Протоиерей Евфимий Александрович Малов. Биография

ПРОТОИЕРЕЙ ЕВФИМИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ МАЛОВ

ШТРИХИ БИОГРАФИИ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


Евфимий Александрович Малов родился 20 января 1835 года в селе Тереньга Сенгилеевского уезда Симбирской губернии в семье Александра Семенова (Семеновича). Село стояло на реках Теренгульке, левом притоке реки Усы, и Барахматке, находясь в 70 верстах  от Симбирска. На тот период в селе действовала Введенская церковь, деревянная, построенная к 1787 г.
В их роду изначально соединились две ветви будущих родственников: одна – из села Михайловки на реке Уса, другая – из расположенного на расстоянии 1 версты от него села Горюшки.
В Михайловке его дед Семен Васильев (Васильевич) служил в Покровской церкви Сызранского духовного правления священником, будучи рукоположен из диаконов того же села 10 октября 1787 года.  И имел он сына Александра Семенова (Семеновича). В те стародавние времена, особенно у простых людей, не было заведено иметь фамилию, обязательность которой вошла в правило только после отмены крепостного права в 1861 году. Упоминая кого-то, говорили: «Это Семен, Васильев сын» или просто: «Это Семен Васильев». Причем, слово «Васильев» упоминалось как принадлежность сына к отцу, то есть, выступало в качестве отчества. Со временем центральная власть решила закрепить у каждого человека не только имена и отчества, но и фамилии, иначе не избежать было постоянной путаницы, ибо в одном селе, особенно крупном, тех же «Семенов Васильевых» могло проживать несколько. Фамилии давались по барскому усмотрению, либо происходили от прозвища или физических особенностей (Кривоносов, Безруков, Глухов), отчества (Иванов, Петров, Николаев), принадлежности к профессии (Кузнецов, Рыбаков, Чумаков) или названия родных сел и деревень. Так Семен Васильев и его сын Александр стали называться Михайловы или Михайловские, то есть из села Михайловки.
Кроме того, в духовных училищах и семинариях поступившим ученикам уже учебным начальством фамилии зачастую менялись на более разнообразные и благозвучные (Амфитеатров, Овидиев, Павлинский, Зефиров), по названиям церквей тех сел, откуда они прибывали (Воскресенский, Троицкий, Никольский), либо по каким-то еще собственным соображениям (Птицын, Каменский, Любимов, Несмелов, Софоклов, Карасев и др.). Даже родные братья, записываемые в разное время или даже одновременно в один класс, иногда получали разные фамилии, например: Петр и Иван Померанцевы и Сокольский – родные братья, дети священника Симеона Козьмодемьянского из села Пермягаш. Продолжалась такая путаница довольно долгое время, внося неразбериху во всевозможные документы, судебные и наследственные дела, пока специальным указом Священного Синода от 18 ноября 1846 года эта практика не была прекращена.
Видимо, как-то так и получилось с Михайловыми (Михайловскими), потому что их потомки – братья и сестры Евфимия Александровича, и он сам, все уже носили фамилию «Маловы». Причем, почему и когда произошла эта перемена, для автора так и осталось неизвестным.
По соседству с Михайловкой располагалось другое село – Горюшки. Как сказано в рукописи Е.А. Малова от 20.08.1864, переписанной его сыном Сергеем 19.07.1897: «В селе Горюшки  проживал очень зажиточный мужичок Григорий Михайлович Ларин (умер он 105 лет; в жизни своей никогда не хворал; перед смертью за неделю ослабел только немного). Он имел у себя жену прекрасных качеств Наталью Даниловну. Эта женщина обладала редким умом и внешнею красотою; за последнюю была любима даже помещиками, которые поживали в этом селе, в последствии удельном. При своем здравом уме Наталья не роняла себя даже и в высоком обществе. Хорошие средства Григория Михайлова   давали ему возможность вести свое хозяйство лучшим порядком. У Натальи и Григория были две дочери: Екатерина и Меланья. У Натальи еще была сестра добрая Марфа. С этой Марфой Наталья и советовалась относительно воспитания и будущей участи своих дочерей.
«Деньги у нас есть, - говорила Наталья Марфе, - надобно получше срядить Катю и Малашу и выдать их за поповичей. Что толку выдать их за мужиков? Одна работа. А то выдать хоть за причетников, да Бог даст, будут у них детки попами, за нас будут Богу молиться…» (Наталья Даниловна была женщина религиозная, к службам Божьим ходила не опустительно).
Марфа радовалась за такие речи сестры своей. И Господь действительно послал женихов для Екатерины и Меланьи из духовных. Екатерина Григорьевна была выдана за причетника Александра Семеновича Михайловского священнического сана, а Меланья после вышла за диакона Александра Николаевича Овидиева. Когда у Екатерины Григорьевны родился сын Никифор, бабушка Наталья помогала ему учиться и своими молитвами теплыми и настоятельными и своими средствами. Никифор не забывает теперь ее в своих молитвах иерейских. Равно и брат Никифора священник Петр по завещанию своей матери поминает бабушку в своих молитвах, хотя и не пользовался расположенностью и ласками бабушки Натальи. Из рода Овидиевых трое теперь священниками. Все они, конечно, не забывают добрую и умную Наталью Даниловну в своих молитвах. Из рода Михайловых (Михайловских) или Маловых происхожу и я – Евфимий Малов.
20 августа 1864 г. Село Обшаровка.
[Приписка] Из этого рода Михайловых или Маловых происхожу и я – Сергей Малов .
1897 г. июля 19 дня. Суббота. Утро».*
Полный документ см. в конце текста в разделе «Дополнительные материалы». № 1.

Согласно автобиографии [фрагмент см. ниже], написанной Евфимием Александровичем Маловым для Энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона 17 января 1906 года, родился он в семье пятидесятитрехлетнего причетника  Александра Семеновича, более известного в селе под именем «белого дьячка» из-за своих в молодости светлых, а с возрастом абсолютно белых от седины волос.
Фрагмент автобиографии Е.А. Малова, написанной для Энциклопедического
словаря Брокгауза и Эфрона 17 января 1906 года.*
Полный документ см. в конце текста в разделе «Дополнительные материалы». № 2.
"Имея самый нижний чин церковного служителя, глава семьи не мог в большом достатке содержать своих чад. Однако образованию, причем образованию именно религиозному, здесь уделялось должное внимание. Недаром из четырех сыновей «белого дьячка» трое стали священниками. Старший – Никифор, в селе Суровки, другой – Петр, в селе Подвалье. И младшему – Евфимию, была уготована отцом та же стезя, увидеть воплощения которой он уже не успел.
Когда Евфимка был еще пацаном, отец тяжело заболел и скоропостижно скончался. Малолетнего брата взял в свою семью старший – Никифор, который стал для него вместо родителя. Именно отсюда, получив братское благословение, он поехал и поступил сразу во второй класс Симбирского духовного училища, где в связи с потерей кормильца содержался за казенный счет, проживая на съемной квартире, которую оплачивал брат Никифор. Обучение давалось легко. Евфим неизменно числился в рядах преуспевающих учеников.
По прошествии многих лет с любовью и уважением вспоминал он своих преподавателей :
В 3 классе своим прекрасным объяснением «Пространного православного Катехизиса» Митрополита Московского Филарета на него произвел большое впечатление Василий Илариевич Благовещенский, обучавшийся в Казанской духовной академии, но не окончивший ее полного курса.
В 4 классе он любил изучать географию, греческий и латинский языки. Греческий язык и географию преподавал Степан Петрович Миловский, который однажды был настолько растроган проявленной учеником любовью к географии и успехами в этой науке, что подарил Евфимию свой, лично им изготовленный, глобус. А по греческому и латинскому языку преуспевающий ученик частенько помогал в подготовке к занятиям своим не столь способным сотоварищам.
Преподавателем латинского языка был кандидат богословия первого курса Казанской духовной академии Иван Иванович Феликсов. Он же, исполняя обязанности смотрителя училища, обладал способностью заохотить учеников изучать сложный древний латинский язык ясностью перевода и подробным объяснением. Отдельные страницы латинского текста он заставлял всех заучивать наизусть.
По окончании полного курса Симбирского духовного училища в 1852 году Евфимий переведен в Симбирскую духовную семинарию. Здесь он жил в самом здании семинарии и содержался на полном казенном счету.
Среди преподавателей особое влияние на молодого семинариста оказали преподаватель математики Иван Андреевич Смирнов; словесности – магистр богословия Киевской духовной академии Дмитрий Николаевич Орлов, впоследствии ректор Самарской духовной семинарии; Библейской истории – протоиерей Арсений Петрович Успенский, который после, когда Евфимий уже оканчивал семинарский курс, особенно советовал ему идти в академию, чтобы получить высшее духовное образование; Священного писания, Ветхого и Нового Завета – магистр богословия Санкт-Петербургской духовной академии Николай Васильевич Охотин".

Волею судьбы в отличие от всех остальных своих родственников Евфимий Александрович учился и проживал в Казани – крупном губернском городе. Осознавая это, он со студенческой поры считал своим долгом помогать многочисленной родне, откликаясь на различные просьбы, став фактически основным связующим звеном в обширных родственных связях.
Вот такое письмо он, студент-семинарист, 5 июня 1856 года пишет своей матушке, которая, как видно из текста, ранее прислала деньги и просила его купить в городе и послать пару обуви дочери Анне ; здесь же приписка сестре Пелагее Александровне:
«Милая моя маменька
Екатерина Григорьевна!
Еще открылся случай писать к вам, и я спешу пожелать вам доброго здравия и благополучия. При сем письме уведомляю вас, что башмачки в Коржевки я давно уже отослал с надежною оказиею и думаю, что давно сестрица носит их и благодарит вас. Извините меня, маменька, я, кажется, не уведомил вас о том, что у Никифора Александровича  малютка Мария волею Божиею померла. Кажется, и Никифор Александрович писал к вам об этом, я что-то позабыл.
Коржевские  все живы и здоровы. Петр Лукич прислал письмо и просит меня, чтобы я никому не давал слова быть у кого-либо из братьев, кроме его, а это потому, что мне во время ваката  позаняться с Мишенькою , а потому, маменька, я прошу у вас позволения. От Петра Александровича  также получил небольшое известие – они все живы и здоровы, обещались скоро побывать в Симбирске. Я и Леваша  – живы и с нетерпением дожидаемся ваката.
Не вздумаете ли к Никифору Александровичу, он просит вас к себе, с Левашею вы можете доехать, за ним обещался братец прислать перед вакатом лошадь.
Уведомляю вас, маменька, что в Коржевках сгорело еще 9 дворов, другого конца.
После сего прошу вашего родительского благословения.
Сын ваш Евфим
Милая моя сестрица
Пелагея Александровна!
Вам также желаю доброго здравия и благополучия. Неумедлил я, сестрица, исполнить и ваше приказание, именно я послал ваше письмо в Подвалье к Петру Александровичу и с своей стороны просил его вспомнить всё ваше попечение и заботливость о нём, напомнив ему вашу любовь и ваше расположение. Если приедет он в Симбирск, я ещё буду говорить ему от лица вашего, что следует. Теперь прощайте! Я напишу вам, если будет здесь, и что делает в вашу пользу.
Любящий вас брат Евфим».*
Полный документ см. в конце текста в разделе «Дополнительные материалы». № 3.

