. Она ведет на запад от Лукина и спускается в долину реки Жирар; затем вдоль реки Жирар к ее истокам. Затем снова через горы к единственному входу в долину. Я рассказываю вам все это для того, чтобы вы знали, что вас может ждать впереди. Если я пробуду мамой три месяца, приходи прямо к Лукину; иди к телеграфистке по имени Рут Мэннинг и скажи ей, что ты пришел разыскать меня. Она назовет тебе имена дюжины лучших людей в Лукине, и ты отправишься в долину со всем отрядом.
Вокруг Лукина царит какой-то туманный страх перед долиной, они называют это плохим лекарством.
У меня впереди тяжелая игра, и я собираюсь раскрыть карты. Мне нужно попасть в Сад хитростью и выйти тем же путем. Я начинаю сегодня днем.
У меня есть лошадь и вьючный мул, и я собираюсь попробовать свои силы в походе. Если я вернусь, то, я думаю, на чем-то, что выдержит и рюкзак, и меня, и путешествие не займет много времени. Наши дни, когда мы были богатыми в течение десяти дней и бедными в течение тридцати, закончатся.
Будь наготове; ровно через девяносто дней отправляйся на Запад, если я по-прежнему буду молчать.
Как всегда,
Бен.
Прежде чем почта отправила это письмо на восток, Бен Коннор получил последний совет от Джека Таунсенда. Именно под наблюдением служащего отеля он выбирал свой наряд из мягкой фетровой шляпы, фланелевых рубашек, толстых носков и напатановых ботинок; Таунсенд тоже пошел с ним выбирать вьючного мула и все необходимое для вьюка, от соли до консервированных помидоров.
Что касается лошади, Таунсенд просто стоял рядом, восхищаясь, пока Бен Коннор перебирал дюжину вариантов и выбрал гнедую крепкого телосложения, с ногами, достаточными для быстрой езды в крайнем случае, и гибкими суставами, которые обещали легкую походку.
"У тебя не будет никаких проблем", - сказал Таунсенд, когда Коннор уселся в седло, поводя стременами взад-вперед и хмурясь на скрип новой кожи. "Куда бы ты ни пошел, ты найдешь джентльменов, готовых помочь тебе на твоем пути".
"Почему это? Разве я не выгляжу опытным игроком в этой игре?"
"Не с таким цветом лица; город виден за милю. Если бы вы сказали мне, куда направляетесь... "
"Но я никуда не направляюсь", - ответил Коннор. "Я иду по следу своего носа".
"С этим ружьем ты должен добыть немного дичи".
Коннор положил руку на приклад винтовки, которая висела в чехле у него под ногой. У него было мало опыта обращения с оружием, но он ничего не сказал.
"Все в порядке", - продолжил Таунсенд, отступая назад, чтобы посмотреть. - У мула ни единого изъяна; никаких признаков безымянной кости или лопатки, а если у мула их нет, значит, у него все в порядке. Не обращайся с ним слишком хорошо. Когда тебе захочется его погладить, вместо этого обругай. В природе мулов любить, когда их время от времени бьют; они балуются без этого, как дети. Он будет держаться сзади два дня, но на третий день он обойдет всю вашу лошадь; никогда не было лошади, которая могла бы идти пешком с мулом в долгом путешествии. Что ж, мистер Коннор, я думаю, у вас все в порядке, но я бы хотел прислать мальчика, чтобы он проследил, как вы правильно приступаете к работе.
"Не волнуйся", - улыбнулся Коннор. "Я записал все твои предложения".
"Вот то, что ты хочешь сделать особенным", - сказал толстяк. "Не переносите свой лагерь по пятницам или тринадцатому; если вы приближаетесь к городу и черная кошка пересекает ваш след, вы разбиваете лагерь прямо там и не двигаетесь дальше к этому городу до следующего утра. И подожди минутку – если ты отправишься в путь и обнаружишь, что оставил что-то в лагере, пересеки тропу, прежде чем возвращаться.
Он нахмурился, чтобы собраться с мыслями.
"Ну, если вы не сделаете ни одной из этих трех вещей, вы не сможете сильно ошибиться. Долго, и удачи, мистер Коннор".
Коннор взмахнул рукой, тронул гнедого пяткой, и лошадь перешла на рысь, в то время как веревка, натянувшись, сначала растянула шею мула, а затем потянула его волочащейся иноходью. Таким образом, Коннор покинул Лукин. Он улыбнулся про себя, уверенно подумав о том, что вернется совсем другим способом.
В первый же день у Коннора разболелся нос, загорели шея и запястья, а на ужин у него был подгоревший бекон и безвкусный кофе; но на следующее утро он выбрался из неспокойных гор и спустился по длинному пологому склону в долину реки Жирар. Здесь всегда была вода и отличная трава для лошади и мула, а с оврага дул прохладный ветер, приносящий снег. На третий день он освоился с рутиной своей работы и знал самое уязвимое место на ребрах мула, а также придумал ласкательное прозвище для гнедого. После этого поход был достаточно приятным. Это заняло у него больше времени, чем он ожидал, потому что он не стал подгонять лошадь, так как уклон ущелья становился все круче; позже он понял, что поступил мудро, сохранив каштан свежим для последнего рывка, потому что, когда он достиг истока Жирара, перед ним открылась путаница труднопроходимых голых гор. Он был обескуражен, но полон решимости, и на следующее утро наполнил свои фляги и приступил к последнему этапу своего путешествия.
Удача подарила ему прохладную погоду с высокими движущимися облаками, которые закрывали солнце в середине дня, но даже тогда это была тяжелая работа. У него не было и следа тропы, по которой можно было бы идти; склоны гор представляли собой голые скалы. В расщелинах виднелись редкие кустарники и карликовые деревья, пустившие корни, но в целом Коннор путешествовал по морю камней, и иногда, когда солнце сверкало на гладкой поверхности, отражение ослепляло его. К полудню гнедой начал прихрамывать, а еще до наступления темноты даже мул начал проявлять признаки беспокойства. И хотя Коннор теперь путешествовал по компасу, его преследовал постоянный страх, что он мог ошибиться в пути или что указания, которые он получил в Лукине, могли быть совершенно неверными. Над горами уже опускался вечер, когда он обогнул склон черной скалы и обнаружил под собой картину, которая во всех деталях совпадала со всем, что он слышал об этой долине.
Первый взгляд был подобен взгляду в глубокий каменный колодец с проблесками воды на дне; потом он сел на валун и расставил детали этого большого пейзажа. Ничто не вело в Сад ни с какой стороны; это была причуда природы. Возможно, какое-то сотрясение земли, когда эти горы только поднимались, раскололо скалы, или когда поверхностные слои поднялись, они расступились над центральным подъемником и оставили эту рваную трещину. Через долину протекала река, но вода никогда не смогла бы прорезать эти пилообразные утесы; и Коннор заметил одну странную вещь: долина резко обрывалась как к северу, так и к югу. При косом солнечном свете и на таком расстоянии – по его прикидкам, это место имело около десяти-пятнадцати миль в длину – казалось, что утесы на севере и юге были такими же твердыми и высокими, как и часть склонов; но этого не могло быть, если только река действительно не исчезала за стеной. Тем не менее, он не мог разглядеть деталей на расстоянии, только основные очертания места, блеск растительности, будь то деревья или трава, и блеск реки, которая разливалась к центру долины, превращаясь в озеро. Он смог обнаружить только один естественный вход; в ближайшей стене утеса виднелась глубокая, узкая расщелина, которая тянулась до самого дна долины, и единственным выходом был труднопроходимый овраг. Гнедой с больными ногами уловил вспышку зелени, и теперь он навострил уши и заржал, как будто увидел дом. Коннор начал спускаться по камням ко входу, ведя лошадь под уздцы, в то время как мул устало плелся позади. Когда он повернулся, ветер донес до него из долины слабый ритмичный звон. Когда он остановился, чтобы прислушаться, звук исчез.
Он нырнул с более яркого уровня в преждевременную ночь внизу; быстро сгущался вечер, и с каждым шагом Коннор чувствовал, как туманная тьма сгущается над его головой. Он спотыкался о валуны, с опущенной головой, едва различая землю у своих ног, но когда он достиг дна небольшого оврага, который тянулся ко входу, он поднял глаза к красному небу, и более высокие горы откатывались волнами света. Расстояния увеличивались; казалось, он смотрит с самого низа мира на его вершину; он обернулся, чувствуя легкое головокружение, и между краями расщелины, которые поднимались прямыми, как дорические колонны, он увидел огонь, горящий у входа в Эдемский сад. Над ними был закат, но костер отбрасывал длинные лучи сквозь ночь нижней долины. Коннор указал на это своей лошади, и маленькая кавалькада медленно двинулась вперёд.
**
****
******
CHAPTER ONE
By careful tailoring the broad shoulders of Ben Connor were made to appear fashionably slender, and he disguised the depth of his chest by a stoop whose model slouched along Broadway somewhere between sunset and dawn. He wore, moreover, the first or second pair of spats that had ever stepped off the train at Lukin Junction, a glowing Scotch tweed, and a Panama hat of the color and weave of fine old linen. There was a skeleton at this Feast of Fashion, however, for only tight gloves could make the stubby fingers and broad palms of Connor presentable. At ninety-five in the shade gloves were out of the question, so he held a pair of yellow chamois in one hand and in the other an amber-headed cane. This was the end of the little spur-line, and while the train backed off down the track, staggering across the switch, Ben Connor looked after it, leaning upon his cane just forcibly enough to feel the flection of the wood. This was one of his attitudes of elegance, and when the train was out of sight, and only the puffs of white vapor rolled around the shoulder of the hill, he turned to look the town over, having already given Lukin Junction ample time to look over Ben Connor.
The little crowd was not through with its survey, but the eye of the imposing stranger abashed it. He had one of those long somber faces which Scotchmen call "dour." The complexion was sallow, heavy pouches of sleeplessness lay beneath his eyes, and there were ridges beside the corners of his mouth which came from an habitual compression of the lips. Looked at in profile he seemed to be smiling broadly so that the gravity of the full face was always surprising. It was this that made the townsfolk look down. After a moment, they glanced back at him hastily. Somewhere about the corners of his lips or his eyes there was a glint of interest, a touch of amusement – they could not tell which, but from that moment they were willing to forget the clothes and look at the man.
While Ben Connor was still enjoying the situation, a rotund fellow bore down on him.
"You're Mr. Connor, ain't you? You wired for a room in the hotel? Come on, then. My rig is over here. These your grips?"
He picked up the suit case and the soft leather traveling bag, and led the way to a buckboard at which stood two downheaded ponies.
