Акита и бог

               Посвящается Ксении А., чья история легла в основу этого рассказа

АКИТА

Иногда уничтожать непомерно трудно, каким бы сильным ни было желание уничтожить. Хочется, чтобы в твоём распоряжении оказались американский самолёт и атомные бомбы, превратившие в пыль Хиросиму и Нагасаки. Я желала заиметь чрезвычайно мощное оружие, которое не снилось Оппенгеймеру. Оружие, способное уничтожить бога, которого уже нет среди нас. Где производят оружие для уничтожения богов, растворившихся в вечности? Которые, как однажды сказал генерал Макартур, имея в виду старых солдат, не умирают, а просто уходят вдаль…

Так я размышляла, обёртывая бинтом лапу Акиты. Около получаса назад я ударила его ножом, и какое-то время он скулил от боли на коврике в прихожей. В момент преступления я на миг увидела в зеркале своё лицо, перекошенное дьявольской гримасой, и нож в руке. Видите ли, я протестовала против рабства и самопожертвования, когда он скромно ткнулся носом в моё бедро, тем самым напоминая об ужине. «Отстань, я тебе не мать Тереза!» - взревела я, взмахнув ножом перед его носом. – «Хорошо, я подобрала тебя в этом проклятом парке Мизумото, и что с того?! Обслуживать ваше высочество? Не будет этого!». А затем – удар. Он был слишком потрясён. Он выл от боли. И в то мгновение он знал и понимал только две вещи. Первое – мой голос был чужим, нечеловеческим, как и лицо, превратившееся в морду. И второе – он, Акита, любил меня, как никого другого. Неземной любовью. Об этом, как и о боли, красноречиво говорил его взгляд. Позже – к своему огромному стыду! – я поняла, чего он опасался больше всего. Нет, не быть зарезанным. А того, чтобы я не покалечила себя. Токийские ножи славятся своей остротой.

Я перевязывала окровавленную лапу Акиты, и слёзы струились по моему опухшему лицу.

Мы повстречались в июле. Теперь же кончался сентябрь, и листья уже окрашивались в красный, жёлтый, янтарный. Токийцы толпами устремлялись в горы и щёлкали там фотоаппаратами. А я уже в четвёртый раз поднимала руку на Акиту. Между нами вспыхивали и другие конфликты, помельче, но это был именно четвёртый раз, когда всё чуть не закончилось убийством. И мне хотелось умереть, потому что за такое полагается смертная казнь. Может быть, соседи слышали жалобный вой Акиты. В глубине души я молилась, чтобы так и было. Чтобы они пришли ко мне в сопровождении полицейских. Я налила воды из крана, потом ещё и ещё. Я заглатывала воду, подсоленную собственными слезами.

 …Акита спал на диванной подушке. Его тело всё ещё содрогалось.

Я поглядела на него затуманенными глазами. Мне вспомнился день нашего знакомства. Ясный день на берегу миниатюрного озера в парке Мизумото. Его немногочисленные посетители развлекались тем, что катались на лодках, рыбачили и фотографировали всё подряд – птиц, деревья, друг друга. Как будто именно фотография делала предметы реальными, а без неё они являлись лишь иллюзией, дымом, которому суждено рассеяться, едва человек покинет пределы парка. Эти люди, наверное, уже предвкушали наступление августа с его традиционными фейерверками – ханаби. Толпы людей облачатся в летние кимоно и пойдут слоняться по городу, лакомиться фруктовым льдом и, конечно же, фотографировать. Фотографировать цветастые искры, бросающиеся врассыпную на фоне чернильно-синего неба, и опять же, друг друга... Я же не предвкушала ничего. Все эти глупости меня не соблазняли. Я приехала в Токио, чтобы поступить в университет по студенческой программе. Почему Токио? Во-первых, далеко. Во-вторых, непонятно. Была бы у меня возможность, я улетела бы на другую планету - только бы сбежать от того, что выпало на мою долю на юге Европы. В те летние месяцы меня мало-мальски интересовали только подготовительные курсы и лапша быстрого приготовления. А если совсем честно, то не интересовали и они. Мне было двадцать лет, друзей у меня не водилось, и я была абсолютно уверена в своей бездарности и никчёмности. Даже экзотическая страна и повышенное, доброжелательное внимание ко мне местных жителей не убеждали меня в обратном.

