Юнсектор литературы. Часть 2

СТАТЬИ И ОЧЕРКИ А. А. ДИВИЛЬКОВСКОГО

Сборник публикует его составитель Ю. В. Мещаненко*

…………………………………………………………………


                ПЕЧАТЬ И РЕВОЛЮЦИЯ, 1927, Книга 5, ИЮЛЬ–АВГУСТ

                Журнал литературы, искусства, критики и библиографии

                Под редакцией Вяч. Полонского
 
                и при ближайшем участии

А. В. Луначарского, Н. Л. Мещерякова, М. Н. Покровского и И. И. Степанова–Скворцова.

Государственное издательство

Москва

1927

Тираж 4.000 экз.

Всего страниц: 260


   22


                ЮНСЕКТОР ЛИТЕРАТУРЫ


                (Обзор творчества комсомольских писателей)


                А. Дивильковский


   Тиски «предвзятой» формы сказываются не только на выдающихся поэтах «Молодой Гвардии», но и на беллетристах, даже на самом из них зрелом – Ю. Либединском.
 
   Его последняя повесть «Комиссары», при всей серьезности и горячем чувстве в изображении, при метком, жизненном языке, при основательном даже знании — можно сказать, изучении — быта провинциальных (не только провинциальных!) партийцев, страдает, я бы сказал, «спёртостью» изображаемой среды.
 
   В первой повести, «Неделе», это меньше было заметно, благодаря взятому там моменту гражданской войны, следовательно – благодаря общему фону широкой борьбы, на котором развивается личная история бьющегося за революцию, руководящего в уезде отряда большевиков.
 
   В «Комиссарах» — мирный момент начала нэпа, нет вмешательства внешних, враждебных событий, так что все действие сосредоточено на внутренней жизни школы местных военных комиссаров, с лозунгом «даешь учёбу!»

   Очень много живых, почти «знакомых» портретов, почти типов, тонко подмеченных личных процессов, у кого роста, у кого, наоборот, загнивания при столкновении с новым, строительным этапом революции.

   Масса чувства, а главное — ума.

   Кто хочет ближе ознакомиться, как на деле в сравнительно широких кругах партии проходил весь процесс переживания нэпа, не обойти повесть тов. Либединского.
 
   А, прочтя ее, с пользой расширит и уяснит себе свой собственный опыт и знания.

   В общем повесть – живой документ периода.
 
   Но... но, как вольного воздуха, не хватает вокруг нее могучего дыхания масс.

   Кто говорит, интересы партийной учебы – крайне важные для партии интересы момента, и изображение их – насущное дело.
 
   Но ведь даже в учебе суть-то не столько в усвоении теорий – хотя бы самым даже практическим методом, а – в росте искусства толкания самих масс на подъем их сознания, их социалистической культурности, их борьбы за новый быт.
 
   Давайте же нам живьем этот процесс борьбы и воскрешения задавленных своим прошлым масс, давайте его прежде всего и шире всего, целиком, с плотью и кровью.
 
   А внутреннюю, специальную, профессиональную жизнь и учебу тех или иных отрядов большевистских или комсомольских — только на этом массовом фоне, в ежедневной,


   23


прямой связи с бедами и радостями «сырых», «беспартийных» рабочих и крестьянских слоев.

   Нет этого в «Комиссарах».
 
   Вот отчего от них — странное, двойственное впечатление: и верно, и изобразительно, и вдумчиво, — а в то же время, увы, скучновато что-то и мелковато.
 
   И опять-таки недостаток масштаба в содержании целиком сказывается на форме.
 
   Реалистическая в общем манера — как у всех комсомольских прозаиков – страдает отсутствием главной черты художественного реализма: развития энергичного драматического действия, а с ним вместе — отсутствием особо крупных «действующих лиц» (ибо то и другое тесно связано).

   В повести нет «героя», то есть, нет примеров действительно яркого центрального столкновения воль, страстей.