"Can't we walk?" suggested Ben Connor, looking up and down the street at the dozen sprawling frame houses; but the fat man stared at him with calm pity. He was so fat and so good-natured that even Ben Connor did not impress him greatly.
"Maybe you think this is Lukin?" he asked.
When the other raised his heavy black eyebrows he explained: "This ain't nothing but Lukin Junction. Lukin is clear round the hill. Climb in, Mr. Connor."
Connor laid one hand on the back of the seat, and with a surge of his strong shoulders leaped easily into his place; the fat man noted this with a roll of his little eyes, and then took his own place, the old wagon careening toward him as he mounted the step. He sat with his right foot dangling over the side of the buckboard, and a plump shoulder turned fairly upon his passenger so that when he spoke he had to throw his head and jerk out the words; but this was apparently his time-honored position in the wagon, and he did not care to vary it for the sake of conversation. A flap of the loose reins set the horses jog-trotting out of Lukin Junction down a gulch which aimed at the side of an enormous mountain, naked, with no sign of a village or even a single shack among its rocks. Other peaks crowded close on the right and left, with a loftier range behind, running up to scattered summits white with snow and blue with distance. The shadows of the late afternoon were thick as fog in the gulch, and all the lower mountains were already dim so that the snow-peaks in the distance seemed as detached, and high as clouds. Ben Connor sat with his cane between his knees and his hands draped over its amber head and watched those shining places until the fat man heaved his head over his shoulder.
"Most like somebody told you about Townsend's Hotel?"
His passenger moved his attention from the mountain to his companion. He was so leisurely about it that it seemed he had not heard.
"Yes," he said, "I was told of the place."
"Who?" said the other expectantly.
"A friend of mine."
The fat man grunted and worked his head around so far that a great wrinkle rolled up his neck close to his ear. He looked into the eye of the stranger.
"Me being Jack Townsend, I'm sort of interested to know things like that; the ones that like my place and them that don't."
Connor nodded, but since he showed no inclination to name his friend, Jack Townsend swung on a new tack to come to the windward of this uncommunicative guest. Lukin was a fairly inquisitive town, and the hotel proprietor usually contributed his due portion and more to the gossips.
"Some comes for one reason and some for another," went on Townsend, "which generally it's to hunt and fish. That ain't funny come to think of it, because outside of liars nobody ever hooked finer trout than what comes out of the Big Sandy. Some of 'em comes for the mining – they was a strike over to South Point last week – and some for the cows, but mostly it's the fishing and the hunting."
He paused, but having waited in vain he said directly: "I can show you the best holes in the Big Sandy."
There was another of those little waits with which, it seemed, the stranger met every remark; not a thoughtful pause, but rather as though he wondered if it were worth while to make any answer.
"I've come here for the silence," he said.
"Silence," repeated Townsend, nodding in the manner of one who does not understand.
Then he flipped the roan with the butt of his lines and squinted down the gulch, for he felt there might be a double meaning in the last remark. Filled with the gloomy conviction that he was bringing a silent man to his hotel, he gloomily surveyed the mountain sides. There was nothing about them to cheer him. The trees were lost in shadows and all the slopes seemed quite barren of life. He vented a little burst of anger by yanking at the rein of the off horse, a dirty gray.
"Giddap, Kitty, damn your eyes!"
The mare jumped, struck a stone with a fore foot, and stumbled heavily. Townsend straightened her out again with an expert hand and cursed.
"Of all the no-good hosses I ever see," he said, inviting the stranger to share in his just wrath, "this Kitty is the outbeatingest, no good rascal. Git on, fool."
He clapped the reins along her back, and puffed his disgust.
"And yet she has points. Now, I ask you, did you ever see a truer Steeldust? Look at that high croup and that straight rump. Look at them hips, I say, and a chest to match 'em. But they ain't any heart in her. Take a hoss through and through," he went on oracularly, "they're pretty much like men, mostly, and if a man ain't got the heart inside, it don't make no difference how big around the chest he measures."
Ben Connor had leaned forward, studying the mare.
"Your horse would be all right in her place," he said. "Of course, she won't do up here in the mountains."
Like any true Westerner of the mountain-desert, Jack Townsend would far rather have been discovered with his hand in the pocket of another man than be observed registering surprise. He looked carefully ahead until his face was straight again. Then he turned.
"Where d'you make out her place to be?" he asked carelessly.
"Down below," said the other without hesitation, and he waved his arm. "Down in soft, sandy irrigation country she'd be a fine animal."
Jack Townsend blinked. "You know her?" he asked.
The other shook his head.
"Well, damn my soul!" breathed the hotel proprietor. "This beats me. Maybe you read a hoss's mind, partner?"
Connor shrugged his shoulders, but Townsend no longer took offense at the taciturnity of his companion; he spoke now in a lower confiding voice which indicated an admission of equality.
"You're right. They said she was good, and she was good! I seen her run; I saddled her up and rode her thirty miles through sand that would of broke the heart of anything but a Steeldust, and she come through without battin' an eye. But when I got her up here
she didn't do no good. But" – he reverted suddenly to his original surprise – "how'd you know her? Recognize the brand, maybe?"
"By her trot," said the other, and he looked across the hills.
They had turned an angle of the gulch, and on a shelf of level ground, dishing out from the side of the mountain, stretched the town.
"Isn't it rather odd," said Connor, "for people to build a town over here when they could have it on the railroad?"
"Maybe it looks queer to some," nodded Townsend.
He closed his lips firmly, determined to imitate the terseness of his guest; but when he observed with a side-glance that Connor would not press the inquiry, talk suddenly overflowed. Indeed, Townsend was a running well of good nature, continually washing all bad temper over the brim.
"I'll show you how it was," he went on. "You see that shoulder of the mountain away off up there? If the light was clearer you'd be able to make out some old shacks up there, half standin' up and half fallin' down. That's where Lukin used to be. Well, the railroad come along and says: 'We're goin' to run a spur into the valley, here. You move down and build your town at the end of the track and we'll give you a hand bringing up new timber for the houses.' That's the way with railroads; they want to dictate; they're too used to handlin' folks back East that'll let capital walk right over their backs."
Here Townsend sent a glance at Connor to see if he stirred under the spur, but there was no sign of irritation.
"Out here we're different; nobody can't step in here and run us unless he's asked. See? We said, you build the railroad halfway and we'll come the other half, but we won't come clear down into the valley."
"Why?" asked Connor. "Isn't Lukin Junction a good place for a village?"
"Fine. None better. But it's the principle of the thing, you see? Them railroad magnates says to us: 'Come all the way.' 'Go to the devil,' says we. And so we come halfway to the new railroad and built our town; it'd be a pile more agreeable to have Lukin over where the railroad ends – look at the way I have to drive back and forth for my trade? But just the same, we showed that railroad that it couldn't talk us down."
He struck his horses savagely with the lines; they sprang from the jog-trot into a canter, and the buckboard went bumping down the main street of Lukin.
CHAPTER TWO
Ben Connor sat in his room overlooking the crossing of the streets. It was by no means the ramshackle huddle of lean-to's that he had expected, for Lukin was built to withstand a siege of January snows and storm-winds which were scooped by the mountains into a funnel that focused straight on the village. Besides, Lukin was no accidental, crossroads town, but the bank, store, and amusement center of a big country. The timber was being swept from the Black Mountain; there were fairly prosperous mines in the vicinity; and cattlemen were ranging their cows over the plateaus more and more during the spring and summer. Therefore, Lukin boasted two parallel main streets, and a cross street, looking forward to the day when it should be incorporated and have a mayor of its own. At present it had a moving-picture house and a dance hall where a hundred and fifty couples could take the floor at once; above all, it had Jack Townsend's hotel. This was a stout, timber building of two stories, the lower portion of which was occupied by the restaurant, the drug store, the former saloon now transformed into an ice-cream parlor, and other public places.
It was dark, but the night winds had not yet commenced, and Lukin sweltered with a heat more unbearable than full noon.
It was nothing to Ben Connor, however, for he was fresh from the choking summer nights of Manhattan, and in Lukin, no matter how hot it became, the eye could always find a cool prospect. It had been unpleasant enough when the light was burning, for the room was done in a hot, orange-colored paper, but when he blew out the lamp and sat down before the window he forgot the room and let his glance go out among the mountains. A young moon drifted
across the corner of his window, a sickle of light with a dim, phosphorescent line around the rest of the circle. It was bright enough to throw the peaks into strong relief, and dull enough to let the stars live.
His upward vision had as a rule been limited by the higher stories of some skyscraper, and now his eye wandered with a pleasant sense of freedom over the snow summits where he could imagine a cold wind blowing through reach after reach of the blue-gray sky. It pleased and troubled Ben Connor very much as one is pleased and troubled by the first study of a foreign language, with new prospects opening, strange turns of thought, and great unknown names like stars. But after a time Ben Connor relaxed. The first cool puff moved across his forehead and carried him halfway to a dreamless sleep.
Here a chorus of mirth burst up at him from the street, men's voices pitched high and wild, the almost hysterical laughter of people who are much alone. In Manhattan only drunken men laughed like this. Among the mountains it did not irritate Ben Connor; in tune with the rest, it was full of freedom. He looked down to the street, and seeing half a dozen bearded fellows frolic in the shaft of light from a window, he decided that people kept their youth longer in Lukin.
All things seemed in order to Connor, this night. He rolled his sleeves higher to let all the air that stirred get at his bulky forearms, and then lighted a cigar. It was a dark, oily Havana – it had cost him a great deal in money and nerves to acquire that habit – and he breathed the scent deep while he waited for the steady wind which Jack Townsend had promised. There was just enough noise to give the silence that waiting quality which cannot be described; below him voices murmured, and lifted now and then, rhythmically. Ben Connor thought the sounds strangely musical, and he began to brim with the same good nature which puffed the cheeks of Jack Townsend. There was a substantial basis for that content in the broiled trout which he had had for dinner. It was while his thoughts drifted back to those browned fish that the first wind struck him. Dust with an acrid scent whirled up from the street – then a steady stream of air swept his face and arms.
It was almost as if another personality had stepped into the room. The sounds from the street fell away, and there was the rustling of cloth somewhere, the cool lifting of hair from his forehead, and an odd sense of motion – as if the wind were blowing through him. But something else came with the breeze, and though he noted it at first with only a subconscious discontent, it beat gradually into his mind, a light ticking, very rapid, and faint, and sounding in an irregular rhythm. He wanted to straighten out that rhythm and make the flutter of tapping regular. Then it began to take on a meaning; it framed words.
"Philip Lord, jailed for embezzlement."
