Юнсектор литературы. Часть 1

СТАТЬИ И ОЧЕРКИ А. А. ДИВИЛЬКОВСКОГО

Сборник публикует его составитель Ю. В. Мещаненко*

…………………………………………………………………


                ПЕЧАТЬ И РЕВОЛЮЦИЯ, 1927, Книга 4, ИЮНЬ–ИЮЛЬ

                Журнал литературы, искусства, критики и библиографии

                Под редакцией Вяч. Полонского
 
                и при ближайшем участии

А. В. Луначарского, Н. Л. Мещерякова, М. Н. Покровского и И. И. Степанова–Скворцова.

Государственное издательство

Москва

1927

Тираж 4.500 экз.

Всего страниц: 244


   37


                ЮНСЕКТОР ЛИТЕРАТУРЫ


                (Обзор творчества комсомольских писателей)


                А. Дивильковский


                I.


   В том энергичном брожении идей, форм, организационных передвижек, каким отличаются в особенности группа «Молодая гвардия» и молодое пролетарское писательство вообще, легко заметить два определенных, борющихся между собой направления.

   Оба они — литературно формального характера, по внешнему, по крайней мере, впечатлению.

   Одно исходит из заветов футуризма (Маяковский со товарищи); другое, в условиях пролетарской революции, воскрешает старый, классический реализм Пушкина и Толстого.

   Никто не станет отрицать в самом деле, что, например, художественный лидер «Молодой гвардии» А. Безыменский заимствовал свой свет (в формальном отношении) у Маяковского.

   Что, с другой стороны, налицо все растущая струя комсомольской беллетристики (напр., Г. Шубин, М. Колосов, М. Шолохов) – безоговорочно реалистическая.

   Однако дело не так просто здесь складывается, что на одной стороне –  «выученики» футуризма, а на другой — чистый реализм.

   Нет, борьба тут не столько между направлениями, определенно группировавшимися — можно даже констатировать скорее мирное сожительство в рамках «Молодой гвардии» обеих форм писательства, – сколько внутри каждой «манеры», в особенности—внутри первой из них.

   Даже, можно сказать, – внутри каждого отдельного писателя этой, в особенности, манеры.

   За примерами недалеко ходить.

   Возьмем того же Безыменского.

   Сейчас вышел I-й том собрания его сочинений под общим заглавием «Ордер на мир» — около 500 страниц стихов за 7 лет работы.

   Самое заглавие тома взято из небезызвестного стихотворения «О шапке», где так «по-маяковски» эффектно мельчайшая мелочь — ордер на шапку—переплетается с «ордером на мир», где одно хотя бы характерное выражение «встревоженный котик» (материал шапки) — так далеко, на 1000 верст, лежит от требований простого и естественного реализму.

   И вот в самом конце тома, перегруженного подобными «встревоженными котиками»*, находим нечто совершенно новое


                *) Само по себе это выражение – в пределах приемов данной «школы» – мне кажется чрезвычайно метким и удачным.


   38


и иное. В «Прологе» к поэме «Гута» наш поэт круто поворачивает к Пушкину и реализму, хотя последний прямо и не называется, а пока что проходит под другой маркой: «эпос» — в противовес «лирике», каковая посылается в изгнание и даже осмеивается не без ядовитости.

   Поэт-лирик получает прозвище король-Лир, и вот мол:

                ...если этот Лир икал,
                Все говорили: «Лирика».

   Стремление к «эпосу» и Пушкину принимает здесь характер настоящей программы — по существу дела реалистической, как видно из стихов:

                Вот эту жизнь хватай глазами,
                Которую мы строим сами.

   Да если к этому еще не ограничиться «Прологом», а к нему прибавить I главу поэмы «Гута», появившуюся в «Новом мире» (кн. 7 за 1926 г.) под заголовком «Рабочий поселок», то увидим, что поэт и на деле шагает уже по реалистической тропке, значительно иной, чем во всем первом томе его стихов, хотя бы, впрочем, еще и не вполне осуществляющей его собственные требования в «Прологе»:

                Они (молодые поэты) заставят шевелиться
                Живые, подлинные лица
                Живых, доподлинных людей,
                А не вертлявеньких идей.

