Лауреат

ЛАУРЕАТ 
Пьеса в двух актах.

Действующие лица:
Серафим Андреевич Чеков, набирающий обороты писатель 45 лет
Анна Сергеевна Чекова, его симпатичная супруга 42 лет
Лера Чекова, его дочь, очаровательное создание 22 лет
Антон Безруков, друг Чекова, издатель, бизнесмен 45 лет
Эдуард, жених Леры, практичный молодой человек лет так 25
Кузьмич, сосед Чекова по даче, алкоголик без возраста.
Врач
Медбрат

Действие происходит на даче у Серафима Андреевича Чекова.

АКТ ПЕРВЫЙ
Ранее утро, просторная, увитая плющом веранда бревенчатой «писательской» дачи. Посреди веранды стоит стол, заставленный пустыми бутылками. На столе лениво ковыряется в забытой тарелке кот. Из дома выходит Серафим в одних трусах. Почесывается.
СЕРАФИМ (ежится). Брр, свежо-то как. Дождь ночью прошел, надо думать. Осенью пахнет. (глядя на стол, морщится.) Да уж, красиво я вчера. (коту.) Осуждаешь?
Серафим садится на стул, берет кота на колени
СЕРАФИМ.  Не ругайся, кот. Вчера был мой день. Премию отхватил, представь-ка.  Литературную. Эх, знал бы ты только, как непросто выбиться в лауреаты. Особенно сейчас.  Когда всякий умеющий писать буквы — писатель, а остальные — блогеры. Конкуренция, брат. Сказать, что в настоящей прозе главное?  Мораль.  Что уставился? Мораль, да.  А если к ней еще смысл прибавить повыше, да вечных ценностей пристегнуть (мечтательно.) побольше, то вот он —  гений, встречайте. Ладно, что я о себе-то все. Ты мяукни лучше, как его откопать — этот высокий смысл в нашем житейском болоте. Мелко живем, как видишь, ничтожно. Жрем от пуза...
Серафим ставит кота обратно в тарелку, а сам расхаживает по веранде.
СЕРАФИМ. Газоны косим, в пробках маемся, в мониторы пялимся.  Всюду, куда ни плюнь, мизерно все, недостойно испачканной бумаги. Гадко. И как только Брэдбери по рассказу в неделю выдавал? В не-де-лю, кот. Про Дюма вообще молчу, его наследие подсчитать до сих пор не могут. 
Входит Кузьмич.
КУЗЬМИЧ (очищая башмаки от глины). Здоров, хозяин.
Подходит к столу, разочаровано встряхивает бутылки.
СЕРАФИМ. Не спится?
КУЗЬМИЧ. Кто рано встает (запрокидывает бутылку ко рту, стучит по донышку.) Тому Бог подает. Зябко поди в труселях-то?
СЕРАФИМ (ежится). Терпимо. Писатель должен любить лишения. В страданиях смыслы рождаются. Не поверишь, Кузьмич, я лауреатом стал.
КУЗЬМИЧ.  Отчего не поверить? Лауреат, значит. (потирает руки.) Лауреата и спрыснуть не грех.
СЕРАФИМ (приглушив голос, опасливо озираясь по сторонам). А не рановато ли, семи нет еще?
КУЗЬМИЧ. Не дрейфь. Лауреат— понятие круглосуточное.
Серафим на цыпочках крадется к шкафчику, достает бутылку, цедит в лафитник. Выдохнув, пьет. Кузьмич жадно следит за его движениями. Серафим снова наливает, но не спешит подать стакан Кузьмичу.
СЕРАФИМ. Скажи, Кузьмич, о чем писать, если один день похож на другой? А? Один на другой. И только иногда бывают исключения. Нет, где-то гремит, конечно. Там. (машет неопределенно рукой.) Тут же в усадьбе тишь да гладь, да Божья… (шмыгает носом.) сплошное болото в общем тут. Только лягушки в пруду квакают. Я, представь, отчаявшись, даже ружье на стену повесил.
КУЗЬМИЧ. На охоту собрался что ль? Дело. Сезон рябчика как раз.
СЕРАФИМ. Чтоб творческую мысль пришпорить. Только все одно глухо.
КУЗЬМИЧ. А ружьишко-то у тебя заряжено хоть?
СЕРАФИМ. Свихнулся? Выстрелить ж может.
КУЗЬМИЧ. Так ежели не стрельнет, в чем прок?
СЕРАФИМ. Да как тебе сказать? Чтоб по-чеховски было, для вдохновения.
КУЗЬМИЧ. Мудрено что-то (Пауза.). Хотя, говорят, и палка стреляет в году раз.
СЕРАФИМ. Ничего. Пусть висит на удачу. У Чехова же как-то получалось. Давай о хорошем что ли (выпячивает грудь.). Вот премии, понимаешь, удостоился. Жив, значит, Савраска еще, гарцует. Ну, а тебе – самому, как я, в целом?
КУЗЬМИЧ (смотрит растерянно на трусы Серафима, потом жадно на стакан). В целом? Это …ух… пр…  уф (стирает пот со лба.) Дай, с торца что ль гляну?
СЕРАФИМ.  Смотри, конечно. (Поворачивает голову.) Постой, а профиль-то мой тебе зачем? Ах, прооофиль.  Ну ты вообще, Кузьмич. Да уж, в непростое, двусмысленное время живем. Десять раз подумай, прежде чем брякнуть. Такое непростое время. Писатель же, тот и вовсе на лезвии ножа. Ходит по нему. Пятками. За каждое слово в ответе. А время-то двусмысленное. Про радугу неловко писать стало. Вот послушай. (Цитирует.) «Солнце вешнее с дождем строят радугу вдвоем». Тьфу. А ведь не кто-нибудь — Маршак. (Пауза.) Ладно, ближе к делу. Что скажешь о моих произведениях?
КУЗЬМИЧ.  О книгах что ль? С литературной, значит, точки зрения? Ну тогда это …ух… пр…  уф… 
СЕРАФИМ (отодвигает стакан). Не читал? Эх ты, деревня. Каждый олень в тундре знает, кто такой Чеков. У меня, что ни тираж, то тридцать тысяч. Экранизация на носу. В журналах от моей фамилии глаз рябит. А ты тут: Ух, пух.
КУЗЬМИЧ (не сводя глаз со стакана). Отчего не читал? Cкажешь тоже. Еще как читал…
СЕРАФИМ. Иии?... (Подносит стакан к носу Кузьмича.)
КУЗЬМИЧ (зажмурившись, втягивает ноздрями воздух). Крепко, ядрено. (Спохватывается.) Написано, говорю, крепко. (упавшим голосом.) С литературной точки зрения.
СЕРАФИМ. Ядрено, значит? Читатель.
Кузьмич опускает глаза.
СЕРАФИМ. Ну да Бог тебе судья.
Серафим после колебаний вручает Кузьмичу стакан. Тот судорожно пьет.
СЕРАФИМ. А в целом, (ревниво.) кто тебе из современных авторов нравится? Хоть и наивный вопрос, конечно. 
КУЗЬМИЧ. Из современных-то? Этот… Пушкин нравится, Толстой. Потом еще (икает.), как его …. Репин, если в целом, конечно.
СЕРАФИМ. Репин — передвижник, невежа.
КУЗЬМИЧ (косясь на бутылку). Так и я ж об чем. Передвижник. А как иначе? Передвигал, дай Бог памяти, баркасы по Волге. Эта песнь у них стоном зовется. Наш человек, черная кость.
СЕРАФИМ. Ну спасибо, Кузьмич, уморил. Литературовед ты наш. (задумавшись.) Из писателей вроде только Гиляровский по-молодости бурлачил.
КУЗЬМИЧ (разомлев).  Значит, как его… Гиляевского тоже люблю. Ты тут говоришь, событий в жизни подходящих нету.  А, как по мне, так хватает всего. Вот тоже оказия, к примеру. Запишешь, или запомнишь так?
СЕРАФИМ. Было бы что запоминать.
КУЗЬМИЧ.  А ты послушай. Марья Ивановна моя, как известно, порядок очень любит, а водку, ту не очень. Терпеть ее не может, если честно.  А тут, под среду, значит, целую батарею порожних в шкапе отрыла в портках. Из-под Столичной. И я вроде как под двойную епитимью попал зараз. Прикинь. В башку запустила склянкой. Со всем почтением. Правда, сгоряча в плечо только угодила.  Обидно. Дня три не прибирал-то всего.  Вот.
СЕРАФИМ. Это все?
КУЗЬМИЧ. Все.
СЕРАФИМ. Удивил. Ни сверхзадачи, ни идеи. Антиалкогольная если. (задумывается.) Или что-то в духе «Порядок — душа всякого дела». (разочаровано качает головой). Несерьезно, мизерно.
КУЗЬМИЧ (потирает плечо). Как сказать. Тогда пожалте еще сверхзадача.
СЕРАФИМ. Да ладно уже.
КУЗЬМИЧ. (несмотря на возражения Серафима). Купили мы с Марьей Ивановной кочета в Нечаевском заместо Злодея. На Петра и Павла. Задорого взяли. Еще название такое заковыристое, грустное— ахи…охи… кохинхин. Во. Породу, думали, будет производить, крышу перекроем.
 СЕРАФИМ. А Злодея куда?
 КУЗЬМИЧ. В духовку, известно. Под стопарь. Накануне как раз.
СЕРАФИМ. Жаль. Нормальный вроде петух был.
КУЗЬМИЧ. Это точно. Не кохинхин разве что. Короче, припер я этого хина в курятник, где пятнадцать невест стало быть на нашесте. Он, их увидал только, обомлел и ну орать, точно ему причиндалы отдавили. Только на радостях. И ведь не выключишь бляха муха.  А голос-то трубный, точь-в-точь дьякон Питирим на амвоне.  И так, повадился паршивец каждый день ажно с трех благовестить. В самый, значит, сон. Житья не стало.
СЕРАФИМ. Cлышал- слышал.
КУЗЬМИЧ. Еще б ты не слыхал. Его вся деревня почитай проклинала.
СЕРАФИМ. Только теперь уже не кричит, как будто.
КУЗЬМИЧ. Известное дело, не кричит. Утихомирил его третьего дня.