Но вернёмся в тот ясный июльский день. Я уселась на парковую скамейку, стараясь ни о чём не думать. Подставив лицо солнцу, закрыла глаза. Вдруг я ощутила у своих ног мягкое шевеление. Поглядев вниз, я увидела молодого пса породы акита. Будь он человеком, это был бы подросток на исходе отрочества. Я потрепала его по загривку, и во мне шевельнулось что-то тёплое. Должна сказать, что это тёплое чувство вызвало во мне мистический страх. Я привыкла к внутреннему и внешнему холоду… Первым желанием было встать и уйти, но внутренний голос настойчиво твердил о том, что я должна что-нибудь сделать для этого шебутного, весёлого, но такого неприкаянного существа. Тот же голос подсказал мне, что у него нет хозяев. Возможно, бросили. Такое бывает. Домовладельцы ставят условие – или жильцы избавляются от животного, или избавляют хозяев от себя самих. Но бросить на произвол судьбы такое благородное создание, как акита-ину? Это было выше моего понимания. Как бы то ни было, у моих ног был нораину – бродячий пёс. Он смотрел на меня во все глаза, вилял хвостом, улыбался по-собачьи и жаждал взаимодействия.

Мы возвращались домой бок о бок. Молодой акита спокойно трусил рядом со мной. Я подумала, что это довольно приятная компания. Наше общее молчание не отягощало, как это бывало с большинством представителей рода человеческого, а умиротворяло. Мне посчастливилось жить в одном из тех редких многоквартирных домов Токио, где разрешалось заводить домашних животных. Было решено – мы останемся вместе.

Я не утруждала себя придумыванием ему клички. Приевшееся «Хатико», с которым эта порода ассоциируется чаще всего, казалось мне пошлым. Я решила, что для меня он будет просто Акитой. Конечно, такое имя – это отсутствие какого-либо имени, но мне было всё равно. Главное – утешение, которое он мне давал. Акита не возражал – он с радостью откликался и шёл на зов.

Я кормила его мясом и рисом. Он чувствовал каждое движение моей души, что, надо сказать, усиливало тот самый мистический страх, который я ощутила при нашей первой встрече. Я воспринимала его как домашнего питомца, лекарство от одиночества, но он… он любил меня. Я никогда не испытывала подобного. Никто прежде не давал мне такого чувства наполненности, значимости. Я прочитала горы книг о самопомощи, где говорилось о любви, о том, какие формы принимает любовь в сердце, и когда она окончательно формируется с целью быть посланной ближнему. «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Теория успокаивала на какое-то время, однако жизнь вскоре возвращала меня на землю. Акита же являл собой образец той чистой любви, которая шла изнутри и не нуждалась в авторитетах.

Это возбуждало во мне сильное желание колотить подушки, бить окна, кричать во всю мощь лёгких. И убивать.

Однажды душным вечером Акита бесшумно приблизился ко мне, чтобы пожелать спокойной ночи и проводить в мир снов шершавым поцелуем. Мурлыкая, словно кот, закрыв глаза от переполнявшей его нежности, он ласково облизал моё лицо и шею. И тогда во мне снова что-то надломилось. Я кинулась к столу, схватила пустой стеклянный стакан и запустила в Акиту. У меня в голове до сих пор эхом отдаётся тот ужасный звук, раздавшийся, когда стекло соприкоснулось с его челюстью. И последовавший за этим стон. Именно стон, а не собачий вой. И я до сих пор помню себя, стоящую перед ним на коленях, увещевающую, обнимающую, вымаливающую прощение. Я помню длинную череду «прости!» во всех вариациях.

Как? Почему любовь живого существа превращала меня в монстра?

На рассвете мне стало легче. Я знала правду. Тогда меня впервые посетили мысли об уничтожении богов. Сейчас же они только укрепились. Сущность, которая ранила Акиту ножом и запустила в него стаканом, не была мной. Это был древний бог - точнее сказать, молох. Это он, ненасытный, обитал внутри меня, вычерпывал мою душу до дна и заставлял страдать моего единственного друга. Это было божество сродни древнему Сатурну с картины Франциско Гойи. Оно было против любви. И я жаждала его уничтожения.

