Свобода от монархии в дни Русской революции

Одной из отличительных черт революционной эпохи начала ХХ века (тогда революции произошли в Мексике, Португалии, Монако, Китае и в других странах мира) стал поиск свободы. Несмотря на то, что любой революционный всплеск сопровождается стремлением к обретению свободы как естественного права индивида, свобода достигает благодаря жертвам, в том числе, сакральным жертвам. Революции в Европе в начале ХХ века были направлены на уничтожение монархического строя в тех странах, где они еще существовали. И естественным стремлением революционеров было желание обрести свободы на новых началах, когда в основе нового строя стояли бы новые ценности.

Первая мировая война 1914-1918 гг. «не стала для европейских интеллектуалов полным сюрпризом» , но со временем она превратилась в один из триггеров фундаментальных изменений в обществах Европы и мира. Участники мировой войны поначалу ставили перед собой цель достичь «полной и окончательной победы» над противником. Но, как сказал Э. Хобсбаум, «эта абсурдная и саморазрушительная цель погубила и победителей, и побежденных. Она ввергла побежденных в революцию, а победителей – в банкротство и разруху». Так случилось в революционном для России (и мира) 1917 году.

Современные исследователи сделали важное наблюдение – в годы перед революцией политические группы заметно сократили количество публикуемого материала о формах правления, да и в целом о политической повестке. Первый пик обсуждения разных форм власти пришелся на события первой русской революции 1905-1907гг., когда появилась возможность не только говорить о разных формах власти, но и практически реализовывать своеобразные формы власти (от революционных советов до деревенских республик). Но прошедшие после революции годы проходили под лозунгом не политического плюрализма, но установления и наведения порядка. События Первой мировой войны поначалу тоже не очень способствовали рассуждениям о политическом будущем. Количество и качество информации, посвященной политическим проектам, резко сократилось. Всё это привело к тому, что к 1917 году общество оказалось перед отсутствием необходимой рецепции над темой, которая неожиданно стала актуальна . Но также трудно утверждать, что вопрос о власти стал изучаться сразу после отречения Николая II. Одно то, что вопрос о дворцовом перевороте обсуждался в столичном обществе открыто, начиная с поздней осени 1916 года, говорит о том, что заговорщики предполагали варианты эволюции государственных институтов. Но в те дни было трудно представить, что власть может стать республиканской. Еще в последние дни перед отречением Николая II политики и общественники (по одиночке и группами) пытались понять, какая форма власти будет учреждена в России. И поначалу монархический проект был самым популярным. Отречение Романовых от трона само собой привело к тому, что в стране появилась (не)республика, т.е. форма без идейного содержания. Монархия в России стала ассоциироваться лишь с прошлым, но никак ни с тем, что могло быть в будущем. И в политической теории это происходило уже не впервые.

События, произошедшие в России, по словам одного харьковского публициста Боровича, явились ураганом, который разрушил все устоявшееся до основания: «Прошел по стране ураган и снес на своем пути все старое [выделено мной. – В.Ч.], гнилое, отжившее, все; что душило народ, что мешало ему, что губило его лучшие силы. Разрушены старые крепости, разбиты прежние идолы, развеяны злые духи, и освободилась земля и объявился российский гражданин, гордый своей волей, своими правами, своей свободой».

Известный западный историк Адам Туз справедливо назвал свободу «паролем» русской революции . Но ключ для этого пароля крылся в оптике свободы: свободе от чего-то и свободы для чего-то. Важно то, что русская революция 1917 года была утверждением свободы для построения нового общества. Но эта свобода могла быть возможной при условии обретения свободы от старой власти – от монархии. И именно монархия стала тем концептом, который стал заложником революционной ситуации. За монархию публично никто не готов был вступиться, но и забывать о монархии никто не собирался.