"Hell!" burst out Ben Connor. "The telegraph!"
He started up from his chair, feeling betrayed, for that light, irregular tapping was the voice of the world from which he had fled. A hard, cool mind worked behind the gray eyes of Ben Connor, but as he fingered the cigar his brain was fumbling at a large idea. Forty-Second and Broadway was calling him back.
When he looked out the window, now, the mountains were flat shapes against a flat sky, with no more meaning than a picture.
The sounder was chattering: "Kid Lane wins title in eighth round. Lucky punch dethrones lightweight champion." Ben Connor swallowed hard and found that his throat was dry. He was afraid of himself – afraid that he would go back. He was recalled from his ugly musing by the odor of the cigar, which had burned out and was filling the room with a rank smell; he tossed the crumbled remnants through the window, crushed his hat upon his head, and went down, collarless, coatless, to get on the street in the sound of men's voices. If he had been in Manhattan he would have called up a pal; they would have planned an evening together; but in Lukin —
At the door below he glared up and down the street. There was nothing to see but a light buggy which rolled noiselessly through the dust. A dog detached itself from behind the vehicle and came to bark furiously at his feet. The kicking muscles in Connor's leg began to twitch, but a voice shouted and the mongrel trotted away, growling a challenge over its shoulder. The silence fell once more. He turned and strode back to the desk of the hotel, behind which Jack Townsend sat tilted back in his chair reading a newspaper.
"What's doing in this town of yours to-night?" he asked.
The proprietor moistened a fat thumb to turn the page and looked over his glasses at Connor.
"Appears to me there ain't much stirrin' about," he said. "Except for the movies down the street. You see, everybody's there."
"Movies," muttered Connor under his breath, and looked savagely around him.
What his eyes fell on was a picture of an old, old man on the wall, and the rusted stove which stood in the center of the room with a pipe zigzagging uncertainly toward the ceiling. Everything was out of order, broken down – like himself.
"Looks to me like you're kind of off your feet," said Jack Townsend, and he laid down his paper and looked wistfully at his guest. He made up his mind. "If you're kind of dry for a drink," he said, "I might rustle you a flask of red-eye – "
"Whisky?" echoed Connor, and moistened his lips. Then he shook his head. "Not that."
He went back to the door with steps so long and heavy that Jack Townsend rose from his chair, and spreading his hands on the desk, peered after the muscular figure.
"That gent is a bad hombre," pronounced Jack to himself. He sat down again with a sigh, and added: "Maybe."
At the door Connor was snarling: "Quiet? Sure; like a grave!"
The wind freshened, fell away, and the light, swift ticking sounded again more clearly. It mingled with the alkali scent of the dust – Manhattan and the desert together. He felt a sense of persecuted virtue. But one of his maxims was: "If anything bothers you, go and find out about it."
Ben Connor largely used maxims and epigrams; he met crises by remembering what some one else had said. The ticking of the sounder was making him homesick and dangerously nervous, so he went to find the telegrapher and see the sounder which brought the voice of the world into Lukin
evel ground, dishing out from the side of the mountain, stretched the town.
"Isn't it rather odd," said Connor, "for people to build a town over here when they could have it on the railroad?"
"Maybe it looks queer to some," nodded Townsend.
He closed his lips firmly, determined to imitate the terseness of his guest; but when he observed with a side-glance that Connor would not press the inquiry, talk suddenly overflowed. Indeed, Townsend was a running well of good nature, continually washing all bad temper over the brim.
"I'll show you how it was," he went on. "You see that shoulder of the mountain away off up there? If the light was clearer you'd be able to make out some old shacks up there, half standin' up and half fallin' down. That's where Lukin used to be. Well, the railroad come along and says: 'We're goin' to run a spur into the valley, here. You move down and build your town at the end of the track and we'll give you a hand bringing up new timber for the houses.' That's the way with railroads; they want to dictate; they're too used to handlin' folks back East that'll let capital walk right over their backs."
Here Townsend sent a glance at Connor to see if he stirred under the spur, but there was no sign of irritation.
"Out here we're different; nobody can't step in here and run us unless he's asked. See? We said, you build the railroad halfway and we'll come the other half, but we won't come clear down into the valley."
"Why?" asked Connor. "Isn't Lukin Junction a good place for a village?"
"Fine. None better. But it's the principle of the thing, you see? Them railroad magnates says to us: 'Come all the way.' 'Go to the devil,' says we. And so we come halfway to the new railroad and built our town; it'd be a pile more agreeable to have Lukin over where the railroad ends – look at the way I have to drive back and forth for my trade? But just the same, we showed that railroad that it couldn't talk us down."
He struck his horses savagely with the lines; they sprang from the jog-trot into a canter, and the buckboard went bumping down the main street of Lukin.
CHAPTER TWO
Ben Connor sat in his room overlooking the crossing of the streets. It was by no means the ramshackle huddle of lean-to's that he had expected, for Lukin was built to withstand a siege of January snows and storm-winds which were scooped by the mountains into a funnel that focused straight on the village. Besides, Lukin was no accidental, crossroads town, but the bank, store, and amusement center of a big country. The timber was being swept from the Black Mountain; there were fairly prosperous mines in the vicinity; and cattlemen were ranging their cows over the plateaus more and more during the spring and summer. Therefore, Lukin boasted two parallel main streets, and a cross street, looking forward to the day when it should be incorporated and have a mayor of its own. At present it had a moving-picture house and a dance hall where a hundred and fifty couples could take the floor at once; above all, it had Jack Townsend's hotel. This was a stout, timber building of two stories, the lower portion of which was occupied by the restaurant, the drug store, the former saloon now transformed into an ice-cream parlor, and other public places.
It was dark, but the night winds had not yet commenced, and Lukin sweltered with a heat more unbearable than full noon.
It was nothing to Ben Connor, however, for he was fresh from the choking summer nights of Manhattan, and in Lukin, no matter how hot it became, the eye could always find a cool prospect. It had been unpleasant enough when the light was burning, for the room was done in a hot, orange-colored paper, but when he blew out the lamp and sat down before the window he forgot the room and let his glance go out among the mountains. A young moon drifted across the corner of his window, a sickle of light with a dim, phosphorescent line around the rest of the circle. It was bright enough to throw the peaks into strong relief, and dull enough to let the stars live.
His upward vision had as a rule been limited by the higher stories of some skyscraper, and now his eye wandered with a pleasant sense of freedom over the snow summits where he could imagine a cold wind blowing through reach after reach of the blue-gray sky. It pleased and troubled Ben Connor very much as one is pleased and troubled by the first study of a foreign language, with new prospects opening, strange turns of thought, and great unknown names like stars. But after a time Ben Connor relaxed. The first cool puff moved across his forehead and carried him halfway to a dreamless sleep.
Here a chorus of mirth burst up at him from the street, men's voices pitched high and wild, the almost hysterical laughter of people who are much alone. In Manhattan only drunken men laughed like this. Among the mountains it did not irritate Ben Connor; in tune with the rest, it was full of freedom. He looked down to the street, and seeing half a dozen bearded fellows frolic in the shaft of light from a window, he decided that people kept their youth longer in Lukin.
All things seemed in order to Connor, this night. He rolled his sleeves higher to let all the air that stirred get at his bulky forearms, and then lighted a cigar. It was a dark, oily Havana – it had cost him a great deal in money and nerves to acquire that habit – and he breathed the scent deep while he waited for the steady wind which Jack Townsend had promised. There was just enough noise to give the silence that waiting quality which cannot be described; below him voices murmured, and lifted now and then, rhythmically. Ben Connor thought the sounds strangely musical, and he began to brim with the same good nature which puffed the cheeks of Jack Townsend. There was a substantial basis for that content in the broiled trout which he had had for dinner. It was while his thoughts drifted back to those browned fish that the first wind
struck him. Dust with an acrid scent whirled up from the street – then a steady stream of air swept his face and arms.
It was almost as if another personality had stepped into the room. The sounds from the street fell away, and there was the rustling of cloth somewhere, the cool lifting of hair from his forehead, and an odd sense of motion – as if the wind were blowing through him. But something else came with the breeze, and though he noted it at first with only a subconscious discontent, it beat gradually into his mind, a light ticking, very rapid, and faint, and sounding in an irregular rhythm. He wanted to straighten out that rhythm and make the flutter of tapping regular. Then it began to take on a meaning; it framed words.
"Philip Lord, jailed for embezzlement."
"Hell!" burst out Ben Connor. "The telegraph!"
He started up from his chair, feeling betrayed, for that light, irregular tapping was the voice of the world from which he had fled. A hard, cool mind worked behind the gray eyes of Ben Connor, but as he fingered the cigar his brain was fumbling at a large idea. Forty-Second and Broadway was calling him back.
When he looked out the window, now, the mountains were flat shapes against a flat sky, with no more meaning than a picture.
The sounder was chattering: "Kid Lane wins title in eighth round. Lucky punch dethrones lightweight champion." Ben Connor swallowed hard and found that his throat was dry. He was afraid of himself – afraid that he would go back. He was recalled from his ugly musing by the odor of the cigar, which had burned out and was filling the room with a rank smell; he tossed the crumbled remnants through the window, crushed his hat upon his head, and went down, collarless, coatless, to get on the street in the sound of men's voices. If he had been in Manhattan he would have called up a pal; they would have planned an evening together; but in Lukin —
At the door below he glared up and down the street. There was nothing to see but a light buggy which rolled noiselessly through the dust. A dog detached itself from behind the vehicle and came to bark furiously at his feet. The kicking muscles in Connor's leg began to twitch, but a voice shouted and the mongrel trotted away, growling a challenge over its shoulder. The silence fell once more. He turned and strode back to the desk of the hotel, behind which Jack Townsend sat tilted back in his chair reading a newspaper.
"What's doing in this town of yours to-night?" he asked.
The proprietor moistened a fat thumb to turn the page and looked over his glasses at Connor.
"Appears to me there ain't much stirrin' about," he said. "Except for the movies down the street. You see, everybody's there."
"Movies," muttered Connor under his breath, and looked savagely around him.
What his eyes fell on was a picture of an old, old man on the wall, and the rusted stove which stood in the center of the room with a pipe zigzagging uncertainly toward the ceiling. Everything was out of order, broken down – like himself.
"Looks to me like you're kind of off your feet," said Jack Townsend, and he laid down his paper and looked wistfully at his guest. He made up his mind. "If you're kind of dry for a drink," he said, "I might rustle you a flask of red-eye – "
"Whisky?" echoed Connor, and moistened his lips. Then he shook his head. "Not that."
He went back to the door with steps so long and heavy that Jack Townsend rose from his chair, and spreading his hands on the desk, peered after the muscular figure.
