Вовка...

Недавно мы с моим подопечным Володей отметили  юбилей «совместной»  жизни, которая начиналась так... В ноябре 1995 года мне позвонила санитарка из Еврейской больницы и спросила:
 - Вы журналистка Виктория Колтунова?
- Да, я.
- У нас в отделении лежит больной с высоким  открытым переломом позвоночника,  Волченко. К нему никто не приходит. Он дал ваш телефон и сказал, что вы непременно придете. Понимаете, ему еда нужна и лекарства, сейчас никто это ему бесплатно не даст. Он сказал, что вы поможете.
Открытый перелом позвоночника, это, прежде всего, означает, что человек не будет ходить. Если высоко поломался, то могут быть затронуты и функции рук.
- Родственникам звонили? Сказали, что он тяжелый?
- Звонили. Не приходят.
- Он ведь жил здесь какое-то время  в гражданском браке. Той женщине звонили?
- Звонили. Не приходит.
Я взяла такси и отправилась в Еврейскую больницу. В вестибюле встретила хирурга из  отделения, где лежал больной. Спросила:
-Доктор, что с ним,  есть позитивный прогноз?
- Нет.  Очень тяжелый.  Дальше некуда.
Володя лежал на кровати у самой двери палаты на 10 человек. Мимо ходили все, и входящие и выходящие. Он лежал, отвернувшись лицом к стене, и не реагировал на окружающее. На меня посмотрел безразлично. А ведь только вчера написал мой телефон на бумажке и сказал, что надо обязательно ко мне дозвониться, значит ждал.
Оказалось, что у него сепсис, рана нагноилась. Высокая температура. Сознание спутанное.  Я бросилась к его лечащему врачу.
- Антибиотики капали?
- Капали, конечно. Только кто за это платить будет? Пока что я попросил у другого больного, но это ж временное явление.
- Я заплачу. Но ему видно не помогло. Антибиотикограмму делали?
- Нет.
- Надо сделать.
- Да ему обычный спектр не пойдет.  Сейчас в Одессу новый антибиотик поступил, еще ни на ком не испробованный, значит, ему пойдет, только он еще не в продаже.
Я оставила санитарке  Маше деньги на еду и смену белья, то, на котором лежал Володя, было мокрым от гноя и крови, и поехала в Аптечное управление.
– У вас есть такой препарат? Можете мне его продать? (сейчас  я уже забыла, как он назывался, помню первую букву «К»).
-  Есть, но продать  не можем, на него еще цена не поступала.
- Хорошо, можно так, я вам оставляю 50 долларов, он же все равно стоит меньше, и беру препарат. А вы потом положите в кассу его стоимость.
Как только Володе прокапали новый антибиотик, к которому еще не было резистенции в человеческой популяции, температура начала спадать, а сознание возвращаться.
На рентгеновском снимке  было видно, что сломаны три позвонка  в грудном отделе позвоночника, результат падения с большой высоты, кусок спинного мозга просто растерт обломками, шансов на восстановление нет. Но надо было делать операцию, удалить отломки костей, вставить в позвоночник фарфоровый стаканчик, который будет соединять места разлома, чтобы Володя мог хотя бы сидеть.
Его врач мне рассказал, что Володя сначала просил позвонить  другим людям, но никто не пожелал прийти и взять на себя обязанности по уходу и оплате лекарств и еды. А операция стоит больших денег.
Я тогда была владельцем собственного частного предприятия – «Голубые дороги», сама им руководила, и деньги у меня были.
И еще была эйфория от того, что при советской власти, я была неимущей, в принципе  просто  нищенкой, а сейчас  я денежная дама и могу себе позволить помогать людям.
- Делайте операцию, я понимаю, что ходить он не будет никогда, но так оставлять нельзя, это я тоже понимаю.  Если сядет на коляску это уже будет огромный плюс.
- Но  это только начало, его надо каждые полчаса переворачивать, чтобы не пошли пролежни, около него надо сидеть. Вы ему кто?
- Никто.  Мы познакомились два года назад, когда я писала статью о водоканале, он тогда работал в городской аварийке.  Но я найму сиделку, об этом не беспокойтесь.
Итак, первая операция Володе была сделана в Еврейской больнице. Удалили отломки кости, надели фарфоровый стаканчик. Рана на спине зажила. Я наняла сиделок, которые менялись сутки через двое. Сама я была занята на работе, продукты покупала ему моя секретарша, по моему списку, все самое оздоровительное,  и отвозила в больницу. Там Володю кормили сиделки. Сиделок я ему нанимала молодых и красивых,  для того чтобы поднять ему дух, потому что узнав, что никогда не будет ходить, и вообще дальнейшая его жизнь весьма меняется, Вовка совсем пал духом и жить не хотел. На молоденьких сиделок я рассчитывала, как на лекарство.
И не ошиблась. Однажды, приехав к Вове в очередной раз, я увидела, как он гладит очередной  девульке  руки, потом чистит апельсин и нежно  вкладывает кусочки ей в рот. Апельсин, купленный, кстати, за мои деньги! Девулька воспринимала это как должное, видимо, она-то не понимала, что он никогда ходить не будет и вообще он больше ничего такого никогда не будет, кроме как на спине лежать, и надменно смотрела мимо меня в стенку, тщательно пережевывая апельсиновые дольки.
Похоже, что она вообще не отдает себе отчет в том, что 50 долларов в смену ей плачу я, а не государство, подумалось мне. Я решила девулю разыграть.
- Вот что, - сказала я. – Володя скоро выписывается, и у меня есть предложение. Я покупаю ему однокомнатную квартиру, но на ваше имя, и поселяю вас там вместе с ним. Буду ежемесячно давать деньги на продукты, и вам 300 долларов в месяц за уход за ним. А  когда он умрет, вы останетесь хозяйкой этой  квартиры. Согласны?
Девуля порозовела и вздернула подбородок.
- Согласна, - сквозь зубы процедила она, всё  так же не глядя на меня, но явно обретя уверенность  в своей честно заслуженной фортуне.
- Хотя нет, я раздумала, - сказала я. – Вы и сейчас поедаете Володины апельсины, что же будет, когда вы останетесь с ним наедине  в квартире? Нет, я не могу рассчитывать на вашу добросовестность. Проект отменяется.
Маленькие розовые ноздри раздулись в гневе, но их хозяйка все еще продолжала смотреть мимо меня в стенку.   
Я уже подумала, что угроза для жизни Вовы миновала,  соцслужбы  оформят   его в государственный приют, и моя миссия окончена, но его лечащий врач меня разочаровал.
- Вы не представляете себе, что такое пролежни, сказал он, - бывает,  чистишь их,  чистишь, вырезаешь. А они жрут человека и жрут. За два года максимум такие больные уходят. И все от пролежней. В приюте он  долго не проживет.  Но если хорошо следить, тщательно лечить пролежни,  то ваш подопечный протянет лет пять. У него сердце здоровое.