Начал свое бегство от монархии знаменитый публицист Михаил Меньшиков. Автор «Писем к ближним» стал рассуждать о том, стоит ли жалеть о произошедшем. Михаил Осипович дал однозначную оценку состоявшимся событиям. По его словам, жалеть было не о чем, «если смертный приговор ему [политическому строю] был подписан уже в самом замысле трагедии». Меньшиков был убежден, что переворот «не только русское, но мировое счастливое событие», потому что «Россия своей колоссальной массой и положением между Востоком и Западом задерживала политический и с ним общий прогресс человечества». По его мнению, особенно после событий «политической реформации» (борьбы Соединенных Штатов в 1776 году, революции во Франции в 1789 году, Наполеоновских войны начала XIX века и создания Священного Союза) «Россия казалась мертвым грузом на ногах новой цивилизации». События революции рассматривались Меньшиковым в широкой палитре политических процессов ХIX - ХХ веков. Это явление публицист назвал «общим ходом истории», в котором он нашел лишь моменты падения монархий, от которой народы и поколения освобождались: «Мы живем без точного подсчета прихода-расхода истории, между тем пусть наше поколение, доживающее шестой десяток, вспомнит общий ход истории за последнее полу-столетие. Ведь на нашей памяти, на глазах наших прошли падения уже многих самодержавий и многих монархий. Мы хорошо помним огромную Бразильскую империю с доном Педро II, помним Мексиканскую империю, теперь их нет, и Новый Свет окончательно сделался республиканским. В течение последнего десятилетия под детонацией русского переворота в 1905 году исчезли с карты древние монархии Китая и Португалии, а Персия и Турция превратились в скрытые республики в роде Речи Посполитой, где власть принадлежит фактически военным олигархам».

Критика института власти была невозможна без критического анализа морального состояния власти. Эту тему Меньшиков развил в первом после революции «Письме к ближним». В новом эссе он подчеркивал мысль о губительности монархии как таковой, поскольку лишь «случайный» человек во власти – он же «благородный человек» – мог быть благородным не только по замыслам, но и по свершившимся деяниям. Наследники этого человека «восстанавливали общее правило жестокости и разврата, самого потрясающего разврата, свидетельствующего о явном вырождении». В качестве примера он привел римского императора Марка Аврелия. При такой расстановке акцентов в дихотомии между монархией и республикой, Меньшиков, как бы вынужденно, выбирал второе, ведь «самодержавие монарха было претензией упразднить в народе душу и заменить ее произволом одного человека. Возвращаясь к республике, народ возвращает себе долг и право привести в действие свой разум и волю» . Это был первый публичный акт утверждения республиканского взгляда на свершившийся переворот.

Параллельно в дискурсе шли аналогичные процессы. В городской интеллектуальной среде многочисленные авторы в 1917 году окончательно смогли десакрализировать монархию, возведя в культ народовластие и республику. Наиболее частым средством критики являлись случаи перегибов и неправильных правительственных решений. Но были и авторы, которые решили критиковать монархию с религиозных позиций. Один из них – литературный критик, поэт и бывший меньшевик Василий Рогачевский (псевдоним – Василий Львов-Рогачевский). Он был последовательным демократом, убежденным в том, что борьба против «натиска нового “Священного союза”…, против тех сил, которые в интересах юнкерства целых сто лет питали русскую реакцию и русскую отсталость» приведет к «европеизации и демократизации России, ибо это в интересах всей демократической Европы» . Он же был убежден, что дарование царя народу есть акт наказания за грехи: «По библии Бог дает царя в виде наказания, об этом вполне определенно и неоднократно говорил пророк Самуил, об этом вы прочтете в первой книге Царств. Уже здесь говорится, о тех тяжких поборах и податях, которые будут доводить до нищеты народы, подвластные царям. Когда народ израильский стал требовать у пророка Самуила царя вместо судей, пророк в гневной предостерегающей речи передал народу, просящему царя, «словеса господи»: «царь возьмет сыновей ваших и приставить их к колесницах своим… И дочерей ваших возьмет и отдаст рабам своим и возьмет десятую часть винограда вашего и семян и отдаст евнухам своим и рабам и отнимет и возьмет на дела свои и рабов ваших, и рабынь ваших, и стада, и ослов, и возьмет десятую часть ваших нажитей и сами вы будете рабами его. Об этой десятой части расскажет вам не только библия, а любая история царств и царей». Именно так писатель интерпретировал библейскую историю из «Книги царств».