"That gent is a bad hombre," pronounced Jack to himself. He sat down again with a sigh, and added: "Maybe."
At the door Connor was snarling: "Quiet? Sure; like a grave!"
The wind freshened, fell away, and the light, swift ticking sounded again
more clearly. It mingled with the alkali scent of the dust – Manhattan and the desert together. He felt a sense of persecuted virtue. But one of his maxims was: "If anything bothers you, go and find out about it."
Ben Connor largely used maxims and epigrams; he met crises by remembering what some one else had said. The ticking of the sounder was making him homesick and dangerously nervous, so he went to find the telegrapher and see the sounder which brought the voice of the world into Lukin.
A few steps carried him to a screen door through which he looked upon a long, narrow office.
In a corner, an electric fan swung back and forth through a hurried arc and fluttered papers here and there. Its whining almost drowned the ticking of the sounder, and Ben Connor wondered with dull irritation how a tapping which was hardly audible at the door of the office could carry to his room in the hotel. He opened the door and entered.
CHAPTER THREE
It was a room not more than eight feet wide, very long, with the floor, walls, and ceiling of the same narrow, unpainted pine boards; the flooring was worn ragged and the ceiling warped into waves. Across the room a wide plank with a trapdoor at one end served as a counter, and now it was littered with yellow telegraph blanks, and others, crumpled up, were scattered about Connor's feet. No sooner had the screen door squeaked behind him and shut him fairly into the place than the staccato rattling of the sounder multiplied, and seemed to chatter from the wall behind him. It left an echoing in the ear of Ben Connor which formed into the words of his resolution, "I've made my stake and I'm going to beat it. I'm going to get away where I can forget the worries. To-day I beat 'em. Tomorrow the worries will beat me."
That was why he was in Lukin – to forget. And here the world had sneaked up on him and whispered in his ear. Was it fair?
It was a woman who "jerked lightning" for Lukin. With that small finger on the key she took the pulse of the world.
"Belmont returns – " chattered the sounder.
Connor instinctively covered his ears. Then, feeling that he was acting like a silly child, he lowered his hands.
Another idea had come to him that this was fate – luck – his luck. Why not take another chance?
He wavered a moment, fighting the temptation and gloomily studying the back of the operator. The cheapness of her white cotton dress fairly shouted at him. Also her hair straggled somewhat about the nape of her neck. All this irritated Connor absurdly.
"Fifth race," said the sounder: "Lady Beck, first; Conqueror, second – "
Certainly this was fate tempting tune.
Connor snatched a telegraph blank and scribbled a message to Harry Slocum, his betting commissioner during this unhappy vacation.
"Send dope on Murray handicaps time – trials of Trickster and Caledonian. Hotel Townsend."
This done, having tapped sharply on the counter to call the operator's attention, he dropped his elbows on the plank and scowled downward in profound reverie. They were pouring out of Belmont Park, now, many a grim face and many a joyous face. Money had come easy and gone easy. Ah, the reckless bonhomie of that crowd, living for to-day only, because "to-morrow the ponies may have it!" A good day for the bookies if that old cripple, Lady Beck, had found her running legs. What a trimming they must have given the wise ones!
At this point another hand came into the circle of his vision and turned the telegram about. A pencil flicked across the words, checking them swiftly. Connor was fascinated by that hand, it was so cool, so slender and deft. He glanced up to her face and saw a resolute chin, a smiling mouth which was truly lovely, and direct eyes as dark as his own. She carried her head buoyantly, in a way that made Connor think, with a tingle, of some clean-blooded filly at the post.
The girl made his change, and shoving it across, she bent her head toward the sounder. The characters came through too swiftly for even Ben Connor's sharp ear, but the girl, listening, smiled slowly.
"Something about soft pine?" queried Connor.
She brightened at this unexpected meeting-point. Her eyes widened as she studied him and listened to the message at the same time, and she
accomplished this double purpose with such calm that Connor felt a trifle abashed. Then the shadow of listening vanished, and she concentrated on Connor.
"Soft pine is up," she nodded. "I knew it would climb as soon as old Lucas bought in."
"Speculator in Lukin, is he?"
"No. California. The one whose yacht burned at Honolulu last year. Sold pine like wild fire two months ago; down goes the price. Then he bought a little while ago, and now the pine skyrockets. He can buy a new yacht with what he makes, I suppose!"
The shade of listening darkened her eyes again. "Listen!" She raised a hushing forefinger that seemed tremulous in rhythm with the ticking.
"Wide brims are in again," exclaimed the operator, "and wide hats are awful on me; isn't that the luck?"
She went back to her key with the message in her hand, and Connor, dropping his elbows on the counter, watched her send it with swift almost imperceptible flections of her wrist.
Then she sat again with her hands folded in her lap, listening. Connor turned his head and glanced through the door; by squinting he could look over the roof just across the street and see the shadowy mountains beyond; then he looked back again and watched the girl listening to the voice of the outer world. The shock of the contrast soothed. He began to forget about Ben Connor and think of her.
The girl turned in her chair and directly faced him, and he saw that she moved her whole body just as she moved her hand, swiftly, but without a jerk; she considered him gravely.
"Lonely?" she inquired. "Or worried?"
She spoke with such a commonplace intonation that one might have thought it her business to attend to loneliness and worries.
"As a matter of fact," answered Ben Connor, instinctively dodging the direct query, "I've been wondering how they happened to stick a number-one artist on this wire.
"I'm not kidding," he explained hastily. "You see, I used to jerk lightning myself."
For the first time she really smiled, and he discovered what a
rare thing a smile may be. Up to that point he had thought she lacked something, just as the white dress lacked a touch of color.
"Oh," she nodded. "Been off the wire long?"
Ben Connor grinned. It began with his lips; last of all the dull gray eyes lighted.
"Ever since a hot day in July at Aqueduct. The Lorrimer Handicap on the 11th of July, to be exact. I tossed up my job the next day."
"I see," she said, becoming aware of him again. "You played Tip-Top Second."
"The deuce! Were you at Aqueduct that day?"
"I was here – on the wire." He restrained himself with an effort, for a series of questions was Connor's idea of a dull conversation. He merely rubbed his knuckles against his chin and looked at her wistfully.
"He nipped King Charles and Miss Lazy at the wire and squeezed home by a nose – paid a fat price, I remember," went on the girl. "I suppose you had something down on him?"
"Did a friend of yours play that race?"
"Oh, no; but I was new to the wire, then, and I used to cut in and listen to everything that came by."
"I know. It's like having some one whisper secrets in your ear, at first, isn't it? But you remember the Lorrimer, eh? That was a race!"
The sounder stopped chattering, and by an alternation in her eyes he knew that up to that moment she had been giving two-thirds of her attention to the voice of the wire and the other fraction to him; but now she centered upon him, and he wanted to talk. As if, mysteriously, he could share some of the burden of his unrest with the girl. Most of all he wished to talk because this office had lifted him back to the old days of "lightning jerking," when he worked for a weekly pay-check. The same nervous eagerness which had been his in that time was now in this girl, and he responded to it like a call of blood to blood.
"A couple of wise ones took me out to Aqueduct that day: I had all that was coming to me for a month in my pocket, and I kept saying to myself: 'They think I'll fall for this game and drop my wad; here's where I fool 'em!'"
He chuckled as he remembered.
"Go on," said the girl. "You make me feel as if I were about to make a clean-up!"
"Really interested?"
She fixed an eager glance on him, as though she were judging how far she might let herself go. Suddenly she leaned closer to Connor.
"Interested? I've been taking the world off the wire for six years – and you've been where things happen."
"That's the way I felt at Aqueduct when I saw the ponies parade past the grand stand the first time," he nodded. "They came dancing on the bitt, and even I could see that they weren't made for use; legs that never pulled a wagon, and backs that couldn't weight. Just toys; speed machines; all heart and fire and springy muscles. It made my pulse jump to the fever point to watch them light-foot it along the rail with the groom in front on a clod of a horse. I felt that I'd lived the way that horse walked – downheaded, and I decided to change."
He stopped short and locked his stubby fingers together, frowning at her so that the lines beside his mouth deepened.
"I seem to be telling you the story of my life," he said. Then he saw that she was studying him, not with idle curiosity, but rather as one turns the pages of an absorbing book, never knowing what the next moment will reveal or where the characters will be taken.
"You want to talk; I want to hear you," she said gravely. "Go ahead. Besides – I don't chatter afterward. They paraded past the grand stand, then what?"
Ben Connor sighed.
"I watched four races. The wise guys with me were betting ten bucks on every race and losing on red-hot tips; and every time I picked out the horse that looked good to me, that horse ran in the money. Then they came out for the Lorrimer. One of my friends was betting on King Charles and the other on Miss Lazy. Both of them couldn't win, and the chance was that neither of them would. So I looked over the line as it went by the stand. King Charles was a little chestnut, one of those long fellows that stretch like rubber  when they commence running; Miss Lazy was a gangling bay. Yes, they were both good horses, but I looked over the rest, and pretty soon I saw a rangy chestnut with a white foreleg and a midget of a boy up in the saddle. 'No. 7 – Tip-Top Second,' said the wise guy on my right when I asked him; 'a lame one.' Come to look at him again, he was doing a catch step with his front feet, but I had an idea that when he got going he'd forget all about that catch and run like the wind. Understand?"
"Just a hunch," said the girl. "Yes!"
She stepped closer to the counter and leaned across it. Her eyes were bright. Connor knew that she was seeing that picture of the hot day, the crowd of straw hats stirring wildly, the murmur and cry that went up as the string of racers jogged past.
"They went to the post," said Connor, "and I got down my bet – a hundred dollars, my whole wad – on Tip-Top Second. The bookie looked just once at me, and I'll never forget how his eyebrows went together. I went back to my seat."
"You were shaking all over, I guess," suggested the girl, and her hands were quivering.
"I was not," said Ben Connor, "I was cold through and through, and never moved my eyes off Tip-Top Second. His jockey had a green jacket with two stripes through it, and the green was easy to watch. I saw the crowd go off, and I saw Tip-Top left flat-footed at the post."
The girl drew a breath. Connor smiled at her. The hot evening had flushed his face, but now a small spot of white appeared in either cheek, and his dull eyes had grown expressionless. She knew what he meant when he said that he was cold when he saw the string go to the post.
"It – it must have made you sick!" said the girl.