   И в этом — определенная еще недохватка до пушкинского реализма.

   Но важно установить у поэта данное устремление.
 
   Правда, нам могут заметить, что уже хотя бы в той же «Шапке» Безыменский обнаруживал подобное устремление — к конкретному, к характерным мелочам жизни, словом к наполнению своей идеалистической (по сути) художественной формы материалистическим, бытовым, из советской ежедневности и действительности взятым содержанием.
 
   Я и не думаю отрицать за ним такого устремления и в прежнюю пору.
 
   Но там дело ограничивалось как раз именно содержанием — т. е. вливанием вина нового в мехи старые.

   И надо сказать, это вливание вело к скрытому, но кричащему оттуда, изнутри, противоречию между формой и содержанием.
 
   И давно уже чувствовалось, что дело тут неладно, что сам поэт знает за собой этот «крик» противоречия и рано или поздно должен взорвать тесную оболочку чуждой по «стилю» формы.

   И чем он талантливей, тем скорей и резче он взорвет ее. И вот сейчас, на наших глазах, взрыв осуществляется.

   Замечательно, что и вначале, когда наполнял «школьную» форму советским содержанием, Безыменский вел за собою весь писательский комсомол и сейчас остается в авангарде. В «Молодой гвардии», в этих «юн-дрожжах», толкающих брожение во всей литературе, Безыменский – наиболее толкающий элемент.

   Подобная же борьба художественных устремлений и тот же общий подъем к «пушкинскому» реализму могут быть прослежены в творчестве

 
   39


любого почти из поэтов и прозаиков «Молодой гвардии».

   Было бы нетрудно показать это, скажем, на творчестве другого лидера группы – прозаика Ю. Либединского и других.

   Но в дальнейшем нам предстоит бегло переглядеть в отдельности всех наиболее выдвинувшихся авторов группы, преимущественно в их новейших «достижениях» — там и отметим следы сказанного общего процесса.

   Сейчас лишь оговоримся, что, рассматривая данное общее движение как несомненный литературный прогресс – от низшей ступени к высшей, – вовсе не имею в виду подражать в свою очередь футуристам-теоретикам в их критической манере отрицания наголо всех прочих художественных школ.

   Нет, мое мнение (подробности также дальше, на примерах), что первый период «Молодой гвардии» да и других пролетарских групп, как «Кузница» и прочие, период учебы у Маяковского, Пильняка, частью у последних символистов, как А. Белый, А. Блок и других, был в своем роде весьма плодотворен.
 
   Именно, у нашего молодняка выработалась – иногда до сильного, звучного и увлекательного мастерства – художественная поэтическая речь, речь, богатая личным творчеством, сжатая, меткая, своеобразно, революционно-музыкальная.
 
   Словотворчество, как известно, – сильнейшая сторона тех «формальных» школ, откуда черпают «молодые» свою первую учебу.

   Есть, конечно, свои – и порядочные – отклонения от «школы» в области этой речи — преимущественно опять-таки в сторону пушкинских заветов, то есть, использования все еще богатейших и в наше время «натуральных» залежей народного, массового (т. е. в первую очередь мужицкого и рабочего) словаря.

   Укажем лишь, например, на отчасти кольцовский язык Доронина, на «фабричный» жаргон у Виссариона Саянова, из прозаиков – на провинциальный диалект у Г. Шубина, у М. Колосова.

   Но это – тоже в дальнейшем.
 
   Скажем лишь, что узкое мастерство языка стиха, диалога по преимуществу становится в конце концов тисками для полного художественного выражения огромной современности и повелительно требует завоевания всех художественных средств.
   Вот — движущая сила всего процесса.


                II.


   Пробегая весь ряд многочисленных писателей комсомола, сразу же приходится его подразделить на две ветви: а) поэтов и б) прозаиков.