Тут ко мне подошла женщина, мать другого больного,  лежащего в этой палате, и сказала, что в Военном госпитале на Пироговской есть хирург, который делает настоящие чудеса. И что надо обратиться к нему, а вдруг он поставит Вову на ноги? Нельзя отказываться ни от одного шанса.
Я тоже так думала и поехала в госпиталь. Нашла нужного доктора, поговорила с ним, показала  снимки и анализы.
- Привозите, -  сказал мне хирург.
В Военный госпиталь мы переезжали на машине Скорой помощи. Вовка был воодушевлен, сиял. Я надеялась не особо, опыт работы в Медине у меня был, и в медицине я разбиралась. Но меня гнали вперед  две страсти – научного исследователя, получится-не- получится, и упрямство Козерога  доводить все до конца.
Конечно, ничего не вышло. Наутро после операции доктор  прибежал, колол Вовку иглой ниже пупка и спрашивал, ну что, есть укол? Вовка отвечал мрачно: ничого  нема, мертве тило.
Но зато зачем-то во  время операции удалили фарфоровый стаканчик. То есть удалили, чтобы там что-то делать, но обратно не поставили.
И тут мне сообщают, что настоящие чудеса творят как раз  в Киевском институте неврологии, а не здесь.  То есть, в Одессе находился в командировке врач оттуда, который мне сообщил, что берется из только что полученной в родах плаценты перекинуть мостик между двумя концами спинного мозга и со временем эта ткань, прошитая нервными окончаниями, возьмет на себя функции спинного мозга. Он назвал этот мостик что-то вроде «байспас», если я правильно помню. И снова во мне взыграла жгучая страсть  к научным экспериментам и надежда на положительный исход дела.
Я беру в Управлении здравоохранения направление в Киев на лечение в Институте неврологии и продумываю, как везти туда неподвижное тело, весом в 90 кг. Оказывается, прямо к поезду можно заказать Скорую помощь, которая отвезет пациента по назначению.
Беру целиком все купе, ехать со мной вызвался младший сын.
Итак, мы в Институте неврологии. Рядом Сенной рынок, удобно, можно кормить Вовку и самой кормиться неподалеку.
Доктор Григорьев мне объясняет, что в день операции мне надо с утра поехать в роддом, с которым он договорится, чтобы мне выдали свежую плаценту после родов. Я ее привожу в институт, вручаю ассистирующей сестре и жду в коридоре. Он надеется, что все будет хорошо. Да,  этот метод еще в разработке, но это шанс. А иначе – никакого.
В назначенный день я приезжаю в роддом,  и мне вручают металлический бокс с теплой еще плацентой. Мы с акушеркой оборачиваем  бокс  несколькими слоями ваты, заворачиваем в махровое полотенце, я беру такси, еду в Институт  неврологии. Бегом на третий этаж, вручаю сестре  теплый еще бокс.   
В коридоре  я просидела часа три. В гостиницу,  около стадиона, где я остановилась ,  ехать был далеко, не было смысла. Я сидела на стульчике, впереди перед моими ногами пролегала красная жирная линия, куда посторонним  нельзя было заходить даже в бахилах. 
Прошло три часа. Дверь открылась,  на каталке вывезли Вову, накрытого белой простыней. Глаза его бессмысленно смотрели в потолок.
- Не отошел еще полностью от наркоза, подумала я. – Но живой.
Из операционной вышло несколько человек в белых халатах. Доктора Григорьева не было. Вышедшая последней, сестра заперла дверь на ключ.
- Должно быть, там есть еще дверь, и он вышел оттуда, - подумала я.
Я побежала ниже на этаж в ординаторскую. Доктора не было и там.
- Простите, а где можно увидеть доктора Григорьева, - спросила я, - он сейчас проводил операцию, но она закончена, и все из операционной ушли.
- Доктора Григорьева в Институте нет, - ответили мне. - он сегодня не приезжал. 
- Как???
- К нам в Облздрав приехала делегация из Франции по обмену опытом, его с утра вызвали как переводчика, свободно владеющего французским. Профессиональные переводчики не смогли бы переводить медицинские термины.
- А кто же проводил операцию Волченко?!
- Дежурный хирург, не волнуйтесь, он очень опытный врач, с многолетним стажем.
- Но плацента!!! Я же привезла еще теплую плаценту, но я с ним не договаривалась, он же не в курсе! Почему не подождали Григорьева, зачем вы так сделали?
– У нас все по плану, сегодня была очередь Волченко, другие больные не были подготовлены, а операционная готова, инструмент прожарен, это все денег стоит,  как вы думаете, на ветер их выкидывать?
Я была в отчаянии. Разрезать человека и зашить, зачем, что он там делал этот дежурный хирург, если все уже два раза было сделано до него? Чтобы не пропала  прожарка инструмента? Да это чушь какая-то!
Плаценту я могла бы еще раз привезти, но опять вводить человека в глубокий интубационный наркоз, четвертый раз подряд, он и так на ладан дышит. Четвертый раз может не выдержать… или мозг пострадает…
Я бросилась искать хирурга, проведшего операцию. Чтобы узнать, что он там делал. Он от меня сбежал.
Вовка был очень плохой. Меня не узнавал. Есть  не мог. Болело, видимо, горло от тубуса, тошнило.  Я и не настаивала, значит,  организму не требуется.
На второй день искала Григорьева, он снова был занят с французской делегацией. Делегация приехала на неделю.
Зав отделением спросил, когда я заберу моего больного. И передо мной встал вопрос, а куда? Куда его забирать? В Одессу? Отвезти в одесский приют, где я смогу его навещать? В киевский его и не возьмут, он же прописан в Одесской области. Да и кто придет к нему здесь? Сказал же  мне доктор в Еврейской больнице, два года это максимум, а  без надлежащего ухода пролежни сожрут его  намного  раньше. Кто ж будет следить за ним в приюте…
А главное, мне пора было на работу. Бизнес нельзя бросать ни на день, а я в Киеве уже сколько верчусь. Надо ехать домой. Но в этом институте есть отделение лечения кислородом, в барокамере, это будет ему очень полезно. Надо оставить Вову здесь на 10 дней, оплатить барокамеру, а там посмотрим, пока я на 10 дней смотаюсь в Одессу на работу. Так я и сделала.
Договорилась с одной санитаркой, та привела свою сестру, я оставила ей деньги на еду для Вовки, зарплату за 10 дней и уехала.
На работе был полный  завал. Пока разгребала залежи, звонила по старым заказчикам, которые без меня не хотели подписывать  договора с  моим замом, то да сё, прошло не 10 дней, а 15.