БОГ

У него было имя – Ангел. Но я называла его богом. Он владел небольшим обшарпанным домиком в бедном предместье одного из балканских городов, но для меня он был властелином мира. Все мои родные были атеистами – они не допускали в своё сознание ни единой мысли о существовании Бога. В начальных классах школы я недолгое время изучала Библию, где говорилось об Отце, Сыне и Святом Духе. Когда я оказалась в Японии, я открыла для себя тот факт, что люди могут верить в бесчисленное множество богов. Но как бы там ни было, с самого детства для меня существовал единственный бог. Ангел. Владелец пригородного домика и сотрудник небольшой строительной компании.

Он находился во мне и вне меня – одновременно. Мы жили вместе в упомянутом домике – бедном, но уютном. Я помню, как по утрам выходила за порог и вдыхала густой, насыщенный аромат южных роз, которые сосед выращивал в своём саду. Я провожала бога. Каждое утро он заводил машину и отправлялся на работу, а я смотрела вслед удаляющемуся видавшему виды фордику, замирая от любви. И так было всегда – по крайней мере, с момента моих первых воспоминаний.

У бога была жена. В отличие от него, она была человеческим существом. Женщиной из плоти и крови. Он считал, что смысл жизни каждой женщины – самопожертвование. Принесение себя в жертву мужчине. Что ж, в этом не было ничего нового. Но бог считал, что жена должна ему всё и даже больше, потому как он вызволил её из безнадёжно серого восточно-румынского захолустья. И это проявлялось во всём. Недостаточное количество соли или специй в гуляше приводило к её бессонным ночам и мокрым подушкам.

В первые годы моей жизни я ничего не знала об этом. Я обожала истории, которые рассказывало божество, даже если они заканчивались электрическими стульями и авиакатастрофами. А когда он, этот самый бог, брал меня на руки и сидел на моей кровати во время болезни, я была на пике блаженства. В полубреду мне казалось, что его окружает радужное сияние. Оно пробивало непроницаемую ночь, страх и смерть. Грипп отступал. В то время я была готова отдать ему всё, но была слишком мала, чтобы что-то знать о жертвоприношениях, которых он желал от женщин…

Но вот мне исполнилось тринадцать лет. Мои формы округлились так, что я стала предметом издевательств сверстников, ведь в то время в подростковой моде главенствовал героиновый шик. Я удостоилась прозвища «деревенская баба». В то же время бог начал заходить в мою спальню на цыпочках. Пришло время жертвоприношений. Он прикасался своими губами к моим, и это так отличалось от невинных поцелуев моих детских лет. Это было нечто, заставлявшее меня дрожать от страха бессонными ночами. Однако я понимала, что это нечто – моё жертвоприношение. Я убеждала себя в том, что это большая честь. Ради божества я была готова пойти на всё.

Бог стал покупать мне дорогие кожаные наряды – куртки, шорты, бюстгальтеры. Когда мы оставались наедине, дом превращался в подиум. Я переодевалась и переодевалась, и этому не было конца. Я неуклюже исполняла странные танцы. Бог потел и аплодировал. Взгляд его при этом был хищный, алчный, жёлтый - как у скандинавского бога-волка Фенрира. В этих играх Фенрира было что-то запретное. Как будто я блуждала по коридорам таинственного мира взрослых. Это пугало и в то же время возбуждало. Я говорила себе, что я, возможно, - единственная в мире тринадцатилетняя девочка, удостоившаяся чести приносить жертвы волчьему божеству.

Ненависть пришла позже, когда я каждое утро обнаруживала себя в постели очередного незнакомца с мыслями о том, что всё это ужасно неправильно. Всплывало единственное слово: «жертвоприношение». И так продолжалось несколько лет, пока я не поняла, что жизнь может быть окрашена в совсем другие краски…

АКИТА

Ещё один летний вечер. Ещё более удушающая жара.

После ужина я мыла посуду. Акита неслышно подошёл ко мне сзади и ткнулся носом в мою ногу. Он явно был в игривом настроении. Я же чувствовала себя ужасно. Сказать по правде, я чувствовала себя так каждый раз после хорошей порции еды. Моё тело занимало слишком много пространства, оно как будто выходило из берегов, и эту экспансию было не остановить. Мне казалось, что оно становится похожим на Эверест. Ещё чуть-чуть, и масса плоти задушит меня.