Из той же автобиографии, написанной для Энциклопедического словаря, можно узнать отдельные моменты студенческой жизни Е. Малова в духовной семинарии и академии.
Перейдя в старшие классы семинарии, он с большим интересом изучал общую церковную историю, а также историю и обличение раскола.
Нужно сказать, что юноша настолько преуспевал в учебе, что в последний год перед окончанием семинарского курса, с первой недели великого поста и до окончания курса он жил в архиерейском доме в качестве «старшего над певчими». Сам архиепископ Симбирский и Сызранский Феодотий (Озеров) благоволил к Евфимию, выделяя его среди других, и предполагал направить в Московскую духовную академию. Однако в лето 1858 года сильно захворал и умер. Семинарское начальство в отсутствие покровителя решило судьбу Е.Малова по-своему, направив его на казенный счет в августе 1858 года не в Москву, а в духовную академию того округа, к которому принадлежала Симбирская семинария – в академию Казанскую.
Это событие не сильно расстроило молодого человека, и, став студентом, он с упоением погрузился в изучение словесности, истории литературы, гражданской истории, истории философии, церковно-канонического права, изучал латинский, греческий, древнееврейский, немецкий, арабский и татарский языки. Но, все же, преимущественное влияние на него имели лекции по миссионерским предметам противомусульманского отделения.
Миссионерство Русской православной церкви Волго-Уральского региона было поставлено на прочную основу незадолго до этого в 1842 году, когда Казанская духовная академия стала специализироваться в области мусульманства и других религий Востока. Переводческий комитет при ней к концу 19 века издавал вероучительскую литературу и священное писание на двадцати двух языках русского Востока. На стольких же языках совершались и православные богослужения.
Евфимий Малов навсегда остался благодарен своим учителям и преподавателям академии, которых вспоминал самыми добрыми словами, профессорам: словесности и истории литературы – Ивану Яковлевичу Порфирьеву; общей гражданской истории – Ивану Петровичу Гвоздеву; истории философии – Петру Григорьевичу Рублевскому; церковно-каноническому праву – Алексею Степановичу Павлову.
Но преимущественно, как он сам написал позднее в автобиографии, на него имели влияние лекции по миссионерским предметам противомусульманского отделения профессора Гордия Семеновича Саблукова. Кроме того, в период учебы его наставниками были весьма известные и почитаемые в православии люди, в том числе знаменитый ректор академии Иоанн (Соколов), доктор канонического права, известный оратор-проповедник, бывший впоследствии Епископом Смоленским. Правда, в то время, когда учился Евфимий, Иоанн по болезни уже не читал лекций по догматическому богословию, и его замечательные проповеди Малов слушал только в академической церкви.
Когда же Евфимий Александрович готовился писать диссертацию в последний год академического курса, его высокопреподобие отец Иоанн зачеркнул избранную им тему и как наиболее подготовленному в этом плане студенту поручил готовить диссертацию по истории мусульманства в России. 
На вопросы «как жилось?» и «чем дышалось?» студенту Евфимию Малову в стенах Казанской духовной академии мы, к счастью, можем подробно и абсолютно достоверно узнать, обратившись к книге «История Казанской духовной академии за первый (дореформенный) период ее существования (1842-1870 годы)», изданной в 1892 г. в Казани однокашником Е.А. Малова, впоследствии профессором Петром Васильевичем Знаменским. В ней он описывает быт учащихся следующим образом (стилистика изложения сохранена) .
В студенты академии поступали только перворазрядные воспитанники семинарии. Одни из них вызывались в академию по распоряжению начальства на казенный счет; другие приезжали сами на свой счет волонтерами. Число вызываемых воспитанников было неодинаково. Хотя в каждом курсе академии по штату полагалось одинаково по 30 студентов, но на деле их могло быть и больше, и меньше. Приемные экзамены были очень взыскательны и не легки. Они охватывали все предметы семинарского курса, не исключая и таких, как медицина и сельское хозяйство, и постоянно производились с 17 августа по 25 сентября. Результаты экзаменов рассматривали сами ректоры, никого не спрашиваясь, и сами же с секретарями составляли приемные списки, принимая, таким образом, всю ответственность за их верность на свою собственную проницательность.
При приеме студенты разделялись на несколько разрядов. Одни, получившие вполне удовлетворительные баллы, принимались в число штатных студентов на казенное содержание – число их в курсе бывало больше или меньше, смотря по строгости ректора. Другие, от 3 до 8 в курсе, принимались в качестве сомнительных на казенное же содержание, но условно, до усмотрения – обыкновенно до первых рождественских экзаменов, а иногда и до годичных, после которых, как обнаружившие достаточные успехи, они включались в число полных и несомнительных студентов. Третьи, чаще всего волонтеры, если не успели попасть в первый из этих разрядов, принимались в академию на свое собственное содержание, за которое платили в казну за питание 50 рублей, а за питание и одежду 100 рублей в год; их называли вольными слушателями, но при окончании курса они получали обыкновенные права кончивших курс. По числу их бывало немного, и то, рано или поздно, они почти все зачислялись на открывавшиеся казенные вакансии. Наконец, четвертые, оказавшие на экзаменах слабые успехи или ненадежные по состоянию здоровья, которое у всех студентов освидетельствовалось академическим врачом, возвращались обратно в свои епархии. Таких неудачников было тоже немного, и то большей частью из волонтеров, оказывавшихся всегда слабее присланных на казенный счет.
По принятии в академию новые студенты прежде всего получали домашние сюртуки, потом черные суконные пары. Из серого сукна, кроме вещей, выдававшихся за семинарские деньги, шились только шинели, по положению две на 4 года, из коих одна на семинарские деньги, другая на академические в начале 3-го года каждого курса. Суконные черные сюртуки выдавались 2 раза в курс – в начале первого и в начале четвертого курсового года. Кроме того, при окончании курса для выпускных студентов шились еще форменные костюмы, фрак или после, в 60-х годах, сюртук с форменными пуговицами и бархатным воротником, жилет и брюки. Вся эта одежда выдавалась студентам в полную собственность, так что более бережливые люди долго носили ее и по окончании курса, на должностях в семинариях или училищах. Сукно употреблялось небогатое, но приличного достоинства, так что в сюртуках из него студентам можно было свободно являться в люди, у кого было какое-нибудь знакомство в городе. Серые студенческие шинели студенты носили бессменно и лето, и зиму и чувствовали от них и летом, и зимой одинаковые неудобства – материал их для лета был слишком тяжел, а для зимы уже слишком легок; под сукно шинели подкладывалась только зеленая жидкая фланель и то лишь до пояса, все остальное было без подкладки, да согревал еще несколько капюшон, употреблявшийся, впрочем, главным образом для защиты шеи и головы, для чего его заворачивали на голову, разумеется, когда этого не видала публика, например, когда студент энергично шагал по пустому Арскому полю в город или обратно. Позднее, уже в 1868 году шинели были заменены зимними драповыми пальто на вате. Для покрытия головы выдавали фуражки. Из обуви на каждый год выдавали по две пары сапог, пару головок и галоши; некоторые студенты, по желанию, получали взамен какой-нибудь из этих трех пар глубокие галоши, в которых очень нуждались для перехода летом грязного, а зимой сугробного Арского поля.
Белье шилось исключительно из холста – для сорочек (покроя ночных сорочек) потоньше, а для нижнего белья из холста порядочно грубого. Почти такого же качества употреблялся холст и на белье постельное. Манишки (а в последнее время и дневные сорочки) шились студентами на свой счет и мылись казенною прачкой с известной приплатой со стороны владельцев. Деньги на пошив лучшего белья и на другие свои нужды бедные студенты обыкновенно получали от эконома за «мелочи» – так назывались остальные предметы, назначавшиеся к выдаче студентам, галстуки или шелковые платки, полотенца (из скатертного полотна), две пары перчаток – фильдекосовые и шерстяные, носки летние и зимние, карманные бумажные платки, подтяжки и фуражки; натурой эти вещи брали из казны только немногие студенты, большая же часть получали за них деньгами в количестве за все до 6 и более рублей. Многие, пользуясь собственным бельем, брали деньгами и за казенное белье.
Предметы спальные выдавались по приведенному положению. Снаружи студенческие постели, по своей униформе и опрятности, были красивы, но спать на них было не мягко. Подушки делались из полупуха, т. е. из настоящего пера с прибавлением иногда папортков  от крыльев и даже целых кусков сухого мяса, с которым этот полупух выдирался продавцами, некоторыми перьями этого полупуха можно было в случае нужды даже писать какое-нибудь семестровое или курсовое сочинение. Неизбалованная молодежь, впрочем, вполне удовлетворялась и такими возглавиями и догадывалась об их неудобности большею частью уже после на должности, потому что по окончании курса студенты получали свои постели в полную свою собственность, как и одежду, и увозили их из академии с собой на должности, так сказать в приданое. Тюфяки сначала заводились по положению из конского волоса и были, можно сказать, роскошны.
Что касается питания студентов, то к началу 1850-х годов его организация обстояла в Академии следующим образом.
Выдача казенного чая и сахара к этому времени была прекращена для всех студентов, кроме больных, содержавшихся в больнице, и не возобновлялась до самого преобразования академии. Кто из студентов желал пить чай, тот должен был покупать на свой счет не только чай и сахар, но и чайную посуду; академическая экономия предоставляла для чаепития только помещение в своей столовой и свои казенные самовары с углями, водой и прислугой. Полностью прекращена была и выдача сбитня.
На завтрак студентам полагался только белый хлеб из муки 2-го сорта (около ; фунта)  и кому угодно квас, всегда в избытке находившийся при буфете, в умывальной, гардеробной и на ночь в спальных помещениях. Чай не полагался и в праздники, не исключая и Пасхи, когда студенты в течение трех первых дней получали всегда богатый завтрак (по паре яиц, по порции сыра из творога, по куску кулича с ветчиной и сливочным маслом). Кроме Пасхи, особенные завтраки были еще в последние три дня Масленицы (кроме Прощального воскресенья), состоявшие из гречневых блинов, за которыми студентам дозволялось даже самим спускаться в кухню, чтобы получать их прямо со сковороды. Обед состоял в обыкновенные дни из трех блюд, а в праздники из четырех. В скоромные дни из этих трех блюд два блюда всегда были мясные, в постные же, когда полагалась по церковному уставу рыба, из рыбы. Ужины состояли из двух блюд – из них мясное или рыбное было одно.
Меню обедов и ужинов, довольно разнообразное, составлялось на каждую неделю экономом с ведома инспекции, утверждалось правлением и вывешивалось на стене в столовой комнате для общего сведения. Одно блюдо на обеде было горячее, состоявшее из щей, супов разного рода из зелени, из круп или картофеля, борща, солянки, лапши и т. д. с говядиной или рыбой (свежей или соленой), а в большие посты с белыми грибами. Другое блюдо было или холодное перед супом, или жаркое после супа. Холодное в скоромные дни состояло большею частью из студеней; постное было разнообразнее, хотя редко бывало рыбное; оно состояло из ботвиньи с рыбой, из винегрета, свекольника, вилковой капусты, картофеля и т. п. продуктов. Жаркое состояло из говядины, телятины, баранины, приготовлявшихся в виде котлет или просто зажаренных, с разными приправами и чаще под каким-нибудь соусом; любимыми блюдами были буженина и духовая говядина. Постные состояли из рыбы разного рода и разного приготовления, часто под соусами, картофеля, грибов, круп и т. д. Третье блюдо – пирожное или каши разного рода; в этом блюде было большое разнообразие, и оно постоянно менялось по годовым сезонам: пирожки делались с изюмом и другими ягодами, с яблоками, вареньями и т. д.; кроме них, подавались левашники, пшенники, блины, неженки, пышки, вафли, оладьи с сахаром, с медом или сладким соусом, компоты, в праздники пудинги. Ужины состояли из двух таких же блюд: горячего и пирожного или жаркого и пирожного.
В праздники обеды приготовлялись особенно богато; главными праздниками были Пасха, Рождество и 8-е ноября, отчасти дни причащения студентов после говения  в Великом посте. Блюда оставались в основе такие же, но их было больше числом – прибавлялись пироги (в воскресные дни); жареное и соусы разделялись на две перемены; припасы поставлялись дороже; говядину и телятину заменяли куры, гуси, поросята, индейки, готовились затейливые пудинги и т. п. Случалось, что студентам подавали вместо кваса даже пиво.
Вопросы питания академическое начальство вообще старалось держать в положении наиболее приятном для студентов и не особенно на него скупилось. Вновь приезжавшие студенты на первых порах даже поражались теми Лукулловскими пиршествами , какие их встречали здесь после скудных семинарских, да и собственных домашних хлебов, и в письмах на родину почти единогласно хвалили свою съестную обстановку, пока к ней не привыкали. После, конечно, начинали находить в ней и неудовлетворительные стороны.
Состав студенческого общежития представлял собою довольно пеструю картину. Вследствие огромного протяжения Казанского округа, в каждом академическом курсе соединялись молодые люди из разных концов восточной и юго-восточной России и даже иногда разных народностей, с разными говорами, нравственными свойствами и направлением образования. Тут были и забитые, но работящие питомцы семинарских бурс внутренних епархий: Нижегородской, Тамбовской, Пензенской – представители тогдашней бедноты и низменной постановки многолюдного духовенства этих краев, и дети более богатых духовных лиц епархий южного Поволжья, и добродушные вятичи с их своеобразным певучим говором, большею частью люди тоже состоятельные и воспитанные, и грубоватые питомцы пьяного заводского Приуралья, и сибиряки – большею частью независимые дети природы полубурятского типа, прямые по характеру, решительные и замечательно даровитые, и горячие сыны Прикавказья, некоторые даже инородческого кавказского происхождения, не совсем чисто говорившие по-русски, редко уживавшиеся со своими русскими товарищами, готовые раздражаться из-за каждой шутки до того, что, того и гляди, схватятся «за ножики»; в последнее время попадали в академию даже питомцы западного края России, тоже редко подходившие по характеру к направлению студенческой братии восточного края.
Сначала вся эта братия держалась немного врозь, ограничивая свои товарищеские отношения только тесными земляческими кружками. Землячество имело громадное значение в первоначальной жизни новых студентов. Старшие земляки были во всем руководителями младших. Они принимали последних в академии по приезде, знакомили со всеми ее входами и выходами, нравами, порядками, личностями, помогали им в городе при покупках нужных предметов, рекомендовали в свои знакомые дома, большею частью тоже к землякам, служившим и жившим в Казани. Значение землячества не пропадало потом в течение всего академического курса: земляки часто вместе занимались, делились между собою известиями с родины, братски помогали один другому в нуждах, делясь с бедняками совершенно по-родственному последним стаканом чая и щепотью табаку. В столовой комнате за чаем они так и помещались обыкновенно вместе. По истечении непродолжительного времени после поступления в академию общение студентов между собою расширялось и развивалось до широкого товарищеского союза целого курса. Общие интересы, занятия, радости и огорчения, совместное проживание и взаимное сообщение с утра до вечера каждый день быстро сплачивали молодую компанию и формировали среди нее такое крепкое товарищество, какое едва ли можно было встретить в каком-нибудь другом высшем учебном заведении, кроме академий.
Некоторая отдаленность, отношения на Вы оставались только между старшим и младшим курсами; но в общих студенческих делах и увеселениях в тесный товарищеский союз соединялись между собою и разные курсы. Новое академическое товарищество скоро заслоняло собою старое семинарское. В первое время пребывания в академии студенты поддерживали живую переписку с семинарскими друзьями, описывая им академию и свои первые впечатления от ее жизни; но потом эта переписка все более и более тощала и даже на первом же году прекращалась вовсе. Семинарская жизнь уходила назад, в область смутных, каких-то детских и во многих отношениях даже печальных семинарских воспоминаний с их тогдашними грубыми нравами и скудной полуголодной жизнью.
Насколько можно судить по письмам новых студентов на родину, академическая обстановка производила на них сильное и приятное впечатление. В письмах этих восхваляется чистота академических зданий, перед началом учебных курсов, обыкновенно подвергавшихся ремонту, удобство помещений для занятий и дортуаров, качества пищи, товарищеские отношения и даже отношения к начальству. В одном письме конца 1850-х годов студента, приехавшего из Нижегородской семинарии, рассказывается, как он со своими земляками, попавши за академический стол, на первый раз не знал, как и взяться за непривычные кушанья, и, чтобы не попасть впросак, на всякий случай ни к чему не притрагивался из подаваемого, сказавшись сытым, и только присматривался, как едят старшие студенты. Даже в начале 1860-х годов были еще семинарии, в которых воспитанники не имели и понятия об особых приборах за столом, кушали неизменные щи и кашу собственными деревянными ложками прямо из общей миски, подававшейся на 6 человек, и вместо тарелок знали только деревянные кружки для склада объедков. Первым делом питомцев таких семинарий в академии было действительно выучиться есть, как едят порядочные люди; этому же искусству на первых порах старались выучить их и некоторые представители академической инспекции.
В отношениях к студентам начальства новичков того времени поражала невиданная ими деликатность тона и вежливость. Поступавшего в академию питомца старых семинарских бурс сразу окружала непривычная ему атмосфера какой-то общей порядочности, полная уважения к его студенческому достоинству, на каждом шагу напоминавшая ему о самоуважении и воспитании в себе благородных чувств и поступков. Переход из семинарии в академию составлял поэтому в жизни каждого из ее питомцев весьма крупную и незабвенную эпоху, можно сказать, первого пробуждения начатков благородного самосознания. Во взаимных отношениях студентов, при всей прямоте и беззастенчивой откровенности более близких между собою друзей, господствовали те же черты благородства и деликатности, невольно бросавшиеся в глаза всякому новичку.
В каждом курсе всегда было по нескольку неимущих студентов, которым не на что было напиться даже чаю в какой-нибудь праздник.
Студент Малов жил бедно, стараясь экономить на всем, кроме книг, но, все равно иной раз сидел на голодном пайке, уповая только на редкую, но такую долгожданную и необходимую помощь со стороны старших членов своей семьи.

Письмо Евфимия Александровича Малова из Казани сестре Пелагее Александровне 21 марта 1859 г.:
«Милая сестрица Пелагея Александровна и племянник Мишенька!
31 го числа Генваря я имел счастье получить письмо от Петра Лукича , но перешедшее и Ваши руки. Не мало удивился я однако ж, почему вы с своей стороны не заставили Мишу  черкнуть за себя строки две-три, а я так давно жду от вас письма, так давно не беседую с вами письменно, что вот еще пишу вам в надежде узнать что-либо о вас, о вашем здоровье и ваших обстоятельствах и наверно вы уже после этого моего письма не откажетесь написать мне хотя что-нибудь.
Признаться, я еще не получил от вас ни одного письма в бытность в Казани; не знаю, за что вы так наказываете меня? У вас теперь и писец под рукою, не надобно и во люди идти с поклоном, чтобы написали вам письмо ко мне или же к другому кому. Я так действительно и думал, что вы будете чаще всех радовать меня своими уведомлениями о себе и о других, а вышло напротив, чему это приписать, не знаю. Уж не виноват ли в чем-либо против вас я, и если так, то братски прошу вас простить меня.
К тому же вы имеете более удобств писать ко мне, чем другие родственники. Вы живете в городе и почта недалеко, стоит только вздумать о письме; совсем другое дело напр. хоть бы Петру Лукичу или Петру Александровичу , они живут в глуши, а потому и трудно иметь с ними переписку; равным образом и с Сугутскими .
Поэтому-то я так давно и не получал от всех писем, а от вас-то уж и вовсе не получал, кроме письма коржевского, но его нечего и считать, оно не ваше, там об вас нет ни строки. Я немало даже радовался, что увидал на конверте «подала на почте Пелагея Малова», - и эти слова я прочел не без удовольствия, потому что из них я заключил, что вы, слава Богу, живы. Судите же, с каким бы наслаждением прочел я ваше письмо, в котором вы описали бы, например, как вы живете, каково текут ваши дела, пишут ли вам из Коржевок, слышно ли что-нибудь из Подвалья, каково живет и учится ваш нахлебник, милый мой Мишура? Да мало ли чего могли вы сообщить мне. Итак, милая сестрица, прикажите уже дожидаться и рассчитывать на вашу любовь вашему брату.
Теперь я хочу написать вам о себе немного. Прежде всего уведомляю о благополучном своем здоровье. Затем повторю, что я получил письмо и рубль серебра, посланные Петром Лукичем через вас, разумеется, деньги эти я принял с благодарностью. Только признаюсь, ненадолго пробыли они у меня в моем портфеле; привелось мне тогда писать письма: к Петру Александровичу Овидиеву , в Коржевки – благодарственное Петру Лукичу, написал еще в Сугут  и, сочтите, рубля пята  как не бывало. Немного протянул я остальную часть и с того времени, как они вышли, а это время как раз упадает на 10е число Февраля, я не имею ни копейки. Кроме желания, поэтому, узнать о вашем благосостоянии, меня побуждает писать к вам и необходимость; ваша любовь ко мне уверяет меня, что не откажете – всепокорнейшее, а пришлете сколько-нибудь.
Я мог бы обратиться с своею просьбою и к братьям, но теперь уже поздно, к ним письмо не может дойти так скоро, как к вам, а там как раз весна вскорости и я, пожалуй, останусь и в Пасху также без чая и сахара, как сижу теперь. Правда, теперь Пост, можно и без чая, но тогда-то уж, пожалуй, сгрустнется...
Да и мамаша, когда я был в Сугуте и виделся с нею, приказала мне в случае нужды обращаться и благодарить вас.
Это и исполняет ее послушный сын и ваш призначенный брат Студент КДА Ефим Малов».*
Полный документ см. в конце текста в разделе «Дополнительные материалы». № 4.