Возвращаюсь, на меня все злые, оставила тут на нашу голову, он койку занимает, у нас его койкооборот закончен, короче или забирайте прямо сейчас или, если хотите,  переведем его в институт  травматологии, недалеко, тоже на улице Воровского, там хорошо  проводят реабилитацию таких больных. Я подозревала, что Вовке абсолютно нечего делать в четвертой больнице, от него просто хотят избавиться, понимая, что мне тоже некуда его девать. Он родом из села. Там его хата с печным отоплением, вода в колодце на улице. Один  он там жить не может. Родственники  не принимают. Та женщина, с которой он жил раньше в Одессе, тоже. А у меня на работе завал, я  здесь сидеть не могу. И что с ним делать, не знаю, потратить столько усилий и бросить на полпути? Собственно, в начале пути… И как бросить, куда его денут врачи?
Да, пока что надо перевести его институт травматологии. А там посмотрим, мне на работу надо…
Вызвала скорую помощь, перевезла в институт  травматологии. Там он попал в руки замечательного врача по фамилии Вовк, не бравшего от родственников больных даже цветы.
- Не тратьте деньги на эти букеты, они мне не нужны. У вас и так много расходов,- говорил он, - когда в семье появляется  спинальник, это обвал всей жизни родственников!
Мне надо было найти кого-то для поворачивания Вовы с боку на бок, но в этой больнице я не могла найти никого. Палатная сестра не взлюбила меня с первого взгляда и шипела что-то доктору, злобно на меня глядя, тот отмахивался, но мне надо было решать проблему. До сих пор я сиделок всегда находила через нянечек и сестер, а тут как заклинило. Видно, та ведьма что-то всем про меня нашептала. Но оставить Вову без посторонней помощи я не могла.  Стоит ему сутки пролежать  на одном боку или спине, и пойдут пролежни. А вылечить их, если уже начались, почти невозможно.
- Ему нужна балканская рама, - сказал мне доктор Вовк, - но у нас их нет.
Он объяснил мне, что такое балканская рама – что-то вроде огромной металлической скобы, как буква П, она двумя ножками прикручивается к изголовью и изножью кровати, а за палку посередине, больной берется руками и так сам поворачивается. Если у Вовы будет балканская рама, думала я, то уже можно будет на пару дней оставить его одного. Но где ее взять? В чужом-то городе!
И тут  в туалете отделения я увидела сантехника! Идея! Я обратилась к нему с вопросом, может ли он найти три соответствующие  трубы и соорудить из них балканскую раму? Плачу сколько скажет!
Мы вместе спустились в подвал под институтом и,  к счастью, отыскали там оцинкованные водопроводные трубы. Я попросила на них разрешения у главврача, сантехник позвал сварщика,  и через два часа над Вовиной койкой красовалась балканская рама.
- Когда тебя отсюда увезут, - сказал ему другой спинальник, - раму мне оставишь, о кей?
Вова очень быстро научился,  берясь за раму руками, поворачиваться с боку на бок. Наполовину проблема была решена. Я попросила жену другого спинальника, которая за ним ухаживала, покупать Вове продукты на рынке, оставила ей деньги и уехала со спокойной душой.
Десять дней пролетели, как один, и ко мне позвонил завотделением травмы спинного мозга.
- Забирайте своего больного, он уже не нуждается в больничном  лечении, только домашнем уходе. Его койкооборот закончен, все, пожалуйста, заберите.
Я вновь поехала в Киев. У меня тогда была машина Тойота Камри, самая моя любимая, безотказная, удобная,  хетчбек. В нее через багажник можно было положить носилки. Со мной поехали оба мои сына и мой тогдашний бойфренд Игорь, поскольку мы не знали, с чем столкнемся на трассе, не привыкли таких больных транспортировать.
Приехали в институт. Вова уже лежал  на каталке в коридоре, на его койке другой больной. Мы внесли его в машину, устроили поудобнее и покатили в Одессу.
По дороге зашли в кафе в Любашевке, перекусить.
- И куда ты его отвезешь, Вика, - спросил Игорь, - не к себе же домой.
- А куда же его везти, сначала домой, а потом  к его родным в деревню, у него там сестра, племянников трое,  будем настаивать, чтоб они его взяли. В конце концов, он там родился, это его родное село, - сказал мой младший.
Дома пришлось положить Вову на раскладушку, к ней балканскую раму не привинтишь, а ту я оставила в Киеве, как обещала.
И тут начались самые хождения по мукам.
Я и дети поехали на своей любимой Камри в деревню, откуда Вова родом, к его сестре. Два брата жили в Волгограде,  в  Одесскую область наезжали каждое  лето, отдыхать у их общей сестры.
По дороге туда ребята решили научить меня водить машину.  На  трассе было мало транспорта, да мы еще съехали на грейдерную,  чтобы сократить путь, а там вообще никого не было.  Я быстро выучила, как заводить, на что нажимать,  тем более  что у Камри коробка автомат. Сначала потихоньку огибала  бока лесопосадок, выезжая на новую делянку поля.
Потом разошлась. Все шло гладко, машинка слушалась легких прикосновений пальцев к рулю и ног к педалям,  и я ощутила вдруг упоение скоростью. Мне захотелось лететь. Я нажала на газ, Камри рванула вперед, засвистели ветви  с левой стороны, справа пролетали черные  жирные квадраты земли.
- Эй, эй, - закричали дети, - мам, ты что делаешь? 
Но меня было не остановить. Сердце взмыло вверх, дыхание  стало глубоким и радостным.
- Мамааа!!! Скидай газ, газ скидай, ты нас убьешь, - вопил, сидевший сзади Сережа. Максим просто крепко ухватил руль  рядом с моими руками, и  стал сдвигать потихоньку мою ногу с педали газа.
Мы остановились, и сыновья заявили мне, что никогда, никогда! Не пустят меня за руль, что я ненормальная, и мне автомобиль крайне противопоказан.
Приехали в Вовино село, нашли его хату, на ней висел большой амбарный замок. Потом хату его родственников. Одноэтажный длинный дом, во дворе коровник, из окна высовывались две любопытствующие коровьи морды, загон с гусями. Его сестра стояла во дворе, опершись на лопату.
Мы объяснили, кто мы, рассказали о Вове. Она давно знала, что он в больнице, что не ходит,  но думала, что от лечения все пройдет. Я объяснила, что нет, не пройдет ничего. Вот какой он есть, такой уже навсегда. Ходить не будет. Самостоятельно сидеть тоже. Все отходы в мочеприемник или «утку».  Предложила  привезти его сюда и объяснила, как за ним надо ухаживать. Сестра сказала, что сначала надо оформить документы.
- Какие документы, - не поняла я. - Выписки из больниц все у меня есть.