СЕРАФИМ. И как тебе удалось только?
КУЗЬМИЧ (удивленно смотрит на Серафима). Ну ты даешь, деревня. Топором, знамо дело. С утренней зорькой — того, на пенек. В обед хавал лапшу, а она в горле стрянет. Только, как не стрянуть-то, коль бульончик в две тыщи целковых вышел. Пришлось, известное дело, в магазин топать.
СЕРАФИМ. В магазин?
КУЗЬМИЧ. За поллитрой. Короче, получил я на третье от Марьи Ивановны компресс заместо компота. Вона.
(Кузьмич задирает рубаху.)
КУЗЬМИЧ. Поленом. И за хина, и за остальное. На левый бок не прилечь.
СЕРАФИМ. Да уж, драма. Накал страстей, конечно, на высоте, но мораль —извини.  Плюс тема жестокого обращения с животными.
КУЗЬМИЧ. И с людьми.  (пожимает плечами.) Ну коль дело такое, то без меня как-нибудь, земеля. Кризис, гляжу, с тобой приключился. (Поднимает палец вверх.)  Литературный. А кризис в литературе — это штука навроде моей Марьи Ивановны. Если уж привяжется, то привяжется. (Замечает удивленный взгляд Серафима.) Чего уставился? Со мной тоже случалось.
СЕРАФИМ (давясь от смеха). Кризис случался? Творческий? С тобой? Это ты его с гипертоническим кризом перепутал, наверное. После бодуна.
КУЗЬМИЧ. А чего? Я ведь тоже литературным трудом баловался когда-то. Чего ржать-то? Мог, мог.
СЕРАФИМ (смахивая слезу). Что мог? Море выпить?
КУЗЬМИЧ. Мог. Только кризис случился… литературный. Позволь я со ступенек отолью?
СЕРАФИМ (оглядывается). Никого.  Я с тобой, пожалуй.
Серафим и Кузьмич отливают со ступенек.
КУЗЬМИЧ. Ну так об чем это я? Стихи у меня всякие получались ловко. В классе восьмом.   Училка говорила — Есенин. Но слаб волею оказался. Зарыл. Тренироваться надо было, а меня жизнь закрутила колесом. В гараже уже работал — излишества, то-се, участковый пункт. Как вспомню. Эх… (Всхлипывает). Теперь-то может и рад, что-нибудь эдакое смастрячить, но поздно. Старость.
СЕРАФИМ. Ну, не так уж ты и стар, Кузьмич. Сколько тебе, семьдесят, семьдесят пять?
КУЗЬМИЧ. Шестьдесят два. Только старость, земеля, — это не когда лет много, а когда в прошлом уже все.
Входит, позевывая, Анна в ночной сорочке, поверх которой накинута кофта. Стоит какое-то время с открытым ртом, глядя на отливающую парочку.
АННА. Ничего себе картина маслом. Эй вы, олени.  До кустов сложно доскакать? Брысь.
КУЗЬМИЧ (застегивая ширинку). Вот мы, Анна, стоим тут с твоим мужем и рассуждаем, что есть такое старость. И теперь любопытно нам узнать твое суждение.
АННА. Для женщины старость наступает тогда, когда мужики начинают дудолить при ней без зазрения совести.  А я-то наивная думала, что мне до нее далековато еще. (хмурится.) Сон нехороший приснился, Серафим. Только убей не помню, о чем. Забыла. Помню только, что с тобой и плохой.
СЕРАФИМ. Значит не так он уж и плох.  Плохой, ты бы обязательно запомнила. Натура. Ты только плохое из нашей семейной жизни помнишь.
АННА. Ты прав, наверное. (протягивает Серафиму халат.) Оделся бы, позорище. Не стыдно на людях голыми ляжками трясти? Ох. (хватается за грудь.) Вспомнила. Будто ты лежишь голый, белый весь, на простынях. А в ногах у тебя венок.
СЕРАФИМ. Так я ж лауреат. Забыла? Лауреат и венок — вполне себе нормальное сочетание.
АННА. Нормальное сочетание— это когда на голове у лауреата венец, а вот когда у него венок в ногах, то, на мой взгляд —  сомнительное. Дурной знак.
СЕРАФИМ. Может, обойдется еще.
АННА. В последний раз, когда ты мне так приснился, не обошлось. Машина в хлам. Помнишь?  Жигуль еще вылетел со встречки. По крупицам собирали.  Как паззл.  Если б Антон лучших врачей тогда на уши не поднял, неизвестно, чем бы дело закончилось.
КУЗЬМИЧ (легкомысленно машет рукой). Как говорится, воскресный сон до обеда — брось и забудь.
АННА. Сегодня суббота вообще-то.
КУЗЬМИЧ. А суббота — это стало быть еврейское воскресенье. Шабаш называется. Ты, Анна, не еврейка часом, нет? Жаль. Ну, тогда, на всякий случай, можешь считать, что это я тебе приснился. Я там был. Вспомни-ка получше.
АННА. Чур меня. От тебя и наяву спасения нет.
КУЗЬМИЧ. Но в страшном-то сне дозволительно небось?
АННА. Ну если только в совсем ужасном. На себя сон берешь, гляжу? Cмелый ты, однако, Кузьмич.
КУЗЬМИЧ. (самодовольно усмехается). Уж не робкого десятка. Но для храбрости не мешало бы чутка (наливает себе из бутылки.).
АННА (оценивающе смотрит на Кузьмича). Может, действительно, ты это был. Точно ты.
СЕРАФИМ. Я, пожалуй, тоже слегка тяпну, раз неизвестно, сколько осталось. (косясь на Анну.) Недолго может.
АННА. Попробуй только, тогда точно недолго. У нас гости сегодня, успеешь налакаться. (Хватается за голову.) Боже мой, гости же!  Восьмой час, а я, как кулема, в ночнушке. Про некоторых вообще молчу. Короче, я быстро на кухню, салаты стругать, а ты, лауреат (скептически смотрит на Серафима.) пылесос- то хоть знаешь, где у нас?
CЕРАФИМ (неуверенно). В доме, скорее всего.
АННА (с сарказмом). В точку.  В таком случае возьми его, и сделай так, чтобы через час в гостиной можно было бы без галош ходить.
Серафим озадачен, что-то хочет уточнить, потом машет рукой и уходит.
КУЗЬМИЧ. Тогда я на веранде побуду, напиток покуда посторожу (под ироническим взглядом Анны.) А-то заходи, кто хошь.
АННА. Ну если только от самого себя посторожишь. Кстати, тебя, голубь, Марья Ивановна звала. Сама слышала.
КУЗЬМИЧ. Голос-то хоть не злой у нее?
АННА. Свирепый. (уходит.)
КУЗЬМИЧ. Занятно, наверное, я смотрюсь с венком в ногах, красиво. Впрочем, скоро все узнают.  Камень в груди уже с яблоко, наверное. И резать, говорят, поздно. Давит, зараза. А вот глотнешь малость, и оттянет.
Воровато оглядываясь, наливает себе в стакан, выпивает, уходит.
В террасу входит Лера. В одной руке у нее сумка, в другой коробка.
ЛЕРА (радостно). Ну вот, наконец и дома. Как там в «Вишневом саде»: Шкафчик мой родной, столик мой. Столик … (Морщится, глядя на бутылки, принюхивается.) Отец как всегда устраивал творческие встречи с утра. А может высокий смысл в бокале искал. Истину в вине (смеется).
Кладет поклажу на кресло.
ЛЕРА. Будет ему сегодня смысл, когда Эдик попросит у него моей руки за вторым тостом. Свершилось. Два года собирался с духом и вот.  Тадаам. (Смеется, смотрит с веранды вдаль.) Господи, какой изумительный вид! Флоксы в утренней росе, голубое небо сливается с рекой. Если бы я жила здесь, как папа, то тоже, наверное, стала бы писателем. Без вариантов. Нет, скорее художником. Какой вид. А запах какой.
Появляется Серафим с пылесосом.
СЕРАФИМ (всплеснув руками). Похудела-то как, Лерка, осунулась. Не болеешь? (Обнимает дочь.) А сумок-то набрала.  Ну куда столько? (ковыряется в сумках.) Шампанское, нарезки, ананас еще. Тяжести такие. И наверняка на электричке.
ЛЕРА (гордо). Ага, на первой.
СЕРАФИМ. А как же твой Эдуард? У него ведь авто.  Не соизволил?
ЛЕРА. Ну, о чем ты, па?  Он сегодня у родителей ночевал. А это, на минуточку, Бибирево. Прикажешь ему тащится в пять утра через всю Москву? Эдик у нас поспать любит, он сова. Кстати, мне на электричке даже по кайфу. Давно не ездила. (гнусаво.) «Со второго пути отправляется электропоезд до станции Пахомово...» Запах путей, мелькающие пейзажи за окном, сонные дачники со своими любопытными терьерами, высунувшими морды из сумок на колесиках. Красота. Сто двадцать километров красоты и удовольствия.
СЕРАФИМ. Тем не менее, мог бы захватить. Лишних полчаса, подумаешь. (Хмурится, потом меняет тон.) Ну и как там столица?  Шумит? А то, понимаешь, сидим тут с мамой анахоретами.  (Берет в руки коробку.) Это еще что такое?
ЛЕРА (радостно). Новый ноутбук тебе. Ты ж у нас теперь целый лауреат. Нечего лауреату ковыряться с твоим антиквариатом. Там еще, кажется, одна буква залипала. Б, кажется. Вечно выкручиваться, варианты подбирать? Не устал?  У тебя по тексту береза, а ты клен пишешь.
СЕРАФИМ. Точно-точно. Теперь еще и Р через раз.
ЛЕРА. Ну вот (смеется.) Может, наконец, теперь напишешь чего-нибудь великое. С буквами Б и Р.
СЕРАФИМ. Спасибо, Лерка, спасибо. (Целует дочь в щеку, вертит коробку в руках.) Но это же такие деньжищи. Теперь целый день буду чувствовать себя виноватым.  Родную дочь выставил. Ты еще за квартиру платишь сама.
ЛЕРА. Не парься, па, деньги есть.