Товарищи бедных студентов, и сами немногим богаче их, получавшие скудные деньги от родных или сами добывавшие по нескольку десятков рублей в год, например письмоводительским трудом в правлении, охотно делились всем, что имелось, не ожидая за это никакой отдачи и делая это с таким радушием и деликатностью, что принимать подобные благодеяния становилось не стеснительным. Такую материальную поддержку друг другу особенно часто оказывали студенты-земляки, которые обыкновенно вели между собою общее чайное и табачное хозяйство и объединяли при этом все свои доходы в одну общую кассу. Товарищеские отношения не оканчивались между питомцами академии даже и по выходе из академии, как бы ни много лет не видались между собою, и какая бы разность положений ни образовалась между ними в долгие годы их службы.
Товарищество делало студенчество крепкой и единодушной корпорацией. Общее студенческое дело было святыней, изменить которой было почти немыслимо. Очень характерно в этом плане письмо, полученное Е.А. Маловым в декабре 1860 года. Пишет его Иван Яковлевич Лазарев , однокашник Малова из Пермской губернии, выбывший из Казанской духовной академии по болезни [а, может быть, болезнь была только поводом] и поступивший на обучение в Императорскую медико-хирургическую академию в Санкт-Петербурге. В переписке с товарищами он получил известие, что их соученик, симбирский студент Капитон Никольский внезапно скончался осенью 1860 года, и что Евфимий Малов очень тяжело переживает смерть товарища.
Иван Лазарев решил несколько приободрить хорошего знакомого, заодно рассказав в письме о своих делах и жизненных наблюдениях.
16 декабря 1860 года он пишет:
«Любезный брат и друг, Ефим Александрович!
Поздравляю тебя с праздниками. Желаю, чтобы ты, сколько возможно весело встретил и проводил их.
Горестный случай, бывший, не знаю, право, в какое именно время в вашей Академии, побудил меня обратиться к тебе с просьбою, исполнить которую для тебя будет стоить не дороже гривенника. Впрочем, вместе с ней я намерен сказать тебе несколько слов и о самих себе в том уповании, что в тебе и Благодарове, наверное, не погасли еще память о нас и желание знать наше житие.
Но, о себе после, а теперь выскажу в чем дело.
Мы слышали, что вы оплакали будто бы внезапную кончину любезного нашего товарища Капитона Ивановича Никольского. Как так? Уж не из венерина  ли дома после сильных эксцессов завернула смерть в ваше здание? Или не на сильном ли похмелье та забрела к Вам? Покойник ведь из чаши горькой не любил схлебнуть только легкую пену, но пил и густые подонки . Право, нам кажется удивительным, что человек такого некогда крепкого здоровья угасает в короткое время, можно сказать вдруг, так что и умер без напутствия.
Не зная, от чего именно он умер, я, конечно, не могу сделать никакого заключения и о предсмертной жизни покойного. Но нельзя (внимай, мы ведь тоже смыслим в медицине) и думать, чтобы Капитон Иванович незадолго до своей смерти пользовался таким же здоровьем, с каким он жил в Семинарии. Положительно должно сказать, что у него была какая-нибудь важная болезнь, но он, надеясь на свое крепкое сложение, пренебрегал ею и вот за это пренебрежение поплатился жизнью.
Да, смерть подрезала его, небось, среди мечтаний, надежд и планов, не дав ему выполнить ни одной цели его геройского честолюбия. Правда, смерть, говорят, переселяет туда, где нет болезней и печалей; но, тем не менее, в наш возраст резко расстаться с настоящею жизнью, с ее болезнями, с ее печалями и, тем более что услужливое воображение сулит нам много отрадного в будущем.
Смотря с этой точки на кончину Капитона Ивановича, конечно, я очень, очень сожалею о нем, но что делать? Так Богу угодно было. Итак, еще одна утрата, еще потеря товарища. Вечная им память! Прошу тебя, напиши мне о Капитоне Ивановиче поподробнее и не забудь сказать еще об Иване Васильевиче Любимове – где он и как окончил свой курс?
Нам пишут, что Вы слишком были озадачены смертью Никольского, ошеломлены, так сказать, тем, что по примеру древних …витян [неразборчиво] обратились к покаянию и показали в себе много христианской любви и благочестия при кончине, погребении и в последовавшее за ними время; а, не менее того, и трусости, и опасения за свою жизнь. Э…э, батюшка, на всякий чих не наздравствуешься! Я на себе испытал это. Выслушай же, в чем дело.
Как только я принялся [поступил на учебу] на Патологию и Терапию, а к тому же, знаешь ли, у нас в Академии каждодневно бывает несколько трупов скоропостижно умерших, (кто, там говорят, сидя умер; кто пошел срать, да только успел штаны спустить и Богу душу отдал, а усрался уже мертвый; кто пошел плясать под пьяную руку и испустил свой дух; а вот эта женщина, показывали мне, одна жуть, умерла под солдатом, и солдат, как храбрый военный человек, доделал свое дело уже на умершей. Как услышу про очередной случай, так на меня – бац, хандра. Только прочитаю болезнь – так и почувствую ее в себе или увижу предрасположение к ней, да с таким малодушием и себялюбием дошел до того, что целых полтора месяца дожидался смерти. Можешь себе представить, сколько эта полуторамесячная агония доставила мне душевного беспокойства, тревоги и горя. Она произвела в моей голове такой погром, от к-рого я и теперь еще совершенно не оправился.
Если бы кто-нибудь из святых явился ко мне в то время, когда я, совершенно здоровый, как бык, лежал в нашем саду на скамейке и ожидал смерти, и сказал мне, что здоров и напрасно тревожу смерть, то я и ему не поверил бы. Так безумно верил я в то, что я поражен смертельно, так был убежден в том, что мне немного жить! Вот смерть-то не завернула туда, где целых полтора месяца ожидали ее как желанную гостью, а заблудилась, да и попала к вам.
Да, Ефимушка, великая наука медицина, как выражение любви к ближнему, есть вместе с этим, так сказать, силомер души и здорового человека. Чтобы поверить этому, надобно видеть, как студенты медицины, когда берутся за изучение болезней, бегают к своим профессорам и докторам с своими мнимыми болезнями и воображаемыми припадками, доставляющими им гораздо более душевного беспокойства, чем действительная болезнь больному. Преображенский еще и теперь находит что-то в себе и, разумеется, сильно беспокоится за свою мнимую болезнь, угрожающую ему скорой смертью.
Но я говорю тебе о неприятных историях, ты не слишком тревожься ими: лучше посмейся над нашим малодушием, над нашим безумством.
Хотелось бы сказать тебе что-нибудь о петербургской жизни, но я предполагаю, что ты читаешь газеты и журналы и, поэтому, не хочу повторять с тобой задачу подчивать твой ум старыми новостями. Вот что, разве, сообщу тебе как факт сколько-нибудь могущий заинтересовать тебя: в нашей Академии начались концерты в пользу бедных студентов, разумеется, не казенных, а своекоштных; концерты эти дают … [неразборчиво] певцы и  Г. Рубинштейн, пианист европейски знаменитый. Это – прогресс нашей Академии. Не знаю, знаешь ли ты что-нибудь о моем брате Дмитрии. Он женился на дочери Хрянцевского Благочинного Ольге Степановне 10 октября и с 9 ноября священствует в селе Мулловке Ставропольского уезда. Но сделался брат такою свиньею, что, Боже упаси! Прошу, прошу у него денег, не присылает. Николаю Александровичу Благодарову от меня низкий поклон и товарищеское почтение. Ну и позволь мне теперь заключить свое письмо желанием тебе доброго здоровья и успехов.
Брат твой и товарищ Иван
……...
19 Декабря 1860 года».*
Полный документ см. в конце текста в разделе «Дополнительные материалы». № 5.

Утром в академии студенты вставали довольно рано. Ровно в 6 часов по коридору около самых дортуаров, всегда полуотворенных для лучшего очищения воздуха, раздавался оглушительный и продолжительный звонок коридорного служителя, который, ходя взад и вперед, усердно бил целую тревогу. Этой крайне досадной неприятностью и начинался день студента. Восстав от сна, студент шел в умывальную, потом, исполнив все, что в ней положено было делать, – в гардеробную для своего туалета. До 7 часов все должны были умыться и одеться в свое обычное дневное одеяние еще до молитвы. В одежде наблюдалась строгая униформа.
В 7 часов раздавался звонок на утреннюю молитву, обязательную для всех студентов. Было принято, чтобы студенты стояли на молитве правильными рядами, по комнатам, каждая комната со своим старшим, и по порядку списка, висевшего на стене комнаты, так что каждый студент занимал постоянно одно определенное место. Инспектор, придя на молитву, по пустым местам сразу мог видеть, кого не было налицо, и отправлялся иногда отыскивать отсутствовавших по дортуарам и по комнатам. Отысканные сейчас же высылались на молитву, а если уже было поздно, должны были молиться особо, сами читая молитвы в присутствии инспектора.
После утренней молитвы следовал завтрак, для которого студенты-бедняки, не имевшие средств на покупку себе чаю и сахару, довольствовались только казенной порцией белого хлеба с квасом; прочие же расставляли в столовой свои чайники и стаканы и предавались чаепитию или с книгой, или в земляческой и приятельской компании. Инспекция строго наблюдала за тем, чтобы студенты не пили чай и не завтракали в праздники до обедни. Привыкшие к утреннему чаю могли добывать его в праздники только контрабандой, спускаясь чайничать прямо на кухню под покровительством повара. Но если зоркое начальство узнавало об этом, следствием такого тайного чаепития было позорное изгнание чайничавших их кухни, конфискация чая и чайной посуды и потеря на долгое время хорошей репутации.
Время от чая до лекций считалось занятным. В 8 часов начинались лекции. Уходя в аудиторию, студенты должны были прибрать все свои ученые принадлежности по ящикам и шкафам; старший выходил после всех, запирал комнату и брал ключ с собою, не доверяя его никому. В комнатах не должен был оставаться никто, ни под каким предлогом; больные должны были отправляться с ведома инспектора в больницу. Уклонение от класса считалось одним из важных преступлений. Не менее строго преследовался поздний приход студента на лекцию и ранний с нее выход. Некоторые наставники наблюдали во время лекции за внимательностью своих слушателей и записывали свои претензии в классном журнале.
Поддерживать свое внимание в течение всех лекций было нелегко; лекций этих было 4 в день и довольно длинных, сначала по 2 часа каждая, потом полтора; нелегко было даже и высидеть их все с начала до конца. Для облегчения себя и во избежание нередкостного в академии геморроя многие студенты не сидели, а стояли во время лекций – это им дозволялось. Вновь поступающих студентов, когда они собирались со старшими студентами на общие для обоих курсов лекции, на первых порах очень удивляло такое обыкновение, неизвестное по семинариям; при виде этих стоявших в разных местах аудитории молодых людей новичкам невольно представлялось, что они за что-то поставлены столбами в наказание. Небольшие 5-10 минутные перемены между лекциями мало освежали, и только одна, так называемая, большая получасовая перемена после двух лекций давала порядочный отдых; тут студенты съедали и свои взятые в кредит булки.
За окончанием лекций непосредственно следовал обед, которого нетерпеливо дожидались труженики науки. Процесс обеда и ужина окружен был разными формами полумонастырского характера. У каждого студента в столовой было свое место, как и на молитве, по комнатным спискам. Первый стол занимала первая студенческая комната, причем старший, его помощник и еще два первых студента по комнатному списку садились за первую миску; затем за другие миски также по списку остальные студенты, 3-й студент против 4-го, 5-й против 6-го и т. д., парами – четный напротив нечетного. В том же порядке происходило самое шествие в столовую – каждый студент шел в паре со своим vis-;-vis по столу, и все пары, начиная с первой, одна за другой занимали свои места за столами по строгому порядку до последней пары за последним столом. Для того чтобы устроить этот порядок, студенты за несколько секунд до шествия должны были предварительно нарочно выстраиваться парами у дверей своих комнат и ждать, чтобы первая пара открыла шествие. В том же, только обратном, порядке производилось и обратное шествие из столовой, начинаясь с последней пары. Таким же порядком студенты ходили в церковь, о чем, впрочем, речь впереди. Так как все они жили в верхнем этаже, а столовая (в собственном доме академии) была в нижнем, то процессия выходила довольно длинная; на пути ее, по крайней мере начиная с среднего этажа, часто за нею наблюдал кто-нибудь из начальства, чтобы она шла совершенно благочинно, не расстраивая своих пар и не производя шума. Нарушение благочиния бралось на замечание и наказывалось.
В столовой и за обедом, и за ужином присутствовали по очереди или инспектор, или его помощник. Пока все не войдут и не встанут на свои места, никто не смел садиться. По знаку инспектора, чередной старший давал звонок колокольчиком, и начиналась общая молитва; общим речитативом пели: «Отче наш», затем делали инспектору поклон и по знаку его садились. На каждую перемену кушаний давался новый звонок и не прежде, чем все кончат предыдущее блюдо. В течение всего обеда или ужина чередной чтец читал среди столовой на аналое дневное чтение из Четьих-Миней; вместе с чередным старшим он обедал после всех за вторым столом. Чтением этим занимались одни младшие студенты; старшие назначались читать только в наказание за проступок.
Когда все студенты оканчивали свое кушанье, чередной, с дозволения инспектора, давал новый звонок; все вставали, пели общим речитативом: «Достойно есть» и парами выходили из-за столов, дефилируя около стоявшего у дверей инспектора и попарно ему кланяясь.
Небывший в столовой лишался права требовать себе свои порции. Но студенты прибегали в подобных случаях к услугам буфетчиков, которые оставляли для них порции у себя в буфете или в кухне. В комнаты носить съестное строжайше воспрещалось.
Время после обеда до 17 часов назначалось на отдохновение; но отдыхать в обычном послеобеденном смысле все-таки не полагалось. Спальни студентов после уборки и вентилирования поутру запирались на весь день до вечера, так что желающим после обеда подремать, нужно было ухитряться сделать это как-нибудь контрабандой и в самых комнатах для занятий, где в это время было постоянно шумно и где, кроме того, не на чем было и улечься. Прогулки студентов были все-таки редки; затворничество развивало в молодежи такую сильную тяжесть на подъем, что добрая половина студентов сиднем сидела в комнатах и зиму, и лето, почти вовсе не пользуясь свежим воздухом, и проводила послеобеденное время за книгами или за разговорами и спорами. В часы отдыха студентам не воспрещались невинные занятия, музыка, рукоделие и прочее, пение же духовных песен и церковных вменяется даже в обязанность. При этом категорически запрещалось пение светских песен и романсов, грубые удовольствия, хмельные напитки, карты, табак, пустые разговоры, ссоры и перебранки, и чтение пустых книг.
Послеобеденное свободное время оканчивалось вечерним чаем с 16 до 17 часов. В 17 часов начиналось серьезное занятное время. Все должны были находиться налицо по своим комнатам. У каждого студента было определенное место для занятий, которое редко менялось, так что инспектор, явившись в комнату, сразу видел, кого нет на месте. Все должны были заниматься делами только серьезными, соблюдая полную тишину. Отлучка из комнаты допускалась инструкцией не иначе, как с ведома старшего, который в случае спроса об отсутствующем должен был определенно докладывать, где он находится. В других местах, например в аудиториях, заниматься не дозволялось. Занятия несерьезные, например, чтение журналов и т.п., в занятные часы осуждались.
При появлении начальства все вставали с мест и предоставляли ему рассматривать все, чем кто занимался. Посетитель разузнавал, все ли налицо и куда кто отлучился, делал о занятиях студентов более или менее нравоучительны замечания, осматривал комнату, все ли в ней в порядке, шкафы, термометр на стене; более ретивые представители инспекции заглядывали даже в конторки и ящики студентов… Студенты в занятные часы вели себя, впрочем, и без инспекции тихо и чинно; было всеми уже принято, чтобы никто никому не мешал, не разговаривал с другими, не ходил по комнате.
В 9 часов вечера раздавался вожделенный звонок к ужину, производивший оживленное движение по всем студенческим помещениям. Ужин шел так же, как и обед, только гораздо скорее, и у студентов после него оставался почти целый час до вечерней молитвы. Час этот после дневных трудов составлял самое оживленное время в студенческом дне и проводился очень весело, даже шумно, так что иногда не слышно было звонка к молитве. После молитвы в 22 часа полагалось всем отправляться в спальню по койкам.
Спальни освещались на ночь слабыми ночниками из масла. Как ни тускло последние мерцали, студенты, к неудовольствию инспекции, постоянно их тушили, пока при ректоре Иоанне не стали зажигать на ночь лампадки перед иконами. К полуночи, когда все уже успокаивались, двери спальни тихонько отворялись; в мягких туфлях, неслышно, как тень, являлся инспектор и производил ночной дозор около всех коек. На железных пластинках около каждой койки написаны были имена владельцев этих коек, да и без этого инспекция могла хорошо знать, кто где спит, потому что места в спальнях были точно распределены между студентами.
Праздничные дни отличались от обыкновенных, прежде всего, разумеется, присутствием студентов у богослужения за всенощной и литургией. В церковь они должны были являться обязательно к самому началу богослужения; последнее без них и не начиналось. Перед отправлением в церковь все собирались при выходе из верхнего коридора для того, чтобы установиться в пары и затем отправиться в путь.
При проведении рекреаций  едва ли не более всего студентам нравилась свобода выхода из академии без обычных записей в журнале, которая, кроме рекреаций, еще
давалась иногда только в самые большие праздники: в первый день Рождества, первый же день Пасхи и 8 ноября. В другое время на каждый выход из академического корпуса, хотя бы даже на короткое время, в лавки или за другим делом, нужно было просить дозволения у инспекции, да и то не во всякое время, а только в положенные на то два дня в неделю, воскресенье и четверг после обеда, и в праздники. В четверг и воскресенье в комнате казенного парикмахера целое утро производилось генеральное чищенье студенческих подбородков и стрижка волос – в другие дни парикмахер мог отказаться от этой работы. Накануне в гардеробной комнате чередной старший выкладывал книгу для записи желающих отлучиться. Запись в ней производилась с точным обозначением, куда и на сколько времени студент желает отлучиться. Затем книга эта возвращалась инспектором чередному обратно с дозволением отлучки. Крайним сроком отлучки значилось 9 часов вечера к ужину. Увольнение на ночь не дозволялось ни под каким видом, за исключением вакатных  отпусков с выездом из города. Возвращаться из отпуска требовалось аккуратно к сроку и даже по возможности раньше. Время возвращения в точности отмечалось на журнале. По возвращении необходимо было явиться инспектору или его помощнику, затем уже чередному старшему для отметки в журнале, а иногда и для передачи какого-нибудь о себе замечания инспектора и даже назначения штрафа за провинность.
Разные неудобства, сопряженные с законным увольнением, делали особенно сильным соблазн самовольной отлучки. Ни с одним, кажется, преступлением, кроме разве еще пьянства, академическое начальство не боролось так настойчиво, как с этими самовольными отлучками, потому что смотрело на них как на первый и самый частый повод ко всем другим студенческим грехам.
Посещение студентов посторонними людьми в самой академии было тоже ограничено. В студенческие комнаты можно было проникнуть со стороны только контрабандой, на которую, конечно, не мог решиться никто из людей мало-мальски солидных, кроме разве каких-нибудь студенческих знакомых из молодежи. Родственники или приезжие, желавшие видеться со студентом, должны были вызывать его на нижнюю площадку в коридоре. Посетители эти были, впрочем, очень редки, так что начальство даже и не вмешивалось уже в свидания с ними студентов, хотя устав и инструкция старших и тут требовали разных начальственных разрешений и дозволений.
Понятно, что при таком замкнутом характере академической жизни студент не мог не только участвовать в каких-нибудь общественных удовольствиях вроде театра, но завязать даже знакомственных связей с городским обществом. Знакомых студенты имели мало, да и время, когда им можно было ходить в гости, для них было самое неподходящее – послеобеденное, когда люди отдыхали, и вечернее до 9, даже 8 часов, когда в гостях можно было только напиться чаю, и то перед самым уходом домой, и видеть лишь первое появление других вечерних гостей.
Некоторая придавленность, присущая студентам академии, налагала особую печать на их поведение и в гостях. Они старались присаживаться больше к солидным старичкам; дамского общества дичились; говорили сдержанно, чтобы не проговориться, даже немного ханжили; от угощений, если до них досиживались, отказывались, одним словом – держали себя так, что у каждого из них можно было ясно прочесть в глазах подозрительную мысль: «Кто-де вас знает? Сойдетесь как-нибудь с о. инспектором, да и расскажете…» В компании менее солидной, у своего брата – старого семинарского товарища, чиновника или студента университета – те же студенты являлись совершенно другими людьми, распахивались во всю ширь, ораторствовали, спорили, принимали участие в обычных студенческих увеселениях. Начальство академии всегда было несколько даже против знакомств своих студентов с университетскими и с мелкими чиновниками. Много мешала порядочным знакомствам и крайняя бедность академического студенчества, а также недостаток внешнего светского образования.
Бедность была действительно крайняя. Все академическое общежитие состояло из бедных бурсаков. Кто получал от родных рублей 30 в год, тот считался уже богачом между товарищами, и таких было менее четвертой или пятой доли каждого курса. Многие не получали ни копейки в течение всего своего академического ученья. Что-нибудь заработать, например уроками, не было возможности. Только немногим перепадали кое-какие подачки от профессоров за разные переводные работы и переписки – но много ли мог дать им и бедный академический профессор? Придавленные такой бедностью, не имея даже более теплого платья, чем студенческая шинель, такие студенты по целым зимам сидели безвыходно в академическом корпусе, не оставляя его даже для прогулки, и только летом дышали свежим воздухом.
Едва ли не главным, чтобы не сказать – единственным, источником всякого эстетического развития и знакомства с жизнью для тогдашних воспитанников академии служила литература, которой все они и занимались до увлечения.
По вакатам, когда двери академии отмыкались, и академическое юношество выпускалось на волю, делались некоторые послабления в дисциплине и тем, которые оставались в самой академии, состоявшие в том, что им можно было в это время подольше поспать и чаще выходить за стены академии в город. Вакатов полагалось три – рождественский, пасхальный (по две недели) и главный, летний, вакат (в 1,5 месяца с небольшим – до 15 августа). На все эти вакаты студентов дозволялось отпускать с билетами как в город, так и в отъезд из Казани. Но на первые два ваката, по их краткости и по обычного бездорожья второго, увольнялись только немногое студенты, чаще других, конечно, казанцы, затем уроженцы ближних епархий – вятичи, более других богатые и постоянно отличавшиеся своим патриотизмом и семейными привязанностями, иногда симбирские, пермские и уфимские студенты. На летний вакат уезжало больше студентов, но все-таки редко больше половины; расстояния казанского округа были слишком велики для тогдашней студенческой бедноты, да и пути сообщения до 1860-х годов были слишком плохи для того, чтобы пускаться в дальнюю и долгую дорогу; – академия стала пустеть по вакатам не ранее 1860-х годов, с большим развитием пароходства и, пожалуй, благосостояния духовенства.
С 1854 года студенты стали открыто выписывать себе журналы и газеты, что прежде делалось тайно, только по безмолвному попущению начальства. Завелась музыка: в 1854 году у студентов было 4 скрипки и флейта, в 1856 году появились гусли, а немного спустя и фортепьяно.
Расширение круга знакомств в светской среде вызвало у студентов потребность позаботиться о своей внешности и внешнем образовании. Некоторые студенты начали обзаводиться более нарядными костюмами. С начала 1857 года, после одних неудачных дебютов некоторых молодых людей на святочных вечерах у знакомых, все студенчество обуяла повальная танцомания. Чуть не каждый вечер после ужина собиралась толпа стремившихся усвоить мудреное искусство французской кадрили и трудилась над этой задачей в поте лица и с редкой добросовестностью.
Меж тем, со второй половины 1850-х годов у студентов появилась возможность выходить на прогулку каждый день от 14 до 16 часов без записи. Это было для них большой радостью. Начались и другие более или менее важные послабления, вызванные как общим ослаблением дисциплины, так и попустительством должностных лиц. Утром, например, можно было подольше поспать, не опасаясь, что инспекция явится будить. В спальнях иногда долго и после 22 часов шло продолжение того веселого препровождения времени, каким студенты занимались после ужина; продолжался оживленный говор, сыпались шутки и остроты.
В начале 1860-х годов свобода студенческой жизни была действительно доведена до крайности, до упразднения даже таких ограничений, которые необходимы для всякого вообще общежития и внешнего порядка. Студенческие пирушки не укрывались уже где-нибудь в стороне, а происходили открыто в занятной комнате, и последняя принимала вид какого-то грязного буфета с тарелками (конечно, казенными) соленых огурцов, капусты и прочее. В самой столовой не было должного порядка в подаче кушаний и вообще во всей процедуре обедов и ужинов; каждый начинал есть особо и уходил из-за стола тоже особо. Выход из академии до того был свободен, что студенты могли пропадать из академии на несколько дней, только сказавшись кому-нибудь из товарищей, где в случае надобности их можно отыскать.
Вместе с тем, надо признать, что студенчество академии в общем своем составе не переставало быть все-таки цветом молодежи своего сословия. Все аномалии его жизни были только временным результатом переходного времени, когда прежняя система дисциплинарного строя этой жизни устарела и рушилась как не отвечавшая потребностям нового времени, а новая еще не успела выработаться.