Это не было чем-то новым. Я жила с этим чувством с того самого подросткового возраста, когда моё тело вдруг стало безумным и совершенно неконтролируемым. Сейчас же это тело, этот предмет моих мучений, было стройным и гибким, что даже позволило мне заработать кое-какие карманные деньги. Время от времени меня приглашали сниматься для рекламных роликов, когда та или иная японская фирма хотела выйти на международный рынок и искала модель белой или чёрной расы. Так дела обстояли в объективной реальности. В моей же всё было по-другому.

Акита потёрся головой о моё бедро. Он жаждал внимания и хотел поделиться своей нехитрой собачьей радостью. Той тихой радостью, которую испытывают только блаженные.

Я почувствовала, что во мне восстал он. Молох. Древнее божество.

Я ощутила прилив отвращения. Нет, не к Аките, а к своему собственному омерзительному, недостойному телу - недостойному любого, даже невинного дружеского прикосновения. Акита приоткрыл рот, и в течение нескольких секунд воля бога захлестнула меня полностью. В страшном порыве я схватила полотенце, скомкала его и затолкала промеж его зубов. В его непонимающих глазах вспыхнули удивление и ужас. Из-за кляпа во рту мой друг не смог даже взвыть, но исторгнул крик боли откуда-то из груди, что показалось особенно жутким. К счастью, как выяснилось потом, его зубы не пострадали…

После, когда сознание вернулось ко мне, содеянное заставило меня осесть на пол и разрыдаться, и бесконечно бормотать что-то бессвязное. Акита не рычал и не лаял на меня. Он плакал, но глаза его ещё сохраняли тень недоумения.

… Я бы многое отдала за то, чтобы он укусил меня. Или хотя бы в гневе зарычал, как это случилось всего один раз, когда в небо взмывали первые фейерверки. Тем вечером, привлечённая зрелищем, я поспешила к окну и по неосторожности чуть не споткнулась о коврик, на котором дремал Акита. Тогда-то он поднял голову, взглянул на меня волчьими глазами и испустил утробный рык. От желания любоваться фейерверком ничего не осталось. Я хотела было взять первую попавшуюся тряпку и замахнуться на него («Поганец!» – кричал молох. - «Я тебе мешаю в своём доме?!»). Однако меня остановил его жёсткий, решительный взгляд. Как я выяснила потом, собаки этой породы очень ревностно охраняют свою собственную территорию. И всё-таки для меня оставалось загадкой, почему Акита безропотно сносил мои грубые нападения и в то же время встал на защиту своего ничтожного клочка земли. Даже от меня –приютившей его трусливой, никчёмной девицы. Он был самураем – он же был и хозяином…

Мы тихо помирились. Он простил мне выходку с кляпом во рту. Я же тряслась от бессилия, от невозможности что-либо ему объяснить. Тогда ощущения ещё не оформились в мысли, а тем более – в слова. Больше всего меня поразило то, что Акита в знак примирения положил переднюю лапу на моё плечо, как будто хотел обнять – совсем по-человечески. Ласковый друг.

Иногда мне думалось, что он ангел или тоже божество – но принадлежащее совершенно другому пантеону. Пытался ли он спасти меня? Или же ждал, что я сделаю что-нибудь с богом-молохом внутри меня?

На следующее утро я наблюдала Акиту в парке. Он беззаботно, словно накануне ничего не произошло, резвился среди подсолнухов и пытался ловить цикад, чьи оглушающие брачные песни сводили с ума. Моё сердце замирало от нежности и вины.

БОГ

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, бога поразила молния.

Я говорю не о настоящей молнии, а о явлении, произведшем подобный эффект. Божество было изгнано с Олимпа. Строительная компания, в которой оно исправно трудилось годами, потерпела крах. Бога захлестнула апатия. Он не думал о следующем шаге, большую часть времени слоняясь без дела. Люди смотрели на него так, как будто он оказался пригвождён к позорному столбу – одни с сочувствием, другие с презрением.

