Последняя дура

                Последняя дура.

       Алкоголик-инвалид Колька Цыган, хоть только-только подступил к шестому десятку, выглядел на все восемьдесят. Опираясь на самодельный костыль, ноги передвигал с трудом, голова постоянно тряслась, будто после сильнейшей контузии, руки ходили ходуном. Колькино небритое неделю землистое лицо напоминало перепечённое яблоко. Глаза – две узкие щёлочки, бесцветные и вечно злые. Колька только и делал, что жаловался собутыльникам на несправедливую жизнь да на свои болячки, на вороватую власть да на жадных соседей. А вот на память не грешил: все обиды и несправедливости в голове хранил и никому их не прощал, и только случай подворачивался, тут же назад возвращал с большими процентами – кому сплетнями да наветами, кому вредительством да мелкими пакостями, а над слабыми так просто открыто издевался.
       Особенно доставалось прежней «классухе» Цыгана, Александре Ивановне. Александра Ивановна была старше Кольки лет на пятнадцать и памятью очень страдала, сердечная. Зная этот недостаток, Колька её возраст снивелировал до своего и тыкал ей при встречах, будто ровне.
       – А помнишь, Шурка, как двойки мне ни за что ставила? Забыла? А я не забыл, век помнить буду, память-то у меня крепче твоей.
       – Так, верно, не учился ты, Ванечка, вот и ставила, – щурилась подслеповатая старушка на бывшего ученика.
       – Какой я тебе Ванечка? Совсем крыша у тебя поехала. Николай я, для тебя Петрович, – дышал перегаром на Александру Ивановну инвалид. – Отличником я был по всем предметам, у тебя токо двойки маял по несправедливости. Ни стыда в тебе, ни совести.
       И Александра Ивановна начинала плакать от стыда за то, что несправедливо обижала отличника Николая Петровича, выставляя ему понапрасну двойки.
       Другой раз, подкараулив Александру Ивановну у сельмага, Колька наседал на неё:
       – Чё, Шурка, за собачим кормом пришла?
       – За каким собачим кормом, Антоша? Нет у меня собаки вовсе, – удивлялась вопросу старушка.
        – Шурка, совсем ты безмозглая стала. Где ты Антошу-то увидала, а? Николай я, для тебя Петрович, вот и зови так, с полным уважением, – поправлял в кармане старой дублёнки бутылку дешёвого вина инвалид. – Кто ты такая, чтоб мне тыкать, а? Кто ты вообще на свете есть предо мной? Нищета ты последняя, голь перекатная.
       – А чего нищета? – возмущалась бывшая учительница. – И не нищета никакая, вот и пенсию получаю.
       – Какая пенсия там у тебя, разве ж это пенсия? Тьфу это, а не пенсия! – плевал под ноги Александре Ивановне деревенский пакостник. – Вот скоко ты в своей школе годов отпахала, скажи?
       – Не помню уже, – пыталась сосчитать старушка, – вроде как пятьдесят, а может, и больше.
       – Ага, пятьдесят, – торжествующе кивал Колька, – и ни фига не заработала! Хватает токо на кашу да молоко с хлебом, ну ащё на сосиски собачьи, вот и всё твоё счастье. Это тебя Бог наказал. Знаешь почему?
       – Почему, Николай Петрович? – волнуясь, переспрашивала Александра Ивановна.
       – Потому что меня гоняла почём зря да моему папаше ябедовала про то, чего и отродясь не бывало. И не совестно тебе после этого в глаза мне смотреть? – корил бедную старушку инвалид. – Знаешь, как меня батька лупцевал? Сто шкур с меня снимал после твоей ябеды. Ни сидеть, ни лежать неделями не мог, живого места не было. А всё из-за твоей напраслины.
        И Александра Ивановна вновь плакала от жалости к Кольке и от мучений совести на напрасно оболганного ею страдальца.
       – А знаешь ты, Шурка, что моя пенсия в три раза поболе твоей будет, хоть ты и полвека пропахала, а я и дня не работал? – пьяненько подмигивал Колька, встречая Александру Ивановну на пороге почты в день выдачи содержания.
       – А как так, Серёжа? – искренне удивлялась старушка. – Разве можно-то получать в три раза больше, когда и вовсе уж не работал?
       – Какой я тебе Серёжа, старая карга, я тебе по чину Николай Петрович. Совсем память потеряла.
       – Прости меня, Николай Петрович, – винилась перед пьяницей забывчивая пенсионерка, – не признала сразу.
        – То-то, — снисходительно ухмылялся инвалид, – а то Серёжа какой-то… Вот потому и пенсия у тебя никакая, что памяти нет. Слыхала поговорку про то, что работа не волк, или про то, что она только дураков любит? Вот ты, Шурка, и есть эта самая дура. Работала, работала, а денег не заработала. А я не работал, а денег маю, тебе не чета. Могу хоть винцо, хоть водочки, а могу и коньяк «Белый аист» в пять звёзд или шампанское. И торт с кафетами могу и зефиры в шоколадах, если захочу. А ты что? Кашку пшённую да хлебца с собачьей сосиской и молоком каким из химии, вот и вся твоя радость.
       И Александра Ивановна опять плакала от того, что как дура работала всю жизнь и ничего не заработала. А надо было, как Колька, не работать, тогда и тортик ела б с конфетами, и колбасу докторскую с белым хлебом и маслом, а может, и того больше – куда бы к тёплому морю съездила, мечта всей жизни.
       – А чего это тебе, Николай Петрович, почёт-то такой? – уважительно интересовалась старушка.
       – Так я ж, Шурка, инвалид полный по военной линии. Герой значит, – выпячивал грудь Колька.
       – Герой! – восторженно смотрела на алкоголика Александра Ивановна.
       Колька никому не рассказывал, как на «срочке2 заработал свою инвалидность. Призвали Цыгана в афганскую компанию, ну и направили сначала в учебку куда-то под Ташкент, а потом и за речку в район Кандагара. Через пару недель после прибытия на место службы выменял Колька часы на спирт, напился в одиночку и уснул прямо на дороге. В темноте по ногам БТР и проехал. Одну Колькину ногу хирургам удалось спасти, а вот другую нет. Отрезали солдату ступню, и комиссовали по-быстрому, выправив боевые документы, чтоб разборок инцидента не проводить и командование части под удар не ставить. Так и стал Цыган героем-инвалидом, постепенно перекочевав в алкоголики, пенсию-то приличную положили.
       – Да, герой, – подбоченивался Колька, задирая небритый подбородок.
       И Алексанра Ивановна опять плакала – теперь от гордости за Кольку.
       – Дура ты, Шурка, – довольно улыбался Цыган, открывая дверь почтового отделения, – дура ты последняя.