***

Участником дискурса был и Питирим Сорокин. Его уникальность состояла в том, что он мог стать одним из многочисленных публицистов-памфлетистов революции, но интеллектуальные задатки и умение работать с текстом сделали его одним из редакторов «Воли Народа». Его исследование «Что такое монархия и что такое республика?», публиковавшееся сначала на страницах газет, выдержало два переиздания за год, что было вполне нормальным явлением в революцию.

В небольшой 30-страничной работе Сорокин не сказал в общем ничего особенного. Более того, его работа в какой-то степени «потонула» в бульварной литературе. Всему виной сам текст – Сорокин писал и говорил то, что говорили все. В рукописи он дал характеристику типам и видам власти, формам правления, но, в отличие от многих современников, которые пытались рассказать о стиле монархии более объективно, Сорокин был принципиален: «Монархическая форма государства означает, что власть в государстве принадлежит высшему носителю государственной власти на основе его собственного права. В монархии монарху предоставлено окончательное решение по всем важнейшим государственным актам. Народ здесь не обладает никакой властью, или обладает ею в весьма малой степени. Народ в монархии или вовсе отстранен от управления, или участвует в нем лишь в ограниченном объеме. … Сам закон здесь прежде всего – лишь простое выражение воли монарха».

При такой постановке вопроса главный критерий – какая из форм правления лучше всего подходила для народа – решался как бы сам собой: «Для народа более лучшей формой правления является республика. Она уже потому лучше, что в ней сам народ устанавливает законы и управляет страной. Законом здесь будет то, чего хочет народ. А последний, конечно, будет создавать лишь такие законы, которые полезны для него самого». «В монархии иначе»: в ней «… законом будет то, чего хочет монарх. Монархи же, как показывает история, сплошь и рядом создают законы не полезные, а вредные для народа. Они обычно управляют страной, сообразуясь не с интересами народа, а руководствуясь лишь своей собственной выгодой, да интересами кучки придворных. Этим и объясняется тот факт, что народ по мере того, как он развивался и умнел, постепенно свергал монархов и переходил от монархии к республике».

Как и у всех других авторов, Сорокин сделал классификацию монархий. Для него худшей формой «из всех возможных» была, разумеется, абсолютная монархия, в которой «монарх ничем не связан и ничем не ограничен. Он даже не ограничен законом…». При этом неограниченная монархия по Сорокину имела несколько видов: деспотическую и самодержавную, хотя различия между ними «не так уж существенны». При деспотической форме «открыто признается», что «воля монарха выше закона», а во втором случае, что «законы обязательны и для монарха». Именно такие примеры монархии автор видел с далекой древности, начиная с Ассирии и Вавилона, а также Древнего Египта, в которых монарх был «равен Богу и почитался божеством». Эту же форму власти Сорокин находил для современных ему России, Китая и Турции. Пример Турции тем более важен, ведь после 1908 года в стране фактически существовала конституционная монархия.

К слову, и ограниченная монархия в интерпретации Сорокина была также разной. Конституционная, по его оценкам, существовала «в Пруссии и Германии», а «весьма близким к этому порядку по закону было наше государство после 1906 г.». При этом мыслитель считал, что конституционная монархия пусть и ограничивает самого правителя, но сохраняет за ним немалое количество полномочий, а власть народных представителей «гораздо меньше и проявляется она почти исключительно в деле издания законов, да в праве делать запросы правительству, очень часто, как было и у нас, не получая на них никакого ответа». В силу широты полномочий власти короля, такая форма также рассматривалась как вредная, ведь не «все монархи идут навстречу пожеланиям народа», а «сплошь и рядом… наперекор». Помимо прочего, при такой монархии «права народа оказываются плохо защищенными», а страной продолжают править «большие и малые бюрократы». Такая монархия может быть выгодна только для правителя и его «прислужников», а потому Сорокин был уверен, что такая власть «отживает свой век».