СЕРАФИМ. Тогда позволь поинтересоваться, откуда они у простой студентки двадцати двух лет, если у нас с матерью ты не берешь принципиально? О, я, кажется, понял, ты — содержанка. Содержанка у своего Эдуарда.
ЛЕРА (жестко). А чего плохого в том, чтоб быть содержанкой?
СЕРАФИМ (примирительным тоном). Ничего, конечно. Только, прости, неопределенность какая-то во всем этом есть. Очень, знаешь ли, хочется, чтобы у вас с Эдуардом было, как у нас с мамой. Чтобы крепкая семья, надежный тыл, взаимная ответственность. Сколько вы уже вместе — два года? Я поговорю с ним, если хочешь.
ЛЕРА. Не надо ни с кем говорить. И вообще, оставь свой скепсис в отношении него.  Кстати, Эдуард тобой восхищен. Честно. Когда тебя недавно показывали по «Культуре», даже бекон перестал жевать. А когда сказали, что скоро по твоему сценарию выйдет фильм, то вообще чуть не подавился. Говорит, что ты крут и у тебя будущее.
СЕРАФИМ. И все-таки я с ним поговорю.
ЛЕРА (обнимая Серафима). Прошу тебя, па. Он сегодня сам с тобой поговорит.
СЕРАФИМ. О чем, интересно?
ЛЕРА. О ком. (смеется и зажимает рот.) Все, я и так тебе больше, чем надо сказала.
Появляется Анна.
АННА. Здравствуй, дочь. (Целует Леру в щеку.)
ЛЕРА. Здравствуй, мама.
АННА. Ну и как там Москва, как наша квартира?
ЛЕРА (с сарказмом в голосе). Ваша квартира в порядке. Не затопила, не спалила, за свет плачу исправно.
АННА (обиженно Серафиму). Твоя дочь в своем репертуаре.
СЕРАФИМ (примирительно). Ребенок с дороги, Аннушка. Дай ей покапризничать.
ЛЕРА (ощетинившись). Что-нибудь не так?
СЕРАФИМ. Ты знаешь, Анюта, какую штуку мне дочь подарила?
АННА (не обращая внимания на Серафима). Твой тон, как минимум.
ЛЕРА. Нормальный тон. Кстати, по этикету сначала принято интересоваться здоровьем.
Слышен звук приближающегося автомобиля. Хлопает дверца. Появляется сияющий Антон, навьюченный пакетами.
АНТОН. Ну здравствуйте, други.
СЕРАФИМ (вытянув шею, несколько подобострастно). О, какие люди.
ЛЕРА (не совсем приветливо). Те еще.
АННА (поспешно поправляет прическу). Привет. Что-то ты, Антон, сегодня рано. Мы тебя только к обеду ждали.
АНТОН (целуя Анне руку). Мадам предлагает мне пару— тройку часиков у реки погулять, покормить комаров?
АННА (смеется). Ну ладно, раз приехал— заходи (крутящемуся в ногах Кузьмичу.) Отнеси, коль скоро ты уж здесь, пакеты в дом. (Лере.) Пойдем, дочь, поможешь мне пельмени слепить.
Лера и Анна уходят.
КУЗЬМИЧ (роется в пакетах). Таак, Коньяк, Мартини. Никогда не пил Мартини. (уходит довольный.)
АНТОН. Ну дайте, дайте мне обнять лауреата. 
Антон и Серафим обнимаются.
АНТОН. Эх, воздух- то какой сладкий тут. Нектар. Сколько лет езжу сюда — надышаться не могу. Недавно был в Альпах, в Базеле на конференции. Не поверишь, у вас воздух лучше, вкуснее. Может потому, что гниет Европа? (Cмеется).
СЕРАФИМ. Cмотрю, колеса у тебя новые.
АНТОН. Тачка-то? Да… Только из салона.
СЕРАФИМ. Мазда 6.  Чего-то легковесно для крутого мачо, владельца трех издательств. Почему не Порше, не БМВ в крайнем случае? Не вижу сверхзадачи, высоких смыслов.
АНТОН (лукаво). Ты прав, брат. Только я ездить на ней не собираюсь.
СЕРАФИМ. Дай догадаюсь. Твой Мерс стоит во дворе с проколотым колесом.  А эту коробчонку ты прикупил по дороге, чтоб не идти пешком.
АНТОН (смеется). Ну почти. Да уж, писателя не обманешь. Интуиция.  (Передает ему ключи от машины.) На, езди с комфортом. Только не гоняй особо.  И помни— ты не себе принадлежишь, а народу. Как и твое творчество.
СЕРАФИМ. Не совсем понял что-то.
АНТОН. Да ты тугодум, оказывается. Твоя это машина, писатель. Подарок от спонсоров. Лауреат, конечно, звучит гордо. Но должны же быть у высокого статуса еще какие-нибудь плюшки.
СЕРАФИМ. А сам?
АНТОН. Себе назад я такси вызову.  Впрочем, может быть, на обратном пути (смеется.) другую машину куплю.
СЕРАФИМ. С ума сойти. Дай, я тебя Антоха обниму что ли. (Обнимает Антона.) Ну дружище. Ну меценатище. Прямо Мамонтов, нет Третьяков. Хотя какой-там Третьяков— Голицын. Слушай. Следующую свою книгу я посвящаю тебе. Так и знай. Вот так прямо на первой странице и напишу. Золотым тиснением. Посвящается Антону Безрукову — Человеку…
АНТОН (смеется). И пароходу, точнее автомобилю.
СЕРАФИМ. Человеку с большой буквы. Лучшему другу автора с института и наперснику по великим свершениям.
АНТОН. Ловлю на слове. И чтоб обязательно золотым.
СЕРАФИМ (хмурится). Только подождать придется какое-то время.
АНТОН. Ну вот. Не успел его на слове словить, как он в попятную. Что еще стряслось?
СЕРАФИМ (машет рукой). Да все, как обычно. Темы нет подходящей. Ничего не трогает, не бередит. А как иначе, если один день похож на другой, и только иногда бывают исключения. Кузьмич говорит, кризис у меня.
АНТОН. Не парься, приятель.  Кризис — преходяще.  Жизнь она вообще из кризисов состоит. Главное не торопись. Не надо. Когда час придет, вдохновение само тебя разыщет. А там и золотое тиснение не за горами.
СЕРАФИМ. Думаешь?
АНТОН. Знаю.
Серафим. О, едет кто-то.
Слышится мотор автомобиля, хлопает автомобильная дверь. Скоро появляется Эдуард с сумкой, из которой высовывается плащ и горлышко бутылки. Увидев его на ступеньках веранды, из дома выбегает Лера, вытирая руки о передник, за ней степенно выходит Анна. Эдуард раскланивается со всеми, посылает воздушный поцелуй Лере. Бросается к Серафиму.
ЭДУАРД. Разрешите Вас поздравить с премией, Серафим Андреевич. От всей души. (трясет руку Серафима.) От всего сердца.
ЛЕРА. А я папе ноутбук подарила.
СЕРАФИМ (с нескрываемой гордостью). К тому же я сегодня автомобиля удостоился. Мазда.
ЭДУАРД.  Круто. Видел у ворот, новая. (Хлопает себя по лбу.) За мной тоже подарок. Так спешил, что про все на свете забыл. Дурья башка. (целует Леру в щечку.) Ну, здравствуй, малыш.  Два дня не виделись. А по ощущениям, словно два года.
ЛЕРА (с притворным ужасом). Что, настолько постарела?
ЭДУАРД (таинственно улыбаясь). Ну ничего, ничего. Скоро вообще расставаться не будем.
Лера счастливо смеется.
АННА (протягивает руку для поцелуя Эдуарду). Она долго не постареет. В меня. (Оборачивается вокруг оси.) Сорок два.
ЭДУАРД (восхищенно). У вас явно что-то в паспорте напутали, Анна Сергеевна.  Бывает.  К слову, моему знакомому в паспорт по ошибке поставили пол женский. Так он устал доказывать в паспортном столе, что мужик. Никто не хочет признавать ошибку.  Говорит, ему проще пол поменять, чем паспорт.
АННА (Серафиму). Ты все в поиске темы.  Чем не тема? (Антону.) Пошли— поможешь порося порубить на стейки, пока мой лауреат поздравляется.
Анна и Антон уходят
СЕРАФИМ (морщится). Мелковато, нет сверхзадачи.
ЭДУАРД (Серафиму). Я бы с такой красотой, как у вашей супруги, тоже писателем бы стал или, на худой конец, художником. Впрочем, (смотрит на Леру.) возможно стану еще. Будет в семье два писателя.
ЛЕРА (шипит). Сюрприз. (Показывает Эдуарду кулак.)
Эдуард ударяет себя по голове и прикладывает палец к губам.
CЕРАФИМ (Эдуарду). Ну и как вам оно? (Смотрит ехидно на Кузьмича.) Крепко, ядрено?
ЭДУАРД (в замешательстве). Что?
CЕРАФИМ. Творчество мое, разумеется. Или вы у нас такой же заядлый читатель, как Кузьмич?
ЭДУАРД (cмущенно лепечет). Глубина постижения жизненных реалий на высоте, эээ. Извечный вопрос… Извините, тут срочное сообщение (роется в телефоне, бубнит в сторону.) Ага, Википедия. Чеков Серафим Андреевич, писатель, тэак «Долина смыслов», «Вечная идея». Творчество пронизано ностальгией по утраченным гуманистическим традициям, болью за моральное оскудение общества, воспеваются милосердие, вера в совершенного человека, в его светлое будущее. Понятно, понятно.
КУЗЬМИЧ (не понимая, о чем речь, на всякий случай). Кузьмич, Кузьмич… А что, Кузьмич?  Чуть что, сразу Кузьмич…
СЕРАФИМ. Не ворчи друже, там в гостиной у трюмо Столичная. На полпальца где-то.
КУЗЬМИЧ. Так сразу бы и сказал, бляха муха. А то Кузьмич, Кузьмич… (уходит.)
ЭДУАРД (оторвавшись от телефона). Прошу простить. Ну так, о чем это мы?  Ах да. Творчество. Скажу честно, только не обижайтесь (эффектная пауза.) Гениально. Рука мастера. Одна только «Долина смыслов» чего стоит, а «Путешествие в страну детства»? Какой мощный импульс надежды на лучшее, а ностальгия по счастливому прошлому? Щемит, щемит.