   И не только по внешнему признаку словесной техники, а и по сути дела, по отношению к сказанному выше общему движению.

   Как-то так само собою выходит, что огромное большинство молодых поэтов до сих пор пишет в футуристических или футуроподобных формах, а прозаики, чем дальше, тем сильней реалистичны.
 
   Есть тут, конечно, свои «достаточные основания» (о чем мне подробнее довелось говорить в другом месте – по поводу крестьянских писателей)*.
 
   Классы, лишь приступающие к своему культурному подъему, обычно на первых порах дают в литературе поэтов как выразителей классового идеализма, ро-


                *) См. кн. 8 и 9 «Нового мира» 1926 г.

   40


мантизма, «полета» в светлое будущее; большая культурная зрелость – а тем более завоевание власти и затем строительство своей, новой, небывалой формы всей жизни зовут естественно к углублению в подробности этой «прозы жизни» — родят в изобилии прозаиков.

   Так или иначе, с этим естественным ходом вещей приходится и здесь считаться.

   Отводя отдельную главу для немногих особо выдвинувшихся и определившихся авторов – чтобы внимательней всмотреться у них в тенденции их развития, займемся сейчас, так сказать, рядовыми членами группы, выбирая, конечно, и здесь более характерных в том или ином отношении.

   Начнем с поэтов.

   Поэтов этих можно расположить для наглядности в один ряд – от
наиболее «верных» футуристской форме до наиболее от нее отходящих.

   Во главе первых поставим С. Малахова, за ним из более молодых пойдут
М. Юрин, В. Саянов.
 
   Середину цепи займут М. Светлов, М. Голодный*.
 
   В конце ее поместим И. Молчанова, Я. Шведова, Н. Владимирского.

   У Малахова как высшее достижение можно указать стихотворение «Ленин» (сборник его «Кожанка»): оно типично для «школы» по силе отрывистой, будто комья на могилу падающей «надгробной» речи и в то же время – по в высшей степени субъективным образам, так сказать, не стесняющимся ни с природой, ни с действительностью вообще.
 
   «Обезумевший аппарат» телеграфный, от ужаса передаваемой вести, «рухнул, крича, на колени»...

   Города, деревни, заводы ведут себя в том же духе...
 
   «Хромая, пошли паровозы, грузовики»...

   Все это – от футуристской «учебы».

   Футуризм ведь — лирика всевластного «я».

   Быту, действительности внешней он – жесточайший враг.
 
   Он их хватает, измельчает на элементы, бросает в свой «творческий» котел, пользуясь ими как лишь материалом для передачи собственных: настроений поэта.

   Крайний предел произвольнейшего импрессионизма.

   Достигаемый этим насилием над материальным миром эффект (нередкой эффектности приема отрицать нельзя) получается за счет полного – и нарочитого! – искажения лика жизни.

   Понятно непримиримое столкновение приема с совершенно иным отношением к миру того же поэта как пролетарского материалиста.
 
   Он должен, наоборот, выявить активнейшее лицо «внешней» жизни, движение самих творящих революцию масс как «толкача» общественных явлений — а «школа» вынуждает его рисовать их как начало, лишь  испытывающее власть «субъекта», как безусловно пассивный материал.

   Вот отчего стихи Малахова кажутся каким-то исканием в тумане.

   Туман — его часто до дикости невнятные образы, вроде «человека» (пролог к поэме «Человек»), внутрь которого автор

                Вошел, как в дом, за ребрами припал,
                И вот в широком и горячем теле
                Прилег и па минуту задремал...

                *Два этих более зрелых поэта нами поставлены в данный ряд по соображениям их отхода от более тесной группы лидеров «Молодой гвардии».


   41


   Таким же неизбежно колеблющимся шагом идет и другой даровитый поэт – М. Юрин. И в его, например, сборнике стихов «Солнечная юность» есть вещи, где сквозь нагромождение кричаще-произвольных сочетаний образов слышен голос искреннего революционного чувства (например, «Траур», памяти 26 бакинских товарищей).
 