   Оно и понятно — когда за отсутствием у массовых (по сути) работников работы в массах, автор нам то и дело преподносит взамен того книжки, программы, тезисы, чуть ли не цитаты из Маркса и Ленина, – как «узлы» событий!

   Кажется, что сам автор чувствует за собой некоторую слабость творческих средств, почему «Комиссары» уже имеют какую-то «поправку» по некоторым пунктам в виде отдельно изданной, дополненной главы «Партсобрание» («Окончательный вариант VII главы повести «Комиссары», изд. «Пролетарий»).
 
   Дополнение — по существу ничего не меняющее.

   Только, перейдя на путь изображения борьбы за новую жизнь в массах, найдет автор действительно надежный исход.

   Из поэтов-лидеров мне хочется сейчас остановиться на А. Жарове; в нем, при общей всему писательскому «комсомолу» известной узости формы и содержания, все-таки сильней всех бьет ключом истинная радость творчества.

   И в узких формах он успевает выразить поистине заражающее молодое чувство какого-то беззаветного полета к сияющим просторам будущего.
 
   Какой-то, право, авиатор крылатый—вроде того «парня, что и надо», который вышел… из птицы (аэроплана) к деревенской Насте и столько ей натолковал наедине о новом и веселом (см. стих, «У лесной опушки», в сборнике «Строй»)!
 
   О Жарове, конечно, не мало писалось; чтобы не повторяться, я возьму из более новых стихов «Лазоревые глаза», из кн. 5-й «Красной Нови» за 1926 г., где свойственная поэту непосредственность творчества особенно ярка. Тут на сцене — встреча с девушкой. Ее


                ...в нежной лазури глаза
                Голосуют: ты против, иль — за?
                В ожиданьи лукавом она,
                Но не я голосую, — весна!

                Ох, уж этот лазоревый цвет...
                Синей тенью падёт на билет.
                Паренек на кружок не пошел,
                Паренек — кандидат в комсомол.


   И лучше всего, что терзаемый своим проступком из-за лазоревых, глаз парень, ожидая «хмурого взгляда секретарского» в своем кружке вдруг опять встречает там те же «лазоревые глаза». Оказывается:


   24

                Те глаза (так развейся, хмарь!) —
                Вновь назначенный секретарь.


   Спешу оговориться: шаловливые стихи, может быть, со строго дисциплинарной точки зрения и небезупречны, но как поэзия и как осколочек реального быта — прелестны.

   И таких не мало у Жарова.

   Такова в особенности из его новых вещей поэма «Гармонь».
 
   Тут не только — быт, точнее борьба и победы нового, комсомольского быта молодежи в деревне с помощью гармонии, но тут в смысле массового реализма есть больше: крохотная, но законченная в себе и многозначительная юная драмочка — или комедийка, как хотите.
 
   Комсомолец-гармонист и лихой запевала Тимошка ссорится со своей Марусенькой и с досады забрасывает гармонь.
 
   Появляется кулацкий кандидат на его роль гармониста и на Марусеньку и чуть-чуть было...
 
   Но комсомолец вовремя спохватывается, побивает снова рекорд и по гармони, и по любви, восстанавливается гармошечная гегемония КСМ.
 
   Может, пожалуй, показаться: заказное стихотворение на казенную тему?
 
   Но в том-то и дело, как это исполнено: яркие сценки, живые люди, мимолетные, но меткие стрелы чувства.
 
   Можно, значит, и так называемый «социальный заказ» или даже политический заказ исполнить поэтически, а не лишь стихокропательно.
 
   Да, впрочем, одно из достоинств «учебы» молодых писателей, воспринятой от футуристов, – стремление вмешаться в текущую злобу дня (сравни того же Маяковского с его злободневными откликами).

   Возникающее отсюда прикладное искусство, «гражданскую поэзию», можно лишь приветствовать.

   И стих у Жарова тоже непосредственно убедительный, то есть, ясный,
прозрачный, массово-общедоступный.

   И в этом, конечно, еще более значительное отступление в сторону реализма.
 
