Отцвели уж давно хироманты в саду...

Попросту не у кого было мне учиться хиромантии. Поэтому я смотрел на сотни ладоней — и нёс, что на ум и язык придёт...

Не так давно, всего-то в прошлом веке, жили с матерью будто при Иване Грозном. На глухом хуторе вдвоём, на гектары вокруг коровьи пастбища... Деду тут дали дом, он старшим пастухом до болезни работал. Отец ушёл. Держала нас бабка: и коров пасла, и гадала тут же. Знала всё на свете. И её знали — перебывало у нас людей! Но мать учиться у неё не хотела, всё в город стремилась.. Только вот бабка померла, дом не продашь, дохода нет, а люди едут. Так стал я маленьким вещуном; чтоб мне проще было, придумали мы, будто я по руке судьбу читаю.. И что, разоблачил нас кто? Или хотя бы попытался уколоть: мальчик, да это же дикость какая-то, в космос летаем, а у вас тут мрак средневековый! Нисколько, все взяли и поверили.

Словаря я набирался из бабкиных календарей. (Радио ловило плохо, телевизор тут не показывал.) Она собирала такие, с советами на каждый день. В школу не ходил, ещё бабка мне выхлопотала инвалидность, потому как ближайшая школа в двадцати километрах и попасть в неё можно только летом. Остальными сезонами не проехать.
Но ко мне учителя нет-нет да и добирались. То на подводе, санях, с начальством, то по коровьим колеям, если не размоет. И вот по осени, мне тринадцать исполнилось, взялась за моё обучение новая ответственная "учителка". (Мать уж через пастухов просила, чтобы её за шкирку держали: катается часто, людей принимать мешает. Но та — ни в какую, мол, мальчику надо помочь путёвку в жизнь получить..) И вот приезжает она снова, сама на лошади, верхом, а грязь выше колен стоит и дожди льют. Мы её не ждали в такую погоду — принимали городских, которые в первом же поле застревали на своих "Жигулях" и шли до нас пешком в смешных ботиках. Настолько хотели судьбу свою разведать, что ног, здоровья не жалели. (Женщины особенно, конечно, но и мужчины посещали.)

Получилось, что застала учителка мои сеансы.. Ох, позорила она меня, просвещённая женщина, а на мать даже накричала. Что ж вы, чуть не плачет, делаете с мальчиком! Он же врёт отчаявшимся людям, где только чуши этой набрался?! Он учиться должен, или вы хотите его всю жизнь тут держать, в отшельниках-хиромантах? Отцвели давно хироманты ваши! Буду, ротик скривила, добиваться пересмотра инвалидности. Поселим при совхозе, чтоб жил и учился. А вы тоже — это она матери всё — женщина, работать бы попробовали! Или у вас тут ещё притон, может, действует?!

Я стерпеть этого уж не мог, мать моя была "бестолочь ленивая", как бабка говорила, но низостей никаких не допускала. Помню, голову нагнул, набряк весь и говорю, логику-то женскую на практике познавал: напраслину возводите, а дайте-ка вам погадаю, не бойтесь! Она вывернулась вся, как пружина, и так с вызовом — сам не испугайся, ну гадай давай! Я в уме всю обстановку свёл и приговор-то вынес.. Вам, в руку её утупился и бормочу, как привык, надо горячности опасаться. Конь, говорят, горяч, коли наездник лихач. Лошадей-то не гоните, беды избежите.

Выскочила она от нас. И прям у лошади вырвало её. Лошадка тотчас как осатанела: глаза навыкат, копыта вверх. Учителка разогнулась и к ней, с лаской вроде. Так лошадь её отгонять, копытом в грудь стукнула... Лечилась она после в городе долго; назад не приехала, но и шума не подняла.

Просидели мы так в глухомани аж до 96-го года. В двадцать шесть лет я начал учиться жить заново. Как будто ослеплённый прозрел.. Ничего, выучился всему, но ту дремучесть, в которой вынужден был зреть, вспоминаю с тяжёлой печалью. А вот то, что и кому я наговорил, пробирается внутрь меня глубоко, сквозь влажную пелену. Едкой тоски и бесполезного сожаления.. Вред-то от лживых пророчеств бессмертен, он врезается в мысли и меняет судьбы, даже если всё предопределено. И даже если встреча со мной всем этим людям была предначертана — я что-то сломал в них, испортил, погубил.