- Валентина Даниловна имеет в виду его пенсию, - объяснил мне Сергей.
- Так вы здесь, в сельсовете его оформите, главное, что есть заключение МСЭК об инвалидности 1 группы и трудовая книжка,  - сказала я.
- Ну, вы спочатку оформить его пенсию в городе, переведете сюда, а  потом мы пойидемо и заберемо  Володю, - сказала она.
- Но зачем двойная работа, там оформлять пенсию, потом переводить сюда, сразу тут и оформите!
- Ни. Спочатку там, потим сюда пенсию переведете, а потим мы его заберем.
Сережа потянул меня в машину.
- Идем, я по дороге тебе все объясню. 
Мы уехали.
- Мама, никуда они его не заберут.  Не хотят.  Все, забудь об этом. Думай, что делать дальше.
Дома стали думать, что делать дальше.  Я позвонила в социальную службу  и спросила, что можно сделать, куда определяют таких беспомощных, одиноких людей. Мне предложили пансионат для престарелых в области, за пределами Одессы.  Я колебалась.  Вова последние 20 лет прожил в Одессе, привык  к одесской жизни,  да и молод  он для дома престарелых,  с кем там ему общаться?  И я в область никогда не поеду, не навещу, не буду знать, как там за ним ухаживают.  Пойдут пролежни. Как сказал тогда врач:  за два месяца пролежни сжирают человека живьем…
И тут я услышала за спиной громкий плач. Обернулась.
Вовка плакал в голос, открыто, слезами,  как ребенок.
- Вика, не здавай мене туды. Я не хочу в приют, я там здохну.  Визьми меня к себе, купи мне коляску, я на ней буду ездить по квартире, я все буду делать, пыль вытирать невысоко, где достану, кашу тоби варить буду.  Супчики. Я тут жить хочу.  У тебя.
Я уставилась на него  и молчала. Вова плакал навзрыд. 
Вопрос  встал ребром. Мои родители тоже молчали. Ни да, ни нет. Вообще-то у нас всегда в семье жили посторонние, приживалки, то одни, то другие. То папины друзья, то какие-то его подопечные по кино, то просто знакомые отдыхали летом на даче бесплатно, да еще мама их кормила, и всю жизнь до самой смерти у нас прожила моя няня, впавшая на старости лет в полный маразм. Но то все были ходячие люди, здоровые.  Пусть даже чужие. А тут…

Прибежали дяди и тети, кузены, другие родственники.  Все были против. Уговаривали  меня и моих родителей – категорически не брать.  Врач  уролог, которого я вызвала на дом по поводу белка в моче у Вовки,  выйдя со мной в коридор, сказала мне, только не вздумайте его оставлять у себя, это большая ответственность, в случае чего винить будут вас, а вы взвалите себе на шею огромный камень.  Если не на два года, то может даже и на пять.   У вас ведь тоже одна жизнь, зачем терять из нее пять лет,  он чужой вам человек. 
Дети сказали: мама, делай,  как знаешь. Тебе решать.
Увидела в газете объявление  - Продается старинная кровать с железными шишечками в изголовье и изножье.  Решила ее купить и приделать балканскую раму. Если отвезу Вовку в приют, то все равно она там ему будет нужна, вряд  ли там есть подходящие кровати, куда можно прикрепить балканскую раму. А пока что ему на раскладушке  лежать вредно.
Поехала с детьми, купили кровать, красивая, старинная. Заказала балканскую раму. За полдня сделали. Вовка подбодрился.
Но родственники шли чередой.
- Гриша, скажи ей, чтобы она не делала глупость.  Сейчас она сиделок нанимает,  потому что у нее есть работа и есть деньги. А ну как останется без работы и без денег, на кого это все упадет, на чьи руки? (Как  в воду глядели).
Папа пожимал плечами, а что я могу сделать? Мама смотрела на папу, она без него никогда ничего не решала.
Зато Вовка решал точно. Он рыдал в голос, тянул ко мне исхудавшие руки и хватал за одежду, когда я проходила мимо.
Я понимала и врачей и родственников, которые отговаривали меня оставить Вову у себя. Для них он был совершенно абстрактный человек, какой-то инвалид, за которым нужен не только уход, но и от которого наверняка со временем  будет плохо пахнуть, с маленькой пенсией, потому что работал на маленькой должности, и стажа нет для полноценной пенсии. Короче…
Но для меня он был уже конкретным человеком, за жизнь которого я положила немало работы,  усилий и кучу  денег. Человек, с которым я обсуждала какие-то медицинские аспекты и чисто человеческие. Человек, который заглядывал мне в глаза и умолял о милости. И отвезти его куда-то за город, далеко, в дом, где его будут окружать равнодушные к нему старики и старухи, равнодушный персонал…  я не могла, не смогла…

Вовка остался у меня как-то плавно. Не было разговоров и принятого решения о том, чтобы его оставить. Но не было и решения о том, чтобы отвезти в приют. Его кровать с железными приспособлениями переехала от окна, где ее могли видеть из открытой двери  проходящие по коридору,  в левый угол, так чтоб его не было видно. Вова принял этот шаг, как некое утверждение себя на новом месте. Я купила у соседей маленький столик на колесиках, чтобы на него ставить еду и другие, нужные ему мелочи. Вова просил купить ему коляску. Узнала, где продается такое медицинское оборудование, это было начало 1996 года, не просто можно было все купить. И не так уж легко протекала наша совместная жизнь. Не так легко Вова смирился со своей ролью инвалида, как это может показаться по предыдущему тексту. Начало нашей совместной жизни я описала в рассказе «Бутылка Шардонне», привожу маленький кусочек из него, где я выступаю под именем Веры.
«Назвать себя совсем одиноким он не мог. У него есть соседка, и она никогда не отказывает ему во внимании. Носит ему с базара продукты, помогает стирать и вешать белье, выслушивает жалобы на неудавшуюся жизнь. Но родных-то, считай, у него нет.
Все это Вера делала без самопринуждения. Она помнила Володю еще красавцем-мужчиной, за которым женщины бегали по нескольку сразу.  А когда получил травму и остался глубоким инвалидом, прикованным к коляске, с мочеприемником скрытым между колесами, всех как ветром сдуло. Исчезла давно бывшая жена, ранее предъявлявшая какие-то претензии, два родных брата и сестра, жившие в богатом селе недалеко от Одессы. Исчезли, как только узнали, что он упал с большой высоты, сломал позвоночник и ходить больше не будет. Вера смотрела за ним в больнице, после операции, сама привезла его домой и выхаживала два первых самых страшных года, когда надо было его поворачивать в постели,  чтобы не пошли пролежни, когда он еще не научился самостоятельно садиться на коляску, и она,  сжав от натуги зубы, тащила его на коляску буквально по частям, сначала ноги, потом нижнюю часть туловища, а потом дотягивала верхнюю.