Меж тем, в 1862 году IX курс (1858-1862 гг.) в Казанской духовной академии был окончен. С этого времени и до конца дней жизнь и деятельность Евфимия Александровича была связана с Казанью. За время обучения IX курс лишился 8 студентов из 27 своего первоначального состава: в 1859-1860 годы из него выбыли: Иван (Яковлевич) Лазарев  пермский по болезни, Серафим (Осипович) Чесноков вятский для поступления в военную службу по морскому ведомству; два пермских студента Александр (Михаилович) Лавров и Яков (Ильич) Попов – по известной истории на озере Кабан, где утонул их земляк чиновник. Лавров служил потом военным аудитором и помер на Кавказе. Осенью 1860 года скончался из того же курса симбирский студент Капитон Никольский, а в начале 1861 года уволен по болезни уфимский студент О.С. Викторов; последний, впрочем, при окончании курса сдал вместе со всеми экзамен, подал сочинение и получил степень кандидата, как кончивший курс. Затем весной 1861 года разразилось над академией «дело о панихиде», которое стоило этому курсу еще двоих студентов – Василия (Степановича) Боголюбова из Ставрополя и иеродиакона Мелетия Якимова; последний потом, как и Викторов, тоже приобрел права кончившего курс и степень кандидата.
По окончании миссионерского противомусульманского отделения академии с причислением к первому разряду  по небрежности начальства Е.А. Малов не попал на свою специальность, а 27 октября того же года был определен в Казанскую духовную семинарию помощником ректора по профессорской должности. С 27 ноября 1862 г. по 15 июля 1863 г. он временно преподает алгебру и геометрию. Одновременно с 27 ноября 1862 г. по 31 августа 1863 г. служит секретарем строительного комитета по постройке «обгоревших» после пожара в 1842 году зданий Казанской семинарии.

1863

Этот год в жизни Евфимия Александровича был ознаменован очень важными событиями.
С 23 марта по 31 августа 1863 г. он состоит помощником инспектора Казанской духовной семинарии. 
2 сентября 1863 года Е.А. Малов утвержден в степени магистра, защитив магистерскую диссертацию по рекомендованной ему ректором академии отцом Иоанном теме – «История мусульманства в России».  Всего в выпуске его IX курса было 6 магистров, 5 старших кандидатов, 7 кандидатов и 3 студента. 
Что касается порядка присвоения степени кандидата, магистра или доктора богословия, то по окончанию духовного учебных заведениях это происходило в соответствии с действовавшими правилами.
С 1814 г. степени кандидата и магистра богословия присваивались выпускникам академий по результатам учебы и полученным знаниям. Степень доктора богословия присуждалась по результатам защиты диссертации. Студентом считался всякий, окончивший полный курс обучения. В 1869 году с принятием нового устава духовных академий порядок присвоения степеней был изменен. Степень кандидата богословия стала присваиваться студентам, окончившим три, магистра богословия – четыре курса обучения. С 1884 г. лицам, наиболее успешно окончившим духовные академии по результатам защиты диссертаций, присуждались степени: «доктор богословия», «доктор церковной истории» и «доктор канонического права»; остальным – звание «действительный студент», соответствовавшее низшей ученой степени выпускника. Студентом академии (семинарии) считался окончивший академию или семинарию, но не защитивший ученую степень доктора или магистра богословия.
Евфимий Малов, бывший во времена учебы в академии лучшим учеником профессора Гордия Семеновича Саблукова, хорошо знал разработанные им основы системы доказательств и искусства полемики в отстаивании христианских истин и ценностей. «Школа Г.С. Саблукова», в которую также входило безупречное знание арабского и татарского языка, стала той основой, на базе которой Е.А. Малов написал свой известный труд: «Торжество Христа над законом Моисея и Магомета». При жизни автора вышло два его издания. Не потерял он своего практического значения и в наши дни, являясь настольной книгой современных православных миссионеров.
Профессор Гордий Семенович Саблуков занимал почетнейшее место даже в то время, когда был уже в отставке. Слово его было авторитетом; без его совета и санкции ничего не делалось. Он составлял, так сказать, высшую инстанцию при решении разных вопросов, особенно по переводу книг на татарский язык.  Его главное внимание было обращено на противомусульманскую полемику, которую он и преподавал в строго систематической форме. Саблуков составил и программу этой науки, стараясь совместить в ней изучение ислама по источникам с опровержение его в сравнении с христианством.
Е.А. Малов считал Гордия Семеновича даже основателем противомусульманской полемики в академии, так как другой не менее известный и уважаемый профессор Н.И. Ильминский систематически ею не занимался.  Когда в 1862 году профессор миссионерских предметов по кафедре противомусульманского отделения Казанской духовной академии Г.С. Саблуков из-за нерасположения ректора Казанской духовной академии Иоанна оставил службу, выйдя на пенсию, он рекомендовал своего лучшего ученика – Е.Малова для перевода. И 26 июля 1863 года тот был перемещен в Казанскую духовную академию бакалавром на кафедру противомусульманского отделения. 

Насколько уважал, любил и преклонялся перед своим учителем и наставником Е.А. Малов можно понять из следующего факта. Гордий Семенович ушел из жизни в январе 1880 года. А через три месяца, 11 апреля 1880 года, Евфимий Александрович дарит на память своему восьмилетнему сыну Ивану его фотографию.
Дарственная надпись на обороте: «Ване Малову на память о дедушке Гордии Семеновиче Саблукове от папаши священника Евфимия Малова. 11 апреля 1880 г. Казань».