"Not a bit. I knew the green jacket was going to finish ahead of the rest as well as I knew that my name was Ben Connor. I said he was left at the post. Well, it wasn't exactly that, but when the bunch came streaking out of the shoot, he was half a dozen lengths behind. It was a mile and an eighth race. They went down the back stretch, eight horses all bunched together, and the green jacket drifting that half dozen lengths to the rear. The wise guys turned and grinned at me; then they forgot all about me and began to yell for King Charles and Miss Lazy.
"The bunch were going around the turn and the two favorites were fighting it out together. But I had an eye for the green jacket, and halfway around the turn I saw him move up."
The girl sighed.
"No," Connor continues, "he hadn't won the race yet. And he never should have won it at all, but King Charles was carrying a hundred and thirty-eight pounds, and Miss Lazy a hundred and thirty-three, while Tip-Top Second came in as a fly-weight eighty-seven pounds! No horse in the world could give that much to him when he was right, but who guessed that then?
"They swung around the turn and hit the stretch. Tip-Top took the curve like a cart horse. Then the bunch straightened out, with King Charles and Miss Lazy fighting each other in front and the rest streaking out behind like the tail of a flag. They did that first mile in 1.38, but they broke their hearts doing it, with that weight up.
"They had an eighth to go – one little measly furlong, with Tip-Top in the ruck, and the crowd screaming for King Charles and Miss Lazy; but just exactly at the mile post the leaders flattened. I didn't know it, but the man in front of me dropped his glasses and his head. 'Blown!' he said, and that was all. It seemed to me that the two in front were running as strongly as ever, but Tip-Top was running better. He came streaking, with the boy flattening out along his neck and the whip going up and down. But I didn't stir. I couldn't; my blood was turned to ice water.
"Tip-Top walked by the ruck and got his nose on the hip of King Charles. Somebody was yelling behind me in a squeaky voice: 'There is something wrong! There's something wrong!' There was, too, and it was the eighty-seven pounds that a fool handicapper had put on Tip-Top. At the sixteenth Miss Lazy threw up her head like a swimmer going down and dropped back, and Tip-Top was on the King's shoulder. Fifty yards to the finish; twenty-five – then the King staggered as if he'd been hit between the ears, and Tip-Top jumped out to win by a neck.
"There was one big breath of silence in the grand stand – then
 a groan. I turned my head and saw the two wise guys looking at me with sick grins. Afterward I collected two thousand bucks from a sicker looking bookie."
He paused and smiled at the girl.
"That was the 11th of July. First real day of my life."
She gathered her mind out of that scene.
"You stepped out of a telegraph office, with your finger on the key all day, every day, and you jumped into two thousand dollars?"
After she had stopped speaking her thoughts went on, written in her eyes.
"You'd like to try it, eh?" said Ben Connor.
"Haven't you had years of happiness out of it?"
He looked at her with a grimace.
"Happiness?" he echoed. "Happiness?"
She stepped back so that she put his deeply-marked face in a better light.
"You're a queer one for a winner."
"Sure, the turf is crowded with queer ones like me."
"Winners, all of 'em?"
His eye had been gradually brightening while he talked to her. He felt that the girl rang true, as men ring true, yet there was nothing masculine about her.
"You've heard racing called the sport of kings? That's because only kings can afford to follow the ponies. Kings and Wall Street. But a fellow can't squeeze in without capital. I've made a go of it for a while; pretty soon we all go smash. Sooner or later I'll do what everybody else does – put up my cash on a sure thing and see my money go up in smoke."
"Then why don't you pull out with what you have?"
"Why does the earth keep running around the sun? Because there's a pull. Once you've followed the ponies you'll keep on following 'em. No hope for it. Oh, I've seen the boys come up one after another, make their killings, hit a streak of bad luck, plunge, and then watch their sure-thing throw up its tail in the stretch and fade into the ruck."
He was growing excited as he talked; he was beginning to realize that he must make his break from the turf now or never. And he spoke more to himself than to the girl.
"We all hang on. We play the game till it breaks us and still we stay with it. Here I am, two thousand miles away from the tracks – and sending for dope to make a play! Can you beat that? Well, so-long."
He turned away gloomily.
"Good night, Mr. Connor."
He turned sharply.
"Where'd you get that name?" he asked with a trace of suspicion.
"Off the telegram."
He nodded, but said: "I've an idea I've been chattering to much."
"My name is Ruth Manning," answered the girl. "I don't think you've said too much."
He kept his eyes steadily on her while he shook hands.
"I'm glad I know some one in Lukin," said Connor. "Good night, again."
CHAPTER FOUR
When Connor wakened the next morning, after his first impression of blinding light, he closed his eyes and waited for the sense of unhappy doom which usually comes to men of tense nerves and active life after sleep; but, with slow and pleasant wonder, he realized that the old numbness of brain and fever of pulse was gone. Then he looked up and lazily watched the shadow of the vine at his window move across the ceiling, a dim-bordered shadow continually changing as the wind gathered the leaves in solid masses and shook them out again. He pored upon this for a time, and next he watched a spider spinning a web in the corner; she worked in a draft which repeatedly lifted her from her place before she had fastened her thread, and dropped her a foot or more into space. Connor sat up to admire the artisan's skill and courage. Compared to men and insects, the spider really worked over an abyss two hundred feet deep, suspended by a silkenead. Connor slipped out of bed and stood beneath the growing web while the main cross threads were being fastened. He had been there for some time when, turning away to rub the ache out of the back of his neck, he again met the contrast between the man of this morning and the man of other days.
This time it was his image in the mirror, meeting him as he turned. That deep wrinkle in the middle of the forehead was half erased. The lips were neither compressed nor loose and shaking, and the eye was calm – it rested him to meet that glance in the mirror.
A mood of idle content always brings one to the window: Connor looked out on the street. A horseman hopped past like a day shadow, the hoofbeats muffled by thick sand, and the wind, moving at an exactly equal pace, carried a mist of dust just behind the horse's tail. Otherwise there was neither life nor color in the street of weather-beaten, low buildings, and the eye of Connor went beyond the roofs and began to climb the mountains. Here was a bald bright cliff, there a drift of trees, and again a surface of raw clay from which the upper soil had recently slipped; but these were not stopping points – they were rather the steps which led the glance to a sky of pale and transparent blue, and Connor felt a great desire to have that sky over him in place of a ceiling.
He splashed through a hasty bath, dressed, and ran down the stairs, humming. Jack Townsend stood on a box in the corner of the room, probing at a spider web in the corner.
"Too late for breakfast?" asked Connor.
The fat shoulders of the proprietor quivered, but he did not turn.
"Too late," he snapped. "Breakfast over at nine. No favorites up here."
Connor waited for the wave of irritation to rise in him, but to his own surprise he found himself saying:
"All right; you can't throw a good horse off his feed by cutting out one meal."
Jack Townsend faced his guest, rubbing his many-folded chin.
"Don't take long for this mountain air to brace up a gent, does it?" he asked rather pointedly.
"I'll tell you what," said Connor. "It isn't the air so much; it's the people that do a fellow good."
"Well," admitted the proprietor modestly, "they may be something in that. Kind of heartier out here, ain't they? More than in the city, I guess. I'll tell you what," he added. "I'll go out and speak to the missus about a snack for you. It's late, but we like to be obligin'."
He climbed carefully down from the box and started away.
"That girl again," thought Connor, and snapped his fingers. His spirits continued to rise, if that were possible, during the breakfast of ham and eggs, and coffee of a taste so metallic that only a copious use of cream made it drinkable. Jack Townsend, recovering to the full his customary good nature, joined his guest in a huge piece of toast with a layer of ham on it – simply to keep a stranger from eating alone, he said – and while he ate he talked about the race. Connor had noticed that the lobby was almost empty.
"They're over lookin' at the hosses," said Townsend, "and gettin' their bets down."
Connor laid down knife and fork, and resumed them hastily, but thereafter his interest in his food was entirely perfunctory. From the corner of his eye a gleam kept steadily upon the face of Townsend, who continued:
"Speaking personal, Mr. Connor, I'd like to have you look over them hosses yourself."
Connor, on the verge of speech, checked himself with a quick effort.
"Because," continued Townsend, "if I had your advice I might get down a little stake on one of 'em. You see?"
Ben Connor paused with a morsel of ham halfway toward his lips.
"Who told you I know anything about horses?" he asked.
"You told me yourself," grinned the proprietor, "and I'd like to figure how you knew the mare come from the Ballor Valley."
"From which?"
"From the Ballor Valley. You even named the irrigation and sand and all that. But you'd seen her brand before, I s'pose?"
"Hoofs like hers never came out of these mountains," smiled Ben Connor. "See the way she throws them and how flat they are."
"Well, that's true," nodded Jack Townsend. "It seems simple, now you say what it was, but it had me beat up to now. That is the way with most things. Take a fine hand with a rope. He daubs it on a cow so dead easy any fool thinks he can do the same. No, Mr. Connor, I'd still like to have you come out and take a look at them hosses. Besides" – he lowered his voice – "you might pick up a bit of loose change yourself. They's a plenty rolling round to-day."
Connor laughed, but there was excitement behind his mirth.
"The fact is, Townsend," he said, "I'm not interested in racing now. I'm up here for the air."
"Sure – sure," said the hotel man. "I know all that. Well, if you're dead set it ain't hardly Christian to lure you into betting on a hoss race, I suppose."
He munched at his sandwich in savage silence, while Connor looked out the window and began to whistle.
"They race very often up here?" he asked carelessly.

"Once in a while."
"A pleasant sport," sighed Connor.
"Ain't it, now?" argued Townsend. "But these gents around here take it so serious that it don't last long."
"That so?"
"Yep. They bet every last dollar they can rake up, and about the second or third race in the year the money's all pooled in two or three pockets. Then the rest go gunnin' for trouble, and most generally find a plenty. Any six races that's got up around here is good for three shooting scrapes, and each shooting's equal to one corpse and half a dozen put away for repairs." He touched his forehead, marked with a white line. "I used to be considerable," he said.
"H-m," murmured Connor, grown absentminded again
He turned to see his companion pull out a fat wallet.
"Which one?" gasped Townsend. "We ain't got hardly any time."
Connor observed him with a smile that tucked up the corners of his mouth.
"Wait a while, friend. Plenty of time to get stung where the ponies are concerned. We'll look them over."
Townsend began to chatter in his ear: "It's between Charlie Haig's roan and Cliff Jones's Lightning – You see that bay? Man, he can surely get across the ground. But the roan ain't so bad. Oh, no!"
"Sure they are."
The gambler frowned. "I was about to say that there was only one horse in the race, but – " He shook his head despairingly as he looked over the riders. He was hunting automatically for the fleshless face and angular body of a jockey; among them all Charlie Haig came the closest to this light ideal. He was a sun-dried fellow, but even Charlie must have weighed well over a hundred and forty pounds; the others made no pretensions toward small poundage, and Cliff Jones must have scaled two hundred.