   То же можно сказать по поводу последней его поэмы «Мекка» («Новый Мир», Книга 11, 1926 год).

   Обращение «старого Гусейна», бедняка из Бухары, от дедовской Мекки к Москве – новой Мекке бедняков – путем долгого ряда разочарований как раз в религиозной области, все это рассказано в виде реалистической по существу историйки о личной драме самого отсталого, казалось бы, мужика из самого заброшенного аула Востока.

   Простота языка – прямиком от Есенина, а Есенин, как известно, этой стороной дела – прямой продолжатель Пушкина.

   Остается Жарову немного еще шагнуть, чтобы осуществить на деле синтез всего ценного, что имеется без сомнения в достижениях разных оттенков новейшего импрессионизма, с лучшими заветами старого русского реализма.

   Но при всем даре Жарова к передаче непосредственного чувства все же, повторяю, во главе общей струи развития «молодогвардейцев» идет Безыменский. Есть что-то у этого наиболее «мастерского» отравителя формальных идей первоначальной «школы» что-то тревожное и рвущееся вперед, что не дает всей группе – а за ней и всей литературе – «киснуть» на месте.
 
   Он и в пределах усвоенной, как бы официальной для «комсомолии», формы всегда отличался особо неожиданными и дерзкими темами, словарем, словообразованием – насколько


25


лишь позволяет узкая, повторяю, рамка данной формы.
 
   И его новейшие вещи — как упоминавшиеся части поэмы «Гута» и как печатающаяся поэма «Феликс» (памяти тов. Дзержинского), подтверждают такой его общий облик.

   Тут и рвущееся вперед – в сторону Пушкина, живых людей, живой действительности — новое вдохновение.

   Тут, однако, – и тянущие вниз цепи привычной формы.

   В самом деле, в поэме «Гута» – и несомненнейший прогресс в поэтическом (прекрасном, верном внешней, действительности, динамическом – в лучшем смысле слова) описании фабричного городка, и в то же время – абсолютно непушкинское безлюдие.
 
   Прочтите-ка главу «Рабочий поселок» повнимательней, вас прямо поразит эта порядочная по размерам глава лирикой по поводу фабричных труб, пролетарских домишек, жалкой узкоколейки — и как на смех ни одной фигуры рабочего.

   Искусство, что и говорить, большое, но Пушкины гораздо в большей степени чувствовали жизнь через людей, через непосредственную связь с их личностями (даже с массами – вспомните «Балду» Пушкина).
 
   Здесь же в значительной степени – холод академически выработанной формалистами-учителями школы.

   Холод, преследующий поэта-пролетария, передовика-поэта, даже в его энергичных шагах к людскому по преимуществу реализму.

   Пусть в новых главах поэмы автор даст нам и людей, и их жизнь, это будет опять-таки достижением, но большая «безлюдная» глава в начале уже – холодный, идеалистический тормоз.

   «Феликс» (нам довелось, слышать его по радио в исполнении самого
поэта) – казалось бы, как раз напротив, специально личный образец творчества.
   Слово «человек» здесь даже играет особо выдвинутую на пьедестал роль; даже, как чисто музыкальный элемент, оно повторяющимся напевом:


                Горит человек,
                Не сгорит человек...


окрашивает как бы в свой ритмический цвет все произведение.
 
   И произведение получилось, конечно, значительное, серьезное в поэтическом смысле.

   Реалистические подробности из биографии, точнее из «быта», из рабочей обстановки великого революционера, из ее замечательной, аскетической простоты и постоянного «горения» дают главную основу для художественного эффекта вещи.
 
   Да я и не думаю спорить против определенных достоинств вообще комсомольской поэзии даже в чисто «школьной» ее манере.
 
   Но никто не сможет оспорить в свою очередь того факта, что эта поэзия воспевает именно больше человека вообще, можно сказать, идею человека, идею революционера, идею рабочего, чем изображает конкретную жизнь и борьбу людей.