   Но и здесь читатель, сам участник социалистического строительства, почувствует недостаток непосредственно-говорящих образов, человеческих» героических лиц, самой борьбы, самой действительности, огромное преобладание декламации (пусть и искренней) поэта об этой борьбе и  действительности.

   И это несомненно чувствует сам поэт, вырываясь нередко из рамок «школьной» декламации, из всех этих небывалых в природе и в жизни «звуков, опьяненных безумием», «железного коня, топырящего гриву среди нестройных вех» (??).
 
   Он тогда «срывается» в обычный, привычный нам всем язык сравнений из внешнего мира, — но, будучи тут совсем уж поэтическим новичком, легко впадает в грех банальности.

   Так банально, донельзя заезжено самое заглавие книжки «Солнечная юность».

   «Фартовые года», книжка стихов Висс. Саянова, была чрезвычайно высоко оценена в рецензии одного из лидеров «Лефа» тов. Асеева – свидетельство само по себе верности Висс. Саянова заветам «школы».

   И действительно, там, где сравнительно легко «расшифровать» подлинное,    глубокое чувство из-под мудреных наносов «заумной» образности, выглядывает лицо поэта — симпатичное и боевое.

   Таково стихотворение «На подступах Азии» (иначе зовется «Наталья Горбатова», в журнале «Красная Новь», 1925 г., кн. 10), где острыми,  быстрыми мазками-намеками передано настроение, впечатление от любви фронтовика-комсомольца к убитой на колчаковском фронте комсомолке.
 
   Кто она? что она? каково было ее лицо? каковы черты характера? какова хотя бы ее боевая драма? об этом — только «теневые» намеки.

   Очень много мозговой рефлексии о любви, пусть и окрашенной в цвет интимного чувства, очень мало прямого «показа» любви ее образами. Но все это — в порядке дня данной школы...

   Достаточно известны М. Голодный и М. Светлов как поэты.

   Группа «Мол. гвардии» считает их, впрочем, дезертирами из группы (см. об этом в примечании редакции в конце альманаха «Молодогвардеец», по поводу 3-й годовщины группы).

   Но они сыграли свою роль в ходе развития группы, почему мы вправе вспомнить, например, «стихи о ребе» М. Светлова как образец вторжения уже мотивов реалистических, объективно-изобразительные; в собственном смысле слова – в чуждую им среду произвольно-субъективного творчества.

   Лирический портрет «маленького ребе», (то есть, раввина), отметаемого потоком революции за пределы новой жизни, – верен действительности и быту, очень выразителен.
 
   Но «подан» он еще в густой смеси с «окнами, прячущими испуг» и с «партией, маячащей мне с востока»(?).
 
   Приблизительно такова же поэтическая физиономия и М. Голодного, у которого, напр., в сборнике «Земное» есть вещи как «Разговор со станком» (о любви к проститутке), где сильное, новое, истинно пролетарское чувство освобождения от цепей буржуаз-


   42


ного предрассудка облечено в полу реалистическую форму.
 
   Мы видим здесь даже «очи темно-карие с ясной звездочкой, вместо зрачка», чувствуем, как именно поэт ее любит «шуструю, смелую, неуемных страстей комок».
   Это уж — далеко от принятого «канона» школы!
 
   Но «канон» еще весьма и весьма присутствует во многих других писаниях поэта.

   Вот почему я и поставил обоих поэтов в середине комсомольского ряда.

   Наконец, с И. Молчановым, Я. Шведовым, Н. Владимирским – мы совсем близки к порогу реализма, этого выразителя жизни как она есть, в ее естественную величину.
 
   Северный, архангельский выходец Молчанов умеет ярко и характерно воскрешать перед нами поэтические черты своего Севера.
 
   А эта естественная характерность – бесчисленная масса трудовых личностей, активно действующих в колоссальной, массовой борьбе.
 
   У каждой части массы – свое, от меня вовсе независимое лицо.
 