 Но самым тяжелым оказалось заставить Вовку, как его называла Вера, остаться жить. Он, из красавца с широкими плечами в одночасье превратившийся в обузу для окружающих, беспомощный кусок плоти, зависимый от прихоти любого, кто находился рядом, страстно желал умереть.
Вера вытаскивала пальцами из его рта таблетки, деланно, чтоб ему стало стыдно, насмехалась, когда он соорудил петлю на шею, а сброситься с кровати вниз не смог.
- Ты нормальный человек, такой, как все, - убеждала она его. – Только не ходишь.
- Эге ж,- горько соглашался он. – Нормальный, твою мать, да только до пупа. А нижче ж мертве тило. Я полчеловека, вот я хто.
- Ну и что, - убеждала Вера. - Главное у человека голова. Соображаешь, значит, ты человек. Нет ума – считай калека. А ноги и все там остальное, неважно, без этого прожить можно».
Так оно и было в реальности, не только в рассказе. Были и таблетки, и неудачная попытка самоубийства с проглоченным термометром, вернее ртутью из разбитого термометра, которую проглотил Вова в надежде отравиться. Не вышло. Врач скорой помощи, которую я вызвала к Вовке, только пожал плечами: - Сама по себе ртуть не ядовита, ядовиты ее пары при вдыхании. Покакает и все выйдет. Можете ему еще пару градусников подарить. 
Настало время оформлять Вовку как полноценного жителя моей  квартиры, потому что без прописки ни о какой пенсии не могло быть и речи. Ранее он был прописан на Краснова у бывшей жены, где он не жил уже много лет, и казалось бы никаких трудностей выписать его оттуда не будет. Не тут-то было. 
Дверь мне открыла какая-то женщина,  не его бывшая жена, какая-то  другая, кто, я так и не поняла. Но когда я стала объяснять, что мне надо выписать Волченко оттуда, чтобы прописать по другому адресу, она вдруг бросилась на меня в драку. Я была ошеломлена.  Если б я пришла с желанием навязать человека, прописать его туда, даже без проживания, это увеличило бы ее расходы на коммуналку, и я б её поняла. Но я хотела выписать человека, много лет там не проживавшего, в чем дело то? Дом кооперативный, то есть рассчитывать на получение от государства квартиры большей площади на еще одного человека невозможно. Так и не поняв, в чем дело, после третьей попытки объясниться, рискуя получить еще трижды в лоб, я ушла. Направилась к начальнику райотдела, он выслушал меня и велел паспортистке выписать Волченко, согласно справке о прописке его в другом районе. До сих пор я не понимаю мотивов той женщины, пытавшейся ударить меня, незнакомого ей человека ни за что, ни про что.
Теперь можно было заняться его пенсией. Как я и ожидала, пенсия оказалась минимальной.
И тут меня вызвали в Киев на заседание контрольно-ревизионной комиссии Союза кинематографистов. И я впервые подумала о том, что Вовка связывает мне руки. Кроме того, мой дядя Борис Яковлевич Колтунов словно накаркал,  ментовские рейдеры лишили меня моего предприятия, захватив его, об этих приключениях я написала отдельную книгу, и я осталась на одну небольшую пенсию, а уж  Вовкина и вовсе минимальная. Но ведь социальная служба обязана мне помогать, подумала я. Я ведь, почитай,  взяла на себя обязанности государства по отношению к этому человеку, гражданину Украины. Так пусть хотя бы дадут  мне в помощь социального работника. Тем более, что пенсия у него минимальная, и брать сиделок по 50 долларов за смену, у меня уже не было никакой возможности.
И я отправилась в Департамент социальной защиты, который тогда располагался на Софиевской улице.
Там меня ждал неожиданный сюрприз. Молодой человек, руководитель данной службы по имени Андрей Крупник  объяснил  мне, что Волченку социальный работник не положен, так как он живет в семье, а социальная служба помогает только одиноким людям.
Но ведь эта семья не его, настаивала я, мои родители вообще к нему никакого отношения не имеют. И мои дети. И я, в конце концов.
- Ну и что, живет то он в семье. Как я его оформлю при таких обстоятельствах,  а вы, скорее всего,  вообще его гражданская жена, как я подозреваю.
- Я? Гражданская жена? Да ни в коем случае! Не надо мне такое приписывать.
- Ну, так выйдите за него замуж официально, если вас так оскорбляют вольные отношения!
- Вы меня замуж выдаете? За сантехника, глубокого инвалида? Может, я  без вас решу, за кого мне замуж выходить?
- А что такого, и не такие браки бывают!
Я хлопнула дверью и ушла. 
Дома посидела, подумала, и решила, раз уж государство не дает мне  соцработника, то может я в еврейском благотворительном фонде «Хесед» получу какую-то помощь. И  отправилась туда.  Тем более  что он близко от меня, на той же улице.
Пожилая,  явно верующая еврейка в платочке, повязанном по иудейскому обычаю, приняла меня благожелательно.
 Я, конечно, сразу врубила ей правду-матку в глаза.
- Он не еврей ни  разу, - сказала я, - но инвалид 1 группы и очень нуждается в посторонней помощи.
- Ничего страшного, мы на учет и не евреев берем. Если он инвалид Великой отечественной войны…
- Нет. Он родился  в 1953 году.
- Тогда, если он инвалид с детства…
- Нет.
- Тогда может, быть, он герой труда?
-Нет.
- Ну, тогда может быть, он спас кого-то из огня на пожаре?
- Нет.
- Ну, тогда, может быть он спас кого-то тонущего на море?
- Нет.
- Ну,  хоть какой-то подвиг он совершил? Спас, например, колхозный урожай! Тогда мы его возьмем.
Женщина явно старалась мне помочь. Но ничего, абсолютно ничего не совершил Вовка в этой жизни героического.
 -  Ничего не могу поделать.  У нас, к сожалению, нет больше параметров,  по которым мы можем взять его на учет.
И тут мне пришла в голову идея, подсказанная Андреем Крупником.
- Он мой муж, - сказала я, набравшись наглости.
-  О, тогда все просто, что ж вы сразу-то  не сказали. В таком случае, нет проблем, мы его проводим по категории - член еврейской семьи. Давайте сюда свидетельство о браке.
- Нет у меня свидетельства о браке.
- А церковное венчание есть? В церкви вы венчались? Или в синагоге под хупой проводили обряд? Вам надо взять справку у священника или раввина. Духовный брак мы признаем законным.
- Понимаете, мы жили с ним в гражданским браке, он мой гражданский муж.
Женщина в возмущении ухватила двумя руками журнал регистрации и захлопнула его.