   Сравните-ка Безыменского, в самых даже его «реалистических» и конкретно-человеческих вещах, с Пушкиным и всею школой поэтов-пушкинцев (в широком смысле слова), – не говорю, по размерам таланта, а по манере письма.

   Возьмите тут для сравнения самые даже «идейные» из самых  субъективных, то есть, лирических вещей Пушкина, Лермонтова, Тютчева и проч.

   Что увидите?


   26


   Субъективное, лирическое чувство как бы отражает собою мощную внешнюю жизнь и борьбу, как бы служит для ярких образов последней – выразителем и глашатаем: так сказать нормальное, прямое отношение фактов жизни и образов (и чувств) поэзии.


                Печально я гляжу на наше поколенье:
                Его грядущее иль пусто, иль темно...
    
И дальше:

                Богаты мы, едва из колыбели
                Ошибками отцов и поздним их умом...
                и т. д., и т. д.


   Сплошь – многоликий и сложный образ, картина собирательная – и ярко конкретная – целого «поколения» (в наше время мы бы сказали: класса, или его определенной части, именно — тогдашней «молодежи», действующей на общественной сцене). А как поэтический вывод отсюда – грустная «дума» поэта.

   Возьмите Безыменского: отношение как раз навыворот.
 
   Вот, например, глава «Райком» из поэмы «Комсомолия».
 
   Поэт хочет передать свое впечатление от наивной, неопытной серьезности полудетского райкома первых времен КСМ — с одной стороны; с другой, как контраст, безудержной шаловливости. Дает набрасывает ряд пятен, осколков: то телеграфное и циркулярное творчество на весь уезд, то на улице, в ветер, в снег –


                Ну-ка, ветер, вместе с нами
                Кувыркайся в чехарде.

   И тут же быстрым штришком — впечатление от толпы «ребят»:

                Вон глаза горят, как грозди,
                Грозди солнц в оврагах тьмы.


   Подумайте только, как все пропорции природы перевернуты кверху ногами для одного, мимолетного образа. После циркуляров – легкое ли дело: «гроздья солнц»! И поместить столько колоссальных светил в обыкновенных оврагах! Это уж творчество даже не нового творца мира, а – куда позабористее! Игра мирами, скажем, в обыкновенном футболе на детской площадке.

   А дальше какой калейдоскоп несовместимых образов: после «гроздей солнц» –


                Эх, тальянки д’медны планки,
                Тонки, звонки голоса!
                Где вам, тонким, в перегонки
                С гулким гонгом крикунов!


   Первое двустишие — даже подражает говору деревенской песни, и рядом в полный разрез – «гонг». Поэт не церемонится ни с какими естественными границами в выборе образов. Понятно: самодержавие поэтического субъекта над природой.

      Если вникнуть в подоплеку этого художественного своеволия, в его, так сказать, философию, то логичным его продолжением будет вот что.


   27
 
 
   Мир внешний, природа есть лишь отражение, производная величина от моего «Я».
 
   «Я» есть настоящая действительность, а вещи мира – преходящие проявления. И нет никакого сомнения, что такой предельный субъективизм и лежит в основе настоящего, не переваренного рабочей революцией, первоначального футуризма Маринетти и французов.
 
   Если он у нас оказался не таков, это уж не его вина.
 
   Революцией он оматериализовался, а уж в особенности в руках комсомола.
 
   Но его закваска живет еще в поэме «Комсомолия» и других.
 
   И, применяясь неумеренно, вопиет о необходимости дальнейшего энергичного переваривания.

   Не говорю, чтобы таковое необходимо было – до полной ликвидации данной манеры.

   Нет, я имел уже случай высказать мнение, что в наши дни со времен Горького реализм впитал в себя органически кое-что ценное от импрессионизма. Такой сильный последователь манеры Горького, как Серафимович, применяет широко этот лирический, субъективный добавок к форме реализма, достигая этим значительного повышения «заразительности» своего изображения*.
 
   Фурманов, Гладков, Сейфуллина — реалисты с сильным «заострением» тою же субъективной манерой.
 
