Дж. М. Грир - Философия Кольца Нибелунгов

draft


В конце нашего последнего волнующего путешествия через запутанную историю Кольца Нибелунгов,  Рихард Вагнер, убегающий из королевства Саксонии, где давали вознаграждение за его голову, оказался в безопасности в Швейцарии.  Там он оставался, с трудом зарабатывая на жизнь и пытаясь обходить долги, и в то же время  в поте лица сочинял гаргатюанскую тетралогию опер, в постановке которых никто не был заинтересован. Это было тяжелое для него время,   но, оказалось,  и самое лучшее.
 
Это типичный этап жизни для определенного рода потерянных молодых интеллектуалов. Я могу об этом судить с некоторой уверенностью поскольку сам был таким, когда мне было чуть больше двадцати. Это может случиться с кем угодно в любое время, когда вас выбрасывают из удобной ситуации, когда счета оплачивали другие люди, но вдруг вы оказываетесь перед необходимостью  кормить себя, одевать и искать крышу над головой. Это один из самых эффективных способов освободиться от глупых представлений о жизни, которые обычно разделяют те, кто не заботиться о том, откуда придет их следующий обед.

В моем случае это было окончание работы в колледже и начало моей семейной жизни. Вагнер, обычно, вел себя  с большим  размахом, возглавив обреченную на провал революцию после того, как его уволили с выгодной работы  Kapellmeister’ а при королевском  дворе Саксонии и объявили персоной нон-грата для большинства потенциальных рынков труда. Результаты однако везде одинаковые в подобных случаях:  потерянный молодой интеллектуал должен более внимательно отнестись к реалиям и меньше занимать себя абстрактными понятиями. Обычно также это сопровождается некоторым нытьем—со стыдом признаюсь это был мой случай—и здесь также у Вагнерa был больший масштаб.

Очень часто, однако, происходит так, что когда нытье надоедает, молодой  интеллектуал понимает, что никто его в мире не слышит,  возникает идея, учение, книга или какой-нибудь другой ментальный стимул и вытаскивает молодого интеллектуала из болота, которое он сам себе выкопал. Так и случилось с Вагнером.
 
Его реакция, к удивлению, не была громогласной. В его случае, это была книга, которая дала ему необходимый толчок; он взялся за ее изучение с такой страстью, с какой учителя могут только пожелать студентам, и его письма показывают, что он проштудировал книгу с большей полнотой, чем это делали многие. С этого момента, хотя Вагнер не поменял своих привычек—он продолжал занимать деньги и не отдавал долг, например—он погрузился в работу с новой силой, но тетралогия сбросила легкий фейербаховский оптимизм, и заменила его на более богатый, более трагический и более реалистичный взгляд на жизнь.

Книга, которая сыграла этот трюк с Вагнером была Die Welt als Wille und Vorstellung (Мир как Воля и Представление) Артура Шопенгауэра. Вагнер был далеко не один, кто был до глубины потрясен работой Шопенгауэра;  она произвела огромное влияние на все культуры Европы и Европейскую диаспору.  Искусство, литература, музыка и популярная культура все отреагировали на шопенгауэровскую мысль. Единственной областью, которая была важна для Шопенгауэра, но на которую он не повлиял, была философия.

Чтобы понять феномен Шопенгауэра, надо отойти немного назад и вспомнить ужасное положение европейской философии после удара,  который обрушил на нее Кант.  Изучив тяжелую двухсотлетнюю работу предыдущих философов, Кант показал с безжалостной ясностью, что почти все, что мы думали, мы знаем о мире, это второсортные предположения. Мир действительно существует без нас—это он тоже показал—но мы воспринимаем его через три фильтра, через которые должны пройти:  во-первых, это фильтр чувств, который воспринимает только частичку того, что происходит вне нас; во-вторых, фильтр нервной системы, которая сворачивает, наматывает и обрезает входы чувств для дальнейшей обработки умом и третий, это фильтр ума, который настолько забит генетическими, культурными и личными информационными решетками, что удивительно, что вообще какая-либо информация может пробиться через эти фильтры.
 
Как я отмечал две недели назад, каждая философская традиция обнаруживает этот факт рано или поздно, философы зрелых традиции, после периода ожесточенных споров, показывающих собственно, что мы не можем многое знать о вселенной обращают свои усилия от грандиозных схем описания всего сущего и настраивают их на то, как жить, когда становится известно, что природу всего мы точно знать не можем.