С учетом того, что Е.А. Малов продолжил свое пребывание в академии теперь уже в качестве наставника – бакалавра, полагаю, что будет весьма небезынтересно познакомиться с тем, как обстояли и решались служебные, финансовые и бытовые вопросы профессорско-преподавательского состава Казанской духовной академии.
В связи с крайней дороговизной сдаваемых в Казани в наем квартир и маленькими окладами наставников хорошо видно, как важны были для их благосостояния казенные квартиры и с какой радостью они приняли дозволение правления от 1850 года занять их в новых флигелях академии после долгого скитания по дорогим лачугам, то и дело пожираемого пожарами города. Квартиры эти были невелики, но они были совершенно достаточны для холостых и одиноких профессоров и бакалавров, особенно при тогдашней простоте наставнического быта. В каждом флигеле назначено было по 8 квартир, из которых одна отводилась для общей кухни, две квартиры побольше, обращенные на улицу с переднего фасада, для ординарных или экстраординарных профессоров, остальные, немного поменьше – для бакалавров. Разница между ними была, впрочем, очень невелика. Все они имели по четыре окна в одну и по два в другую сторону и одинаково разделены перегородками на три комнаты, переднюю в одно окно, залу в два окна и кабинет – узкую, но светлую комнату, на которую приходилось одно окно по лицу и два боковых – все были даже выкрашены одинаково (дикой краской передняя, желтым кроном зала и зеленым брашнвейном кабинет); после, уже при ректоре Иннокентии, в 1860-х годах их оклеили обоями. Наставники любили жить в восточном флигеле, где помещались одни светские лица; в западном помещалось несколько (2-3) монашеских квартир. Прислуга наставников каждого флигеля помещалась в одной общей кухне флигеля, которую служители делили между собой на углы по соглашению.
Обстановка наставнических жилищ всегда была самая простая. Кое-какие старые вещи, оказывавшиеся излишними, перепадали иногда и на долю наставников, например, излишние железные койки, старые студенческие столы и т. п. Изначально при устройстве квартир они были снабжены одними только длинными ларями, стоявшими в передних комнатах и служившими для наставников складами обуви, черного белья, ненужных книг и всякого хлама. Каждый наставник должен был поэтому обзаводиться квартирной утварью на свой счет, отчего при вступлении в должность непременно входил в долги или эконому, или кому-нибудь из товарищей, простиравшиеся рублей до 150-200, которые и выплачивал потом в течение нескольких лет по частям. Для внешней обстановки он заводил себе обыкновенно письменный стол, конторку, до полдюжины дешевых стульев или кресел, диван, гардероб, книжный шкаф, ручное (редко стенное) зеркало, самовар, необходимую чайную посуду (кухонная и столовая были большею частью общие), стол для чая и обеда, койку добывал у эконома казенную из запасных, и затем надолго успокаивался, считая себя вполне обеспеченным. Со временем, при деньгах, к этой обстановке прикупались по случаю кое-какие другие вещи, но это уже считалось прихотливой роскошью, которой не все поддавались. От того квартиры наставников были обставлены почти все одинаково, по какому-то почти условленному шаблону, разнясь между собою только фасоном вещей, приобретавшихся случайно, в разных местах, с большим или меньшим уменьем и счастьем; это была обстановка полустуденческая, получиновничья, рассчитанная только на то, чтобы кругом не было уже слишком пусто.
Другим дорогим предметом первоначального обзаведения и последующих расходов на должности состояла из принадлежностей костюма. Главной заботой по этой части было завести себе теплую одежду, которая студентам не выдавалось, да еще несколько манишек и нарукавников для приличного выхода, – дневные сорочки стали появляться уже в конце 1850-х и в 1860-х годах. Остальные принадлежности костюма – форменный фрак или сюртук, сюртучная пара, летняя шинель, обувь и ночное белье (даже постельный прибор) выдавались при окончании курса казенные и очень долго служили каждому бакалавру и на его должности, подвергаясь лишь небольшой переделке; форменные фраки, редко употреблявшиеся при явке в аудитории, надевались лишь в торжественных случаях и носились по окончании курса лет по 10 и более.
Общежитие или коммуна, как его называли в 1860-х годах, имело в своем общем владении полное кухонное хозяйство, приобретенное на общий счет. Каждый выходящий из него получал свою затраченную на это хозяйство долю обратно со сбавкой нескольких процентов за каждый год пользования. Точно так же, каждый вновь вступающий в общежитие должен был уплатить свою долю.
Новые вещи приобретались на общий счет и заносились в общий реестр. Прислуга была тоже общая и служила всем членам общежития одинаково. При несложности холостых потребностей, однообразии и строгой регулярности в жизни наставников, в которой все было распределено не только по часам, но даже по минутам, услуг требовалось немного, так что 4-6 наставнических квартир вполне довольствовались одним лакеем и одним поваром, получавшими по 4, потом по 5 и под конец по 6 рублей в месяц. И вероятно служба их была и доходна, и не тягостна, потому что они жили на своих местах очень подолгу.
Текущее хозяйство велось наставниками по месячной очереди. Чередной хозяин  в начале своего месяца принимал от предшественника хозяйственную книжку, в которой записывались все общие расходы до копейки и все оставшиеся от прежнего месяца материалы для стола, и в течение месяца заведовал всеми закупками, заказывал на каждый день стол и контролировал прислугу. За общие деньги готовился только обед, от которого оставалась легкая закуска и к вечеру, вместо ужина. Чай, сахар, закуски для приема гостей, какие случались, не входили в состав общего хозяйства. Обедать собирались все в квартиру чередного хозяина в известный час. Для сервировки этих обедов хозяин должен был поставлять одно только столовое белье (скатерть и салфетки), остальное все было общее. Обед состоял из трех блюд такого же почти качества, как у студентов. Оплата за стол очередному хозяину производилась под конец каждого месяца при сдаче хозяйственной книжки следующему чередному. Общий расход аккуратно делился на доли, причем до копейки высчитывались даже те ничтожные излишки против равных долей, которые происходили оттого, что кем-нибудь из дольщиков в течение месяца накормлен был обедом случайно посетивший его в обеденную пору гость. Хозяйство велось правильно и даже на довольно широкую ногу и имело большие запасы разного соленья на зиму, для чего у общежития было полное погребное имущество. Благодаря внимательности и расчетливости чередных и отчасти сравнительной честности и довольству прислуги, содержание общежития отличалось большими выгодами против частного одиночного хозяйства. По сохранившимся записям расходов общежития восточного флигеля за 1861–1863 годы каждому из членов его месячное содержание обходилось по 6-8 рублей и доходило до 10 только в месяцы каких-нибудь экстренных расходов на годовые запасы и на покупку разных хозяйственных принадлежностей. Благодаря только такой экономии, наставники академии и могли существовать при своем крайне скудном жалованье; но зато всякая, даже небольшая роскошь, все, что выходило за пределы удовлетворения первым насущным потребностям в пище и одежде, для них было уже недоступно. К счастью для них, самая жизнь их слагалась так, что им мало приводилось выходить из своего скудного бюджета, разве только для помощи бедным родственникам, которых у всех у них было довольно.
Это была во всей форме жизнь бедных ученых тружеников, вполне преданных своему высокому делу, жизнь монотонная, бедная внешними фактами, вся ушедшая в умственную работу и одинаковая у каждого, как две капли воды. День начинался часов в 7 утра и до самого обеда проходил, если не в аудитории, то за письменным столом. Около 1-2 часов пополудни члены каждого общежития собирались у своего чередного к обеду, за которым они, таким образом, виделись между собою каждый день. Эти обеденные собрания были самым веселым временем целого их дня. Близко знакомые друг с другом, они все были здесь нараспашку; тут сообщались новости дня, делались замечания о текущих событиях, сыпались остроты, затевались споры. Обед проходил быстро, но после него обеденная компания, расположившись, кто как и кто где, проводила еще с час времени, продолжая веселую беседу.
После обеда некоторые отправлялись делать моцион, другие располагались дома пробежать до чаю новости текущей журнальной литературы. Это легкое занятие, составлявшее отдых после серьезных научных занятий, продолжалось и за чаем, который часов в 5 пил каждый у себя. После чая снова начинались научные занятия за письменным столом и продолжались до вечерней закуски в 10 часов и после нее до сна. Ходить друг к другу вечером, особенно накануне лекции, занятия которой считались священными и неприкосновенными, было не принято. Только ближайшие соседи заходили иногда друг к другу на несколько минут провести вместе короткий антракт между занятиями, пока курилась папироса, и то осведомившись, не мешают ли друг другу. Особых, нарочитых собраний между наставниками было мало; если такие собрания по временам и составлялись, то случайно и без предварительных приготовлений. Чаще они бывали по случаю приезда к кому-нибудь городских гостей, в свободное время перед праздниками и почему-то в день академической бани. Угощений особенных не полагалось; у кого что было в ларе, тот тем и угощал. Какая-нибудь бутылка дешевого рома к чаю или хереса распивалась с таким шумом и весельем, какого не найти было на самом богатом званом вечере. Так праздновались даже и особенные праздники, вроде, например, именин. По всей обстановке таких праздников видно было, что тут сходились люди близкие, которые виделось друг с другом каждый день запросто и во всякое время, люди вполне свои, не имевшие никакой надобности друг с другом церемониться.
Наставническая корпорация продолжала оставаться крепко сплоченной семьей людей, до того близких между собою, что между ними, как людьми, совместно живущими, не считалось нужным даже здороваться при встречах, и притом такой семьей, которая, по богатству своего внутреннего содержания, была каким-то, можно сказать, самодостаточным обществом, мало нуждаясь в связи с обществом внешним. Они действительно почти совсем были чужды внешней общественной жизни, держались в отношении к ней далеко, с застенчивой и робкой подозрительностью, как всякие развитые и уважающие себя бедняки, которые боязливо проходят мимо житейского пира, боясь или обидной насмешки богатого невежества, или просто того, что у них не хватит, может быть, и средств заплатить за съеденный на этом пиру кусок и придется очутиться в глупом положении. Они жили уединенно, имея замечательно мало знакомств на стороне, и то в кругу своих же духовных лиц. Знакомые с ними и с их беднотой духовные лица смотрели на профессорскую службу в академии, как на службу временную, переходную, и серьезно считали академических наставников какими-то еще не пристроенными людьми, только еще ждущими более определенного служебного положения. Да так смотрело на них, кажется, и само духовное начальство, стараясь привлекать их к служению церкви в монашестве или священном сане.
Как люди, окончательно еще не пристроенные, наставники академии воздерживались от вступления в брак и жили одинокими бобылями, аскетами науки. Само начальство не совсем доброжелательно смотрело на семейных наставников, стараясь «избегать» их. Многие из наставников возводили свое безбрачие даже в принцип, серьезно убедив себя, что семейная жизнь вредит научным занятиям.
К 1860-м годам материальное положение наставников сделалось положительно невыносимым. Для увеличения своего содержания им приходилось прибегать к разным посторонним средствам помимо своей прямой службы. Некоторые средства они могли находить в самой академии; такими средствами были разные посторонние академические должности, вознаграждение за преподавание по вакантным кафедрам и за труды литературные. Посторонние должности инспекторов, секретарей, библиотекарей и эконома все были довольно трудные по множеству работы и вознаграждались самыми нищенскими окладами, но нужды наставников так были велики, что ни одна из этих должностей никогда не оставалась надолго вакантною. Даже более других хлопотливая и более других несовместимая с наставническими обязанностями, можно сказать, даже неприличная для наставника академии, должность эконома – и та находила себе ученых кандидатов. Секретарями, как мы видели, служили весьма почтенные лица из профессоров, а библиотекарями бывали даже монашествующие профессоры, архимандриты.
Должности эти, как лакомые куски, делились между всеми преподавателями поровну, и только в редких случаях одно лицо занимало враз две должности. Так же точно делились занятия по преподаванию новых языков, за которое получалось тоже особое вознаграждение.
Одним из важных и долгое время весьма острых вопросов, касавшихся благосостояния наставников, был вопрос о повышениях по службе – из бакалавров и экстраординарных профессоров в ординарные – с которыми было увязано и повышение окладов. До 1860-х годов повышения эти были доступны почти одним только монашествующим наставникам, светские добивались их чрезвычайно редко как бы долго и хорошо ни служили. А вот с 1864 года производства пошли очень быстро; это было едва ли не единственной заслугой архимандрита Иннокентия в глазах служивших при нем наставников.
Кроме академических источников, для усиления своего содержания некоторые из наиболее нуждавшихся наставников в 1860-х годах должны были искать себе заработков на стороне и терять дорогое время на уроки в разных заведениях и даже в частных домах. А наиболее предприимчивые устремились вон из академической службы. Некоторые из них переходили даже на низшие места служения. После 1863 года, когда по новому университетскому уставу в университетах открылись новые кафедры церковной истории, канонического права и философии, кандидатами на эти кафедры выступило несколько наставников Казанской академии.
Вообще, корпорация академических наставников, как и все вообще лица, служившие по духовно-учебному ведомству, отличалась строгой дисциплинированностью, исполнительностью и безмолвным повиновением своему долгу и начальству; но, видно, уже очень туго приходилось ей, когда и она решилась подать свой голос в коллективной просьбе на имя синодального обер-прокурора от 31 августа 1860 года об улучшении своего материального благосостояния. «Штат для Казанской духовной академии, - писали наставники в этой второй просьбе, - Высочайше утвержден 6 июня 1842 года. С того времени в течение 18 лет, особенно в последние 5 лет, цены на все жизненные потребности увеличились вдвое, а на некоторые втрое, и положенные оклады становятся недостаточными для нашего содержания… Особенно резко оказывается недостаточность нашего жалованья в сравнении с учителями здешних гимназий (не говоря об университете), которые получают до 600 рублей серебром, и даже с учителями уездных училищ, которые получают по 300 рублей в год, почти столько же, сколько бакалавры и экстраординарные профессоры академии». Просители желали очень немногого – только сравнить их оклады с окладами наставников в Петербургской академии. Но, несмотря на всю скромность просимой в нем прибавки, ответа на него не получалось с лишком два года.
В начале ноября 1862 года просители решились повторить свою просьбу. Напомнив прежнее безрезультатное прошение, они писали: «А между тем все жизненные потребности в Казани в настоящее время сделались еще дороже, чем в 1860 году, а потому наше положение еще стесненнее, так что, не прибегая к посторонним занятиям, вредным и для здоровья, и для науки, нет возможности содержаться не только прилично, но и безбедно, отчего многие из нас вошли в долги, от которых освободиться не предвидится никакой надежды без особой помощи. Получаемое некоторыми из нас жалованье за прохождение побочных должностей до того ничтожно, что решительно не может вознаграждать отнимаемого им времени; и должности эти проходятся наставниками единственно по недостаточности жалованья за главную должность…».

Еще одно важное событие в жизни Евфимия Александровича в 1863 году – принятие им решения о вступлении в брак. Правда, событие это не стало радостным и счастливым, а, скорее, трагическим, ибо было омрачено болью неоправдавшихся ожиданий, рухнувшими планами и нешуточным накалом страстей. У нас есть возможность с документальной точностью восстановить произошедшее.
Решение о вступлении в брак Евфимию Александровичу далось непросто. С одной стороны, как зрелому мужчине, ему хотелось иметь семейный очаг, любящую и заботливую супругу, растить детей, жить с ними в мире и согласии. С другой – одолевали сомнения: будет ли такое решение правильным с учетом его весьма скромного на тот момент заработка и отсутствия каких-либо накоплений. Родители его умерли, жила их многодетная семья всегда бедно, да и что можно было ожидать, если глава семьи занимал самую низшую должность в церковной иерархии причетника (дьячка, псаломщика). В этом случае брать на себя ответственность за начало построения семейной жизнь можно было только с расчетом на первоначальную финансовую обеспеченность избранницы. Ибо даже снимать собственное жилье при скудной зарплате мужа было бы проблематично. Видимо, и по этой причине для девушек на выданье кандидатура Евфимия Александровича не выглядела особо привлекательной. А для него выбор невесты упирался не только в личные качества избранницы, но и в размер приданого, где должны были присутствовать не только условные «ложки, поварешки, перина и подушки», но и жизненно необходимая на первое время финансовая поддержка.
Его избранницей стала дочь священника Константина Павловича Полетаева (1819-23.10.1878) – Аделаида, ок. 1944 года рождения. Ее мать Любовь Михайловна (1823-23.10.1848) , умерла через несколько лет после рождения дочери. Константин Павлович сначала служил священником Николо-Ляпуновской церкви в Казани, с 1859 года – экономом Казанской духовной семинарии, с 1867 года – экономом Казанской духовной академии, с 1870 года перемещен к Вознесенской церкви г. Казани. 
Что касается близких Константина Павловича, то у него было два брата. Михаил (1814-06.09.1871), священник Казанской Николо-Низской церкви, женат на Анне Михайловне Павловской (1820-13.03.1837) . Николай (ок. 1820-17.03.1884), в 1863 г. служил исправником в г. Мамадыш Казанской губ., затем коллежским асессором в Казани. Их отец – Полетаев Павел Иванович (1784-27.05.1829), священник Казанской Николо-Низской церкви, женат на Марии Ивановне (1795-01.10.1847). Все похоронены на Арском кладбище в Казани.

Осознавая значимость предстоящего события Евфимий Александрович за два дня до венчания обращается за благословением на брак к Преосвященнейшему Афанасию .
Вот как он сам описывает происходившее:
 «19 числа Июля 1863 г. я был у Его Высокопреосвященства Преосвященнейшего Афанасия, Архиепископа Казанского и Свияжского. Я приходил испросить благословение на вступление в брак с дочерью священника Полетаева. Преосвященнейший принял меня очень ласково. Еще прежде 11 числа Июля он обратил на меня внимание, когда я прибыл на публичное испытание в духовн[ое] Каз[анское] училище.
– Кто это? - спросил он ректора училища о. Лепоринского, когда я вошел, поклонился и сел на стул, - не немец ли какой?
– Нет, это наставник Сем[инарии] г. Малов, - сказал будто о. Лепоринский.
По окончании экзамена, когда Владыка был отозван о. Лепоринским на чашечку чаю и
когда я подходил к нему принять благословение, он довольно приветливо сказал мне:
– Давно ли вы возвратились из Англии? (Это Владыка делал, вероятно, лестный комплимент моей окладистой рыжеватой бороде).
– Я еще не был в Англии, ваше Высочество, хотя бы и желательно было побывать там.
– А, ну извините! А я думал, что вы недавно возвратились из Оксфорда или Кембриджа, когда увидел, как вы взошли, - сказал Владыка.
Все так[им] обр.[азом] приятно шутили над моей бородой, говорили, что сам Владыка обратил по ней на меня внимание.
На публичном испытании в самой Семинарии 12 числа Июля Преосвященнейший заметил, что я слишком разнохарактерные предметы читаю. Я отвечаю, что последний предмет я читал временно по поручению за смертью одного из наставников...
Все это подало, между прочим, другим повод думать, что Преосвященный обраща-ет на меня внимание; потому что со мной говорил хоть не много, а с другими не говорил.
Итак, когда я явился к Владыке 19 числа часов в 11 утра, он принял меня, как уже сказал, ласково, как знакомого.
– Я так и буду вас звать англичанином, - сказал он, когда благословил меня, - Я вас благословил уже на бумаге, - прибавил он.
– Мне желательно было принять лично ваше отеческое благословение.
– Вот благословил; хорошо, что вы вздумали жениться теперь. Не всем же в монахи идти. Будете лучше жить. У холостого в квартире нет никакого порядка и опрятности. А жениться в пожилых годах нехорошо. Не дождешься детей и, пожалуй, оставишь сиротами.
– Пожалуйте, - сказал он и отправился в гостиную.
Я отправился за ним. Он сел на диван и пригласи меня сесть, указав на ближайшее к нему кресло. – Что это значит, - думаю я.
Владыка позвонил. ……………………….. Он приказал подать чаю. За чаем он спросил меня о моих летах и о летах невесты. Мои 27 лет и невесты 19 показались ему лучшей порой. Я сказал, что я 16 лет учился, до 10 был представлен в школу и около года на должности.
– Сосчитал легко, - сказал он и добавил, что сам он учился с академией 12 лет. 21/2 года пробыл он в училище, 5 в семинарии и 4 в академии. Передавал, как он, будучи малюткой, забирался в коробку своего отца причетника и как вытаскивал оттуда книги, какие там были и изучал их.
– Где вы будете жить? - спросил…».
Полный документ см. в конце текста в разделе «Дополнительные материалы». № 6.