- Так с этим вам не сюда! Вам надо в государственную социальную допомогу идти, и там он вам будет муж! А здесь у нас  это разврат, блуд и непотребство!
Я повернулась и поплелась вон. Что толку в допомогу обращаться, когда именно там по причине того, что Вовку  посчитали  моим гражданским мужем, у меня  отказались даже принять  заявление.   
И тут мне пришла в голову совершенно авантюрная идея.
На следующий день, я пришла к директору Хеседа с таким заявлением.
« Директору БФ «Хесед» господину Фельдману.
Прошу поставить на учет и оказывать помощь моему знакомому Волченко Владимиру Даниловичу по следующей причине. Он перенес  три операции, во время которых,  двое моих сыновей Максим и Сергей Колтуновы и племянник, Владислав Колтунов, сдавали свою кровь для переливания ему по 400 мл за один раз. Три человека по 400 мл это будет один литр двести мл. Умноженное на три  операции, будет 3 литра 600 мл всего. Итого, Волченко перелили общим объемом  3 литра 600 миллилитров еврейской крови. Его можно считать евреем. На основании чего, прошу поставить его на учет в Хесед и оказывать возможную помощь.
С ув. Виктория Колтунова».
Фельдман прочитал заявление, спустил очки на нос и пристально посмотрел на меня.
- Мне говорили, что вы приходили вчера. Вы дочь знаменитого драматурга Григория Колтунова, так? Надо сказать, что вы очень настойчивы в достижении цели. Это вызывает уважение. Но вы, как образованный человек, должны знать, что кровь  не переливается непосредственно реципиенту. Она должна соответствовать его группе крови, так?
- Да, я знаю.
- Потому ваши родственники  сдавали свою кровь на станцию переливания крови, и она пошла тому, у кого соответствующая группа крови. А вашему протеже вливали кровь его группы. Станция переливания крови это просто обменный фонд,  вы это понимаете?
- Да.
- И ваше заявление никчемно.
- Понимаю.
- Я удовлетворяю вашу просьбу. Мы ставим Волченко на учет по категории член еврейской семьи. Потому что вы действительно его настоящая  семья.
Домой я летела как на крыльях.
-Наглость города берет, - сказала я Вовке.
С тех пор Вовка регулярно получал дорогущие кремы от пролежней, пакеты одноразовых пеленок, и продуктовые наборы на каждый еврейский праздник: Рош Ха Шана, Суккот, Хануку,  Пурим, Ту Би Шват и Песах. А еще  раз в год цветной красочный календарь, где годы начинались 5000 лет назад. Мацу, которую он получал на еврейскую Пасху, Вовка отдавал мне, но календари ему нравились. Он сосредоточенно рассматривал картины древнего иудейского храма на Храмовой горе, сейчас на его месте стоит мечеть Аль Акса, Второго храма времен царя Соломона там же, от которого осталась одна Стена плача, роскошное одеяние иудейских первосвященников, украшенное семью драгоценными камнями на груди, а главное картины сегодняшнего Израиля. Оце в них таке земледелие. Цикаво. И виноградарство. Гарно, гарно. Скильки ж там корови молока дають? Та невже?
Много лет спустя, когда в нашей совместной жизни началась эра Вовкиных пьющих «гостей», о которой я расскажу позже, он, выпив, начинал кружить по кухне на своей коляске и выяснять, куда делась вода из одесского водопровода?  Кто ее выпил? И тогда я грозила ему пальцем и говорила, что сейчас же иду в Хесед и заявлю о его претензиях. Он съеживался на своей коляске, втягивал голову в плечи и говорил мне: не-не, Викусик, то я пошутил, не треба!
Пока были живы мои родители, Вовке не было скучно. Они заходили к нему каждый день, разговаривали. Папа играл с ним в шахматы, иногда проигрывал, подмигивая мне. Я понимала. Не знаю, понимал ли Вова, почему он выигрывает у сильного шахматиста. Наверное, понимал, но включался в эту игру. Он умный человек, хоть и необразованный. Но глупым его  никак  не назовешь.  Мама заносила на тарелке сладкие блинчики. Наверное, Вовке это было удивительно, я-то привыкла к тому, что у нас постоянно кто-то жил и всех кормили, а он нет.  То ли этот фактор, то ли сама аура моих родителей, которую поддерживали приходящие гости, аура «известных  людей» импонировала Вовке, но он моих родителей обожал. Во всех моих спорах с ними становился на их сторону, что мне было довольно обидно. Недавно он сказал мне, что мои родители ему постоянно снятся, что он очень скучает по  ним. Попросил, чтобы, когда умрет, урну с его прахом я закопала в могиле моих родителей. Сказал, что это будет большая честь для него.
Я другого отношения моих родителей к Вовке и не ожидала. У них в жизни были две страсти (кроме папиной любви  к кинематографу) – опекать кого-то постороннего и боготворить свою  дочь Леночку, которую они называли Лешечкой, мою старшую сестру. Она в 17 лет вышла замуж и ушла из дома, стала жить отдельно. Возможно, потому что родители по ней скучали, она была их центром жизни, «зеницей ока» и руководила  их мнением во всех вопросах. Кроме того, она была «законной» дочкой, рожденной «по плану»,  а я нечаянной, нежданной-негаданной, свалившейся, как снег на голову,  в самый неподходящий момент,  в результате ошибки  гинеколога, когда мама уже была в возрасте. Поэтому мне было достаточно радоваться той самой ошибке, благодаря которой я появилась на свет. 
Но настал тот неизбежный момент, когда в нашем доме прозвучал первый колокол  надвигающихся плохих перемен. Отец заболел. Ему было 90 лет, ранее в восьмидесятилетнем возрасте он перенес  инфаркт, и до 90–та это была единственная болячка за всю его жизнь. Он не знал, что такое поставить  под мышку градусник, ни разу на моей памяти не лежал в постели,  и вообще был против всякой медицины, считая,  что организм должен справиться сам.
А тут уже стало не до шуток. Если у обычных людей аденома простаты вырастает к 50 годам, то у него она появилась только к 90. И пришлось пойти на удаление этой опухоли.  Мы  очень волновались, как он перенесет общий наркоз? Накануне  я спросила, ты не боишься? Он ответил: настроение у меня  самое радужное, я ничего не боюсь и счастлив тем, что выйду отсюда здоровым. Потому что мне вот эти неприятности в туалете  мешают жить и даже думать.  Раздражают.
- А я очень боюсь, - честно ответила я.
Когда его из палаты интенсивной терапии вывезли в обычную, я заметила, что он пристально вглядывается в стену напротив.
- Что ты там видишь?
- Странно, на этой стене написаны стихи. Я их читаю. Это рубаи. Кто мог тут написать такое?
Я подошла к стене и посмотрела.