Конечный вывод философий варьируется в зависимости от традиций. В Китае, где произошел значительный поворот [от абстракции  к реальности] благодаря сочинениям Лаоцзы,  поздняя философия сконцентрировалась на социальной и политической жизни, главное внимание уделив решению проблемы, как людям жить вместе без вражды. В Индии, где поворот уже заметен в Упанишадах,  поздняя философия сконцентрировалась на мистицизме и на поиске путей жизни в гармонии с Божественным. В Греции,  где поворот произошел во время жизни Сократа, поздняя философия сконцентрировалась на этике и исследовании путей для индивидуума жить в гармонии с самим собой.

Какое направление могла бы взять западная философия в ответ на подобное разрушительное открытие пределов человеческого ума можно только гадать.  Оказалось, что наша философская традиция является исключением — т.е., вместо того, чтобы как-то справится с вызовом, как поступили другие философские традиции, она закроет глаза,  зажмет уши и пропоет “Ля, ля, ля, я тебя не слышу!” на вершине своих голосовых связок, и продолжит погружаться в болото бессвязности и бесполезности пока не исчезнет из поля зрения.  Как я отмечал в предыдущей почте, однако, существует несколько благородных исключений из этого правила,  и наиболее значительным из них был Артур Шопенгауэр.

Вот несколько биографических деталей его жизни, которые могут быть полезны.  Шопенгауэр родился в 1788  г в семье богатого бизнесмена и амбициозной матери, в небольшом немецко-говорящем городке Данциге (в настоящем времени польский город Гданьск). Его родители дали ему первоклассное образование, послав учиться во Францию и Англию, после чего он  стал бегло говорить на трех языках, обеспечив ему солидную интеллектуальную поддержку, хотя кроме нее он мало что получил.  Будучи трудным, несчастным ребенком, он оказался чрезвычайно неуживчивым человеком,  хотя единственно, что его роднило с Вагнером, было самомнение.
 
Он защитил диссертацию по философии в 1813  г под названием  О Четырех Истоках Принципа Достаточного Суждения (On the Fourfold Root of the Principle of Sufficient Reason), в которой он подхватил то, на чем остановился Кант и поставил обманчиво простой вопрос:  как мы узнаем о том, что суждение истинно? Что дает нам достаточную причину  говорить, что то-то и то-то имеет место?  Это было  предельно смелое начало, но он только разогревался.   С 1814по 1818 год, он провел в Дрездене, в то время центре интеллектуальной деятельности, сочиняя с лихорадочной быстротой.   В результате появился «Мир как Воля и Представление» (The result, The World as Will and Representation),  книга, написанная с целью обнаружить смысл человеческого существования в той перспективе, которую приоткрыл Кант.

У него было секретное оружие, каким  в это время обладали лишь очень немногие западные философы. В то время богатства азиатской философии только начинали пробиваться к интеллектуалам на Западе, где (как Шопенгауэр) они  с радостью воспринимались людьми в разных областях, но не философии. По сегодняшний день большинство западных философов заявляют, что никто восточнее реки Йордан не обладает достаточно глубокой философией. Шопенгауэр был одним большим исключением. У него была копия первого европейского перевода Упанишад, фундаментальные тексты индийской философии, которые он принял с такой же серьезностью как принимал Платона или Канта. Это позволило Шопенгауэру получить гораздо более широкий доступ к философии, чем его соперники, и  помогло написать  Мир как Воля и Представление, поразительный философский труд.

Поэтому Шопенгауэр опубликовал свой шедевр,  и ожидал от  мира признания. Его не было. Продажи шли очень плохо. Он переехал в Берлин, чтобы начать карьеру университетского профессора, но она не удалась. После некоторого времени осел во Франкфурте, где жил один с пуделями, вымещая свое недовольство на соседей, покровительствовал местным секс-работникам и наилучшему в городе ресторану, и играл по вечерам целый час на флейте перед ужином.

Философический мир не обращал на него никакого внимания. После коллапса революций 1848-1849 гг., однако, многие ранее потерянные молодые интеллектуалы, имевшие опыт подобно Вагнеру, внезапно обнаружили, что у Шопенгауэра гораздо больше смысла, чем во всем, что они читали.  За десять лет до своей смерти в 1860 г, он наконец получил заслуженное признание, которого ждал всю жизнь. С этого момента и до начала Второй мировой войны, он был чрезвычайно влиятелен во всем спектре западной интеллектуальной культуры; если вы читали Шопенгауэра, вы можете найти ссылки на его работу во всей литературе того времени. (Отпечатки его пальцев, например, видны на всей фантастике Г. Ф. Лавкрафта.)
 