   Поэт-реалист влюблен в эти бесчисленные, разные друг от друга лица, стремится заразить нас их болями, их победами и чаяниями.
 
   Так и у Молчанова: «Самоедская сказка» (сборник «Борьба и сердце»), например, очаровательно передает прелесть дикой, но вольной трудовой утопии, коммунистической, первобытной утопии далекого и древнего кочевого племени звероловов.

   Самый размер стиха какой-то убаюкивающе детский, сказочный:


                И столетья из рода в род
                Знал ее кочевой народ,
                Знал ее, и в снегах, и в песках,
                Голубую страну искал...


   Есть еще, конечно, и на Молчанове отпечаток отвлеченного художества без места и времени, но по-видимому – чем дальше, тем меньше.

   На той же степени близости к реализму – и Я. Шведов.

   Его, например, «Письмо матери» и ответ на него – просты, задушевны и, скажем прямо, доступны, как они есть, и без «школьных» эстетических пояснений каждому рабочему и каждому крестьянину; что далеко и далеко не всегда скажешь о перечисленных ранее поэтах.

   Живое лицо старухи-матери выступает тут даже со всеми неприглядностями старого, своекорыстного быта деревни — и все же глубоко трогательно.
 
   И автопортрет поэта – «заводского рабочего от станка — даётся особо рельефно именно в противовес тем чертам деревни.
 
   Это прием — тоже определенно-объективный.

   Эпиграф из Есенина указывает на совсем иную школу, крайне близкую в конце концов к пушкинской.
 
   Есть, правда, немало у поэта прозаизмов и подчас просто стихотворной малограмотности.
 
   Но это — не так важно при начале пути.
 
   И Н. Владимирский дает нам в «Песне о Тане» целиком реалистический подход (при известной все же «нарочитой» темноте в общей связи поэмки): это – чисто «сюжетная», хотя и лирическая повесть о борьбе «новой» девушки за свою личность и свою любовь с родителями-крестьянами.
 
   Словом – сюжет «отцов и детей», так часто сейчас используемый, главным образом, молодыми прозаиками (даже до злоупотребления! — о чем ниже).
 
   Форма у поэта, согласуясь с объективностью общего подхода, густо «народная», песенная, выдающая влияние И. Доронина,


   43

   
влияние неплохое.
 
   Само собой и здесь немало юных промахов и недоработок.

   При широком «разливе» комсомольской поэзии, проза, наоборот, остается в значительной степени на втором плане — хотя в ней-то и сосредоточивается, так сказать, самобытный реализм.
 
   Надо признать определённо и тот факт, что, в общем и целом, степень мастерства у поэтов значительно выше (примечание: напоминаю, что мы пока что ограничиваемся писателем «рядовым», только выделившимся из рабкоровской литературной массы).
 
   Так что здесь можно взять в пример не более трех-четырех авторов.

   Замечательно все же, как необходимость передачи образов действительной «прозы жизни» нашего революционного момента сразу же исключает почти целиком тот полу футуристический стиль, какой в обыкновении у поэтов молодежи.

   Более или менее массовое пролетарское содержание неудержимо ведет с собою реалистическую форму.

   Лишь кое в чем сохраняется отпечаток условного импрессионизма: во «взъерошенности», отрывочности, осколочности рассказа, в попытках «настроенческого» пейзажа.
 
   Но суть повествования всегда здесь — в живых людях, в их личном (и классовом) столкновении, в подлинных массовых драмах.

   Таков, скажем, И. Рахилло с его портретной галерейкой комсомольских «ребят» (сборник «Сын улицы»), вышедших из пастухов, из городского беспризорья.

   Биографии сочные, верные жизни, взятые прямиком из наблюдений наших боевых лет.

   Жестокая, зверская большей частью обстановка, недетские переживания в детском возрасте.
 
   Зато выковываются характеры, готовые на всякое испытание.
 
   Конечно, все это напоминает скорей сырьевые этюды, наброски «с поля сражения», чем законченные картины. Но есть уже исходный материал опыта, есть верный литературный «прицел».