- Папа, здесь  пятна облупившейся краски.  Это последствия глубокого  наркоза, наверное. Ты  сам в уме сочиняешь эти стихи, которые как тебе кажется, написаны на стене.
- Ну вот, не хватало еще с ума сойти на старости лет.  На рубаях помешаться. Но хоть  в унитаз буду попадать правильно, - рассмеялся он.
В больнице мы с Леной дежурили около него по очереди. А дома заболела мама. Она ведь была того же возраста. И еще мне надо было ходить на работу. Я разрывалась между мамой, папой, работой и на Вовку у меня совсем не было времени.  Поэтому  ему пришлось самому ездить на коляске на кухню, готовить себе те самые  каши и супчики, которые когда-то он обещал готовить мне.  Это был период, когда Вовка освоил многие операции по самообслуживанию,  так как мне было не до него.
Однажды,  придя на работу, я засталa  расстроенную  секретаршу Юлю.
- Виктория Григорьевна, звонил Леонид Васильевич, он разрывает с нами  договор.
- Как так? Он объяснил?   
- Нет. Но  чувствовалось, что очень озабочен.
Я не придала этому значения. Позвонит позже, поговорит со мной. Лёня один из самых старых моих заказчиков. Что-то у него не сладилось.
Однако в течение нескольких дней отпало еще пять договоров. Это уже было похоже на тенденцию. Наконец, один из заказчиков признался, что некто звонит по всем телефонам  партнеров  «Голубых дорог» и сообщает, что скоро предприятию наступит конец, все счета будут арестованы, все деньги, зашедшие на счет, пропадут и вообще «Голубые дороги»  находятся «под колпаком у прокуратуры» и скоро им хана. Кто этот некто,  он отказался мне сообщить, как я ни просила. Сказал, что не хочет вмешиваться в это дело.
Как бы то ни было, но мои заработки упали до уровня еле выживания,  а забегая вперед,  скажу, что 7 декабря 2000 года, действительно оказался моим последним рабочим днем. В тот день на меня напали рейдеры железнодорожной  милиции,  всю ночь избивали в своем отделении, требуя подписать платежку на перевод  на нужный им счет всех денег, что были у предприятия на тот момент,  потом сами списали по записке следователя в банк все деньги,  и мне пришлось три года с ними бороться. Я уже упоминала здесь об этом. То есть, тот самый некто подсказал железнодорожным ментам,  что на меня следует напасть.
Я связала потом этот эпизод с еще одним эпизодом, происшедшим еще до поступления отца в больницу. Пришел профессор университета, не помню фамилии, принес кастрюльку борща. Поставил перед отцом на стол, и сказал, что это жена послала. Мама была тут же, за столом . Оба они очень удивились. Зачем? Профессор сказал, что некто, один человек,  сообщил им, что они голодают, так как их дочь, Виктория, их не кормит.  Мы все трое рассмеялись. В период «Голубых дорог» я кормила своих родителей, как гусей на Рождество. Кто этот некто, профессор также нам не открыл. Но я потом поняла, что некто, звонивший моим партнерам по бизнесу и некто сообщивший профессору, что мои родители голодают, и некто наведший ментов на «Голубые дороги»,  один и тот же человек, чье имя мне упорно не хотят сообщать, чтобы «не вмешиваться в это дело». 
Но это еще не был финал «Голубых дорог»,  я пока  как-то пыталась выкарабкаться.
Забрали отца из больницы. Первые дни он был  бодрый, строил планы на будущее, готовился писать учебник по драматургии. Потом резко пошел на спад. Задыхался, все больше сидел в своем любимом кресле у кровати. И мама тоже. Я подозревала у мамы болезнь почек по многим признакам. Поспрашивала, где лучше лечат. Предложили тот же военный госпиталь, там есть аппарат для диализа. Но мама не военная и даже не будущий призывник. Там за все надо платить. Я попросила у отца деньги, которые лежали в правом ящике его письменного стола. Деньги эти он собрал за время, когда я открыла «Голубые дороги». Потому что я перестала брать у почтальона свою  инвалидскую пенсию, всю отдавала им. Плюс их две пенсии, поскольку они были полностью на моем содержании, плюс стипендия отца, которую он получал от Президента, плюс я еще постоянно совала им по сто долларов по всякому поводу. Праздники, день рождения, просто хорошее настроение, хорошая погода и так далее. Там должна была накопиться  значительная  сумма. Какая, я не знала, никогда не проверяла, не открывала этот ящик.
Но тут папа смущенно отвел глаза в сторону.
- Вика, этих денег нет.
- Как это нет? Куда они могли деваться?
- Я.. я отдал их Леночке.
- Зачем?
- Ну… она попросила. Она сказала,  что,  так как мама слегла, она теперь будет старшая в семье и будет вести хозяйство.
- Какая старшая? Старшая она в своей семье, а не в нашей! Мама еще жива, ты жив, да и я тоже. Маму надо лечить, что ты наделал? Позвони ей и скажи, чтобы она вернула деньги!
- Она не вернет…  я не знаю,  что делать…
- Позвони, объясни ситуацию с мамой, хоть попробуй!
Он позвонил и пришел ко мне расстроенный. По его лицу я поняла, что ничего не вышло.
Мама лежала и почти все время спала. Я вызывала врачей. Они говорили: старость, что вы хотите, 90 лет…  Но, как человек сведущий в медицине, я понимала, что такого диагноза нет.  В старости начинаются болезни изношенного  организма, и  человек умирает от какой-либо из них, но не сам по себе. Лена говорила всем, что у мамы рак. Рак чего? По каким признакам?  Я не верила,  и впоследствии оказалось, что была права.
Вовка почти не выезжал из своей комнаты. Он был напуган, понимая, что жизнь в доме меняется кардинально. Лена руководила всем. И он боялся ее. 
Мне Лена сказала, что эти деньги она взяла для того, чтобы нанять к родителям сиделку, так как они не в состоянии сами себя обслуживать,
а я не смогу организовать процесс нужным образом, я слишком занята на работе. Думаю, не в этом дело, организовать-то я могла, но я действительно не могла бросить работу.  Она трещала по всем швам. Таинственный некто продолжал звонить моим заказчикам и партнерам и отговаривать иметь со мной дело. То есть, понимала я, у этого некто имеется список всех «нужных»  ему людей.
Таинственный «некто» обгрызал меня со всех сторон.
А в нашем доме, действительно, вскоре стали появляться сиделки одна за другой. Вели они себя нагло, по разным вопросам обращались только к сестре, так как она им платила деньги, а не я. То, что она платила им, по сути, мои деньги, я им не говорила, мне было как-то стыдно рассказывать,  как произошло так, что при живой еще маме, отце и мне, сестра забрала правление в доме полностью в свои руки.