Одна из причин того, что МВП (здесь и далее мы используем аббревиатуру основного труда Шопенгауэра) был так популярен в том, что он написан на сверхчеловеческом ясном и читабельном немецком.  Знакомство Шопенгауэра с французской и английской прозой вылечило его от большой части плохого немецкого, из-за которого многих немецких писателей невозможно читать, и использовал живые метафоры и обычный словарь вместо вымученных латинизмов и напыщенной серьезности, стоящих на пути большого количества немецких философов. Английские переводы, которые я читал до этого не доходили конечно, но хотелось бы иметь такого же хорошего писателя как Шопенгауэр чтобы перевести его прозу на живой английский, но таких писателей, к сожалению, мало. Тем не менее, существующие переводы вполне читабельны – гораздо в большей степени, чем, например,  лучшие переводы Гегеля.

Но самая большая сила МВП в его содержании, не в стиле. Как отмечалось ранее, Шопенгауэр взял Канта  как стартовую площадку. Вот пассаж, которым он начинает книгу:
“‘Мир это мое представление’: эта истина, справедливая для каждого живущего существа, хотя у человека она может перейти в рефлективное, абстрактное сознание. Если так происходит, значит на него снизошло философское прозрение. Затем ему становится ясно, что он не знает ни солнца, ни землю, и только его глаз видит солнце,  его рука чувствует землю; и что мир вокруг него это только представление, и это относится только к нему самому.”

Сказанное сразу развенчивает все размахивание руками насчет интуиции интеллекта, все заявления о  том, что некоторые особо одаренные люди могут наверняка знать направление истории и внутреннюю работу Абсолюта.  Остается только смириться:  что мы вообще можем знать о себе и мире,  в котором живем, если все, что у нас есть это только второсортные представления?   Как  же тогда мы должны жить?
Шопенгауэр начинает с исследования нашего опыта даже более пристально, чем Кант. В самом деле, есть ли что-либо, что существует непосредственно, без наших представлений?  Есть только одна вещь, которую мы испытываем в каждый момент.
 
Подвигайте рукой. Подвигайте еще раз. Заметьте, что вам не надо говорить, “Рука, двигайся!” Вам также не надо представлять, как она движется. Вы просто ей двигаете.  Воля – единственная вещь, с которой мы сталкиваемся непосредственно, без какого либо представления, стоящего на пути. (Мы можем сотворить представление воли—слово “воля” один из примеров—но эти представления не то же самое, что акт воли)

Поэтому наша собственная воля – единственная вещь, с которой мы сталкиваемся, без представления. Это справедливо, говорит Шопенгауэр. Что случится, если мы предположим, что это справедливо для всех и вся? Что если мы примем, что наш опыт воли – наша единственная встреча с миром как таковым, наш единственный доступ к вещи-в-себе, вне всяких представлений?

Что если мир станет тогда совершенно отличным от того, который Гегель пытался ему навязать. Во-первых, воля не думает—мышление – это искусство репрезентаций.  Она не чувствует— чувство – это опыт реагирования на представление.  Она не помнит—память – это процесс сравнения настоящих представлений с прошлыми. Воля не делает ничего такого. Она просто действует.

Во-вторых, она может преуспеть в своих действиях или нет. Когда она промахивается? Когда  ей что-то мешает. Если воля – существенная природа вещей, что может помешать ей?  Воля. Поэтому воля может быть в конфликте сама с собой—и это значит, в свою очередь, что существенная природа вещей может быть в конфликте сама с собой. Она может переступать через свои ноги. Выйдя за дверь, другими словами, она может попытаться определить истинную природу реальности тайком,  заимствуя у христианского бога.  За той же дверью Гегель попытался  найти Абсолют в историческом времени, выдумав некое  фантастическое его направление.
 
В-третьих, что произойдет, если воля откажет?  Она отреагирует на свою неудачу. Вы замечаете скалу на дороге, когда натыкаетесь на нее.   Крик “O!” –  одна из основных форм сознания. Мы видим только те вещи, куда не проникает наше зрение; осязание говорит только о  тех вещах, которые сопротивляются давлению наших тел.