СЕРАФИМ (трясет руку Эдуарда). Спасибо, Эдуард. Тронут. Очень приятно узнать, что даже молодежь следит за моими работами.  Что ее волнуют высокие смыслы, что ей близки идеалы добра, любовь к родине, милосердие. За вами Эдуард, и такими как вы, будущее. Знайте, от того, каким вы его сделаете, будет зависеть, сохранит ли человечество гуманизм и, что уж там говорить, самое себя. Не подведите.
ЭДУАРД. Не посрамим. (Смотрит вдаль.) Большой, смотрю, у вас участок.
СЕРАФИМ. Почти гектар. Точнее не скажу.
ЭДУАРД. Поместье— целое состояние.
СЕРАФИМ. Там за вековыми липами у нас пруд соток на десять. Аиром зарос весь.
ЭДУАРД. Такой большой? Ничего себе, можно толстолобиком зарыбить. Платная рыбалка (смеется.).
СЕРАФИМ. У пруда— старая беседка под красной черепицей. Воон она прячется среди ивняка.  В ней я частенько сижу по вечерам, смотрю на зеркало воды и жду…
ЛЕРА. (подходит смеясь). … Пока из пруда вылезет великий смысл.
СЕРАФИМ. Когда закатные лучи отразятся в его темной воде. Потрясающее, скажу, зрелище.
ЭДУАРД. А гараж у вас подземный?
СЕРАФИМ. Подземный. Такое ощущение, знаете, что пруд светится изнутри. Все в нем играет, переливается. Иллюминация. Как будто водяной у себя в чертогах дает бал.  А за домом, где посветлее, у нас разбит огородец— морковка там, салат. В этом году кабачков будет море.
ЭДУАРД. Дом, смотрю, у вас большой. Интересно, какая у него площадь?
СЕРАФИМ. Триста квадратных метров, кажется.  Впрочем, кабачков у нас каждый год пропасть. Вечно голову ломаем, куда девать. Соседям не отдашь, у них своих прорва.
ЭДУАРД. Газифицирован?
СЕРАФИМ.  В прошлом году. Нет, в позапрошлом. А вон к тем соснам у оврага косули приходят. Мы им зимой обычно там угощение оставляем— отруби, сено, чтоб они на яблони не покушались. Но бестии все равно объедают. Благо, что только ветки, не кору.
ЭДУАРД. Но в квартиру московскую вы, я так понял, возвращаться не собираетесь.
СЕРАФИМ. Зачем? Я и в Москве-то не бываю почти. Шум, гам, суета. Давит. А музы, они любят тишину. Нет, дом мой здесь. Живу, дышу, черпаю вдохновение в созерцании жизни русской глубинки. Потому что только тут еще остался великий смысл, здесь истоки.
КУЗЬМИЧ (проходит мимо, услышав последнюю фразу Серафима встревает). До дна уже все вычерпал.
СЕРАФИМ (не обращая на Кузьмича внимания). Вот Анна Сергеевна, та любит проветриться. Иногда делает вылазки. Мотается по всему миру в погоне за редкими кадрами. Чего только нет в ее коллекции: брачные игры синих китов, умирающий от старости слон, тапиры на водопое, даже бенгальский тигр в момент решительного броска на антилопу.
ЛЕРА (Эдуарду). Мама, как ты помнишь, фотожурналист. Снимает дикую природу.
ЭДУАРД. Не знаешь, куда сумку с вещами можно бросить?
ЛЕРА. В гостиной на диван пока. Пойдем покажу.
ЭДУАРД. Ты еще будешь меня сопровождать? Не маленький.  Побудь лучше со своим великим отцом. Заблужусь — позвоню. Кстати я тут бутылочку Шардоне прихватил с собой. Крымское. Куда ее?
ЛЕРА. На стол поставь.  К тем, что Кузьмич изучает.
Эдуард заходит в гостиную, кладет сумку. Неожиданно видит, как в комнату вваливаются, целуясь, Анна и Антон. Эдуард в растерянности прячется за портьерой.
ЭДУАРД (в сторону). Интересно девки пляшут.
АНТОН (задыхаясь). Конфетка, огурчик. (Смеется.)
АННА (прижимаясь к Антону). Спасибо тебе, мой рыцарь.
АНТОН. За что?
АННА. За все. За премию, за автомобиль. За то, что ты со мной все эти годы. За твою поддержку. Да, кстати, не мог бы ты помочь еще один тираж моего графомана пристроить. Но сначала издать. Тысяч пятьдесят, не больше. У нас весной ураганом с флигеля крышу почти унесло. Ремонт под миллион, наверное, встанет. Такие деньги мой недотепа сам пол жизни будет зарабатывать. С его-то талантами.
ЭДУАРД (присвистывает). А вот отсюда поподробней, пожалуйста.
АНТОН (смеется). Смотря что мне за это будет?
АННА (укоризненно). Антон.
АНТОН. Ну а все-таки… разве не справедливо?  Тебе флигель, Серафиму тираж и удовлетворение честолюбивых амбиций. А бедному рыцарю?
АННА (игриво). И что бы он хотел получить?
АНТОН. Дай подумаю. Я бы хотел махнуть с тобой в Лапландию. Ты будешь делать свои снимки американских норок, а я буду снимать тебя (Смеется.).
АННА (ежится). Там холодно.
АНТОН Тогда давай в Сан- Паулу. Ты будешь снимать крокодилов на берегу Параны, а я тебя (Смеется).
АННА. В Бразилии жарко, к тому же мы были там прошлым летом.
АНТОН. Боже. Тебе не угодишь. Ну тогда, куда угодно, хоть на остров Пасхи, главное туда, где бы я мог снимать тебя без оглядки на часы.
АННА. Ну так как, издашь?
АНТОН. И чего прикажете издавать?
АННА. «Вечную идею»
АНТОН (с наигранным ужасом). Пятьдесят тысяч? Не многовато ли для идеи, пусть даже вечной? (смеется.) Я из прошлого-то ее тиража тридцать тысяч неликвида только- только выкупил. Из своего собственного кармана, прошу учесть. И тут опять. Ничего нового что ли нет?
АННА (вздыхает). Нового нет уже давно. Просто у Серафима сейчас творческий кризис. У него значительных событий в жизни не осталось.
АНТОН (теребит нос). Да знаю я. Успел уже пожаловаться.  Я не понимаю, как это событий в жизни не осталось. Поезжай в Донецк волонтером — будут тебе события. Да и кроме военных действий всего вокруг сколько. Стройки, инновации. Творческий бум.  Жизнь кипит повсеместно. Общество трансформируется, новая жизнь пробивается, словно через тернии росток, столько всего позитивного тут и там, сколько негатива везде происходит. Природа с ума сходит, человечество безумствует. Апокалипсис развертывается на наших глазах. Последняя схватка тьмы и света.  Никогда такого не было. Только жить надо не бояться, жить. Все, баста. Этот тираж сделаю, а дальше сам, сам.
АННА (умоляюще). Антон.
АНТОН. А то спрятался, понимаешь, от всего за красивым забором, заросшим плющом. Ничего мол не вижу, ничего не слышу. Только молчать он видите ли не может.  Не по карману ему молчать.
АННА (грустно). Но это мой муж.
АНТОН. То-то и оно, что еще муж. Сколько мы с тобой уже делим постель? Десять лет? Больше? И что удручает, до сих пор не живем вместе. Давно пора исправить это досадное недоразумение.
АННА. Ты делаешь мне предложение?
АНТОН. Причем уже в который раз. Со счету сбился. А-то накладно, понимаешь, содержать две семьи (смеется.).
АННА (всхлипывает). Меня дочь не любит. Если мы с Серафимом разойдемся, то она наверняка останется с ним.
АНТОН. Господи, да ни с кем она не останется. Двадцать с лишним лет девке. У нее давно своя жизнь. Она в любом случае со своим парнем останется. С этим как его? C…
АННА. Эдуардом. Он вроде даже собирался сегодня делать ей предложение. Только это секрет.
АНТОН. Какой-то он скользкий, на мой взгляд.
ЭДУАРД (в сторону). Сам ты скользкий.
АННА. Она его любит. Но меня не покидает ощущение, что Эдуард с ней несерьезно.
АНТОН. Пусть только попробует ее кинуть после помолвки. Бубенцы откручу. Сделал предложение — женись.
АННА. Фу, как грубо… и жестоко.
ЭДУАРД (в сторону). Хам.
АНТОН. Ну хорошо, хорошо. Значит в армию пойдет служить. Раз уж мошонка при нем. Хоть какой-то толк. Позабочусь. Ну так как насчет нас? Я, точно нарочно, развелся месяц назад. Хотя, о чем это я? Собственно, нарочно и развелся. Подумал, что это меня, тебя, нас, как-то простимулирует, сподвигнет что ли на решительные действия. Особенно тебя. Нам уже за сорок, Аннушка. Бабье лето жизни. Лерка давно выросла. Как ты и хотела, в полноценной семье выросла, с биологическими родителями. Хотя и не думаю, что я плохим отцом был бы ей. Но что сделано, то сделано. Пора уже и самим жить начинать. Вдвоем. Семьей, как всегда и мечтали. В нашем общем доме на Рублевском шоссе, в двадцати верстах от Кремля. Так ты со мной, любимая?
АННА (обнимает Антона). Ты же знаешь, что я всегда с тобой. (задумчиво.) Но что будет с Серафимом?
АНТОН. Да ничего с ним не будет.  На работу может устроится.
АННА. Ты, как всегда, прав, дорогой.
АНТОН (смеется). Вот и ладненько. Тогда иди собирай вещи, моя цесарочка. На рассвете я тебя увезу. (напевает.) Увезу тебя я в тундру, увезу в снега…
АННА (неуверенно, после паузы). Погоди- погоди.  Как, уже завтра? Нет. Я не могу завтра омрачить ему праздник.
АНТОН. А когда сможешь омрачить ему праздник?
АННА. Скоро, любимый. Очень скоро. На днях придумаю, как объясниться. Выберу подходящее время.