Парламентская монархия тоже должна была вызвать критику Сорокина. Здесь воля правителя жестко ограничена властью парламента, который сосредотачивает в своих руках всю полноту власти. Но Сорокину нравилось, что в этой форме власти «роль короля ничтожна». Однако рядом критических прав король все же обладал. Во-первых, правом роспуска законодательной ассамблеи, «в тех случаях, когда король и его министры предполагают, что их политика, несмотря на неодобрение ее парламентом, не расходится с мнением самого народа». Во-вторых, правом «вето», который использует король при рассмотрении того или иного законопроекта на финальном его этапе. Несмотря на критику монархию, монархия парламентская являлась «лучшим видом монархического образа правления», ведь она «более безвредна», чем другие формы. Однако, единственным риском, который был у монархии в принципе, была опасность свержения этой власти ограниченным монархом. «Эта опасность особенно грозит таким странам, как наша, где существовала монархия до последнего времени. – писал Сорокин. - Стоит только в ней снова ввести хотя бы самую ограниченную монархию, и через несколько лет она или превратится в снова в неограниченную, или же снова приведет к революции и к необходимости свержения нового деспота. Таких примеров захвата власти монархия история знает немало. Особенно часты были они во Франции, где в конце концов народ понял, что лучшим средством избавиться от такой опасности является уничтожение всякой монархии и установление республиканского строя. И в самой Англии современная парламентская форма установилась не без жертв, потрясений и смут. И в ней короли не раз и не два пытались превратиться из «ограниченных монархов в неограниченные», отнять завоеванные народом права и вольности….».

В другом сочинении Сорокин несколько углубил свои рассуждения о губительности монархии классическими историческими примерами: «История показывает, что монархия всегда в той или иной форме грозит свободе народа и его вольностям. Особенно же велика эта угроза в стране, где царствовал до сих пор монархический строй. Ограниченный монарх всегда стремится стать неограниченным; конституционный порядок — деспотическим. Опыт Франции, примеры Наполеона I, Людовика XVII, Карла X, Луи Филиппа и особенно Луи Бонапарта — достаточные доказательства сказанному. Поэтому мы всеми мерами и силами должны бороться за демократическую республику и с этою целью проводить ее сторонников в Учредительное Собрание».

Сорокин никогда до конца жизни не скрывал своих республиканских убеждений. И надо сказать, Сорокин критиковал не только монархию в России, но монархию в целом. «С монархией должно быть покончено раз навсегда. Она низвергнута и больше не воскреснет. Ее место должна занять демократическая республика, как наилучшая форма правления». При такой форме правил бы «державный народ»: «Россия сбросила оковы и путы самодержавия. От Учредительного Собрания и самого народа теперь зависит, какая форма правления установится у нас. И опыт народов, и мнение науки говорят нам, что в этом вопросе не должно быть колебаний. Монархия отжила свой век. Место «самодержавия деспотов» должен занять сам державный народ и своими руками управлять судьбами нашего государства. Благо народа, его интерес и его достоинство говорят нам, что отныне монархии у нас не место и формой правления может быть демократическая республика. … наилучшей ее формой является та, которая всего полнее осуществляет принцип: «Властвование народа для блага народа и чрез посредство самого народа!».

Многочисленные авторы буквально вторили Львову-Рогачевскому и Питириму Сорокину. Некоторые из них (правда, оставшиеся безымянными), смогли создать сатирическую газету «Совет безработных царей», в которой недвусмысленно высмеяли и династию Романовых, и институты власти, и саму идею монархии. Другие создали целые циклы однотипных политических памфлетов и трактатов о формах правления, где смогли не только представить республику как идеал власти, но и сделать монархию главным предметом своей критики.