   Остается множить опыт и подыматься в искусстве над собственными недочетами.

   Марк Колосов («Комсомольские рассказы») дает подобную же портретную галлерейку передового молодняка.

   Сырой, почти бессловесный Петька с его фанатической преданностью своему «стенгазу», Ванюшка 13 лет, которому его возраст – мученье, ибо не дает вступить в КСМ, все живые мотивы из рвущейся к свету юной массы.
 
   Печать реализма — в особенности от подхваченного прямо с фабрик (а не лишь «созданного» собственным «словотворчеством») жаргона всех этих «ребят», выразительного, бьющего в «точку» жизни.
 
   Можно пожелать даже иногда быть «полегче» с этим жаргоном, который перестает быть иногда понятен широкому читателю, требуя особого словаря.
 
   А это ведь суживает круг действия писателя — когда он должен его всячески расширять.
 
   И это – наследство в своем роде от тех интеллигентских «школ», которые, наоборот, заботились о понимании лишь «немногими», лишь «жрецами искусства».
 
   Но нашей рабочей демократии и ее массовой литературе это не к лицу.

   Г. Шубин (тоже «Комсомольские рассказы»), по существу, представляет те же мотивы писаний, те же достоинства и недостатки.

   Его на-


   44


броски северного, деревенского комсомола поры 1919 года и фронта против белых, пожалуй, богаче выбором и психологией.
 
   Он, по-видимому, личным опытом ближе стоял к темам своих очерков, чем другие, и увлекательней умеет развить сюжет.
 
   Но, как и они, еще не дает резко-очерченных, отличных друг от друга, разных характеров.
 
   Правду сказать, у наших авторов все почти лица – на одно (комсомольское) лицо.
   Но все эти пробелы, – пробелы из области реализма, исправимые углублением в жизнь (а не в самого себя и свои настроения).
 
   Есть существенней недостаток у Г. Шубина, происходящий от непродуманности теоретической — ибо и беллетристу весьма и весьма помогает теория в деле отчетливого изложения явлений жизни.
 
   Общая нота его рассказов: борьба между передовыми, революционными детьми и отсталыми, косными отцами.
 
   Что говорить!
 
   «Отцы и дети» — вопрос злободневный сейчас, и не только в деревне.
 
   Но выпячивать их борьбу на первый план – значит забывать о более могучей и важной борьбе классов.
 
   А наши авторы (не один Шубин!) как раз последнюю и «смазывают», заменяя производной, подчиненной все же борьбой между поколениями.
 
   Это – не только грех против марксистской теории, но гораздо хуже – и против жизни самой.
 
   Следовательно — и против художественности как картины жизни.

   Б. Рингов мне кажется идущим впереди данного «отряда» писательского в некоторых существенных отношениях.
 
   Правда, темы его, например, в «Искрометном» (альманах «Половодье»), тоже – из той же области «отцов и детей».
 
   Но как раз в этом рассказе выступает вперед не излюбленная другими линия раздела между поколениями, а линия их органической все же связи, при всей дикости отцов и революционности детей.
 
   Рингов показывает могучую силу личного чувства между теми и другими, чувства, которое порывается лишь с болезненною драмой, героическим решением.
 
   В свете того же сильного чувства выступает и вопрос любви к женщине.
 
   Это – новая, чрезвычайно важная и в художественном, и в общественном смысле черта.
 
   И заметьте, как с нею вместе оживают характеры действующих лиц, становятся определеннее, индивидуальнее и заодно общественно-значительней – то есть, художественней.


                III.


   Переходя к художественным лидерам «Молодой гвардии», надо   вспомнить, что нотки реализма пробиваются, скажем, в творчестве    Безыменского уже с момента закладки молодой пролетарской группы.

    Вспомним его сборник «Как пахнет жизнь».

   Да и все остальные «лидеры» привели с собой именно струю конкретизации гораздо более отвлеченного, оторванного от злободневности искусства «Кузницы» и «Пролеткульта».