"Which was the one hoss in your eyes?" asked the hotel man eagerly.
"The gray. But with that weight up the little fellow will be anchored."
He pointed to a gray gelding which nosed confidently at the back hip pockets of his master.
"Less than fifteen hands," continued Connor, "and a hundred and eighty pounds to break his back. It isn't a race; it's murder to enter a horse handicapped like that."
"The gray?" repeated Jack Townsend, and he glanced from the corner of his eyes at his companion, as though he suspected mockery. "I never seen the gray before," he went on. "Looks sort of underfed, eh?"
Connor apparently did not hear. He had raised his head and his nostrils trembled, so that Townsend did not know whether the queer fellow was about to break into laughter or a trade.
"Yet," muttered Connor, "he might carry it. God, what a horse!"
He still looked at the gelding, and Townsend rubbed his eyes and stared to make sure that he had not overlooked some possibilities in the gelding. But he saw again only a lean-ribbed pony with a long neck and a high croup. The horse wheeled, stepping as clumsily as a gangling yearling. Townsend's amazement changed to suspicion and then to indifference.
"Well," he said, smiling covertly, "are you going to bet on that?"
Connor made no answer. He stepped up to the owner of the gray, a swarthy man of Indian blood. His half sleepy, half sullen expression cleared when Connor shook hands and introduced himself as a lover of fast horse-flesh.
He even congratulated the Indian on owning so fine a specimen, at which apparently subtle mockery Townsend, in the rear, set his teeth to keep from smiling; and the big Indian also frowned, to see if there were any hidden insult. But Connor had stepped back and was looking at the forelegs of the gelding.
"There's bone for you," he said exultantly. "More than eight inches, eh – that Cannon?"
"Huh," grunted the owner, "I dunno."
But his last shred of suspicion disappeared as Connor, working his fingers along the shoulder muscles of the animal, smiled with pleasure and admiration.
"My name's Bert Sims," said the Indian, "and I'm glad to know you. Most of the boys in Lukin think my hoss ain't got a chance in this race."
"I think they're right," answered Connor without hesitation.
The eyes of the Indian flashed.
"I think you're putting fifty pounds too much weight on him," explained Connor.
"Yeh?"
"Can't another man ride your horse?"
"Anybody can ride him."
"Then let that fellow yonder – that youngster – have the mount. I'll back the gray to the bottom of my pocket if you do."
"I wouldn't feel hardly natural seeing another man on him," said the Indian. "If he's rode I'll do the riding. I've done it for fifteen years."
"What?"
"Fifteen years."
"Is that horse fifteen years old?" asked Connor, prepared to smile.
"He is eighteen," answered Bert Sims quietly.
The gambler cast a quick glance at Sims and a longer one at the gray. He parted the lips of the horse, and then cursed softly.
"You're right," said Connor. "He is eighteen."
He was frowning in deadly earnestness now.
"Accident, I suppose?"
The Indian merely stared at him.
"Is the horse a strain of blood or an accident? What's his breed?"
"He's an Eden gray."
"Are there more like him?"
"The valley's full of 'em, they say," answered Bert Sims.
"Yes, sir," went on the other. "I've seen the boys come in from the mines with enough dust to choke a mule, and slap it all down on the hoss. I've seen twenty thousand cold bucks lost and won on a dinky little pinto that wasn't worth twenty dollars hardly. That's how crazy they get."
Connor wiped his forehead.
"Where do they race?" he asked.
"Right down Washington Avenue. That is the main street, y'see. Gives 'em about half a mile of runnin'."
A cigarette appeared with magic speed between the fingers of Connor, and he began to smoke, with deep inhalations, expelling his breath so strongly that the mist shot almost to the ceiling before it flattened into a leisurely spreading cloud. Townsend, fascinated, seemed to have forgotten all about the horse race, but there was in Connor a suggestion of new interest, a certain businesslike coldness.
"Suppose we step over and give the ponies a glance?" he queried.
"That's the talk!" exclaimed Townsend. "And I'll take any tip you have!"
This made Connor look at his host narrowly, but, dismissing a suspicion from his mind, he shrugged his shoulders, and they went out together.
The conclave of riders and the betting public had gathered at the farther end of the street, and it included the majority of Lukin. Only the center of the street was left religiously clear, and in this space half a dozen men led horses up and down with ostentatious indifference, stopping often to look after cinches which they had already tested many times. As Connor came up he saw a group of boys place their wagers with a stakeholder – knives, watches, nickels and dimes. That was a fair token of the spirit of the crowd. Wherever Connor looked he saw hands raised, brandishing greenbacks, and for every raised hand there were half a dozen clamorous voices.
"Quite a bit of sporting blood in Lukin, eh?" suggested Townsend.
"Sure," sighed Connor. He looked at the brandished money. "A field of wheat," he murmured, "waiting for the reaper. That's me." "What valley?" snapped the gambler.
"I ain't been in it. If I was I wouldn't talk."
"Why not?"
In reply Sims rolled the yellow-stained whites of his eyes slowly toward his interlocutor. He did not turn his head, but a smile gradually began on his lips and spread to a sinister hint at mirth. It put a grim end to the conversation, and Connor turned reluctantly to Townsend. The latter was clamoring.
"They're getting ready for the start. Are you betting on that runt of a gray?"
CHAPTER FIVE
Conner shook his head almost sadly. "A horse that stands not a hair more than fourteen-three, eighteen years old, with a hundred  and eighty pounds up – No, I'm not a fool."
"Which is it – the roan or the bay?" gasped Townsend. "Which d'you say? I'll tell you about the valley after the race. Which hoss, Mr. Connor?"
Thus appealed to, the gambler straightened and clasped his hands behind his back. He looked coldly at the horses.
"How old is that brown yonder – the one the boy is just mounting?"
"Three. But what's he got to do with the race?"
"He's a shade too young, or he'd win it. That's what he has to do with it. Back Haig's horse, then. The roan is the best bet."
"Have you had a good look at Lightnin'?"
"He won't last in this going with that weight up."
"You're right," panted Townsend. "And I'm going to risk a hundred on him. Hey, Joe, how d'you bet on Charlie Haig?"
"Two to one."
"Take you for a hundred. Joe, meet Mr. Connor."
"A hundred it is, Jack. Can I do anything for you, Mr. Connor?"
"I'll go a hundred on the roan, sir."
"Have I done it right?" asked Townsend fiercely, a little later. "I wonder do you know?"
"Ask that after the race is over," smiled Connor. "After all, you have only one horse to be afraid of."
"Sure; Lightnin' – but he's enough."
"Not Lightning, I tell you. The gray is the only horse to be afraid of though the brown stallion might do if he has enough seasoning."
For a moment panic brightened the eyes of Townsend, and then he shook the fear away.
"I've done it now," he said huskily, "and they's no use talking. Let's get down to the finish."
The crowd was streaming away from the start, and headed toward the finish half a mile down the street beyond the farther end of Lukin. Most of this distance Townsend kept his companion close to a run; then he suddenly appealed for a slower pace.
"It's my heart," he explained. "Nothin' else bothers it, but during a hoss race it sure stands on end. I get to thinkin' of what my wife will say if I lose; and that always plumb upsets me."
He was, in fact, spotted white and purple when they joined the mob which packed both sides of the street at the finish posts; already the choice positions were taken.
"We won't get a look," groaned Townsend.
But Connor chuckled: "You tie on to me and we'll get to the front in a squeeze." And he ejected himself into the mob. How it was done Townsend could never understand. They oozed through the thickest of the crowd, and when roughly pressed men ahead of them turned around, ready to fight, Connor was always looking back, apparently forced along by the pressure from the rear. He seemed, indeed, to be struggling to keep his footing, but in a few minutes Townsend found himself in the front rank. He mopped his brow and smiled up into the cool face of Connor, but there was no time for comments. Eight horses fretted in a ragged line far down the street, and as they frisked here and there the brims of the sombreros of the riders flapped up and down; only the Eden gray stood with downward head, dreaming.
"No heart," said Townsend, "in that gray hoss. Look at him!"
"Plenty of head, though," replied Connor; "here they go!"
His voice was lost in a yell that went up wailing, shook into a roar, and then died off, as though a gust of wind had cut the sounds away. A murmur of voices followed, and then an almost womanish yell, for Lightning, the favorite, was out in front, and his rider leaned in the saddle with arm suspended and a quirt which never fell. The rest were a close group where whips worked ceaselessly, except that in the rear of all the rest the little gray horse ran without urge, smoothly, as if his rider had given up all hope of winning and merely allowed his horse to canter through.
"D'you see?" screamed Townsend. "Is that what you know about hosses, Mr. Connor? Look at Cliff Jones's Lightning! What do you – "
He cut his upbraidings short, for Connor's was a grisly face, white about the mouth and with gathered brows, as though, with intense effort, he strove to throw the influence of his will into that mass of horse-flesh. The hotel-keeper turned in time to see Lightning, already buckling under the strain, throw up his head.
The heavy burdens, the deep, soft going, and the fact that none of the horses were really trained to sprint, made the half-mile course a very real test, and now the big leader perceptibly weakened. Out of the pack shot a slender brown body, and came to the girth – to the neck of the bay.
"The stallion!" shouted Townsend. "By God, you do know hosses! Who'd of thought that skinny fellow had it in him?"
"He'll die," said Connor calmly.
The bay and the brown went back into the pack together, even as Connor spoke, though the riders were flogging hard, and now the roan drew to the front. It was plain to see that he had the foot of the rest, for he came away from the crowd with every leap.
"Look! Look! Look!" moaned Townsend. "Two for one! Look!" He choked with pleasure and gripped Connor's arm in both his hands in token of gratitude.
Now the race bore swiftly down the finish, the horses looming bigger; their eyes could be seen, and their straining nostrils now, and the desperate face of each rider, trying to lift his horse into a great burst.
"He's got it," sobbed Townsend, hysterical. "Nothin' can catch him now."
But his companion, in place of answer, stiffened and pointed. His voice was a tone of horror, almost, as he said: "I knew, by God, I knew all the time and wouldn't believe my eyes."
For far from the left, rounding the pack, came a streak of gray. It caught the brown horse and passed him in two leaps; it shot by the laboring bay; and only the roan of Charlie Haig remained in front. That rider, confident of victory, had slipped his quirt over his wrist and was hand-riding his horse when a brief, deep yell of dismay from the crowd made him jerk a glance over his shoulder. He cut the quirt into the flank of the roan, but it was too late. Five lengths from the finish the little gray shoved his nose in front; and from that point, settling toward the earth, as he stretched into a longer and longer stride, every jump increased his margin. The nose of the roan was hardly on the rump of the gelding at the finish.