АНТОН (хмурится). Твое право. Ну что ж пойдем — лауреата что ли почествуем. 
(Антон и Анна уходят.)
ЭДУАРД. Вот тебе и Серафим Андреевич. Вот тебе и лауреат.
(уходит на цыпочках, рефлекторно прикрывая рукой низ живота)

Занавес

ВТОРОЙ АКТ
Веранда. Смеркается. В центре помещения стоит уставленный яствами стол, готовый к торжеству. Над столом светится праздничная гирлянда. Облокотившиеся на перила, Серафим с Антоном спорят о литературе, держа в руках по бокалу. Анна суетится около стола, мрачно поглядывая то на Серафима, то на Антона.  Кузьмич сидит за столом и увлеченно изучает этикетки у бутылок. Все ждут Леру и Эдуарда, ушедших прогуляться по участку.
СЕРАФИМ. Современная литература должна учить, наставлять, указывать путь к свету, к гармонии.  И в этом ее великое предназначение.
АНТОН. Не соглашусь с тобой, приятель. Великая литература, как и великая идея остались в прошлом. Сейчас общество испытывает потребность в просто литературе, а еще лучше в чтиве. Литература в наше время должна быть исключительно развлекательной. Все главное уже давно сказано. Всех просветили, высокие смыслы озвучили.  Томас Мор, Достоевский, Чехов. Библия в конце концов. А толку?
СЕРАФИМ. В каком смысле «а толку»?
АНТОН. В прямом. Ну, например. Как нарушали заповедь «не убий», так и убивают. И, что самое главное, будут убивать. Врут, прелюбодействуют, клевещут, грабят. Обливаются слезами над вымыслом и подонствуют.  Кому дано, тому и имеющейся классики хватит, чтобы остаться человеком. А посеянные при дороге предпочтут чтиво — всякое барахло про попаданцев, сопливые любовные романы, комиксы. Это их запрос. Эй, Кузьмич (Антон садится рядом с Кузьмичом и кладет ему руку на плечо).  Скажи-ка, старче, какой у тебя литературный запрос?
КУЗЬМИЧ (показывает бутылку). Тут у меня запрос такой. Сколько оборотов в этом пойле? Убей не могу понять. Не по-нашенски написано. Ехни Валкер какой-то. Битый час уже верчу.
АНТОН (Серафиму). Вот видишь, писатель? Ехни Валкер.  Как ты мог, Серафим Чеков? Путь нам озарил, все язвы общества вскрыл, лекарства выписал. А вот про количество градусов в Джонни Уокере не упомянул. Как мог? (Кузьмичу.) Сорок градусов, приятель. Пей— не сомневайся. (Серафиму.) Грош цена твоим трудам, если они не отвечают духу времени. Нет, конечно. Милости просим, если ты что-то можешь добавить к уже сказанному ранее Шекспиром, Данте, Монтенем, Дюрером. Ну или, на худой конец, Лесковым, Куприным, Шмелевым. Реальное добавить. Тогда да, тогда, пожалуйста, к микрофону.
СЕРАФИМ (присаживаясь за стол). Можно говорить об одном и том же, но по-разному. Великий смысл один, а путей к нему много.
АНТОН. Нет, приятель. Философия в наше время идет к черту. (Берет со стола газету, читает). «Крокодил съел девочку на глазах у ее дедушки», а вот еще любопытное «Как стать стройным, не отказывая себе в гастрономических удовольствиях». Всем интересно действие или вон, как Кузьмичу, практика. Теперешний писатель должен, словно фокусник, постоянно вынимать из шляпы за уши кроликов. И чем больше кроликов поместится в его шляпу, тем гениальнее писатель. Уж такая потребность сегодня в нашем обществе. Я не говорю, что это хорошо. И то, что плохо, тоже не говорю. Это данность. Как там у Филатова «Мельчает век, мельчает идиот».  Вот ты пишешь о высоком. Вроде правильно все пишешь, не возразишь. Но скучно. Прям, как на лекции по охране труда. Там тоже все правильно. Но почему-то хочется зевать. И потом. Каждый раз, когда я беру в руки твою книгу, у меня возникает чувство, что я нечто похожее уже встречал где-то. Это было, то было. Даже на уровне сюжета…
СЕРАФИМ (надув губы). Без доказательств твои слова—  лишь голословное утверждение.
АНТОН. Нужен пример?
СЕРАФИМ (победоносно смотрит по сторонам). А как же иначе?
АНТОН. Да пожалуйста. Женщина, которая из-за любви бросилась под поезд.
СЕРАФИМ (мрачно кивает). Я тебя услышал. Еще?
АНТОН. Да, сколько угодно.  Например, про то, как близкие родственники коротают бесцельную жизнь в глубинке и мечтают переехать на постоянное место жительства в культурную столицу. Но это остается лишь в их мечтах. Ничего не напоминает?
СЕРАФИМ (смущенно). Там вообще-то три сестры были, а у меня два брата как-никак.
АНТОН (язвительно). Ты еще забыл сказать, что там было «в Москву, в Москву», а у тебя «в Петербург, в Петербург». Это, конечно, сильно меняет дело. Не желаете ли еще фактов?  Как-то не хочется больше упреков в голословности.
Серафим делает вид, что не слышит.
АНТОН (сладко потягиваясь). Так что увы тебе, приятель. Все самое главное, самое вкусное уже сказали в золотом веке и в серебряном. Нынешним властителям дум, вроде тебя, остается только подбирать крохи с барского стола, да эпигонствовать.
Входят Лера и Эдуард, но к столу не приближаются, стоят у двери в дом, разговаривают. Оба напряжены. Эдуард держит в руках свою сумку с плащом.
Серафим, которому надоело отбиваться, отворачивается от Антона и начинает их подзывать.
СЕРАФИМ (поднимает руку, словно подзывает официанта). Господа, господаа.
Парочка, занятая разговором, его не слышит, или делает вид, что не слышит.
ЭДУАРД (устало). Я уже замучился тебе повторять одно и то же.  Сегодня я не готов.
ЛЕРА. Странно. Утром был готов на все сто. Меня еще подгонял. Ничего не понимаю.
ЭДУАРД.  А тут не надо ничего понимать. Не готов и все.
ЛЕРА. Ведь договорились же.
ЭДУАРД. Договорились, раздоговорились. Мы же взрослые люди, Лер. Зачем усложнять? Может быть в следующий раз.
ЛЕРА. В какой еще следующий?
ЭДУАРД. Когда-нибудь. В лучшие времена.
ЛЕРА. А сейчас, хочешь сказать, у нас худшие?
ЭДУАРД (равнодушно пожимает плечами). Не цепляйся к словам.
ЛЕРА (с новой силой наседая на Эдуарда). Но мои родители уже ждут. Ты сегодня утром так красноречиво намекал каждому встречному- поперечному о предложении, словно тебя кто-то за язык тянул. И вот теперь, когда даже когда до моего отца похоже дошло— в отказ. Хочешь меня дискредитировать?
ЭДУАРД. Ничего я не хочу.
ЛЕРА. Звучит как-то двусмысленно. Ну хорошо, хорошо.  Если тебя слепень у пруда укусил, то тогда сострой хотя бы вид, что делаешь мне предложение. Без обязательств. Не порть людям праздник. Хочешь, я тебе расписку дам?
СЕРАФИМ. Господа, ну хватит уже манкировать нашим обществом.  Все за столом ждут только вас.
Эдуард вежливо улыбается Серафиму, одну руку прислоняет к груди, другой показывает растопыренную ладонь
ЭДУАРД (Серафиму). Пять минут.
ЭДУАРД (Лере). Знаю я ваше «без обязательств». Сначала предложение сделай без обязательств. Потом в Загс без обязательств сгоняй.  Увольте. Тут у вас сегодня и без меня предложений хватает.
ЛЕРА. Ты это о чем?
ЭДУАРД. Ни о чем. Я поеду, пожалуй. Дел невпроворот.
ЛЕРА. Каких еще дел?  Мы приехали на все выходные.
СЕРАФИМ (поддато). Ну что вы там застряли, молодежь. Успеете еще помиловаться. А то жаркое уже увядает. Поросенок молочный из хозяйства Мироновых.  Вчера хрюкал только.
КУЗЬМИЧ. Молочные не хрюкают.
СЕРАФИМ. Ну визжал. Позвольте уж зазвенеть бокалам.
ЭДУАРД (подходит к столу). Я уезжаю, Серафим Андреевич. Извините, дела.
СКРАФИМ. Вот тебе и новость. Не извиню. Так и знайте, молодой человек, я вас не отпускаю. Тем более, как мне стало известно, вы хотели со мной серьезно поговорить. И даже, кажется, подозреваю, о чем. Писатель я, в конце концов, или нет. А писатель — это знаток душ. Не робейте, юноша. Тут все свои.
ЭДУАРД (испуганно). Да не хотел я с вами ни о чем говорить. (воздав руки к небу.) Видит Бог — это какое-то недоразумение.
СЕРАФИМ. Ничего не понимаю. Эх, где наша не пропадала. (машет рукой.). А как же помолвка? Я все знаю. (грозит пальцем.) хоть и делаю вид, что ни о чем не догадываюсь. Хорош вам там дуться, идите сюда, под отцовское благословение.
ЛЕРА. Папа.
ЭДУАРД. Вы, наверное, нас не так поняли. Какая помолвка?
АННА (Серафиму). Не видишь, что-то произошло между ними? Оставь. Мало ли. Милые бранятся — только тешатся.
СЕРАФИМ. А я все- таки на правах лауреата, возьму на себя смелость, возьму право настаивать.
ЭДУАРД. Повторяю, у меня нет никаких чрезвычайных намерений в отношении вашей дочери.
СЕРАФИМ (кокетливо надувает губы). А могу ли я поинтересоваться причиной такого кардинального изменения настроений, раз на то уж пошло? Я прекрасно помню ваше остроумное высказывание насчет двух писателей в семье. Метко. Браво.
ЛЕРА (чуть не плача берет Серафима за руку). Папа не надо.
СЕРАФИМ (отстраняя руку дочери). Надо. Так, о чем вы хотели со мной поговорить, молодой человек?