   Повесть «Неделя» Либединского, например, приветствовалась общим мнением революционного читателя именно как определенный шаг в сторону верного жизни изображения живых, личных испытаний и переживаний толкающего революцию, коммунистического ее слоя.

   Так что художество «Молодой гвардии» сыграло несомненно самую вид-


   45


ную роль в приближении всей современной нашей литературы к реализму – раз; к возрождению этой самой литературы на новой, массовой основе вместо старой, узенькой интеллигентской основы — два.

   Надо признаться, что даже и в нынешний момент, уже после трёхлетней работы энергичной «комсомолии», литературная гегемония – хотя и с сильным уже ущербом – все еще в руках старого, интеллигентского писателя (он до сих пор, признаем это, в наибольшей степени художник-спец, даже наиболее талантлив).
 
   Сверх того, или, в связи с этим, вся установка литературы, в общем и целом, все еще рассчитана на наиболее до сих пор «грамотного», точнее – наиболее культурного, образованного читателя-интеллигента.
 
   «Комсомолия» нанесла и тут, и там сильнейшие бреши, но гегемония еще не за ней, вообще не за пролетарским писателем.
 
   Более того – и в этом центр всего дела — писательская «комсомолия» сама пока что испытывает еще сильнейшее влияние этой самой узенькой установки по интеллигентскому образцу.

   И тут не последнюю роль играет много раз упоминавшаяся первоначальная «учеба», «школа», воспринятая от чисто интеллигентских литературных направлений футуризма, символизма и прочих.

   Конечно, Безыменский, Жаров, Доронин, Уткин и идущие за ними поэты очень и очень много говорили о том, «как пахнет жизнь».
 
   Но провели на деле этот лозунг еще в недостаточной степени.
 
   И не от того, что не прилагали к тому усилий, а оттого, что основную форму —художественную, импрессионистскую, «школьную»— упорно берегли, давая реальным мотивам сказываться лишь в пределах этой формы и в виде к ней дополнения.
 
   В результате этих двойственных усилий получалась нередко поэтическая речь о любви, скажем, а не сама любовь во весь рост.
 
   Вроде, как в стихотворении «Сердцун» Безыменского:

                Но, как никто, мы можем
                Любить любовь
                И землю,
                И детей.

   «Любить любовь» — это в своем роде весьма удачная формула для искусства, которое работает преимущественно отвлеченными схемами действительности, символами чувств, тенями живых людей, а не конкретными образами и чувствами.
 
   Конечно, не исключена возможность и здесь проявить силу своей поэтической настроенности: доказательство – многие сильные стихотворения «Молодой гвардии».
 
   Но все же есть в этом искусстве органическая, внутренняя надломленность, поскольку всяческий схематизм и отвлечение — по существу суть работа логики, то есть, антихудожественны.

   Настоящее, полное, «кровное» искусство целиком конкретно и в этом смысле реалистично по природе.
 
   Хотя нельзя отрицать целых эпох искусства, отмеченных аллегоризмом, символизмом и прочими идеалистическими, «отягощающими» привесками.
 
   Вспомним хотя бы Данте с его «Божественной комедией», где, однако, «вечным», доселе неувядшим является только «Ад» с его лицами и картинами из тог-


   46


дашней злободневности, из ярчайшей классовой борьбы Гвельфов и Гибеллинов, т. е. возникающих буржуазных городов с отживающим дворянством.
 
   А «Рай»—эта символическая симфония чистого католицизма – вызывает лишь неудержимую зевоту, при всем гениальном мастерстве и музыке дантовских трехстиший.

   Ясно, что и полусхематическое, полуреалистическое искусство наших молодых поэтов не может вырваться из тисков интеллигентской литературной гегемонии. Оно даже создает само какую-то узкую, душную литературную среду вокруг себя, которая в данный момент, момент неудержимого роста городских и деревенских масс к свету культуры, становится, наконец, тормозом развития.

   В самом деле, пересмотрим фактически творчество молодых «лидеров» – специфическая, комсомольско-партийная узость нередко так и дохнет на нас наместо широкого захвата жизни и интересов масс.