Его жена, напротив, пошла в гору. Она вступила в политическую партию и даже выдвигалась в депутаты на местном уровне. Найдя себя, она гораздо чаще выглядела радостной. Она посвящала гораздо меньше времени семье, объясняя это тем, что приносит в дом деньги. Хоть это и было так, я радовалась за неё – она вышла из-под контроля божества. Навсегда. Расстановка сил изменилась – теперь в её присутствии бог становился смущённым и послушным. Однако очевидным было то, что его ненависть к ней крепла и разрасталась. Я хорошо знала бога. Насупленное выражение лица и ходящие желваки были красноречивее любых слов.

Бог был низвергнут. И я помню, что именно в то время я полюбила его так, как не любила никогда прежде. Я боялась бога. Я даже иногда мечтала, чтобы он горел в аду, что абсурдно по отношению к божеству. Но это были редкие, мимолётные мгновения, за которые я впоследствии укоряла себя, потому что была предана ему всем существом. Несмотря на изгнание и поражение, для меня он оставался богом – огромным, величественным, всесильным. Мне думалось, что, что бы ни случилось, я всегда буду на его стороне…

Бог всячески демонстрировал жене-общественнице свою покорность. Он занялся ремонтом дома. Он пилил доски, красил, сверлил. Заходя в дом, я старалась не издавать ни звука и желала стать невидимой.

Однако, как бы ты ни был осторожен, промахи случаются. Однажды я наступила на свежеуложенную плитку, и под ней растёкся цемент.

- Жирная сволочь! Ошибка природы! – взвизгнул бог.

Он схватил дрель и с размаху ударил меня по щиколотке. От боли из глаз полетели искры, но всё равно я увидела, что он взял дрель двумя пальцами как нечто мерзкое, а затем, другой рукой, поднял с пола пыльную тряпку и вытер свой инструмент. Это был помпезный, почти театральный жест. Мне не верилось, что я внушаю богу такое отвращение… И это мгновение было одним из тех, в которые я мечтала, чтобы он горел в аду.
На следующий день я застала его на том же месте. Он очищал пол от строительной пыли с таким усердием, на которое способны только японские уборщицы. Чувствуя свою вину за вчерашнее, я, не сказав ни слова, принялась начищать пол с другой стороны комнаты. В голове крутилась мысль: «Видишь, я твоя союзница, я верна тебе! И не столь важно, что думают о тебе все остальные». Едва успев приступить, я заметила направляющегося в мою сторону великана-людоеда с покрасневшими глазами. Через мгновение он вырвал у меня из рук тряпку и хлестнул ею меня по лицу – не больно, но унизительно. Потом процедил сквозь зубы:

- Сделаешь только хуже… Жалкое существо!

Жертвоприношение было совершено. Ему не от кого было их ждать, кроме как от меня…

Были и другие всплески божественной ярости. В какой-то момент они участились. Я убеждала себя в том, что останусь опорой и союзницей, что бы ни случилось. Но обида росла внутри меня, пожирая моё сердце кусочек за кусочком. Однажды, вскоре после случая с тряпкой, я написала фломастером на старых обоях: «Бог умер. (Ницше)». В тот же день я обнаружила приписку: «Скотина – не просто источник грязи; это тупое бессловесное существо». Вслух я никогда не называла бога богом, и поэтому смысл моего послания он разгадать не мог. Зато мне было абсолютно ясно: на этой стене роли окончательно определились: он – бог, а я – скот.

Однажды утром я взглянула на бога и нашла его старым и жалким.

Закончив школу, я без сожалений покинула свой пригород и отправилась путешествовать. И путешествовала, пока – довольно сложными путями, но о них речь не здесь - не стала студенткой небольшого токийского университета. Вскоре после моего отъезда бог исчез. Я узнала, что всё это время он как-то жил, а потом его за что-то привлекли к суду. Боги не всесильны…Тем более, он был таковым лишь для меня и лишь какое-то время. А что до его жены, она не вышла замуж во второй раз, предпочтя всецело отдаться карьере. Она до сих пор время от времени появляется в новостных передачах.

Когда я покидала дом, те обожание и верность, жившие во мне ранее, совсем истаяли. Бог был низвергнут – теперь уже и для меня. Ему, как старому солдату, суждено было уйти вдаль. Однако в то время я не понимала самого главного – его огромная разрушительная сила пребывала теперь во мне, в моей крови, в моей плоти. Она укоренилась. Яд великана-людоеда проник в моё сердце и остался там.

И вот, годы спустя это понимание и последовавший за ним ужас пришли ко мне вместе со случайно найденным существом – Акитой.