ЭДУАРД (затравлено). Я хотел поставить вас в известность.
СЕРАФИМ (с победоносным видом). Ну, ну…
ЭДУАРД. Мне кажется, вы имеете право знать.
СЕРАФИМ. Конечно, имею.
ЭДУАРД. Имейте в виду, я не хотел так ставить вопрос. Но вы, на мой взгляд, должны на нее как-то повлиять.
СЕРАФИМ. Конечно, должен.
ЭДУАРД (решительно выпаливает). Мне неприятно об этом говорить, но ваша дочь спит с мужчинами. 
СЕРАФИМ. Не вижу в этом ничего предосудительного, ха-ха.  Вот если бы она спала с женщинами, тогда да. Тогда имелись бы основания переживать.
ЭДУАРД. Вы меня не совсем правильно поняли. Она спит с разными мужчинами и получает за это гнусное занятие вознаграждение. Именно об этом я и хотел с вами поговорить. Теперь-то вы сознаете, что о помолвке не может быть речи.
Серафим тупо смотрит на дочь, потом переводит взгляд на остальных.  Лицо его сереет. Дочь нервно теребит бахрому скатерти, Анна хватается за сердце.  Антон делает вид, что занят своим телефоном.
СЕРАФИМ (разводит руками). Какое-то недоразумение. Бред какой-то. Дикость. Скажи, дочь, что это глупая шутка. Розыгрыш (Серафим пытается улыбнуться, но улыбка получается жалкой.).
ЭДУАРД (Лере). Ну давай, скажи, скажи, что это шутка. А я в ответ покажу копию твоей переписки с Алексеем Петровичем.
ЛЕРА (налив себе водки да краев и выпив). Да он прав. Я спала некоторое количество раз, не слишком большое, за деньги со всякими побитыми молью, состоятельными господами и, кстати, не нахожу в этом ничего откровенно отвратительного и подлого. Гораздо, на мой взгляд, (смотрит на Эдуарда) подлее рыться в чужих телефонах.
ЭДУАРД. Случайно вышло. Но оставим это. Аудитории, наверное, более интересны подробности твоих похождений. Например, некоторое количество раз— это сколько?
ЛЕРА. С Алексеем Петровичем получилось раз шесть, точно не помню (пересекается взглядами с Эдуардом.) может восемь— девять. Где-то около года тому назад.
ЭДУАРД. А с Василием Романовичем сколько раз получилось два месяца назад, а с Евгением Борисовичем?
ЛЕРА (Наливает себе водки и не морщась пьет). Сволочь.
АННА (растеряно). Серафим, это как же мы с тобой ее упустили. Книжки правильные вроде читали, по театрам водили. Где?
ЭДУАРД. Потрясающе.  Она спит за бабки с престарелыми хмырями за моей спиной, а сволочь при этом я. Интересная постановка вопроса.
ЛЕРА.  Сволочь, потому, что ты знал все это время о моем… о моих…
ЭДУАРД (ехидно улыбаясь). А знать— это разве предосудительно? 
ЛЕРА (опьянев). И молча спал со мной. Как ты мог, Эдик?
ЭДУАРД. Ты симпатичная. Только мыться приходилось часто.
ЛЕРА. Моими-то шампунями? Ты, ты же жил за мой счет, Эдичка. Вспомни-ка, когда ты последний раз платил в ресторане, а в такси.  Без счета у меня из сумки брал. Или вот плащик (показывает рукой на сумку с плащом в руках Эдуарда.) не погнушался за грязные деньги принять. А ботиночки? Как носится, не жмет?
ЭДУАРД. Давай, дорогая, не будем считаться.
АНТОН (поднимает глаза от телефона). Интересно, смотрю, получается. Наш молодой непорочный друг уже столько времени знает о, скажем так, легкомысленном поведении своей девушки, а вопрос ребром поставил только накануне помолвки. Завидное хладнокровие. Я бы не смог. Ты права, Лера— он сволочь. А с учетом того, что, как ты говоришь, еще и жил за твой счет, то тут уже откровенным сутенерством попахивает. Мой вердикт — редкостная мразь.
СЕРАФИМ (Эдуарду). Пошел вон, иначе я…я тебя сам вышвырну.
ЭДУАРД. Сделайте одолжение.  Только совет, Серафим Андреевич, на прощание. Если кто-нибудь скажет вам, что читал вашу галиматью — не верьте. А если … 
СЕРАФИМ (багровеет, делает вид, что замахивается) Ах ты…
ЭДУАРД (примирительно разводит в стороны руки).  Ухожу, ухожу. 
Эдуард делает несколько шагов к выходу, потом, словно вспомнив что-то, возвращается, забирает со стола привезенную им бутылку, после чего окончательно уходит, хлопнув дверью.
ЛЕРА (хватается за сердце). Эдуард.
АНТОН. А имя благородное.
АННА (прыскает освежителем воздуха). Запах какой-то.
СЕРАФИМ. Ну как же так, Лерочка? Я тебя, не дай Бог, не осуждаю. Как же это? Как ты смогла?  У тебя воспитание.  И потом, ты же не нищенка какая-нибудь, не Сонечка Мармеладова. Мы с мамой тебе всегда были готовы, рады были помочь. Предлагали деньги. У нас есть деньги. Зачем это все?
ЛЕРА (совсем опьянев). Ты думаешь, мне нужны ваши поганые деньги? Не нужны. Чем ваши деньги лучше моих, а?
СЕРАФИМ. Хотя бы тем, что я их честно заработал.
ЛЕРА. Ты? (гомерически смеется.) Ты заработал? Не смеши, работник.  Их заработала вот она.
Лера обессиленно машет рукой в сторону Анны. 
ЛЕРА. А хочешь узнать каким способом?
Анна непроизвольно поднимается со стула.
ЛЕРА. Тем же самым, что и я. Ха-ха.
Анна плюхается обратно на стул, безуспешно пытается налить себе из бутылки, потом, махнув рукой, пьёт из горла.
СЕРАФИМ (Бьет кулаком по столу). Не сметь оскорблять мать, соплячка. Твоя мать замечательная, порядочная женщина, чистая, в отличие от тебя.
ЛЕРА. Тогда спроси у этой порядочной и чистой женщины, с какой- такой стати она на аборт пошла в прошлом году, сразу после возвращения из двухмесячного путешествия в Бразилию.
СЕРАФИМ (обескураженно). Аннушка, не прояснишь, о каком- таком аборте бредит наша дочь?
Анна оторачивается от Серафима и закрывает рукой глаза.
ЛЕРА. Об обыкновенном. Которые делают на втором месяце беременности. Впрочем, ты мог и не заметить не только аборт, но и даже то, что твоя жена куда-то отлучалась. Ты в тот период как раз свою «Вечную идею» кропал. Да, и спроси заодно у нее, с кем она в ту экзотическую страну уперлась.
АННА (чуть не задыхаясь). Ах ты дрянь мелкая. Ты что, рылась в моих документах?
ЛЕРА. Пришлось. Ты сама клинике мою почту в качестве резервной дала. Забыла? А они уж расстарались, все прислали: и эпикриз со сроками, и перечень проделанных манипуляций, и счет за услуги, не забыли даже указать номер карточки, принадлежащей некоему Безрукову Антону, с которой пришла оплата.
АНТОН (привстав). Не понял…
ЛЕРА. Что ты не понял, дядя Антон? Или мне тебя надо уже по-другому называть— папа? Нет, пожалуй, один папа у меня, вроде как, есть. О, ты у нас будешь папА. (гомерически смеется.) Так что тебе не ясно, папА Антон? Почему она твоего ребенка выкинула, или почему твоими деньгами расплатилась?
 Анна, закрыв лицо руками, плачет, Антон ее утешает, поднеся бокал воды. Серафим сидит, оцепенев.
ЛЕРА. Так что, если разобраться, я гораздо приличнее всех здесь присутствующих. Кузьмич, кроме тебя, конечно (манерно кланяется Кузьмичу.).
КУЗЬМИЧ (пытается подняться). Я пойду, пожалуй, а то Марья Ивановна, наверное, (потирает плечо.) беспокоится.
ЛЕРА (властно положа ему руку на плечо). Кузьмич, сидеть. (наливает Кузьмичу в стакан.)
Кузьмич, как бы извиняясь, разводит руками, садится и, крякнув, пьет.
ЛЕРА. Ты, папА Антон — сволочь, потому, что имеешь мою ветреную мамА уже хрен знает сколько времени, стараясь, из вежливости, громко не сопеть за спиной своего лучшего друга.
АНТОН. Да какой он друг? (краснеет.) Балласт. Статья расходов.
Серафим вздрагивает, хочет что-то сказать, но вместо этого безвольно опускает голову.
ЛЕРА.  Тем не менее. А ведь тебе, папА Антон, в этом доме были всегда искренне рады.  Не стыдно? Двери открыты, вино налито по бокалам, мягкая постель взбита. Но тебе это почему-то показалось мало, папА Антон. Ты в мягкую постель еще жену хозяина вздумал уложить.  Но попутал слегка. За подобным гостеприимством тебе бы на Камчатку, к корякам, или в Тибет. Там подают такое на десерт, вроде.
Антон расхаживает по террасе, убрав руки за спину.
АНТОН. Как это ни неприятно слышать, ты права, наверное, Лерка. Я сволочь. Но в свое оправдание скажу, что столько раз предлагал твоей матери развестись. Не счесть. Чтобы все правильно было, честь по чести. Но она ни в какую. Из-за тебя, кстати.
ЛЕРА. Ты же, мамА, как последняя потаскуха…
СЕРАФИМ (мрачно обрывает). Не смей так о матери…
ЛЕРА. Как потаскуха сладострастно рычала у мужа под боком, пока тот оргазмировал над своей «Сутью Истины». Неплохо устроилась. Получая сразу и удовольствие, и разные материальные ништяки. И с кем, простите? C тем, кого твой муж считал своим лучшим другом.
АННА. Неправда. Я не брала деньги за секс. Мы с Антоном давно любим друг друга.