   Эти громкие и в своем роде красноречивые возгласы Безыменского: «родина моя – Комсомол мой»; «мы в Комсомолии живем, стране великой и богатой»; «партия – моя большая мама», – все это красиво и, главное, было сказано в нужный момент.
 
   Но, когда из воспевания комсомола и партии создается целая специальная литература, с многочисленным кадром авторов, хотя бы и талантливых и высоко настроенных, то эта литература – как это ни странным покажется иному ярому комсомольцу и стопроцентному большевику – идет не вперед к культурной гегемонии, а назад — к отрыву от масс.
 
   Ибо пренебрегается центральная вещь в «задании» KСM и ВКП – направление их работы, прежде всего и главнее всего, на подъем к культуре, втягивание в строительство социализма всей массы трудящихся.
 
   Значит и пишите не столько о КСМ и ВКП, сколько о людях массы, их тяжелой борьбе за жизнь и светлое будущее.
 
   И еще: пишите для этой массы, для трудового читателя, ибо только этим путем, путем питания его своей художественной, во всех смыслах массовой, литературой вы создадите ту новую, миллионную читательскую среду, которая и будет новым, небывало широким читательским «рынком» (вот «презренное» нэповское слово!) для истинно пролетарской литературы.
 
   Тогда и только тогда кончится засилие интеллигента-литератора и воссияет подлинно «пролетарская литература».

   А «Комсомолия» и «партия-мама», взятые сами по себе, – все это трогательно и хорошо в качестве переходной стадии, но требует как литературный лозунг уже серьезнейшего ремонта в наши текущие дни.

   Иначе рискуем остаться на ступени литературы для комсомольской и для
партийной (скажем даже, пускай – пролетарской) интеллигенции, то есть, скатимся на деле все к одной из разновидностей той же интеллигентщины, от которой хотели оторваться.

                (Окончание следует)

                А. Дивильковский**

                …………………………………………………………………………


Для цитирования:


ЮНСЕКТОР ЛИТЕРАТУРЫ, Обзор творчества комсомольских писателей, ПЕЧАТЬ И РЕВОЛЮЦИЯ, 1927, Книга 4, ИЮНЬ – ИЮЛЬ, стр. 37 – 46

         
Примечания


      * Материалы из семейного архива, Архива жандармского Управления в Женеве и Славянской библиотеки в Праге подготовил и составил в сборник Юрий Владимирович Мещаненко, доктор философии (Прага). Тексты приведены к нормам современной орфографии, где это необходимо для понимания смысла современным читателем. В остальном — сохраняю стилистику, пунктуацию и орфографию автора. Букву дореволюционной азбуки ять не позволяет изобразить текстовый редактор сайта проза.ру, поэтому она заменена на букву е, если используется дореформенный алфавит, по той же причине опускаю немецкие умляуты, чешские гачки, французские и другие над- и подстрочные огласовки.

   **Дивильковский Анатолий Авдеевич (1873–1932) – публицист, член РСДРП с 1898 г., член Петербургского комитета РСДРП. В эмиграции жил во Франции и Швейцарии с 1906 по 1918 г. В Женеве 18 марта 1908 года Владимир Ильич Ленин выступил от имени РСДРП с речью о значении Парижской коммуны на интернациональном митинге в Женеве, посвященном трем годовщинам: 25-летию со дня смерти К. Маркса, 60-летнему юбилею революции 1848 года в Германии и дню Парижской коммуны. На этом собрании А. А. Дивильковский познакомился с Лениным и до самой смерти Владимира Ильича работал с ним в Московском Кремле помощником Управделами СНК Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича и Николая Петровича Горбунова с 1919 по 1924 год. По поручению Ленина в согласовании со Сталиным организовывал в 1922 году Общество старых большевиков вместе с П. Н. Лепешинским и А. М. Стопани. В семейном архиве хранится членский билет № 4 члена Московского отделения ВОСБ.