   Нет, очевидно синтез двух литературных форм здесь мыслим, конечно, при своего рода «гегемонии» массового, на массы настроенного реализма.
 
   И от Безыменского можно ждать гораздо большего в этом направлении, чем те «подвески» реализма к общему ожерелью крайнего субъективизма, которые дает он сейчас.

   Пока подобной перемены в общей установке нет, и получается, что даже более Безыменского, склонные к техническим сторонам реализма молодые писатели-лидеры, как, например, И. Доронин, все же, по существу, в глубине своих произведений, подчиняются невидимой, но тормозящей власти все того же субъективизма.
 
   Доронин — очень плодотворный воскреситель в наши дни старой деревенской песни, со всей ее трогательной простотой и наивностью, со всем ее ласкающим слух своеобразным перезвоном слов и созвучий. И притом — совершенно в то же время по-новому, по-своему ее перестраивающий, хотя и отзывающийся как будто легким эхом и Кольцова, и Никитина, и Некрасова. Много он взял в смысле непринужденной фразы и захватывающей непосредственности чувства и от Есенина.
 
   Но, повторяю, Доронин — сам по себе.

   В смысле выработки собственной формы он уже сейчас может считаться зрелым мастером.

   И содержание его песен — «смычка» трактора, кооператива и комсомолья с полем, цветами, зарей и «красным платочком» означает шаг вперед в поэтическом завоевании «души деревни».
 
   Думается, песни Доронина должны легко проникать на деревенские гулянья и посиделки.

   А все же есть внутреннее «торможение» в самом составе этой поэзии.

   Возьмем из новых его книжек «Тракторный пахарь» и «Крепкие поросли».

   Первая четко задуманная, четко и выполненная лирическая драма между передовой молодежью деревни и отсталыми, обозленными на молодежь стариками.
 
   Но в том-то опять-таки и суть, что в силу общего


                *Ср., например, его «Железный поток».

   28


«канона» молодых писателей – достаточным считается поставить вот этакую схему деревенской жизни, схему «отцов и детей», слегка окрасив одну сторону в цвет «кулачья», другую в цвет «пролетарский», и затем орудовать этой схемой для поэтических целей.

   Общее отношение к деревенской действительности все же довольно поверхностное; постановка на первом плане своего личного настроения, привнесенного извне к данному уголку жизни, ведет к недостаточному погружению в подлинной облик деревни.
 
   Яростная борьба, в ней происходящая, схвачена лишь приблизительно.
 
   Комсомол и тракторизация – сплошь хороши; старики и их трехполье – сплошь плохи.
 
   Подлинная диалектика развития той «смычки», которой должна служить поэма, остается безусловно не как следует понятой, а следовательно, и не выражена ясно поэтически.
 
   Достаточно тут только поставить, напр., вопрос, относящийся к КСМ: а что-мол в его организациях всё уж так ладно по части отношения к женщине, к половой жизни и прочее?
 
   А как – с язвой хулиганства, пьянства и прочего?

   В свете этих злободневных вопросов поэма Доронина кажется и несколько
наивной, и слащавой. Недостает бесстрашной, большевистской хватки:
смотреть прямо в лицо жизни.

   А она нужна и художнику.

   Таковы же, по существу, и «Крепкие поросли» («песни деревенской девушки»).
 
   Схема, резкое разделение «сторон» в деревне заменяют полную картину последней, жизненно-переплетенную и противоречивую.

   Конечно, на канве этой упрощенной логической схемы вышиты яркие, цветные узоры отдельных фигур, встреч, событий, пейзажей – непосредственно поэтические.
 
   Но сказанный недуг этой поэзии остается.

   О признанном таланте И. Уткина скажу лишь два слова ввиду того, что он вполне все же отражает на себе и переходный тип художества, воплощенный во всей группе, и искания последней.