АКИТА

Наступил октябрь. Был один из тех по-осеннему прозрачных, звенящих дней, которые выражают самую суть этого времени года. Мы с Акитой отправились на Одайба - искусственно созданный остров в приморском районе Токио. Закат окрашивал береговую линию залива во все оттенки алого. Вдали виднелись крошечные силуэты рыбаков с удочками и фотографов, жаждущих уловить погружающуюся в море красоту. Металлическая сфера телестудии Фудзи, залитая закатным солнцем, напоминала гигантскую шаровую молнию, а мост Рэйнбоу-Бридж походил то ли на слона, то ли на древнего бога, уходящего вдаль…

Всё это я наблюдала, сидя на скамейке, в то время как голова моего дорогого друга покоилась у меня на коленях. Я впервые увидела, как он улыбается. Он улыбался так, как не способен улыбаться ни один человек. Я посмотрела ему в глаза и увидела там своё отражение – оно было умиротворённым. Никогда ранее я не видела таких гладких его черт. Акита – это всё, что у меня было. А я – это всё, что было у него. Всматриваясь в его глаза, я понимала, что он простил мне всё жестокое и отвратительное. Всё, что не имело права на существование.

- Прости меня, - прошептала я. – Спасибо тебе за всё.

Акита тихо заурчал. И я в тысячный раз поняла, что он меня прощает и принимает. 

Я окинула взглядом дымчатый залив, гравий на берегу, мост и небо, чьи пастельные тона очаровывали.

Вдруг меня поразило нечто.

Я не знаю, было ли это каким-то просветлением или озарением, но я живо представила себе бога, нежащегося на берегу Токийского залива. Моя память выдернула его из болгарских Золотых Песков, где мы часто отдыхали семьёй в пору моего безоблачного детства, и поместила на этот берег, под мостом Рэйнбоу-Бридж. Я вспомнила, как он был счастлив, когда вдыхал утренний морской воздух – воздух свободы. А ещё он был счастлив, когда надевал наушники и всецело отдавался музыке. Он был счастлив, когда по дороге на работу останавливался у дома соседа, чтобы вдохнуть аромат розы в его саду. Я представила, как его глаза в тонкой сеточке морщин загораются радостью.

Я поняла одно. А именно то, что он не был ужасным богом, чья сокрушительная сила сметала любовь и теплоту. Он был человеком – маленьким мальчиком, зовущим на помощь. Он жаждал не жертвоприношений, а любви, которой, казалось, никто не мог ему дать. Он не встретил своего Акиту, и теперь мне становилось очень грустно от осознания этой правды. Вся его жестокость была лишь жаждой любви. Этот маленький мальчик – Ангел Ангелов – был и до сих пор остаётся моим отцом. И я поняла, что не теряю надежды, что однажды мы встретимся в любой форме – человеческой или ангельской, как на то намекает наша общая фамилия.

Вдруг я ощутила в груди неимоверное тепло. Затем волна схлынула, и я пришла в себя. Я ощутила влагу на своих ладонях. Опустила глаза и увидела, что Акита вылизывает их. Я положила руку ему на голову.

- Отныне тебя зовут Кидзисэй, - сказала я ему. – Это значит «святой подкидыш». Это то, чем ты был и есть для меня…

Он согласился на своём языке и уткнулся макушкой в мою ладонь.

…На берегу показалась группа людей. Эти люди, очевидно, прощались друг с другом. Они плавно, словно в замедленной съёмке, двигались на фоне закатного неба и Рэйнбоу-Бридж, который уже не казался слоном – напротив, он был эфемерным, дымчатым созданием, парящим над городом... Грациозные женские поклоны. Полувоенные мужские. Вскоре группа растаяла как мираж. Краски постепенно размывались, и наступало спокойствие.

Мы смотрели на залив и молчали. Начинало холодать. Моё тело казалось мне легче воздуха, а жизнь – талантливо задуманной и полной смысла. Бог-разрушитель, живший во мне всё это время, исчез.

Октябрь в Японии называют каннадзуки. Месяц без богов. То время, когда боги покидают землю и отбывают в направлении, известном только им. Но именно в этом месяце я осознала, что в мою жизнь пришёл Бог, и Он был во всём, что меня окружало.