А далее в намеченный молодыми день венчания происходило то, что описано в дневни-ковых записях самим Е.А. Маловым:
 «21 Июля [1863 г.] назначался день моего брака с Аделаидой. Накануне прибыл ко мне братец Ник[олай] Алек[сандрович] Я передавал ему в ночь на 21е число, как много мне обещается приданого имением и деньгами. Но в то ж время я прямо рассказал, как знаво можно надеяться на исполнение обещанного. Главное, что внушало опасения и что побуждало меня принять решительные меры предосторожности – это матрона – ночная кокушка  К. Павловича. От нее половина родственников К.П. не пожаловали ко дню брака в его доме. От нее и сам я не раз слышал обиды. Я ясно видел, что эта матрона пользуется такими широкими правами в его доме, какими владеет законная жена мужа. Я должен был опасаться ее. Но это не все. К. Павлович известен в городе как искусный и записной картежник. В бытность мою женихом он очень редко ужинал с нами. Два раза игроки соби-рались и играли в его доме. Все это заставляло меня думать, как бы нее остановилось дело на одних обещаниях и как бы не пришлось мне кусать после локоток. Это основания покрупнее. Из других причин можно указать на хвастливый характер Конст. Пав. Как я его узнал, можно указать на его недобросовестность поделать экономию при семинарии.
Итак, настало утро 21 Июля. К нам в квартиру явилась родная бабушка Аделаиды Мария Ивановна. Старший мой братец Николай Александрович высказался о нашем намерении переговорить серьезнее о приданом. Она сказала, что она ничего не знает, что ее от всего отстраняют, что мы бы сами приняли меры предосторожности. И не одна она говорила об этом. Парул[х?]ина Александра Константиновна, родственница Полетаевых и Пиоиевы[?] тоже родные им, не раз говорили мне, чтобы я не вешал уши. Я передал и это Ник. Ал.  По совету бабушки мы отравились к Михаилу Павловичу Полетаеву. После приветствий братец мой начал:
- Любезный сватушка, нам бы желалось знать, какое приданое вообще дается за вашей племянницей?
Он несколько взволновался и сказал:
- Еф. Ал. знает об этом. Я одно вам скажу, что ни один протопоп в Казани не в состоянии собрать так дочь свою, как собирает мой брат Константин. Ведь мы знаем, как собирает напр.[имер] Иорданский, Лепоринский.
Быть может, Михаил Павлович еще бы распространялся на эту тему, но братец мой сказал:
- Ну, благодарим вас. Но ведь нужны еще деньги? – продолжал брат.
Досада Мих. Павл. была еще заметнее. Но он опять сдержался и сказал:
- И об этом знает Еф. Алек. За ней деньги будут.
- Но ведь это все на одних словах, - перебил брат.
- Нам бы хотелось видеть это на самом деле. За ней будет 1000 руб. сер.  Ну и хорошо, – сказал брат мой и добавил, - так пригласите сюда и вашего братца К. Павл., вот здесь и Ник. Павл. Все, значит, и будем покойны .
- Да не беспокойтесь, - говор. Мих. Павл., - я старший брат К.П. и вы. Мое слово – Константиново слово. Да пригласите же, пожалуйста!
Ххххх хххххх [неразборичво] Маше, которую злые языки считают дочкой самого Полетаева и матроны. В это время вдруг К.П. то тронулся  судьбою родной своей дочери.
Он горячился, бегал по зале и кричал:
- Вы убили, мил. госуд. , дочь мою, мое единственное сокровище, она теперь лежит, ее оттирают…
Я бросился в гостиную, из которой ведет дверь в столовую, едва надавил и стал в слезах прислушиваться, что делает[ся] в столовой комнате, где слышен был голос невесты. Я упрашивал Криваксина :
- ххххх [неразборичво], сходите, узнайте что делается с Аделичкой…
Но он отвечал, что с ней дурно и ушел от меня. Вокруг меня было тихо, я закрыл глаза белым платком и плакал, и слушал. Дверь по временам из столовой понемногу растворялась, я заключил, что за мной наблюдают. Вдруг я слышу дов[ольно] твердый, спокойный голос невесты:
- Что же, пусть плачет, вероятно, в слезах он находит утешение.
Я понял ясно, что ничего дурного с невестой и не бывало, и что ее ххххх  [неразборичво] отец и дядюшки разыгрывали со мной дов.[ольно] смешную роль. Они думали запугать мою любовь к Адели и вынудить меня отказаться теперь от своих требований.
Но я думал, что обмороки теперь не в моде, что, согласившись теперь уступить этим хвальбишкам  и поверить на слово – значить после плакать всю жизнь. На это же самое указывал и мой брат, говоря:
- У невесты нет матери, у жениха – ни отца, ни матери. Надобно же нам позабо-титься об их будущности. Под венцом один час простоять не долго, а жить придется целую жизнь… Если бы у вашей дочери была жива мамаша, мы бы ни о чем и не заботились.
Все это заставило меня крепиться и ждать исполнения обещанного. Я вышел и встретил на крыльце брата. С ним я пошел в квартиру Семинарии. Здесь же мои родные ждали нас с нетерпением. Они все были удивлены действиями Полетаевщины. Вас. Яковлев. Михайловский, бакалавр Академии, мой шафер поцеловал моего брата за то, что вступился за меня, не отдал в обман, за то, что дал нему урок на будущее время и сказал пословицу насчет гордых похвальбишек Полетаевых: «Хвальбишку от богатого не различишь».
До 4х часов вечера все мои родные ждали: не образумятся ли гневные и гордые Полетаевы, не пройдет ли с ними белая горячка, не пришлют ли за нами. Все было напрасно. Никто не приходил. В городе, между прочим, все почти знали о пышной свадьбе, все ее ждали, и вот теперь любопытный народ (как рассказывали в тот день и до сих пор жужжат) толпился у помоста церковного, около дома свящ. Полетаева, по улице Архиерейской, певчие в парадной одежде стояли на крыльце церкви и ждали уговора, но я верил великим, твердым и хххххым обххххх [неразборичво]. Я просил этого толстого купчину уговаривать Полетаева, но он только моргал глазами, пожимал плечами.
Здесь я был удивлен до невероятности. Прежде весь дом Криваксина говорил мне почти постоянно о предосторожностях, высказывали свое омерзение к дому Константина, у которого живет падкая матрона, и твердили, что ноги их не будет в его доме, как скоро я возьму Адель из этого вертепа. Теперь все эти услужливые друзья были против меня и не только что молчали, а громко и дерзко говорили в пользу Конст. Павлова [Павловича]. Вот где я изучал жизнь: без Константина они со мной заодно, со мной искренни, задушевны, при нем они официально на его стороне. А это портило дело и мешало успеху и успокоению, потому что еще более поддерживало гневное сердце в Константине Пав.
Я забыл еще упомянуть одно обстоятельство. И забыл потому, что оно было ложно и не сделало в моей памяти резкой черты, напротив, как-то болезненно я припоминаю о нем. Дело в том, что Константин прежде, т.е. в три месяца моего жениховства ни разу не оказавший совей дочери-невесте ни одной ласки, ни одного отеческого поцелуя, а расточавший свои приветливые слова и нежности матроне и ее плем.[ени].
Между всеми этими разговорами, без сомнения, происходили паузы, в которых ко мне подходил брат Конст. Павловича Никол. Павлов. и свояк – купец Яков Прокофьевич Криваксин. Николай Павлович считался прежде богачом, т.к. он в настоящее время исправником в г. Мамадышах . Но человек он флегматический. Спокойный и холодный он молча ходил по комнате, иногда разведет руками, качнет головой, как-то бессмысленно поглядит на окружающих, и только я подходил к нему, с слезами упрашивал его успокоить гордого, гневного и разъяренного Константина, но Николай говорил одно:
- Что же теперь делать!, - и отходил от меня.
Ему следовало бы только сказать:
- Брат, я даю, что обещано нами, - вот и все, делу конец. У него, как хвалились все они 30 тысяч. Что ему после этого одна тысяча? Копейка.
Криваксин, выступав перед тем как-то важно, заговаривал вкрадчиво и доходил до крупного разговора:
- Что это вы делаете, Еф. Ал.
- Посудите сами, - говорил я ему, - вам известно, как я жил женихом, как живет ваша Адель и ее папаша.
- Знаю, знаю, - сказал он, как бы принимая участие и как бы понимая всю справедли-вость и даже необходимость наших требований. Но потом сказал, рассердившись:
- Ведь не было условий… Да поххххх [неразборичво] я неххххх ххххх [неразборичво].
Послали за К. Пав. – не оказалось дома; сам Мих. Пав., будто, ходил за ним, тоже не застал дома – уехал куда-то. Мы ушли. Через несколько времени приходим мы к К. Павл. У него были все его братья и свояк с зятем. К. Пав. явился к нам, оправил на себе рясу.
Никифор Ал. заметил:
- Что это вы дома так ххххх [неразборичво]?
- Да мы не сельские, знаем приличии, - и он ударил на слове «сельские».
Потом мы трое (т.е. я – жених, К.П. и Ник. Ал.) сели по надлежащему в гостиной. Никиф. Ал. начал:
- Вам известно наше желание? Ваши родные наверно передали вам.
- Известно, но только позвольте заметить, моя гордость оскорблена вами донельзя.
Жених:
- Позвольте, папаша! Ххххх  [неразборичво] теперь не о гордости, а о средствах к жизни, об обеспечении.
Отец невесты:
- О каком обеспечении? Я обещал вам ввести вас на время в дом свой (хотя он не его, а церковный), а если вам не понравится – нанять для вас квартиру, и содержать вас там, ведь вам все это было говорено.
Мой брат:
- Так-то, так; но все это одни слова.
- Ваш жених уже сам в летах, он должен быть самостоятелен, а не смотреть из чужих рук.
(Вставши с дивана и уходя в залу):
- Да что это такое? Значит вы торговаться пришли сюда?
(Обращается к жениху):
- Вы бы, мил[остивый] госуд[арь], заранее говорили об этом.
- Да и теперь не поздно, - сказал я, – Только вы напрасно придаете иное значение нашим словам.
- Какое значение? – кричит все громче и громче отец невесты.
Он начал ходить по зале, схватил в руки спичницу-коробочку, бросил ее шибко на окно, рванул на себе что-то, вообще все более и более горячился.
- Позвольте, сватушка, - заговорил успокоительно брат мой, - первая брань лучше последней.
- Да чего же смотрели вы, Еф. Ал., - говорит папаша.
- Да я ждал, что вы исполните свои обещания.
- Какие?
- Отдадите мне обещанные деньги.
- Я и сам отдавал двух дочерей, и все же не без денег, - начал, было, мой брат.
- Да вы что мне указываете? Ваши дочери за сохами ходили.
- За сохами ходили, да за священников угодили, - ответил брат.
Обратившись ко мне, Полетаев сказал:
- Ишь вы, назвали сюда каких деревенских торгашей; ступайте с ними на толчок, да и ройтесь там, не отыщете ли себе невесту.
На этот фарс ничего нельзя было отвечать порядочному человеку. Мы молчали, но Полетаев, видя себя торжествующим, обратился к моему брату и сказал:
- Я с вами не имею дела; ступайте вон!
Брат вышел и на крыльце стал дожидать меня.
Полетаев обратился ко мне, и, тыча пальцем в воздух, по прямой линии к моему лицу, сказал:
- Вы глупы, мил. госуд. В вас нет самостоятельности. Ввязал в свои дела посторонних. Делайте что-либо одно: или подайте кольцо, или ступайте, надевайте сюртук и идите к венцу, оставивши всех этих сельских торгашей. Назвали сюда каких деревенских скотов. Я думал, что вы вызовете их порадоваться, а не торговаться.
Он ходил взбешенный из угла в угол.
Жених:
- Я не приглашал посторонних вмешиваться в свои дела. Старший брат был мне с малых лет родным отцом. Так что же?
 - Не заплатить ли вы хотите моими деньгами ему за воспитание?
- Что же говорите вы, папаша?...
Собрание народа суетилось, расспрашивало, предполагало и с нетерпением дожидалось видеть нашу свадьбу, и при всем том ничего, однако, не дождалось, и должно было разойтись.
Вечер… Квартира моя при Семинарии; родные мои, обстановка квартиры…
В своей квартире мы поплакали все довольно . Все мои родные были, да теперь сильно привязаны ко мне. Они любили и любят меня горячо. Я неоднократно искренно упрашивал их посетить мой брак, утешить меня при этом торжестве, писал им, что без них в эти дни, радостные у всякого, у кого они бывают, мне приходится проливать слезы…
И благодарю я родных: они все приехали (кроме зятя, коему нельзя было приехать, так как в его селе предположен был сбор священноцерковных служителей в проххх [неразборичво] Архиерея). И что же? Вышло, что они расходовались напрасно. За расходы их вознаградило только то, что все они свиделись между собою…
Все прослезились, все говорили о гордости Полетаева, который дозволил себе такие грубые, низкие и пошлые выходки, на которые и бывает способен только тот, кто подличает пред совестью; не говоря о начальстве, кто не имеет должного образования, корчит из себя надутого аристократа.
Старший братец Николай Александр. очень верно высказывал свои замечания. Как человек практический он смог понять, когда не оказывалось дома К. Полетаева, что у них нет денег.
- Уверяю тебя, братиша, - говорил он мне, - что у них нет даже и одной тысячи. Иначе, - прибавлял он, - к чему вся эта беготня, к чему такие гордости и горячка. Были бы денежки – они спокойно бы представили их; тогда мы действительно бы немного должны были скраснеть , а то, смотри – какую они бурю подняли... Если брат К.П. имел у себя в кармане, то и они должны были бы теперь его выручить, но и они как будто не принимали в нем участия. Это потому, что у них…».
Полный документ см. в конце текста в разделе «Дополнительные материалы». № 7.

Можно только представлять, в каком стрессовом и подавленном состоянии после произошедшего пребывал Евфимий Александрович. Во всяком случае, четыре последующих года мысли о создании семьи у него не возникали.

26 июля 1863 г. Казанское духовно-учебное управление Ведомства православного исповедания при Святейшем Синоде направило в Правление Казанской духовной академии подписанное обер-прокурором Святейшего Синода уведомление (см. ниже) за № 5391 о присвоении Малову Е.А. степени бакалавра Академии. В нем, в частности, говорилось: «…на кафедру противо мусульманской Полемики перемещен учитель Казанской Семинарии Ефим Малов с усвоением ему звания Баккалавра Академии. Предлагаю о сем Академическому Правлению для надлежащего распоряжения».
Полный документ см. в конце текста в разделе «Дополнительные материалы». № 8.

Итак, академическая служба Е.А. Малова в качестве бакалавра началась 26 июля 1863 года и продолжалась вплоть до выхода его в отставку 15 августа 1911 года в звании заслуженного ординарного профессора.
Что же касается дел академических, то историк Казанской духовной академии П.В. Знаменский писал, что в «лице Е.А. Малова миссионерское отделение Академии приобрело весьма энергичную силу не только для своей науки, но и для практических интересов Казанской миссии».  Особенно, учитывая, что Евфимий Александрович в совершенстве владел татарским языком, детально знал христианскую, иудейскую, мусульманскую религии, их догматы и источники.
Возвращаясь же к теме, о которой говорилось выше – о мизерных окладах преподавателей Казанской духовной академии, и о том, что в 1862 г. в своем прошении они писали: «…нет возможности содержаться не только прилично, но и безбедно, отчего многие из нас вошли в долги, от которых освободиться не предвидится никакой надежды…», то здесь наметились положительные изменения.
Глас вопиющего, наконец, дошел по назначению. От 18 сентября 1863 г. пришел ответ, что, согласно определению Святейшего Синода от 24 июля/7 августа 1863 г. 20 августа Государь Император соизволил повелеть: «С 1 января 1864 года оклады содержания состоя-щих на службе при Казанской духовной академии сравнять с положенными служащим при Петербургской духовной академии с тем, чтобы дополнительная в сей предмет сумма 2549 рублей 70 копеек отпускаема была из духовно-учебного капитала…» Новые оклады с присо-вокуплением последовавшей прибавки распределены были таким образом: ректору 1858 рублей (прибавлено против прежнего оклада 658 рублей), ординарным профессорам по 858 (прибавлено 143 рубля), экстраординарным и бакалаврам 429 рублей (прибавлен 71 рубль).
Все эти прибавки были незначительны и не вносили в материальную жизнь наставников почти никакой сколько-нибудь заметной перемены к лучшему. Именно после этого и начались усиленные попытки некоторых наставников перейти в университетскую службу. Видимо, по этой причине в 1865 году состоялось еще одно увеличение окладов: ординарным профессорам по 342 рубля в год, что составляло полный оклад в 1200 рублей, экстраординарным по 471 рублю – полный оклад 900 рублей в год, бакалаврам по 271 рубль – полный оклад 700 рублей.
Новые оклады произвели более заметное увеличение благосостояния в быте наставников и сразу прекратили обнаружившееся между ними стремления к выходу из академической службы. Лучшим показателем возвышения их благосостояния было увеличение между ними числа браков, которых так мало было прежде. Только за два года, начиная с 1866, когда началось получение новых окладов, вступили в брак три бакалавра, в числе которых был и Е.А. Малов, а за два следующих – еще трое. Нельзя не упомянуть здесь и то немаловажное обстоятельство, что само духовно-учебное начальство стало снисходительнее смотреть на семейных наставников и перестало «избегать таковых» в самых даже академических зданиях, отводя им казенные квартиры.
Замечательно, что первым из ректоров, допустившим такое нарушение старого обычая, был ректор Иоанн, который прежде резче всех отзывался о женатых наставниках. В 1863 году он дозволил остаться в прежней казенной квартире женившемуся в этом году бакалавру Красину; жена которого стала первой дамой, которой удалось проникнуть в холостое наставническое общежитие восточного флигеля академии. После этого примера в своих казенных квартирах оставались и другие наставники, вступавшие в брак с 1866 года, кроме профессора Малова, который в непродолжительном времени после брака изъявил намерение принять священный сан.

В 1863 году опубликованы работы Е.А. Малова:
Вейль Густав. Историко-критическое введение в Коран. Перевод с немецкого языка и предисловие Е.А. Малова. Труды Киевской академии, 1863, октябрь. (повторно – Миссионерский противомусульманский сборник. 1875. Выпуск VI. Казань).