   В его «Рыжем Мотэлэ» все же лучшее — это черты быта еврейского местечка, смешно-трогательное действие там пролетарской революции и особенно – неподражаемый язык, окрашенный специальным колоритом среды, пробуждающейся среды еврейских пролетариев и бедноты. Но общие со всей группой, коренные недостатки формы те же.

   Я нарочно оставил для заключения двух авторов, которые «к лидерам» не принадлежат, наоборот, оба — новички в литературе.

   «Лидерам» они уступают и в достигнутом мастерстве, и, может быть, в размерах собственно художественного дара.

   Но та борьба идеалистической и реалистической манеры, которую я старался здесь проследить, в их произведении подвинулась, кажется, всего дальше – в сторону художественного реализма.
 
   Эти авторы: М. Платошкин и М. Шолохов.

   «Новобытное», повесть М. Платошкина, может показаться с первого раза вообще скорей «рабкоровским» произведением, типа беллетристических корреспонденций – так прост ее сюжет, так «обыденна», можно сказать, тысячекратно повторена в пролетарском, сегодняшнем быту картина разлагающейся старой семьи, складывающейся новой семьи, здесь изображённая.

   Но сила автора – не в яркости или оригинальности замысла, а в замечательной верности изображаемых черт жизни, в глу-


   29


боком знании рабочей среды, в пламенном сочувствии каждому лицу, даже, по-видимому (если бы судить по «схеме» обычной), «отрицательному», как непримиримая «православная» бабка Марфа или пьяный, одичалый революционер, токарь по металлу Федор.

   Оба они выступают в повести как заблудившиеся в старобытном тумане, сами по себе, может быть, и ценные люди.
 
   А нечего говорить, как любовно – хотя и простыми, отнюдь не кричащими чертами – изображена героиня повести – ушедшая от Федора жена Лиза, с двумя малышами.

   Какая у ней «революционная» решимость характера, как верно схвачен ее психологически трудный, но неизбежный переход к большевикам!
 
   И большевики-рабочие вовсе не даны лишь розовыми штрихами, есть в них. немало серенького, будничного.

   Но в общем идет незаметный сразу, но неудержимый подъем в борьбе к свету все большего классового сознания.

   «Ленинская волна» в момент смерти Ильича правдиво замыкает реалистическое исполнение повести.

   Трогательно дано обращение (тоже трудное для него) старика – отца Лизы,
тоже токаря по металлу, Алексея – под влиянием того же памятного момента.

   Такие обращения должны были происходить в массе именно так.

   Не буду вовсе касаться здесь недостатков формы, в данном случае безусловно второстепенных. Ибо они с избытком перевешиваются тем фактом, что здесь общая «комсомольская» тема поставлена на прочную основу изображения широко массовой жизни. А горячее чувство симпатии к рядовому, массовому рабочему, пронизывающее всю повесть, делает из последней прекрасную – даже в этом недостаточном виде – книжку для масс.

   А это и есть, в конце концов, решающее обстоятельство для истинного, пролетарского реализма.

   Способность писать отчетливые портреты у автора есть, изображать бытовые драмы — тоже. Остальное – дело наживное.

   Гораздо уже разработанней реалистическое перо у М. Шолохова.

   Его «Лазоревая степь» – ряд «комсомольских» биографий (Донской области), вроде таковых же М. Колосова или Г. Шубина, на первый взгляд.

   Но есть существенная разница в подходе к изображению там и тут.

   У Шолохова нет и следа той «схемы» отцов и детей, которая там – на первом месте.

   У Шолохова, наоборот, комсомольцы так тесно сливаются со всею трудящейся массой, что забываешь часто о «комсомольской» теме.

   Гораздо резче выдается вперед именно классовая борьба бедноты, батрачества, а за ним и части середняков с богачом, со стоящим позади него белогвардейцем-казаком (время действия — гражданская война).

   Жестокие подробности этой борьбы, вплоть до взаимного, беспощадного истребления – сильнейший элемент в творчестве писателя.
 