ЛЕРА. А за что же ты брала тогда? Аааа…за любовь? Так это у вас, у поколения икс, называется? Впрочем, да, внешне все пристойно, прилично — лауреатсва, членства, экранизации, машины вон. Тиражи опять же всякие. Красиво. Любовь, однако. Но в итоге — это все равно деньги.  Только вот у меня честнее. Как там у классиков? Товар — деньги — товар. Я может и занялась-то всем этим, чтобы в твою шкуру, мамА, влезть. Чтобы на дно к тебе спуститься. Чтобы не противно мне было с тобой после всего этого в щечки челомкаться. А так, глядишь, со временем даже взаимопонимание бы у нас с тобой возникло, как у шлюхи со шлюхой. Яблочко от яблоньки. Ха-ха.
СЕРАФИМ (страдальчески скривив рот). Лера, Анна.
ЛЕРА (Подходит к Серафиму и кладет ему руку на плечо). Но самый главный мерзавец среди нас— это ты, папа. Ты настолько упиваешься собой любимым, своими лауреатствами, тиражами, что не видишь… Да что там не видишь — не желаешь видеть, что у тебя перед носом творится. Понимаю, удобно же. Ведь, если прозреть, куда свою сверхзадачу, великий смысл потом девать?  Кому они еще сдались к чертям собачим? Не мог ты не подозревать… не чувствовать. Ну согласись же, будь хоть раз честен с самим собой. Поэтому-то ты и пьёшь, как вол, отгоняя ненужные, вредные мысли. Как же ты смешон, папа. Как ты слаб, как бездарен. Трус. Какой ты нафиг писатель? Чехов тут нашелся. Ты — Чеков. Маленький пИсатель Чеков. Боже, одна буква-то всего, а какая пропасть между гением и графоманом.
СЕРАФИМ (со стоном). Дочь. (Пауза.) Просто я…я.. любил…
ЛЕРА. Не дочь я тебе, индюк напыщенный. Кстати, а может и правда не дочь. Ха-ха. Спроси у мамА, от кого она меня понесла. Может сделает каминг аут? Сегодня же у нас день признаний. Видеть тебя не хочу, знать не желаю…
Серафим тяжело поднимается, каждый шаг ему дается с трудом. Берет со стола сигареты, неумело пытается затянуться, кашляет. Тушит бычок о тарелку.
АННА. Прости, если сможешь.
Серафим, не глядя ни на кого, молча выходит из террасы.
АНТОН. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Теперь пойдет легче.
АННА. Что пойдет легче?
АНТОН. Наша жизнь. Признание состоялось, как ты и хотела. Повезло. Дочь его сделала за тебя. Самое тяжелое— это признание. А так — Рубикон уже перейден. Все со всеми объяснились. Значит, уедем сейчас.
АННА. Ты прав, пожалуй. Я не могу, не имею права, после всего случившегося находиться в этом доме.
АНТОН (потирая руки).  Ну что ж. Тогда нам с тобой осталось только забрать вещи. Ты иди— собирайся, а я пока вызову такси.
Появляется Серафим. В руке у него сумка. Из нее видны дипломы, какие-то статуэтки
СЕРАФИМ. Не надо такси.
Серафим кидает на стол ключи от машины. Потом не глядя ни на кого идет к мусорному ведру и выбрасывает туда сумку, после чего уходит обратно в дом.
АННА (Антону). Какие вещи брать?
АНТОН. Ну раз мы теперь при автомобиле, то все. Пойду задние сидения разложу.
Анна и Антон уходят. На террасе остаются только Кузьмич и Лера. Лера кладет голову на стол и плачет. Кузьмич неумело гладит ее по волосам.
КУЗЬМИЧ. Холодно что-то. Помнится, прошлым годом в это время зной стоял. А нынче уже студено. Зато опята пошли.
ЛЕРА (всхлипывает). Он мной, как бесплатной проституткой пользовался, Кузьмич. Понимаешь? Готов был делить с кем угодно. Рад был даже.  И столько ведь молчал. Устраивало его. Он даже хуже, чем эти папики. Те мне просто деньги платили за свое животное удовольствие. А он наравне с телом, душой еще моей пользовался, имел ее. В любовь высокую играл. Ручки целовал, ножки. Жил у меня, жрал мое, на карманные расходы не брезговал брать. Два года, Кузьмич, два… Малышом называл.
КУЗЬМИЧ. Сдается мне, хорошо, что у вас сегодня так получилось.
ЛЕРА (поднимает голову). Чего же тут хорошего? Смотри какая поднялась волна. Страшно.
КУЗЬМИЧ. Волна-то уляжется рано или поздно.  Хуже было бы для тебя, для всех вас, если б гладко прошло. Тогда б этот пиявец к семье Чековых накрепко бы присосался. Корни б пустил. Соки бы из всех выпил. А тут что-то вспугнуло его.  Не пойму, правда, что. И тебе впредь наука.  Так что перекрестись, дочка, и скажи — Слава Богу.
ЛЕРА. Ты прав, Кузьмич. Спасибо тебе.
Лера целует Кузьмича в щеку потом встает, крестится.
ЛЕРА. Слава Богу.
КУЗЬМИЧ (потирая щеку). Давненько она женского тепла не знала. Марья Ивановна ее все больше пятерней своей голубила.
Откуда-то из дома раздается грохот.
КУЗЬМИЧ. Стреляли неужто?
ЛЕРА (встрепенувшись). Папа? (кричит, что есть сил.) Папочка…
Лера бросается в дом, за ней семенит Кузьмич.
Занавес закрывается
Занавес открывается
Богато обставленная гостиная. В комнате на полу раскинут ковер. По углам стоит дорогая мебель — диван, столик, кресла, книжный шкаф, трюмо. На столе светится электрический канделябр.
В центре комнаты на ковре лежит ничком Серафим, рядом с ним ружье, ухо и щека его в крови.
Вбегает Лера, за ней Кузьмич. Лера падает на колени перед отцом.
ЛЕРА (захлебывается). Ааааа, папа, папочка, па-па.
КУЗЬМИЧ (крестится). Отмучился бляха муха.
ЛЕРА (Кузьмичу). Да не стой ты уже, помоги повернуть его. Кровь. Ааа… Что же ты наделал, папа, как же ты мог? Это я виновата.
КУЗЬМИЧ. Айн момент. (принюхивается.) Порохом не пахнет вроде.
Лера тщетно пытается перевернуть Серафима на спину,
ЛЕРА (кричит). Кузьмич, да помоги уже.
КУЗЬМИЧ (задумчиво). Нет, это не ружье. Любопытно что. В нутрях?  Инфаркт? А кровь почто тогда? Об стол, наверное, когда падал.
ЛЕРА. Кузьмич, твою мать.
Кузьмич наклоняется к Серафиму, переворачивает тело, щупает пульс.
КУЗЬМИЧ. Бьется вроде, живой значит.
ЛЕРА. Жи- живой?
В комнату вбегает Анна, за ней Антон.
АННА. Ну что тут у вас еще?  (увидев Серафима в крови и ружье, ахает и, покачнувшись, хватаемся за сердце.) О Боже.
ЛЕРА и АННА (хором друг другу). Это все ты виновата.
КУЗЬМИЧ. Да живой он, хорош причитать. Инфаркт, к бабке не ходи. Перенервничал чуток.
АНТОН. Скорую надо вызывать.
Антон достает телефон, набирает.
АНТОН. Алле. Скорая. Тут человеку плохо.  На что жалуется? (смотрит вопросительно на Анну.) На что жалуется? На огнестрел?
Анна не слышит вопроса Антона. Она суетится около Серафима, пытается подложить подушку ему под голову, Лера стирает салфеткой со щеки Серафима кровь.
КУЗЬМИЧ. На сердце походу.
АНТОН. Сердечный приступ, сам пострадавший без сознания (прикрыв трубку рукой смотрит на Анну, хочет спросить, потом, помедлив, обращается к Лере.) Адрес спрашивают.
ЛЕРА. Деревня Ручьи, улица Цветочная, четыре.
АНТОН. Ручьи, Цветочная, четыре. Да — Ручьи. Что тут непонятного? Деревня такая. Вы, девушка, первый день на станции работаете? (кладет трубку в карман.) В течение двадцати минут сказали.
АННА. Помогите его перенести на диван и форточку, форточку ради Бога откройте.
 Анна, Антон, Кузьмич вместе перекладывают Серафима на диван. Лера открывает форточку. Анна склоняется над Серафимом и что-то шепчет, словно молится.
КУЗЬМИЧ (вертит ружье в руках). Да, перенервничал чуток. Говорил же ему, что и палка раз в году стреляет. (переламывает ружье, достает патрон.) О-па. А ружьишко-то заряжено.  На курок, значит, не успел того. Перенервничал. Вот со мной как-то случай был на охоте. На бобра ходили…
АННА. Заткнись, Кузьмич. Лучше заткнись. Все вышли отсюда. Ему покой нужен.
АНТОН. Пойду скорую встречу.
КУЗЬМИЧ (шарит по полке.) Тут где-то папиросы вроде были.
Все кроме Анны и Серафима уходят.
АННА (гладит голову Серафима). Прости меня, родной, если ты меня слышишь. Прости, хоть и сложно это. Ты поправишься. Обязательно поправишься. Мы будем с тобой на пруд ходить. Вместе.  Будем смотреть, как закат отражается в его зеркале (улыбается сквозь слезы.). Как водяной бал дает. А вернемся, я тебе борща наварю. Твоего любимого на бараньих ребрышках. Только поправляйся, родной, только живи.
Входят Лера, Кузьмич, Антон, с ними три человека в синих комбинезонах. Женщина- врач и двое медбратьев.
ЛЕРА. Скорая приехала.
АННА. А, что?
КУЗЬМИЧ. Карета подана.
АННА (суетится). Вот сюда, сюда, пожалуйста. Осторожно. Что с ним, доктор? Ничего страшного ведь?
Врач осматривает Серафима.
ВРАЧ. Синюшность слизистых, испарина.
АННА. С ним все нормально?
МЕДБРАТ. Дефибриллятор?
ВРАЧ. Не нужен. Просто глубокий обморок, шок.  Пульс нитевидный, 40 ударов. Инфаркт, похоже. Давайте быстро сюда каталку. ЭКГ сделаем по пути. Не будем терять времени. Готовим инъекцию Метопролола.