 Поэтому воля это то, что мы испытываем, что существует на самом деле, и сознание—способность создавать представления – происходит из нее. Поскольку сознание вторично и продукт неудачи [воли],  мы никогда не узнаем, каков мир в реальности.
В четвертых, поскольку воля может сознавать только то, что мешает ей, существует нечто действительно трагическое в существовании. Шопенгауэр, это подчеркивал  довольно сильно. Он признавал, что тот, у кого нет пессимистического взгляда, может подняться над трагедией существования и принять мир  с радостью и мужеством—но он не в состоянии этого сделать. Часто говорится, что каждая философия это автобиография и это определенно так в случае с Шопенгауэром; его глубоко несчастливая жизнь здесь легко просматривается. Другие философы—а именно индийский философ Шри Ауробиндо, широко заимствующий у философии Шопенгауэра—отмечали, что вся вселенная в некотором роде  это вечный ребенок,  играющий в вечную  игру в вечном садике.

В пятых, и что самое важное, есть три способа подойти к трагической природе существования. Первый способ – подтвердить все, что было сказано.  Второй – путь отрицания, при котором воля отрицает сама себя и входит в состояние покоя:  по сути, в мистицизм. Эти два способа доступны лишь немногим. Для многих, однако, есть третий путь, и это искусство. Все виды искусств—музыка. живопись, поэзия, танец, скульптура, литература, список можно продолжить—поднимают сознание над волей. Когда вы смотрите на картину, слушаете музыку, читаете роман, и т.п., ваша воля выключается на некоторое время; вы входите в ряд состояний, не имеющих ничего общего с вами, вашими потребностям, вашими желаниями или страхами. Это позволяет воле отдохнуть и испытать редкое состояние (по Шопенгауэру)  радости.
 
Эти идеи обрушились на Рихарда Вагнера как ураган в 1854 г, когда впервые он прочитал МВП. Они заставили его  полностью пересмотреть  концепцию цикла Кольца.  Этот пересмотр был замечательный в том отношении, что он уже начал сочинять музыку для своей первой оперы, Золото Рейна (Das Reingold), в конце 1853 г.  То есть, пересмотр оперы разворачивался по мере ее сочинения. Первая опера была в большой степени фейербаховской по структуре и смыслу, тем не менее идеи Шопенгауэра начали проявляться в последней из четырех сцен: Альбрих, нибелунгский карлик, первоначально   задуманный как простой злодей, достигает величия страдальца в сцене, когда Вотан забирает у него Кольцо, поднимаясь выше бога, а кажущаяся триумфальной музыка в конце Rhinegold  отмечена горькой иронией и первыми тенями надвигающего несчастья.

Валькирия (The Valkyrie)  и первые две трети Зигфрида (Siegfried ) занимают большую часть непрерывной борьбы Вагнера за включение идей Шопенгауэра и выход из фейербаховского зацикливания на политике и обществе в более глубокие экзистенциальные и психологические реалии, открытые Шопенгауэром. Затем пришла пропасть. Вагнеру стало предельно ясно, что станет с мечтой о счастливом будущем,  он отложил Кольцо в сторону и начал работать с материалом так, как только он мог, сочинив еще две оперы.

Я не думаю, что во всей истории жанра есть оперы более различные, чем грандиозное прославление жизни и любви в Нюрнбергских мейстерзингерах (The Mastersingers of Nuremberg)  и еще более грандиозное отречение от существования, чем в Тристане и Изольде. Это музыкальное сравнение двух опций было для Вагнера необходимым прежде чем  последовать своему видению.  Только тогда он смог закончить Кольцо так, как следовало;  только тогда он позволил Зигфриду,  Человеку Будущего, высшему фейербаховскому герою, придти к полному моральному и личному поражению.
 
Мы оставляем Вагнера здесь, пишущим свои последние триумфальные ноты Сумерек богов (The Twilight of the Gods),  и через две недели пойдем дальше.  После последней оперы Кольца, мы возвратимся к нему и расскажем о его последней попытке разрешить ужасный конфликт  в своем сердце:  “пятой опере Кольца,” Парсифаль (Parsifal). Тем временем, я предлагаю своим читателям скопировать копии либретто его первых двух опер*. Оркестр разогревается, солисты припудриваются и занавес скоро поднимется.


*Можно найти на сайте gutenberg. org - ВП
_____________________________

John Michael Greer
The Nibelung’s Ring: The Later Philosophy