A bedlam roar came from the crowd. Townsend was cursing and beating time to his oaths with a fat fist. Townsend found so many companion losers that his feelings were readily salved, and he turned to Connor, smiling wryly.
"We can't win every day," he declared, "but I'll tell you this, partner; of all the men I ever seen, you get the medal for judgin' a hoss. You can pick my string any day."
"Eighteen years old," Connor was saying in the monotonous tone of one hypnotized.
"Hey, there," protested Townsend, perceiving that he was on the verge of being ignored.
"A hundred and eighty pounds," sighed the big man.
Townsend saw for the first time that a stop-watch was in the hand of his companion, and now, as Connor began to pace off the distance, the hotel proprietor tagged behind, curious. Twenty steps from the starting point the larger man stopped abruptly, shook his head, and then went on. When he came to the start he paused again, and Townsend found him staring with dull eyes at the face of the watch.
"What'd they make it in?" asked the little man.
The other did not hear.
"They ran from this line?" he queried in a husky voice.
"Sure. Line between them posts."
"Fifty-nine seconds!" he kept repeating. "Fifty-nine seconds! Fifty-nine!"
"What about the fifty-nine seconds?" asked Townsend, and receiving no answer he murmured to himself: "The heat has got to his head."
Connor asked quietly: "Know anything about these gray horses and where they came from?"
"Sure. As much as anybody. Come from yonder in the mountains. A Negro raises 'em. A deaf mute. Ain't ever been heard to say a word."
"And he raises horses like that?"
"Sure."
"And nobody's been up there to try to buy 'em?"
"Too far to go, you see? Long ride and a hard trail. Besides, they's plenty of good hoss-flesh right around Lukin, here."
"Of course," nodded Connor genially. "Of course there is."
"Besides, them grays is too small. Personally, I don't hanker after a runt of a hoss. I look like a fool on one of em."
The voice of Connor was full of hearty agreement.
"So do I. Yes, they're small, if they're all like that one. Too small. Much too small."
He looked narrowly at Townsend from the corner of his eyes to make sure that the hotel proprietor suspected nothing.
"This deaf-mute sells some, now and then?"
"Yep. He comes down once in a while and sells a hoss to the first gent he meets – and then walks back to the garden. Always geldings that he sells, I understand. Stand up under work pretty well, those little hosses. Harry Macklin has got one. Harry lives at Fort Andrew. There's a funny yarn out about how Harry – "
"What price does the mute ask?"
"Thinking of getting one of 'em?"
"Me? Of course not! What do I want with a runt of a horse like that? But I was wondering what they pay around here for little horses."
"I dunno."
"What's that story you were going to tell me about Harry Macklin?"
"You see, it was this way – "
And he poured forth the stale anecdote while they strolled back to the hotel. Connor smiled and nodded at appropriate places, but his absent eyes were seeing, once more, the low-running form of the little gray gelding coming away from the rest of the pack.
CHAPTER SIX
When he arrived at the hotel Ben Connor found the following telegram awaiting him:
Lady Fay in with ninety-eight Trickster did mile and furlong in one fifty-four with one hundred twenty Caledonian stale mile in one thirty-nine Billy Jones looks good track fast.
Harry Slocum.
That message blotted all other thoughts from the mind of Connor. From his traveling bag he brought out a portfolio full of wrinkled papers and pamphlets crowded with lists of names and figures; there followed a time of close work. Page after page of calculations scribbled with a soft pencil and in a large, sprawling hand, were torn from a pad, fluttered through the air and lay where they fell. When the hour was ended he pushed away the pamphlets of "dope" and picked up his notes. After that he sat in deep thought and drove puff after puff of cigarette-smoke at the ceiling.
As his brown study progressed, he began crumpling the slips in his moist fingers until only two remained. These he balanced on his finger-tips as though their weight might speak to his finely attuned nerves. At length, one hand closed slowly over the paper it held and crushed it to a ball. He flicked this away with his thumb and rose. On the remaining paper was written "Trickster." Connor had made his choice.
That done, his expression softened as men relax after a day of mental strain and he loitered down the stairs and into the street. Passing through the lobby he heard the voice of Jack Townsend raised obviously to attract his attention.
"There he goes now. And nothing but the weight kept him from bettin' on the gray."
Connor heard sounds, not words, for his mind was already far away in a club house, waiting for the "ponies" to file past. On the way to the telegraph office he saw neither street nor building nor face, until he had written on one of the yellow blanks, "A thousand on Trickster," and addressed it to Harry Slocum. Not until he shoved the telegram across the counter did he see Ruth Manning.
She was half-turned from the key, but her head was canted toward the chattering sounder with a blank, inward look
"Do you hear?" she cried happily. "Bjornsen is back!"
"Who?" asked Connor.
"Sveynrod Bjornsen. Lost three men out of eight, but he got within a hundred and fifty miles of the pole. Found new land, too."
"Lucky devil, eh?"
But the girl frowned at him.
"Lucky, nothing! Bjornsen is a fighter; he lost his father and his older brother up there three years ago and then he went back to make up for their deaths. Luck?"
Connor, wondering, nodded. "Slipped my mind, that story of Bjornsen. Any other news?"
She made a little gesture, palms up, as though she gathered something from the air.
"News? The old wire has been pouring it at me all morning. Henry Levateur went up thirty-two thousand feet yesterday and the Admiral Barr was launched."
Connor kept fairly abreast of the times, but now he was at sea.
"That's the new liner, isn't it?"
"Thirty thousand tons of liner at that. She took the water like a duck. Well, that's the stuff for Uncle Sam to give them; a few more like the Admiral Barr and we'll have the old colors in every port that calls itself a town. Europe will have to wake up."
She counted the telegram with a sweep of her pencil and flipped the change to Connor out of the coin-box. The rattle of the sounder meant new things to Connor; the edges of the world crowded close, for when the noise stopped, in the thick silence he watched her features relax and the light go out of her eyes. It enabled him to glance into her life in Lukin, with only the chattering wire for a companion. A moment before she had been radiant – now she was a tired girl with purple shadows beneath her eyes making them look ghostly large.
"Oh, Bobby," she called. A tall youth came out of an inner room. "Take the key, please; I'm going out for lunch."
"Come to the hotel with me," suggested Connor.
"Lunch at Townsend's?" She laughed with a touch of excitement. "That's a treat."
Already she gained color and her eyes brightened. She was like a motor, Connor decided, nothing in itself, but responding to every electric current.
"This lunch is on me, by the way," she added.
"Why is that?"
"Because I like to pay on my winning days. I cashed in on the Indian's horse this morning."
In Connor's own parlance – it brought him up standing.
"You bet on it? You know horse-flesh, then. I like the little fellow, but the weight stopped me."
He smiled at her with a new friendliness.
"Don't pin any flowers on me," she answered. "Oh, I know enough about horses to look at their hocks and see how they stand; and I don't suppose I'd buy in on a pony that points the toe of a fore-foot – but I'm no judge. I bet on the gray because I know the blood."
She had stopped at the door of the hotel and she did not see the change in Connor's face as they entered.
"Queer thing about horses," she continued. "They show their strain, though the finest man that ever stepped might have a son that's a quitter. Not that way with horses. Why, any scrubby pinto that has a drop of Eden Gray blood in him will run till his heart breaks. You can bet on that."
Lunch at Townsend's, Connor saw, must be the fashionable thing in Lukin. The "masses" of those who came to town for the day ate at the lunch-counters in the old saloons while the select went to the hotel. Mrs. Townsend, billowing about the room in a dress of blue with white polka-dots, when she was not making hurried trips into the kitchen, cast one glance of approval at Ben Connor and another of surprise at the girl. Other glances followed, for the room was fairly well filled, and a whisper went trailing about them, before and behind.
It was easy to see that Ruth Manning was being accused of "scraping" acquaintance with the stranger, but she bore up beautifully, and Connor gauging her with an accurate eye, admired and wondered where she had learned. Yet when they found a table and he drew out a chair for her, he could tell from the manner in which she lowered herself into it that she was not used to being seated. That observation gave him a feeling of power over her.
"You liked the gray, too?" she was saying, as he took his place.
"I lost a hundred betting against him," said the gambler quietly. "I hope you made a killing."
He saw by the slight widening of her eyes that a hundred dollars was a good deal of money to her; and she flushed as she answered:
"I got down a bet with Jud Alison; it was only five dollars, but I had odds of ten to one. Fifty dollars looks pretty big to me," she added, and he liked her frankness.
"But does everybody know about these grays?"
"Not so many. They only come from one outfit, you see. Dad knew horses, and he told me an Eden Gray was worth any man's money. Poor Dad!"
Connor watched her eyes turn dark and dull, but he tossed sympathy aside and stepped forward in the business.
"I've been interested since I saw that little streak of gray shoot over the finish. Eighteen years old. Did you know that?"
"Really? Well, Dad said an Eden Gray was good to twenty-five."
"What else did he say?"
"He didn't know a great deal about them, after all, but he said that now and then a deaf and dumb Negro comes. He's a regular giant. Whenever he meets a man he gets off the horse and puts a paper into the hand of the other. On the paper it says: Fifty dollars in gold coin! Always that."
It was like a fairy tale to Connor.
"Jude Harper of Collinsville met him once. He had only ten dollars in gold, but he had three hundred in paper. He offered the whole three hundred and ten to the deaf-mute but he only shook his head."
"How often does he come out of the valley?"
"Once a year – once in two years – nobody knows how often. Of course it doesn't take him long to find a man who'll buy a horse like one of the grays for fifty dollars. The minute the horse is sold he turns around and starts walking back. Pete Ricks tried to follow him. He turned back on Pete, jumped on him from behind a rock, and jerked him off his horse. Then he got him by the hair and bent
his head back. Pete says he expected to have his neck broken – he was like a child in the arms of that giant. But it seemed that the mute was only telling him in deaf-and-dumb talk that he mustn't follow. After he'd frightened the life out of Pete the big mute went away again, and Pete came home as fast as his horse could carry him."
Connor swallowed. "Where do they get the name Eden Gray?"
"I don't know. Dad said that three things were true about every gray. It's always a gelding; it's always one price, and it always has a flaw. I looked the one over that ran to-day and couldn't see anything wrong, though."
"Cow-hocked," said Connor, breathing hard. "Go on!"
"Dad made up his mind that the reason they didn't sell more horses was because the owner only sold to weed out his stock."
"Wait," said Connor, tapping on the table to make his point. "Do I gather that the only Eden Grays that are sold are the poorest of the lot?"