   Изобразить так просто и захватывающе-естественно такой ужасный факт, как встреча комсомольца-продкомиссара с отцом-кулаком, когда-то его прогнавшим из дому, встреча перед самым расстрелом отца, врага советской власти, – художественная сила не малой величины.
 
   А история Петьки Кремнева, сына шостовала» (кустаря-валенщика), расстрелянного за упорство в «большевизме» (повесть «Пути-дороги»), рука об руку с дедом Александром Четвертым, старым бунтовщиком против царя и богачей, и с его


   30


сыном Яшкой, сперва взрывают артиллерийский склад белых, еле убегают, с потерей деда убитым.

   Потом воюют на стороне красных уже с махновцами, причём Петька теряет глаз и попадает в плен.

   Притворно переходит в махновские ряды, чтобы в нужный момент, сагитировав колеблющихся, передать весь отряд красным.

   И множество других лиц и эпизодов, документально точных и в то же время освещенных подлинной революционной страстью.
 
   Не говорю уже о знании быта и языка – автор как бы сам тут же, среди этого простора степи и порохового дыма борьбы.

   Он – одно со своими могучими и простыми, массовыми героями.

   Так что язык и быт – не какое-либо «искусство» у него, а – сам он.
 
   Реалистическая его манера, напоминающая Горького, дает в результате элементы настоящей степной эпопеи, на которой ему, может быть, и следует в дальнейшем испробовать свои силы.

   Не говорю, чтобы Шолохов по таланту уже стал в ряд с признанными «мастерами» комсомолии, но все данные к тому уже сейчас заметны.

   Определенное же преобладание у него реалистической манеры сильно облегчит дальнейшее развитие, благодаря отсутствию внутренней двойственности в творчестве.

   Можно было бы, конечно, продолжить здесь пересмотр молодого пролетарского творчества: есть и еще немало авторов, даровитых и обещающих в том или ином отношении.
 
   Но мне кажется, что для выяснения «путей-дорог» общего развития данной группы и перспектив возможного будущего, пожалуй, достаточно и перечисленных.



                А. Дивильковский**

                …………………………………………………………………………


Для цитирования:


ЮНСЕКТОР ЛИТЕРАТУРЫ, Обзор творчества комсомольских писателей, ПЕЧАТЬ И РЕВОЛЮЦИЯ, 1927, Книга 5, Июль-Август, стр. 22 – 30

         
Примечания


      * Материалы из семейного архива, Архива жандармского Управления в Женеве и Славянской библиотеки в Праге подготовил и составил в сборник Юрий Владимирович Мещаненко, доктор философии (Прага). Тексты приведены к нормам современной орфографии, где это необходимо для понимания смысла современным читателем. В остальном — сохраняю стилистику, пунктуацию и орфографию автора. Букву дореволюционной азбуки ять не позволяет изобразить текстовый редактор сайта проза.ру, поэтому она заменена на букву е, если используется дореформенный алфавит, по той же причине опускаю немецкие умляуты, чешские гачки, французские и другие над- и подстрочные огласовки.

   **Дивильковский Анатолий Авдеевич (1873–1932) – публицист, член РСДРП с 1898 г., член Петербургского комитета РСДРП. В эмиграции жил во Франции и Швейцарии с 1906 по 1918 г. В Женеве 18 марта 1908 года Владимир Ильич Ленин выступил от имени РСДРП с речью о значении Парижской коммуны на интернациональном митинге в Женеве, посвященном трем годовщинам: 25-летию со дня смерти К. Маркса, 60-летнему юбилею революции 1848 года в Германии и дню Парижской коммуны. На этом собрании А. А. Дивильковский познакомился с Лениным и до самой смерти Владимира Ильича работал с ним в Московском Кремле помощником Управделами СНК Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича и Николая Петровича Горбунова с 1919 по 1924 год. По поручению Ленина в согласовании со Сталиным организовывал в 1922 году Общество старых большевиков вместе с П. Н. Лепешинским и А. М. Стопани. В семейном архиве хранится членский билет № 4 члена Московского отделения ВОСБ.