Вот такие обвинения касались природы монархии. Первое из них отсутствие у самодержавного монарха ответственности за свои действия. Вот лишь некоторое уточнение: «При республиканском строе сознание народа не затемняется и не мутится теми пышными и лживыми, но для многих привлекательными словами о Божественной власти. Народу легче бороться за свои права, за справедливость и равенство» . В этом же ключе говорил другой автор: «Монарх всегда прав его судить нельзя, с него спрашивать нельзя» . Угнетателями народа, кровопийцами, хищниками… обманщиками – вот кто были у нас цари» . Таким образом, критиковалась не просто монархия, но концепция божественной власти монарха, который мог править по «милости Божией».

Другая сторона критики – критика устройства триединства власти. Несмотря на то, что концепция о разделении властей была озвучена просветителя в XVIII веке, в России она была реализована лишь частично. Поэтому триединство ветвей власти было наиболее четко выражено в абсолютной власти царя: «В государстве, построенном на правильных началах, власть законодательная отделена от власти исполнительной и власти судебной: каждая из них имеет свои права и свои обязанности как по отношению к гражданам, так и по отношению друг к другу. А в государстве самодержавном все три власти – и законодательная, и исполнительная, и судебная – находятся в одних и тех же руках, потому что здесь все держится на произволе властей и на бесправии граждан».

Отрицательные черты монархии и то, в чем абсолютизм обвинялся – две разные стороны одного большого вопроса. Можно сказать, что республиканцы обвиняли монархию практически во всем, но и это не совсем точно. Публицист Михайлов акцентировал внимание на имущественном и социальном неравенстве: «Самодержавный строй насаждает неравенство, создает кадры людей, кормящихся за чужой счет, живущих лишь обирательством всего народа. Напрасно стали бы искать управы на младших у старших – все они из одного теста и друг друга покрывают».

Не менее тенденциозно подобные обвинения выдвигались и социал-демократами: «Неограниченная монархия, самым ярким представителем которой был тщедушный, ничтожный, а потому и трусливый Николай II, железными оковами насилия, произвола и политического рабства сковывала страну десятки лет. В угоду маленькой кучке бездарных, ничтожных людей, для исполнения их личных, узеньких, подлых и развратных интересов, весь русский народ сгибал свои спины и терпеливо нес свой рабский крест. Сотни тысяч невинных людей, - в худшем случае, виновных в том, что они искренне любили свой народ и требовали облегчения его участи – томились в тюрьмах, в сырых казематах крепостей, в ссылке на далекой окраине, вдали от родных и любимых людей».

Разумеется, данная критика сосуществовала с революционной концепцией свободы.

***

Революционная концепция свободы предполагала не абсолютную свободу без наказаний и контроля, но свободу самоорганизации и творчества. Однако в этих интерпретациях значились две тенденции – свобода от принуждения и свобода для самоорганизации. Историк Александр Кизеветтер, один из авторов забытого сборника «Свободный государственный строй» (составленный историками и правоведами Николаем Кареевым, Александром Савиным, Павлом Мижуевым и Богданом Кистяковским), писал: «…нужно сделать все для того, чтобы плоды революции соответствовали ее источнику. Источником революции послужил государственный инстинкт масс. Нужно сделать все для того, чтобы этот государственный инстинкт масс не затемнился и не замутился при установлении основ нового порядка. Государственным инстинктом добыта свобода. Государственным разумом добытая свобода должна быть организована. Организовать добытую свободу – вот великая очередная задача. Для успешного выполнения этой задачи есть только один путь: нужно зорко следить за тем, чтобы подвиг строительства новой жизни был возможно в меньшей степени отравлен трупными миазмами от похороненного старого порядка…творчество, вытекающее из революции, должно быть пропитано началом правомерности, ибо только под охраной права возможна свобода…».