"That was Dad's idea."
"Go on," said Connor.
"You're excited?"
But he answered quickly: "Well, one of those grays beat me out of a hundred dollars. I can't help being interested."
He detached his watch-charm from its catch and began to finger it carelessly; it was the head of an ape carved in ivory yellowed with age.
The girl watched, fascinated, but she made no mention of it, for the jaw of the gambler was set in a hard line, and she felt, subconsciously, a widening distance between them.
"Does the deaf-mute own the horses?" he was asking.
"I suppose so."
"This sounds like a regular catechism, doesn't it?"
"I don't mind. Come to think of it, everything about the grays is queer. Well, I've never seen this man, but do you know what I think? That he lives off there in the mountains by himself because he's a sort of religious fanatic."
"Religion? Crazy, maybe."
"Maybe."
"What's his religion?"
"I don't know," said the girl coldly. "After you jerk lightning for a while, you aren't interested much in religion."
He nodded, not quite sure of her position, but now her face darkened and she went on, gathering interest in the subject.
"Oh, I've heard 'em rave about the God that made the earth and the stars and all that stuff; the mountains, too. I've heard 'em die asking for mercy and praising God. That's the way Dad went. It was drink that got him. But I'm for facts only. Far as I can see, when people come up against a thing they can't understand they just close their eyes and say, God! And when they're due to die, sometimes they're afraid and they say, God – because they think they're going out like a snuffed lantern and never will be lighted again."
The gambler sat with his chin buried in his palm, and from beneath a heavy frown he studied the girl.
"I don't hold malice more than the next one," said the girl, "but I saw Dad; and I've been sick of religion ever since. Besides, how do you explain the rotten things that happen in the world? Look at yesterday! The King of the Sea goes down with all on board. Were they all crooks? Were they all ready to die? They can tell me about God, but I say, 'Give me the proofs!'"
She looked at Connor defiantly. "There's just one thing I believe in," she said, "that's luck!"
He did not stir, but still studied her, and she flushed under the scrutiny.
"Not that I've had enough luck to make me fond of it. I've been stuck up here on the edge of the world all my life. And how I've wanted to get away! How I've wanted it! I've begged for a chance – to cut out the work. If it doesn't make callouses on a girl's hands it will make them on her heart. I've been waiting all my life for a chance, and the chance has never come." Something flared in her.
"Sometimes I think," she whispered, "that I can't stand it! That I'd do anything! Anything – just to get away."
She stopped, and as her passion ebbed she was afraid she had said too much.
"Shake," he said, stretching his hand across the table, "I'm with you. Luck! That's all there is running things!"
His fingers closed hard over hers and she winced, for he had
forgotten to remove the ivory image from his hand, and the ape-head cut into her flesh.
CHAPTER SEVEN
That evening Ruth sent a boy over to the hotel with a telegram for Connor. It announced that Trickster, at six to one, came home a winner in the Murray. But Connor had time for only a grunt and a nod; he was too busy composing a letter to Harry Slocum, which read as follows:
Dear Harry:
I'm about to put my head in the lion's mouth; and in case you don't hear from me again, say within three months, this is to ask you to look for my bones. I'm starting out to nail a thousand-to-one shot. Working a hunch for the biggest clean-up we ever made. I'm going into the mountains to find a deaf mute Negro who raises the finest horses I've ever seen. Do you get that? No white man has gone into that valley; at least, no one has come out talking. But I'm going to bring something with me. If I don't come out it'll be because I've been knocked on the head inside the valley. I'm not telling any one around here where I'm bound, but I've made inquiries, and this is what I gather: No one is interested in the mute's valley simply because it's so far away. The mute doesn't bother them and they won't bother him. That's the main reason for letting him alone. The other reasons are that he's suspected of being a bad actor.
But the distance is the chief thing that fences people away. The straight cut is bad going. The better way around is a slow journey. It leads west out of Lukin and down into the valley of the Girard River; then along the Girard to its headwaters. Then through the mountains again to the only entrance to the valley. I'm telling you all this so that you'll know what you may have ahead of you. If I'm mum for three months come straight for Lukin; go to a telegraph operator named Ruth Manning, and tell her that you've come to get track of me. She'll give you the names of the best dozen men in Lukin, and you start for the valley with the posse.
Around Lukin they have a sort of foggy fear of the valley, bad medicine, they call it.
I have a hard game ahead of me and I'm going to stack the cards. I've got to get into the Garden by a trick and get out again the same way. I start this afternoon.
I've got a horse and a pack mule, and I'm going to try my hand at camping out. If I come back it will be on something that will carry both the pack and me, I think, and it won't take long to make the trip. Our days of being rich for ten days and poor for thirty will be over.
Hold yourself ready; sharp at the end of ninety days, come West if I'm still silent.
As ever,
Ben.
Before the mail took that letter eastward, Ben Connor received his final advice from Jack Townsend. It was under the hotel man's supervision that he selected his outfit of soft felt hat, flannel shirts, heavy socks, and Napatan boots; Townsend, too, went with him to pick out the pack mule and all the elements of the pack, from salt to canned tomatoes.
As for the horse, Townsend merely stood by to admire while Ben Connor went through a dozen possibilities and picked a solidly built chestnut with legs enough for speed in a pinch, and a flexible fetlock – joints that promised an easy gait.
"You won't have no trouble," said Townsend, as Connor sat the saddle, working the stirrups back and forth and frowning at the creaking new leather. "Wherever you go you'll find gents ready to give you a hand on your way."
"Why's that? Don't I look like an old hand at this game?"
"Not with that complexion; it talks city a mile off. If you'd tell me where you're bound for – "
"But I'm not bound anywhere," answered Connor. "I'm out to follow my nose."
"With that gun you ought to get some game."
Connor laid his hand on the butt of the rifle which was slung in a case under his leg. He had little experience with a gun, but he said nothing.
"All trim," continued Townsend, stepping back to look. "Not a flaw in the mule; no sign of ringbone or spavin, and when a mule ain't got them, he's got nothin' wrong. Don't treat him too well. When you feel like pattin' him, cuss him instead. It's mule nature to like a beatin' once in a while; they spoil without it, like kids. He'll hang back for two days, but the third day he'll walk all over your hoss; never was a hoss that could walk with a mule on a long trip. Well, Mr. Connor, I guess you're all fixed, but I'd like to send a boy along to see you get started right."
"Don't worry," smiled Connor. "I've written down all your suggestions."
"Here's what you want to tie on to special," said the fat man. "Don't move your camp on Fridays or the thirteenth; if you come nigh a town and a black cat crosses your trail, you camp right there and don't move on to that town till the next morning. And wait a minute – if you start out and find you've left something in camp, make a cross in the trail before you go back."
He frowned to collect his thoughts.
"Well, if you don't do none of them three things, you can't come out far wrong. S'long, and good luck, Mr. Connor."
Connor waved his hand, touched the chestnut with his heel and the horse broke into a trot, while the rope, coming taut, first stretched the neck of the mule and then tugged him into a dragging amble. In this manner Connor went out of Lukin. He smiled to himself, as he thought confidently of the far different fashion in which he would return.
The first day gave Connor a raw nose, a sunburned neck and wrists, and his supper was charred bacon and tasteless coffee; but the next morning he came out of the choppy mountains and went down a long, easy slope into the valley of the Girard. There was always water here, and fine grass for the horse and mule, with a cool wind off the snows coming down the ravine. By the third day he was broken into the routine of his work and knew the most vulnerable spot on the ribs of the mule, and had a pet name for the chestnut. Thereafter the camping trip was pleasant enough. It took him longer than he had expected, for he would not press the horse as the pitch of the ravine grew steeper; later he saw his wisdom in keeping the chestnut fresh for the final burst, for when he reached the head-spring of the Girard, he faced a confusion of difficult, naked mountains. He was daunted but determined, and the next morning he filled his canteens and struck into the last stage of his journey.
Luck gave him cool weather, with high moving clouds, which curtained the sun during the middle of the day, but even then it was hard work. He had not the vestige of a trail to follow; the mountain sides were bare rock. A scattering of shrubs and dwarfed trees found rooting in crevices, but on the whole Connor was journeying through a sea of stone, and sometimes, when the sun glinted on smooth surface, the reflection blinded him. By noon the chestnut was hobbling, and before nightfall even the mule showed signs of distress. And though Connor traveled now by compass, he was haunted by a continual fear that he might have mistaken his way, or that the directions he had picked up at Lukin might be entirely wrong. Evening was already coming over the mountains when he rounded a slope of black rock and found below him a picture that tallied in every detail with all he had heard of the valley.
The first look was like a glance into a deep well of stone with a flash of water in the bottom; afterward he sat on a boulder and arranged the details of that big vista. Nothing led up to the Garden from any direction; it was a freak of nature. Some convulsion of the earth, when these mountains were first rising, perhaps, had split the rocks, or as the surface strata rolled up, they parted over the central lift and left this ragged fissure. Through the valley ran a river, but water could never have cut those saw-tooth cliffs; and Connor noted this strange thing: that the valley came to abrupt ends both north and south. By the slant sunlight, and at that distance – for he judged the place to be some ten or fifteen miles in length – it seemed as if the cliff fronts to the north and south were as solid and lofty as a portion of the sides; yet this could not be unless the river actually disappeared under the face of the wall. Still, he could not make out details from the distance, only the main outline of the place, the sheen of growing things, whether trees or grass, and the glitter of the river which swelled toward the center of the valley into a lake. He could discover only one natural entrance; in the nearest cliff wall appeared a deep, narrow cleft, which ran to the very floor of the valley, and the only approach was through a difficult ravine. The sore-footed chestnut had caught the flash of green, and now he pricked his ears and whinnied as if he saw home. Connor started down the rocks toward the entrance, leading the horse, while the mule trailed wearily behind. As he turned, the wind blew to him out of the valley a faint rhythmical chiming. When he paused to listen the sound disappeared.
He dipped out of the brighter level into a premature night below; evening was gathering quickly, and with each step Connor felt the misty darkness closing above his head. He was stumbling over the boulders, downheaded, hardly able to see the ground at his feet, yet when he reached the bottom of the little ravine which ran toward the entrance, he looked up to a red sky, and the higher mountains rolled off in waves of light. Distances were magnified; he seemed to look from the bottom of the world to the top of it; he turned, a little dizzy, and between the edges of the cleft that rose straight as Doric pillars, he saw a fire burning at the entrance to the Garden of Eden. The sunset was above them, but the fire sent a long ray through the night of the lower valley. Connor pointed it out to his horse, and the little cavalcade went slowly forward.