ЛЕРА (накидывая на плечи куртку). Я с Вами, можно?
ВРАЧ. Можно. Есть одно свободное место. Там у ворот машина, Мазда кажется, подъезд перегородила. Убрать.
АНТОН (достает ключи). Пойду переставлю.
 Все выходят на веранду, Серафима кладут на каталку и увозят. Анна крестит удаляющуюся машину, после чего в изнеможении падает в кресло.
КУЗЬМИЧ. Ну вот и все.
АННА (вздрагивает). Все?
КУЗЬМИЧ. Я в том смысле, что самое страшное позади. Теперь он в руках у профессионалов.
АННА (насторожено). Ну да, ну да.
КУЗЬМИЧ (в сторону). В руках Божиих.
Возвращается с улицы Антон, насвистывая арию князя Орловского из «Летучей мыши». Антон подходит к Анне встает перед ней на колено. Берет ее руки в свои.
АНТОН (оглядывается по сторонам). Ба. Да ты, как я погляжу, вещи даже не собрала. Капуша. Давай-ка собирайся по-быстрому. Я в нашем «Шале Барвиха» все меню заказал.  Доставят в десять прямо ко мне, к нам домой. Отметим новоселье.
АННА (отрешенно). Какие вещи, какое новоселье?
АНТОН. Не понял. Мы же решили, что ты переезжаешь ко мне.
АННА (с ужасом). Прямо сейчас?
АНТОН. А когда? Сейчас самый благоприятный момент.
АННА. Нет, нет, я не могу, я ему обещала. Ты должен меня понять. Ему плохо. Надо потерпеть.
АНТОН. Не должен и не хочу ничего понимать. И терпеть не хочу. Терпелка кончилась. Давай собирайся. А Кузьмич приберется потом. Сейчас, когда все так удачно разрешилось, просто идеальный момент.
АННА. Удачно разрешилось? Удачно, в том смысле, что мы довели Серафима до инфаркта и он того и гляди умрет?
АНТОН. Не передергивай. Удачно в том смысле, что все тайное стало, наконец, явным. Я даже рад где-то. Нарыв, что зрел десять лет, наконец лопнул. Теперь любить друг друга украдкой, как раньше, станет невозможно, да и не к чему. Ведь мы наконец-то сможем быть вместе.
АННА (заламывая руки). О Боже. Насколько мне просто было принять решение утром.  А сейчас сложно, как никогда. (Бросается к Антону, падает перед ним на колени, пытается обнять его ноги.) Антон, Антоша, дай мне время, родной. Ради Бога. Ты хороший, ты добрый. Дай, дай мне время. Я знаю, я должна. Но дай мне еще время.
АНТОН (поднимает Анну с колен, обнимает). Не дам. Пойми, глупенькая, если оставить все так, как есть, всем будет только сложнее.  Не надо обманываться. Ну же, Анюта— делай выбор. Иногда так и надо вместе с кожей, прямо со внутренностями. Именно так и надо расставаться со старой жизнью. Только так.
АННА. Я потом, можно? Давай оставим все как есть. Еще на чуть- чуть. Прошу.
АНТОН (жестким тоном). Никакого потом у нас после случившегося уже не будет. И как раньше тоже не будет. Я сказал.  Никаких двух стульев. Либо теперь, либо никогда. Значит так. Я сейчас иду во двор, сажусь в машину. Завожу мотор.
АННА (одними губами). Нет, нет.
АНТОН. И жду тебя там пять минут.
АННА (продолжает шептать). Нет, нет…
АНТОН. Слышишь, ровно пять! Если ты не выходишь, то через пять минут и одну секунду я уезжаю. И все. Больше не будет никаких нас с тобой. Никогда.
АННА (плачет). Это жестоко.
АНТОН. Это необходимо. Я пошел.
Антон идет быстро к двери, потом резко оборачивается, подбегает к Анне, страстно целует ее в губы и так же быстро уходит. Хлопает дверь.
Через несколько секунд слышится звук мотора.
Анна стоит у двери, берется за ручку, отпускает, снова берется за ручку.
КУЗЬМИЧ. Уезжает. Не пойдешь провожать?
Анна отрицательно мотает головой и всхлипывает.
КУЗЬМИЧ. Ну и правильно. А ты поплачь, поплачь.
В комнате стоит тишина. Только слышно, как отбивают время настенные часы. Анна иногда тихонько поскуливает. Наконец, доносится звук ревущего мотора, который начинает быстро удаляться.
КУЗЬМИЧ. Уехал, слава Богу.
Анна, обессилев, падает на кресло.
АННА (рыдает). Что бы ты понимал, старый хрыч.
КУЗЬМИЧ. Зря ты так. Знаю, что говорю. Со мной тоже такое бывало.
АННА. Ка- какое?
КУЗЬМИЧ. Стоял как-то, вроде тебя, у двери перед выбором. Неправильный только сделал. Ведь женат я был до Марьи Ивановны. На Наденьке. Двадцать лет мы с ней жили- поживали, пока Маша у меня не появилась. А до нее — жили. Любовь про меж нас с Надей была. (улыбается.)  Я в восьмом классе как увидел-то ее, сразу понял— женюсь. Так оно и вышло. Правда подождать Надюше пришлось чуток, пока остепенюсь. Только, ты не подумай чего, ладно мы жили, душа в душу. Дочь растили. Все как у людей.
АННА. И где она сейчас, твоя дочь?
КУЗЬМИЧ. Бог знает. Я ведь, с тех пор, как Надю-то бросил, дочку и не видел совсем. Не отпустила она мне грех предательства. Внуки, наверное, уже у меня. Взрослые, наверное. На Наденьку, наверное, похожие. Кроткая она была, мягкая, как воск. А я не ценил скотина.  Нашел себе бабу, ну Марью Ивановну-то. И меня, вроде как, подменили сразу, потом гулять стал, дебоширить. Руку на Надю (всхлипывает.) поднимал даже.  Теперь вот от Марьи Ивановны компрессы получаю. Не может она мне простить никак мои к Наденьке оставшиеся чувства. Кроткая ведь Надюша была. (Хлюпает носом.). Вертел я ей во все стороны, как ты вон Серафимом вертишь.
АННА. Верчу разве?
КУЗЬМИЧ. А то. Он у тебя словно телок на веревочке. Куда ты, туда и он.
АННА. Не замечала.
ККЗЬМИЧ. Вот. Не замечаешь даже. И Серафим не замечает. Привычка потому что. А, например, Антон сразу заметит. И рога - то пообломает тебе сразу. Он мужик тот еще, с характером.
АННА. Настоящий мужчина. Так хочется к мужскому плечу припасть. А то все сама.
КУЗЬМИЧ. Только с ним ты уже не поцарствуешь, девонька, как привыкла, не поверховодишь. Тогда уже ты в рот мужику своему смотреть будешь. А чуть что не по его…
АННА (улыбается сквозь слезы). Лупил бы, как твоя Марья Ивановна?
КУЗЬМИЧ. Лупить бы не лупил, конечно. Не тот он человек. Но воли бы не давал. Любит он себя крепко.
АННА. А зачем она такая воля, Кузьмич?
КУЗЬМИЧ. Это ты сейчас так говоришь. А потом Серафима бы вспоминала (утирает глаза.), как я свою Наденьку.
АННА. Тогда вернись к ней. Если она мягкая такая, то примет.
КУЗЬМИЧ. Не примет. Нету моей Наденьки. Померла она.
АННА. Умерла? Прости.
КУЗЬМИЧ. Да, что уж там. С жизнью сама рассталась. Не вынесла предательства моего. Тяжело (всхлипывает.). Виноват я перед ней шибко. Она вот там (поднимает глаза.) уж пятнадцать лет, а я окаянный живу. Зачем, спрашивается, живу?  Кто бы сказал? Чтобы от Марьи Ивановны огребать?
АННА. Искупаешь, наверное.
КУЗЬМИЧ. Наденька моя. Иногда снится мне. Руки протягивает ко мне окаянному. Прощает. Ждет она меня там, ждет.
АННА (прислушивается). Слышишь? Кажется, Лерка приехала. Побегу встречать. 
Анна, не дослушав Кузьмича, уходит.
КУЗЬМИЧ (не замечая того, что Анна ушла). Как я устал, Аннушка. Устал жить с вечной болью в груди. Потому, быть может, и пью. Устал от водки, от унижений вечных, компрессов Марьи Ивановны, устал вечно искать, где б опохмелиться, устал от бессмысленности своего существа, (оглядывается по сторонам и не видит Анны.) от бесчувствия человеческого устал. От всего устал…(Оглядывается.) Там в горнице папиросы вроде.
Уходит в дом.
На веранде появляются Лера и Анна.
ЛЕРА. Антон, смотрю, уехал. Странно, с чего бы вдруг?  Обычно, кот из дома, мыши в пляс.
АННА (нетерпеливо.) Ну как, как он?
ЛЕРА. Слава Богу довезли. Обширный инфаркт. Доктора говорят, еще бы чуть-чуть. Пока в реанимацию поместили на всякий случай. Но, как стабилизируют, сразу в палату.
АННА. Как он, как?
ЛЕРА. Да нормально же, говорю. В себя пришел.
АННА. И что? Что говорит?
ЛЕРА. Больно в груди, говорит.
АННА. Больно? (всхлипывает.) А еще?
ЛЕРА. Ноутбук новый просит. Говорит, писать будет.  Высокий смысл обнаружил, видите ли, в карете скорой помощи, вместе со сверхзадачей. Лауреат, блин.
АННА. А еще, еще что говорит?
ЛЕРА. А еще говорит, что когда вернется…
АННА. Ну, ну…
ЛЕРА. Чтобы ты ему борща приготовила на бараньем бульоне. Так, как он любит.
АННА. (счастливо улыбается). Борща?
ЛЕРА. (удивленно). Борща… А Антон что, насовсем уехал?
АННА. Уехал. Навсегда.
Анна всхлипывает, Лера ее обнимает.
ЛЕРА. Ну ладно, ладно тебе…
 В гостиной раздается выстрел.
Анна с Лерой бегут в гостиную и видят распластавшегося на полу Кузьмича с ружьем в руке.   
Занавес