1864

В 1864 году Казанская Академия проводит реорганизацию своих миссионерских курсов. С этой целью сюда приглашен профессор Казанского университета Николай Иванович Ильминский, а тот, в свою очередь, привлек бакалавра Евфимия Малова, который еще студентом специально занимался этой тематикой.
«…Нас собралось трое, – писал Н.И. Ильминский, подразумевая себя, В.Т. Тимофеева и Е.А. Малова, – Стоит подумать, как Господь Бог собрал нас, одного из сохи, другого из степей киргизских, третьего из семинарии. И все-то мы в сложности составляем одного порядочного человека, точь-в-точь как слепец и хромец в старинном русском апологе. Я лингвист и переводчик, имеющий, однако же, постоянную нужду в Тимофееве, как живописец в натурщике; кроме того, я порядочно изучил магометанские книги на арабском языке. Малов – натура, как будто нарочито созданная для практического миссионерства; при том он историк миссии и искусный наблюдатель нравов, умственных и религиозных понятий татар». 
С воодушевлением Евфимий Александрович принялся за преподавание своего любимого предмета, который с этих пор сделался делом всей его жизни, и вместе с тем стал полезным сотрудником Николая Ивановича Ильинского в деле татарских переводов, цензура которых так же в 1864 г. была поручена бакалавру Е.А. Малову. . Весь первый год своей службы он посвятил подробному изложению студентам истории противомусульманской миссии в России с древнейших времен до открытия миссионерских отделений при академии и только под конец года прочитал 3-4 лекции, в которых предложил слушателям критику Корана и мухаммеданства. С 1864 года он стал преподавать и самую полемику против мусульманства по обширной программе, выработанной в главных чертах еще Г.С. Саблуковым. 
Отделение в своем новом составе, таким образом, почти с первого же года определило задачи своей будущей деятельности и с научной, и с практической стороны. Практические задачи его были: переводить и издавать на народном языке священные, богослужебные и вообще христианско-просветительные книги, обучать татарских детей в школе, по вакатам делать научно-миссионерские экскурсии в татарские селения, изучать религиозное состояние татар и испытывать меры к их обращению и укреплению в христианстве. Все это должно было делаться на виду у студентов отделения, частично даже с их содействием. Но только лишь отделение выработало эту программу, как в 1864 году подверглось разрушительным административным мероприятиям нового ректора академии архимандрита Иннокентия…
По его решению из трех отделений против мусульманства осталось только два, а третье перепрофилировали для изучения буддизма вдобавок к одному уже имеющемуся. На все отделения оставлен один преподаватель Н.И. Ильминский, с придачей ему в помощь практиканта В. Тимофеева, а бакалавру Малову поручено преподавание нравственной философии и библейской истории.
Такое распоряжение вызвало сильный протест со стороны профессора Ильминского: 16 сентября он подал в правление прошение, в котором, изъяснив, что на отделении и раньше было трое преподавателей и что в 1863 году он взял на себя только преподавание одних языков, он решительно заявил свое несогласие преподавать еще и противомусульманскую полемику, так как и не может исполнять вновь возлагаемых на него обязанностей по своей университетской службе, и просил правление или по-прежнему оставить его при преподавании одних языков, или же вовсе уволить от службы при академии. При подаче прошения ректору он и лично беседовал с последним, стараясь растолковать ему свои планы относительно миссионерства и необходимость на отделении бакалавра Малова. Но с архимандритом Иннокентием трудно было столковаться, когда он что-нибудь уже забрал себе в голову; он готов был скорее пожертвовать самим профессором Ильминский, чем своими решениями. В этой ситуации профессор Ильминский решился писать к исправлявшему тогда должность обер-прокурора Святейшего Синода князю Урусову: «…И что же? Теперь, когда после многолетнего блуждания ощупью мы начинаем чувствовать под своими ногами твердую почву и когда надеемся показать давно ожидающему правительству реальные плоды наших знаний – все наше дело рассыпается… Это было сделано совершенно неожиданно для меня... От имени академического правления отец ректор в тиши своего кабинета начертал это знаменитое постановление, потихоньку стащил его к владыке, владыка подписал – и дело кончено. Больно мне было и то, что Малова отнимают от миссии… Прошу вообразить Малова, к;к и с чем он должен был явиться на кафедру нравственной философии на другой день по объявлении распоряжения, застигнувшего его врасплох… я прошу или оставить меня при преподавании языков… или уволить вообще от академической службы». В заключение, на случай своего увольнения из академии, профессор Ильминский просил князя взять в свое покровительство бакалавра Малова и Тимофеева.
Ильминский не ошибся в своих предположениях о намерениях ректора. Последний задорно решился доказать, что может обойтись и без Ильминского с Маловым, однако, так и не найдя никого подходящего на замещение вакантной должности, ректору волей-неволей пришлось выбирать все-таки между ними двумя. Он остановился на последнем. К счастью, духовно-учебное управление Святейшего Синода пожелало серьезнее вникнуть в это дело и затребовало его в Санкт-Петербург все полностью, со всеми бумагами. Рассмотрение продолжалось очень долго, 28 июня 1865 года состоялось определение Святейшего Синода, которым все сомнительные нововведения ректора Иннокентия были отменены, и ему оставалось только исполнить этот указ, снова пригласив Н.И. Ильминского к занятиям на отделении. После этого деятельность противомусульманского миссионерского отделения пошла без особенных помех. Н.И. Ильминский взял на себя две лекции, Е.А. Малову предоставили одну, Тимофеев, как и прежде, являлся к студентам в послеобеденное время по три раза в неделю.
С того же 1863 года, в котором началась бакалаврская служба Е.А. Малова, началась и его обильная статьями литературная деятельность, почти вся посвященная тоже миссионерскому вопросу. Первый его труд был напечатан в октябрьской книжке «Трудов Киевской академии» 1863 года. Это был труд переводный: «Историко-критическое введение в Коран» Густава Бейля, с предисловием переводчика. Потом с 1864 года в «Руководстве для сельских пастырей» начался целый ряд его миссионерских дневников, из которых видно, что в своей деятельности он не ограничился только преподавательским трудом, но в то же время старался приложить свои знания к практике, в опытах непосредственного обращения с крещеными и некрещеными татарами. Миссионерское отделение приобрело в нем весьма энергичную силу не только для своей науки, но и для практических интересов Казанской миссии.
Благодаря совместным трудам Н.И. Ильминского, Е.А. Малова и В.Т. Тимофеева в Казани возникла начальная школа для детей крещеных татар, открытая на частные средства и помещавшаяся первое время в подвальной комнате частной квартиры в Академической слободке. Начало этому чрезвычайно важному событию было положено в августе 1864 года, когда Н.И. Ильминский обратился к г. попечителю Казанского учебного округа с ходатайством о дозволении открыть ему частную школу для первоначального обучения детей крещеных татар в Казани. По его желанию учителем был назначен В.Т. Тимофеев, который должен был жить на одной квартире с учениками, чтобы иметь за ними непосредственный надзор. Главное наблюдение за школой было вверено Н.И. Ильминскому и Е.А. Малову, которые, при поступлении учеников в школу, обходились без всякого содействия со стороны начальства, имея в виду опыт, что иногда самое деликатное вмешательство властей способно зародить в крестьянах недоверие и опасения. Родителям учеников была предоставлена полная свобода привозить своих детей в школу и увозить их из нее, когда угодно и удобно. Так возникла Казанская крещено-татарская школа, сделавшаяся в последствии рассадником многих инородческих школ в Казанской и соседних с нею губерниях.
Трое учеников (Ефрем, Павел и Борис) только-что зачинавшейся татарской школы почти ежедневно приходили к Е.А. Малову одни или в сопровождении своего руководителя В.Т. Тимофеева. Зачастую к их беседам присоединялся и квартировавший здесь В.Н. Витевский . Дело в том, что чуть ранее, в половине января 1864 года, этот молодой человек – Владимир Николаевич Витевский, прибыл в Казань из села Подвалье Симбирской губернии для подготовки к поступлению в Казанский университет. На некоторое время он поселился у Е.А. Малова, бывшего тогда еще холостым и проживавшем в своей квартире в академии.  Объяснение этого факта заключается в том, что старший на 4 года брат Евфимия Малова – Петр Малов, служил священником в этом селе и был женат на старшей сестре Владимира Витевского – Елене (Елизавете) Витевской. Таким образом, старший брат Евфимия и старшая сестра Владимира составляли семейную пару, и Евфимий Александрович посчитал бы непорядочным и грешным для себя делом не оказать содействие и не приютить на время приехавшего в незнакомый город для поступления на учебу пусть и дальнего, но все же родственника.
В архиве Н.И. Ильминского, сохранившемся после его смерти, содержатся материалы авторов, ведших с Николаем Ивановичем активную переписку. Прежде всего, здесь выделяются ближайшие сотрудники по части народного образования, его воспитанники и соратники, в числе которых немалое место занимают материалы переписки с Е.А. Маловым за 1865-1868, 1874, 1876-1878, 1881-1884, 1887, 1889-1891 гг.

В 1864 году опубликованы работы Е.А. Малова:
Четыре дня среди мусульман. Руководство для сельских пастырей. Киев. 1864.

1865

В июле 1865 года произошло событие экстраординарное в жизни Е.А. Малова. Он, один из самых молодых профессоров академии вдруг был лично вызван в стольный град Санкт-Петербург для доклада о путях активизации миссионерской деятельности православной церкви на примере Казанской духовной академии и представлялся по этому поводу самому господину обер-прокурору Святейшего Синода графу Д.А. Толстому. Граф подробно расспрашивал его, в том числе и о Казанской крещено-татарской школе и обещал ей свое содействие и покровительство. 
В своем отчете о ревизии Казанского учебного округа граф Д.А. Толстой доложил Государю: «Доселе благами просвещения в Казанском округе пользуются едва ли не исключительно дети из среднего и высшего сословий; народ, как русский, так и инородный, почти лишен его. Между тем инородцы обитают в большом числе почти во всех губерниях этого округа, в том же невежестве, в котором находились несколько столетий тому назад, и притом в отчужденности от русского элемента. Просвещать инородцев, сближать их с русским духом и с Россией составляет, по моему мнению, задачу величайшей политической важности в будущем. В прошлом году два частных лица, по убеждению и призванию, положили начало действительного и прочного миссионерства. Профессор университета Ильминский и профессор духовной академии Малов учредили на собственные средства школу для крещеных татар. Школа эта заслужила всеобщее сочувствие, а теперь устраиваются с тою же целью две небольшие татарские школы в уездах, где преподавателями будут молодые татары, обучавшиеся в казанской школе. Оказав этой школе все зависящее от меня содействие, я предполагаю сделать из нее со временем центральное татарское училище, связывая с ним все татарские школы, которые удастся устроить как в Казани, так и в смежных с нею губерниях».

С 21 декабря 1865 года Евфимий Александрович преподает в академии и еврейский язык, позднее занимает должность профессора на кафедре еврейского языка и в течение двадцати лет, по 1884 год, ведет этот курс.
Говоря о жизненном пути Е.А. Малова, мы не раз убеждаемся, что он не только ученый-богослов, но и миссионер-практик. Немалая часть его жизни прошла в разъездах по самым разным углам Казанского края, где он вращался среди крещеных и некрещеных татар, неутомимо неся истину православной веры в самую гущу народа.
Что же касается научных изысканий, то большой интерес с самых первых лет работы в академии Е.А. Малов проявляет к изучению этнографии народов Поволжья. Многочисленные наблюдения за их бытом, полученные во время его поездок по уездам Казанской губернии, становятся тем фундаментом, который ложится в основу последовавших этнографических исследований. Значительный интерес миссионер уделяет не только изучению быта и уровня жизни, но и всей системы морально-нравственных ценностей казанских, крещеных татар, чуваш, и особенно татар-мишар.
В течение 1865 года бакалавр Малов, увлеченный высокой идеей православной противомусульманской миссии, в своих печатных статьях старался настойчиво проводить мысль о необходимости устроить хоть какие-нибудь миссионерские учреждения, при которых могли бы, между прочим, найти приложение своих знаний и студенты миссионерских отделений академии, указывал даже на источник, из которого можно было бы почерпнуть нужные средства для содержания приволжской миссии – именно на доходы с аренды отстраивавшегося тогда семинарского здания на Воскресенской улице в Казани. Но указание Маловым в статье «В духе христианина» на эти доходы, которые он исчислял приблизительно в 15000 рублей в год, оказалось невзначай личной обидой для ректора Иннокентия, который, принял такое крупное исчисление доходов с семинарского здания к сердцу и написал против его статьи и опубликовал брошюру-опровержение под заглавием: «Диво с дивом в «Нескольких словах о необходимости приволжской противомусульманской миссии» (Казань, 1865) – чрезвычайно курьезное произве-дение. Ректор Иннокентий вступился за арендные деньги с семинарского здания, как за свои, и старался свести их исчисление к нулям, из которых язвительно и выделял дерзкому прожектеру [Малову], вместо 5000 рублей, желательных ему для миссии из 15000 дохода, «пять нулей».
Учитель и соратник Е.А. Малова Николай Иванович Ильминский «был крайне возмущен этим дивом ректора и написал против него статью, чрезвычайно сильную, в которой резко выс-тавлял на вид злоупотребление автора текстами Св. Писания и задорное глумление над святым делом христианской миссии… Статья эта была послана им Аксакову  в газету «День», но газета эта занята была тогда каким-то другим животрепещущим вопросом, кажется, еврейским, и отложила печатание статьи, потом скоро была запрещена, и статья осталась ненапечатанной. Николай Иванович как-то вскоре вытребовал ее к себе и подарил на память Е.А. Малову».

Что касается ректора Иннокентия, то судя по отзывам современников, он не упускал возможности использовать служебное положение; и некоторые его весьма темные дела особенно бросались в глаза.
Архимандрит Иннокентий перешел в академию с должности ректора Казанской духовной семинарии с прежними семинарскими связями и практикой экономического управления. У него был свой доверенный подрядчик и поставщик, с которым он долго вел разнообразные денежные дела в семинарии и имел близкое знакомство, купец Д. С 1862 года они вместе строили обгорелые здания Казанской семинарии на сумму, отпущенную из духовно-учебных капиталов, в 118895 рублей; пред переходом в академию архимандрит Иннокентий успел завести дело об отдаче этих зданий в аренду самому же подрядчику Д… на чрезвычайно выгодных для последнего условиях и с очевидной невыгодой для казны. Всего в здании строилось 20 магазинов, 5 лавок и 5 подвалов в нижнем этаже, да большие магазины и квартиры в верхнем этаже и в боковых зданиях; со всех этих помещений можно было предполагать по крайней мере 20000 рублей дохода ежегодно, но купцу Д… было назначено отдавать всего 6500 рублей в год.  Примечательно, что вместе с новым ректором перешел на службу в академию и этот купец Д..., который сделался неизменным, но при этом скандаль-ным и недобросовестным поставщиком и подрядчиком по всем ее ремонтам и постройкам.

В 1865 году опубликованы работы Е.А. Малова:
О крещеных татарах Буинского уезда Симбирской губернии. Руководство для сельских пастырей. Киев. 1865. № 46.
Приходы старокрещеных и новокрещеных татар Казанской епархии. Казань, 1865. Москва, 1866.
Несколько слов о необходимости приволжской противомусульманской миссии. [Возможно: «О необходимости приволжской миссии»]. Дух христианина. Санкт-Петербург. 1865, февраль.
Несколько сведений о раскольниках с. Мордова Симбирской губернии и с. Обшаровки Самарской губернии. Руководство для сельских пастырей. Киев. 1865. № 4-5.
Шесть дней среди мусульман. Руководство для сельских пастырей. Киев.1865. №№ 21, 24, 25.
Миссионерские заметки: несколько дней среди крещеных татар. Руководство для сельских пастырей. Киев. 1865. №№ 9-11.
Беседы с муллою. Руководство для сельских пастырей. Киев. 1865. № 45.