Коллега Кизеветтера специалист по европейской истории и член-корреспондент Академии Наук Николай Кареев подошел к теме свободы сквозь мысль о «свободе духа». По его мнению, она брала свое начало «в стремлениях религиозной совести, отстаивающей свое право верить и молиться не по чужой указке», а продолжалась в т.ч. в свободе творчества. И эта же свобода тесно связана со свободой в революцию: «Старый порядок не приучал нас уважать свободу духа и в новом строе те, которые носили в себе эту свободу и боролись за нее против деспотической власти, должны и теперь продолжить свою работу, отстаивая право свободного человеческого духа везде, где есть опасность его нарушения. Первое требование свободы бороться с теми, кто в новой обстановке подражает ее прежним врагам».

Созвучно Карееву рассуждал и Андрей Белый, который призывал рассматривать революцию как инволюцию, т.е. «воплощение духа в условиях организационной жизни»: «Акт революции двойственен, - писал драматург, - он – насильственен; он – свободен; он есть смерть старых форм; он – рождение новых; но эти два проявления – две ветви единого корня: в этом корне нам нет распадения меж содержанием и формой; в нем динамика духа (процесс) сочетаема с статикой плоти (продуктом)».

«С чувством сопричастности» о свободе рассуждал и отец Сергей Булгаков, который видел в свершившихся событиях процесс творчества для обновления Православной Церкви, ведь произошедшее звало ее «к творческому выявлению подлинного лица, к брачному ее часу в истории»: «Все события русской жизни внутренне для нас осмысливаются их церковным значением. – говорил Булгаков на первом Всероссийском съезде духовенства и мирян в июне 1917 года. –  Приблизится страшный и ответственный час в жизни Православия, когда оно призывается, оставив одр свой, явить себя миру, показать ему свою единственность и красоту. Православие, мы верим в это, есть свет миру. Если Россия призвана сказать новое слово и обновить мир, влив в него новые духовные силы, то она может это лишь через Православие, поскольку явится оно в своей силе и славе».

Профессор Петроградского университета правовед Михаил Рейснер, примыкавший к левым и открыто призывавший к проведению социалистических идей для построения «самодержавия народа», рассматривал свободу подобно своим коллегам по цеху – для него существовала свобода от принуждения: «… равенство в демократии – это равенство в свободах. Свобода от произвольного ареста, политической высылки и ссылки, передвижения и переселения, свобода ремесел, промышленности и торговли, экономической борьбы и конкуренции, свобода собраний, союзов и обществ, печатного и устного слова, свобода научной мысли, художественного творчества и религиозных исканий. … только в первые дни революции так глубоко чувствуется слабость этих свобод, освобождение похоже на воскресение из мертвых».

***

Однако, чем дальше, тем свобода казалась теряла свою актуальность. На смену рассуждениям о власти, приходило осознание необходимости конструировать власть. А эту роль могло взять на себя только Учредительное Собрание. Когда в августе 1917 года созыв Собрания был отложен на три месяца, обозреватели вынужденно ставшего правым «Утра России» буквально взмолились, говоря, что «страна остается без национального центра, который мог бы создать и основные законы и устойчивую твердую революционную власть. А время не ждет» . «Остается только одно средство против анархических [понималось в значении самовольных] стремлений, разъедающих всю нашу общественную жизнь – это проявление твердой власти», - написали в августе обозреватели «Русских ведомостей».

Таким образом, уже к середине 1917 года свобода от монархии превратилась в свободу для построения власти. И на тот момент количество политических памфлетом о полезности республики в публичном политическом пространстве значительно снизилось, что в общем и целом признается актом усталости общества от неопределенности в отношении организации высшей власти. И, что вполне закономерно, к концу 1917 года критика старой власти приобрела совершенно иной характер, когда настало место для дискуссии о построении социалистического государства, где критика монархии приобрела иные очертания, чем в 1917 году.