1866

Сильное распространение по епархии массового отступнического движения в среде крещеных татар подвигло епархиальное начальство в сентябре 1866 года воспользоваться услугами миссионерского отделения духовной академии для увещания отпадавших татар и утверждения их в христианской вере. Малов по рекомендации Н.И. Ильминского командируется в селения отпавших крещеных татар, где на практике убеждает их в необходимости верить в Бога по-христиански. С «24 декабря 1865 г. по 18 февраля 1866 г. по поручению начальства командирован был в село Бишево Тетюшского уезда для совместного действования с Благочинным Ястребским в отношении уклонившихся  от православия в  мусульманство новокрещенных  татар» – пишет о себе Евфимий Александрович в Ведомости о церкви Богоявления Господня за 1882 год.
В этот же период состоялась поездка Е.А. Малова по селам Симбирской губернии, в которой он выступал в качестве сопровождающего симбирского протоиерея-миссионера П.Н. Охотина . Впечатления остались далеко не самые приятные, что видно из дневниковых записей самого Евфимия Александровича.
«…Священник же Соколов сказывал мне, что новокрещенные чуваши деревни Янтиковой  были удивлены, когда он с причтом ходил по их домам для молебнов. Эти чуваши не умели креститься, не знали молитв и говорили о. Соколову, что когда их крестили (в 1857 году), то обещали, будто, что к ним духовные не будут вовсе являться, только бы они крестились, а теперь начали ходить…
3го числа же переехали мы в село Туруново  к священнику Д.И. Добронравову. Я еще в прошлые годы просил его доставить мне составленный им словарь чувашского языка по наречию чуваш Буинского уезда. Теперь о. Добронравов отдал мне этот словарь, и я сказал ему, что, быть может, он будет отпечатан.
Крещеные татары деревень Полевых Бикшик  и Долгого Острова  не явились к о. Протоиерею по призыву полицейского сотника, объявивши, что если ему, протоиерею, нужно их видеть, то сам бы прибыл в их деревни.
Мы отправились из Турунова в село Сугут . Дорогой мы заехали в деревню Шихирдан  к становому приставу И.А., коего о. протоиерей просил выслать приходских крещ. татар к селу Турунову на увещевание в село Сугут.
4го января крещ. татары явились, на вышеозначенные вопросы, предложенные о. протоиереем Сурынским крещ. татарам, туруновские приходские крещ. татары отвечали, что крещеные татары Полевых Бикшик и Долгого Острова обратиться в православие не желают до получения ответа на вторую просьбу. Протоиерей спрашивал: зачем они носят тюбетейки. Они отвечали, что носят потому, что содержат магометан[скую] веру, что у магометан такой обычай.
- Вы бы еще хомут надели, - сказал о. протоиерей.
- Мы не лошади, - отвечали крещ. татары.
По-видимому, ими руководят след. крещ. татары: Халид, Абдул-вели и Идрис, последние же дов[ольно] молоды.
Того же числа на том же основании отказались обратиться в православие крещеные татары Сугутского прихода деревень: татарского Сугута и Начар-Убеевой . К миссионеру их явилось пять человек. Они являлись в волосное Сугутское правление. Здесь очень недурно служил толмачем  еще для протоирея Охотина писарь Игнатий Матвеев из чуваш крещеный и знающий хорошо язык татарский.
Крещеные татары села Трехбалтаева  собраны были того же 4го числа в сельское училище. Здесь о. протоиерей советовал одуматься крещ. татарам, возвратиться в православие. Но они также отказались. Здесь замечательно было то, что все учившиеся в училище говорили, что они никогда не учились, а прочие говорили, что они не знают, учился ли кто из присутствовавших молодых людей в училище.
Здесь за всех говорили глав. образом Япей и Хамидулла.
Того же 4го числа, часов в 10 вечера начал о. протоиерей говорить собравшимся также в училище отступникам из крещ. татар деревни Утеевой  и крещ. из чуваш, отпадшим в магометанство, деревни Чепкас-Ильметево   (к приходу села Чепкас, Никольское тоже). Здесь магометан 220 м[ужчин] и 204 ж[енщин].
Из чуваш главный подстрекатель к отступничеству в магометанство был Василий Митрофанов, сын бывшего церковного сторожа. Отец его Митрофан также отпал.
Интересно было смотреть как сельский десятник по желанию о. протоиерея ставил чуваш на одну сторону, а татар на другую.
- Татары пусть встанут на эту сторону, - сказал о. протоиерей.
И все чуваши, и татары встали на одну сторону.
- Вот этот чувашенин, - скажет сельский десятник.
- Ступай на ту сторону, - говорит такому о. протоиерей.
Чувашенин омусульманившийся отвечает, что он не чувашенин, а исстари татарин, что его дедушка и бабушка исповедовали  мухамед[анскую] веру и ххххх от татар. Едва-едва раздели[ли] чуваш от татар.
Среди отпадших чуваш особенно был дерзок Степан Кондратьев, бывший в работниках долгое время у муллы Чепкас-Ильметевой. Другой старик чувашенин Семен Александров (Абдульмек) читал: ххххх [следует иноязычный религиозный текст, написанный русскими буквами]. Из деревни Утеевой (здесь магометан 462 м[мужчин] и 469 ж[женщин]) особенно дерзкими были двое: Никифор, долгое время живший на фабриках в дер. Тимошкиной (Симбир. губ.), бывший также извозчиком; и еще какой-то старик. Первый из них говорил о. протоиерею: «Незачем нам говорить, чтобы мы оставили мухамед[анскую] веру. Вы говорите, что ваша христианская вера лучше, а мухамме-данская хуже, ну и держите вы лучшую, а мы держим исстари мухаммеданскую, хотя она и лучше».
- Тебе следует поменьше говорить, - сказал протоиерей. - Ты еще молод, как бы не угодить в солдаты без очереди.
- Хоть куда угодно, в солдаты ли, в Сибирь ли, все равно, всюду солнце одно, а в солдаты я и так на очереди.
- Солнце то одно, да не одинаково во всех местах греет, где тепло, а в Сибири-то не так.
Когда я перевел последние слова о. протоиерея татарам, Никифор сказал:
- Ну, если там солнце не греет, если там холодно мы тулупы надевать будем.
Вообще крещеные татары и чуваши, отпадшие в магометанство, были очень грубы и дерзки. Этому, впрочем, отчасти был причиной и сам о. протоиерей, действовавший исключительно с официальной точки зрения. Такие миссионеры в настоящее особенно, да, кажется, и во всякое время, совершенно бесполезны.
Таким образом, мы возвратились из училища в квартиру священника Л.М., не успевши  решительно ни в чем. Утром 5го января официальный миссионер поехал далее, а я остался в Чепкасах.
Несколько слов об этом миссионере.
С неохотой я согласился сопутствовать ему по пяти приходам, потому что он заверял меня, что обстановка будет самая простая, без чиновничества. На деле оказалось, однако ж, далеко не так: татар собирали, разумеется, везде полицейские или сельские власти, где не могли выслать к о. Охотину крещ. татар сельские десятники, там помогал становой пристав (как напр. крещ. татар деревень Полевых Бикшик и Долгого Острова). Сам о. протоиерей говорил этим крещ. татарам, что он вызвал бы их даже в Симбирск, если бы они не послушались станового. Все это вообще возбуждало крещ. татар к ожесточению, упорству, скрытничеству.  За время сопутствования я не раз каялся, что согласился присутствовать при увещаниях, как выразился о. протоиерей. Ужели можно назвать подобные разъезды о протоиерея миссионерскими увещаниями!..
Но хочу еще сказать два-три слова об отношениях этого миссионера к приходским священникам. О. протоиерей не успевал взойти в дом священника, как уже торопил последнего бежать узнавать, собрались ли крещ. татары; не успевал священник явиться, как о. протоиерей снова посылал его распорядиться приготовить для него лошадей (лошади были не почтовые, а мирские подводы, за которые ничего не платилось. По крайней мере это можно сказать положительно о путешествии от села Шамардина в село Тойси , оттуда в Туруново, из Турунова через Сугут в Балтаево, отсюда через Чепкас в Убей). Затем священник бежал ххххх причетников, там еще куда-либо, так что священник бегал, суматошился, стоял почти во все присутствие миссионера на ногах, и в заключение, при проводах должен был дать миссионеру за визит 5-10 рубл. сер[ебром] и миссионер дов[ольно] ласково говорил такому подателю: «Ах вы, шутники». Скажите после сего, какая польза кроме нравственного и материального вреда от подобных миссионеров? Когда я узнал, что миссионер берет взятки, он мне опротивел. Стыд! Когда же, наконец, у нас узнают людей и избавят Церковь в симонии  всякого сорта!!
Брат мой Н.А.  спрашивал меня давать ли ему о. протоиерею 5 руб. сер., я положительно запретил это, и брат очень был рад, что пять рублей у него остались для детей, обучающихся в Алатыре.
Таким образом миссионер не только сам ничего не делает на пользу Церкви, но и священникам ничего не может внушить относительно обращения или образования инородцев. Я не раз слышал даже как о. протоиерей говорил у священников, что чувашский язык не стоит изучать, потому что он не имеет литературы, точно священник д-н[должен] изучать татарский, например, язык для турецко-магометанской литературы! Но это еще ничего: на свою миссию протоиерей Охотин смотрит только с официальной точки зрения, и потому нисколько не старался обратить снимание на другие приходы, в коих есть отступники из крещ. татар. так, например, священник села Шемурши  спрашивал прот.
Охотина будет ли он в селе Шемурши.
- Есть ли у вас крещ. татары отпадшие? - спросил о. протоиерей.
- Есть.
- Давно ли они отпали?
- С 27 года [1827 года] .
- О, так об них теперь пока молчите, пусть они живут по-старому, теперь не до них, - отвечал протоиерей-миссионер.
Я не вытерпел и заметил, что все зло именно и происходит от запущенности и нерешенности положения давних отступников. Читатель далее увидит, чего добились отпадшие крещ. татары Шемуршинского прихода и, след[овательно], это самое должен был обследовать хорошенько миссионер-протоиерей.
Впрочем, священник села Шемурши рад был, что о. протоиерей не посетил его приход; иначе и он должен был бы попасть в «шутники» рубл. за 5, а и эти пять рубл. д;роги для приходского священника подобных сел, каково, напр., Чепкас-(Никольское).
5го числа о. Протоиерей отправился далее по миссии.
Не успел уехать, как ко мне явился магометанин Абу-Лейс, с каким я 5го числа Января 1866 года говорил о религии магометанской и христианской. Ныне я говорил с Абу-Лейсом с 10 ч. утра до 10 часов вечера. Из этого времени надобно исключить разве один только час, употребленный нами на пищу в известное время. Я читал Абу-Лейсу Евангелие от Матфея с 1 – 8 главы. Когда я, прочитавши Родословие Иисуса Христа, заметил, что Иисус Христос родился от чистой Девы Марии, без мужа, по наитию Св. Духа, а Мухаммед от отца и матери, след[овательно] от хотения плоти, и потому выше Мухаммеда по своему рождению, Абу-Лейс согласился на это. Когда же я сказал, что Мухаммед родился от язычников и дядя Абу-Талеб умер язычником (об Абу-Талебе Абу-Лейс выражался так: он был около моря, но не заметил воды и умер от жажды…), а Иисус Христос родился от Девы Марии, которая строго содержала закон, и предки спасителя были все патриархи и пророки, Абу-Лейс отвечал на это, что Авраам, хотя и родился от язычников, но был пророком, а сын Ноя, хотя и родился от пророка, но погиб за свое неверие. Когда я читал Нагорную проповедь Христа Спасителя Абу-Лейс был чрезвычайно внимателен и постоянно говорил, что и у них одно и то же говорит закон.
- У вас не одно и то же, - возражал я. – Например, у нас говорится «не гневайся напрасно», не говори ближнему «глупый», «урод» и т.п., а ваш Коран внушает: кто не держит Ислама – тот враг (душман), и вы обзываете всех таковых «кяфирами»  и др. прозвищами. Чуваш и череемис вы считаете хуже собак. Если русский приветствует магометанина и желает, чтобы Бог подал ему мир и благословение (салям аляикум), закон ваш не позволяет приветствовать также русского, а внушает сказать вам: «вагаляикум сеалям, вагаляикум ссам», т.е., «чтобы тебе провалиться». Разве это хорошо?
- Да, это правда, - сказал Абу-Лейс. - У нас в книгах есть, чтобы русскому не оборачивать приветствие в благожелания, а все-таки наш закон велит также делать добро.
- Велит, это правда, только для своих магометан, а не для всех вообще людей.
При этом я по ходу разговора рассказал притчу о впадшем в разбойники. Абу-Лейс сказал, что в их законе сказано, что дела неверных бесполезны.
- В таком случае Бог оказывается несправедливым. Черемис не крещеный, положим, тебя магометанина поднял на дороге, оказал тебе всякое внимание и излечил израненного, ограбленного, тогда как мулла прошел мимо тебя, и за все это, по твоему закону, доброе дело черемиса не принесет ему пользы?
- В здешнем мире принесет, а там – нет, - сказал Абу-Лейс.
- А если бы черемис, или, положим, всякий другой немагометанин, не рассчитывал на будущую жизнь, то и не поднял бы тебя, так как вам одним приготовлено небо, а здесь все бы стали делать вам обиды.
Нравится очень Абу-Лейсу целомудрие даже очей, запрещение развода, заповедь о характере молитвы и милостыни.
- А что, можно ли есть свинину? - спросил Абу-Лейс.
В ответ я прочитал 1-20 стихи XV гл. Ев[ангелия от] Матфея.
Выслушав это Абу-Лейс сказал:
- Если бы сам мулла здесь был [то] и он бы ничего не мог найтись возразить на это.
- Все хорошо, точно у нас, - снова говорил Абу-Лейс. – Только крещение, Иоанн Креститель, не так.
- Почему же?
- Наш закон не велит креститься.
- Да в Коране у вас нет ни одного слова и об обрезании, и об тюбетейках, однако вы обрезываетесь и носите тюбетейки?
- Сюннет (обрезание) не ххххх, можно магометанином быть и не обрезавшись, что же касается до тюбетейки, то и ее можно не носить, некоторые ходят с волосами, это кто
как хочет, – сказал Абу-Лейс. И не пускаясь дальше в споры о крещении, рассказал след[ующее]:
- Однажды, – начал он, - меня едва было, не убили Шихирданские муллы…
… 9го числа я отправился в село Туруново, где священник Д.И. Добронравов вручил мне составленный им словарь русско-чувашского наречия, употребляемого в Буинском, Симбирском, Тетюшском и Цивильском уездах. (ранее 3 го числа он отдал, было, его, но опять брал пересмотреть).
10-го числа ко мне явился крещеный из татар Япей из села Трехбалтаева вместе с другим татарином Ильясом (из деревни Елшанки), едва ли даже не крещеным). Они спросили адрес, где меня найти в Казани. Япей и Ильяс обещаются привезти детей своих в нашу казанскую школу. В настоящее время они не приготовили своих детей. Говорили насчет отступничества. Япей и Ильяс, кроме отступников крещеных из татар, приписавшихся к мечети Ново-Какерлинской, указывали на четыре семьи крещ. татар, переселенных за отступничество в село Карлинское, но в настоящее время они какими-то судьбами приписались к Симбирской городской мечети. Следует на это обратить особое внимание. Симбирским магометанам и без того сделано снисхождение: им дозволено выстроить мечеть с минаретом (уже выстроена), тогда как магометан в Симбирске около 100 душ. Сделай магометанам милость, они сделают за это глупость…».
Все листы дневниковых записей Е.А. Малова о поездке симбирского протоиерея-миссионера П.Н. Охотина и сопровождавшего его Е.А. Малова в январе 1866 г. см. в конце текста в разделе «Дополнительные материалы». № 9.

Что касается ректора КДА архимандрита Иннокентия, то после публикации своей разгромной статьи в адрес беспокойного бакалавра, предложившего использовать часть денежных доходов на миссионерскую деятельность, он не только не удовольствовался этим, но и продолжал преследование Е. Малова иными способами. Вот характерный пример.
После миссионерской поездки в село Бишево у Ефима Александровича состоялась аналогичная командировка с 20 сентября по 20 октября 1866 года в село Елышево Мамадышского уезда  «для утверждения обратившихся в православие новокрещенных татар в истинах веры».  Затем 30 ноября того же года он был командирован в старокрещенское село Апазово Казанского уезда, где после плодотворно проведенной им работы даже появилась возможность открыть особую школу.
Оценив результативность командировки, 16 января 1867 года Е.А. Малову «за понесенные труды по утверждению в истинах Православной веры новокрещеных татар деревни Елышевой Мамадышского уезда объявлена признательность Епархиального Начальства».
В эти командировки он брал с собою двух мальчиков школы Василия Тимофеева, выходца из сельской крещено-татарской семьи, сотрудника миссионерского отделения академии, которые очень много ему помогали чтением православных текстов в татарских домах. Епархиальное начальство в следующем году даже выразило ему за успехи этих поездок свою признательность.
А вот ректор Иннокентий, когда Е.А. Малов задержался на две недели в командировке к татарам в дер. Елышево, долго требовал от него формальных объяснений по этому поводу и даже намеривался внести его просрочку в формулярный список, как дисциплинарный проступок. Только вмешательство преосвященного Антония, указавшего архимандриту Иннокентию на то, что бакалавр Малов ездил в командировку по поручению начальства и заслужил благодарность последнего, остановил такое решение мстительного ректора.
По оценке профессора Знаменского П.В. именно «со смертью архимандрита Иннокентия 20 мая 1868 года закончился тяжелый период в жизни академии, начавшийся еще при ректоре Иоанне, период 60-х годов, в продолжение которого она год от году все более и более склонялась к расстройству и поддерживала свою жизнь благодаря только своей внутренней силе, силе своих прежних преданий и своего научного направления, благодаря талантам и энергии своих преподавателей и лучших питомцев, и менее всего благодаря своей администрации».
Оценивая личные качества Евфимия Александщровича Малова необходимо сказать
о присущей ему характерной черте, которая заключалась в том, что твердость
и непримиримость в отстаивании православия всегда сочетались в нем с редкой теплотой и душевностью в отношениях с близкими и дальними родственниками, с соратниками и коллегами, и с уважительным отношением к оппонентам. Мы не раз будем обращаться к его письмам и дневниковым записям, со всей наглядностью подтверждающим это наблюдение.

04 июня 1866 года сестра Пелагея Александровна Малова в письме из Сызрани рассказывает брату о новостях и очень просит приехать к ней в гости:
«Милый братец Ефим Александрович!
Заочно кланяюсь и целую несчетно раз. Благодарю тебя, милый мой братец, за подарок, который я получила 10 руб. сер[ебром].
Приму вас к себе на вакат  и жду я не дождусь, как можно, пожалуйста, приезжайте. От сестрицы Анны Александровны письмо недавно получила. Знакомые мои все вам кланяются.
Дядюшка обшаровский  нынешнею весною ушел в Саровскую пустынь. Оттуда в Москву и в Казань. Может быть, он приедет ко встрече Божией Матери; и потом сестрице нельзя – она домовничает. Дядюшку обшаровского не видала, как еще пришла из Иерусалима – он был в Сызрани, но недолго и потому не пришел ко мне.
Все приятели монастырские вас дожидаются, все живы и здоровы. Владыка был у нас в Сызрани на Вознесение и посветил отца Варсанофия в наместники, а Иону казначеем.
Отец ……. также кланяется.
Остаюсь жива и здорова, любящая сестра Пелагея Александровна.
1866 года июня 4-го дня.
Приезжай, приезжай, пожалуйста, приезжай».*
Полный документ см. в конце текста в разделе «Дополнительные материалы». № 10...


Продолжение материала "Протоиерей Евфимий Александрович Малов. Штрихи биографии. Часть первая", полный текст материала "Протоиерей Евфимий Александрович Малов. Штрихи биографии. Часть вторая" с фото, сканами документов, ссылками на источники и о породнившихся с ними (по Костромской; Казанской и Симбирской губерниям) можно прочитать и скачать, пройдя по ссылкам:
https://disk.yandex.ru/d/gk2jmIeNB85Ieg
и
https://disk.yandex.ru/d/SmaCMGtDt0jbkQ


Используемые сокращения:
ГАРТ – Государственный архив Республики Татарстан
ИКЕ – «Известия по Казанской епархии»
КДА – Казанская духовная академия
КДС – Казанская духовная семинария
КЕВ – «Костромские епархиальные ведомости»
ОРРК НБ КФУ – Отдел рукописей и редких книг научной библиотеки им. Н.И. Лобачевского Казанского федерального университета
СПб, СПБ – Санкт-Петербург



Подготовил Войчук Андрей Григорьевич. Курск. 2023. voichuk2010@yandex.ru