Вовка вообще был подавлен,  смертельно боялся этих сиделок и на ухо шептал мне: вот побачишь,  вони мене отравлять. Я ж тут лишний.  Оставляй мне еду тут на столику, когда уходишь, я с кухни ничого брати  не буду.
Все разговоры насчет Военного госпиталя и денег, отданных Лене, мама слышала, но никак не комментировала, она как будто потеряла интерес к жизни. За несколько дней до смерти, она позвала меня и попросила посидеть около нее. Я села и положила скрещенные руки на постель. Она с трудом повернулась и поцеловала  мои руки. Я  была поражена. Мама никогда не целовала меня вообще, она обожала Лену, а тут поцеловала мои руки. Благодарила за ту помощь и поддержку, которую  я  оказывала им обоим на протяжении всей нашей совместной жизни? Или так выражала сожаление за обычную  холодность ко  мне? Потом я поняла, что она прощалась  со мной…
Первого августа 1998 года ко мне пришла режиссер Наталья Збандут, поговорить о  делах Одесского отделения Союза кинематографистов.  Надвигались выборы председателя Оо НСКУ,  и Наташа претендовала на эту должность.  Мама чувствовала себя плохо, я Наташу слушала в пол уха, каждые 20 минут бегала в другую комнату, посмотреть, как мама. Ей становилось все хуже, и я вызвала Скорую помощь.
- Ты что, ей обычную скорую вызвала, - спросила меня Збандут, вызови  ей Инто Сану.
Я вызвала Инто Сану. И подумала, неужели Наталье не хватает такта уйти и не мешать мне сейчас.
Приехала Инто Сана, начали ставить ей капельницу. Вены были спавшиеся, игла не входила. Наталья в очередной раз позвала меня из другой комнаты, я побежала к ней с намерением, попросить ее уйти, не отвлекать меня.
Тут из маминой комнаты раздался резкий вскрик. Я рванулась туда. В коридоре меня перехватил врач.
- Не идите туда, подождите, мы сделаем вам успокоительный укол.
- Зачем? Мне ничего не надо, пустите!
- Ваша мама, к сожалению,  умерла. Сердце не выдержало.
Наталья схватила свою бежевую шаль, накрыла ею плечи и побежала вниз по лестнице. Этот кадр стоит в моих глазах до сих пор, ее спина в бежевой шали, Збандут, бегущая вниз…
На похороны мамы сошлось много народу, ее мало кто знал, она была убежденная домоседка, люди пришли из уважения к отцу. Пришла делегация из Облсовета, горсовета, настоятельница женского монастыря, мать Серафима, актеры разных театров, филармонии. Народу было столько, что они не помещались в квартире, стояли на лестнице…
После похорон мамы отец окончательно слег. Все время лежал лицом к стене, где висел ее портрет и что-то шептал ей.  Ведь они прожили вместе 68 лет. Его мир рухнул.
Стал очень худеть, слабеть и выглядел как  скелетик. Домашняя одежда на нем болталась.  От былой всегдашней уверенности в себе, авторитарности, не осталось и следа.
Сиделки окончательно разошлись. Таскали из дому, что под руку попало, начиная с «Золотого осла» Апулея, антиквариата  и кончая крышками от кастрюль, шпионили за мной и все доносили Елене Григорьевне. Они были ее гвардией, которой она платила зарплату моими деньгами. Невестка как-то сказала возмущенно: да я на них в милицию напишу. Сын сестры ей ответил: попробуй только на них написать, я тебя по асфальту размажу.
Вовка трясся от страха, что его отравят. Шептал мне: ота блондинка  сказала, шо теперь она Колтунова окрутит и замуж за него выйдет. Вся  квартира её будет. А я тут лишний,  як та птичка на жердочке, меня ж первого она ликвидуе.
- Ничего она не окрутит, его красавицы актрисы окрутить никогда не могли, а сейчас вообще он видеть никого не хочет, только на мамино фото смотрит, у тебя, Вовка паранойя, что ли… не  морочь голову.  Мне и так тяжело.
Хотя надо сказать, блондинка, действительно вела себя, как хозяйка в доме. И моя невестка как-то услышала, как она говорит подружке по телефону:
- Марьи Михалны уже нет, сейчас Елена Григорьевна всем заправляет, а потом я буду.
Невестка сказала это Лене, и блондинка вылетела на улицу  в ту же минуту. 
Потом мы праздновали первый день рождения отца без мамы. Лена сказала мне, что она сама все устроит,  я могу не приходить. Но я пришла. За столом сидел отец  в мятой пижаме, он отказался переодеться, Лена, ее сын и очередная сиделка. Четыре человека, четыре стула и четыре столовых прибора. На столе вместо обычного для меня пышного застолья, только блины с икрой и сладкая вода. Я застыла в дверном проеме. Меня никто не звал к столу, мне давали понять, что не только Вовка, которого впервые не позвали, но и я лишняя в этом доме. Отец наклонил голову и тихо заплакал.
-  Отчего ты плачешь, папа? - спросила Лена.
- Он бабушку вспомнил, - ответил ее сын.
Но я-то понимала, отчего он плачет. От стыда, что он не может защитить меня, что у него уже нет сил, даже настоять, чтобы меня посадили за стол.
Я вспомнила один эпизод из нашей совместной жизни, ведь мы же почти не расставались. Мы гуляли по саду киностудии имени Довженко в Киеве. Он подвел меня к засохшему пустому  бассейну и сказал, что когда-то в этот бассейн свалилась старая собака,  и у нее не было сил выскочить из него. Он помог этой собаке и подумал, неужели я когда-нибудь доживу до момента, когда, как эта собака, не смогу выскочить из засохшего бассейна? Неужели? Не хочу дожить до такого!
В тот день  наш дом представлял собой глубокий высохший бассейн.
24 июня, утром, я вышла в папину комнату помочь медсестре, которая пришла ставить ему капельницу. Она ввела иглу в вену, я села на его постель и просунула руку ему под голову. По трубочке потекли мерные капли. Потом застыли.
- Давление падает, - сказал сестра.
- Так давайте вколем ему кофеин, у нас есть, - предложила я.
Сестра покачала головой.
- Нет, это конец.
Она вытащила иглу, свернула систему и вышла.
Я сидела, держа руку под его головой, ощущая пальцами биение жилочки на шее. Оно становилось все тише и спокойнее... Остановилось совсем…
Лицо разгладилось, глаза еще были открыты и спокойно, умиротворенно смотрели перед собой. Я пальцами провела по векам и закрыла ему глаза.
Очередная сиделка бросилась к телефону звонить, я попросила ее уйти. И отдать мне ключи.
Потом полчаса сидела около него, разговаривая, прощаясь…
Въехал на своей коляске Вова. Плакал. Погладил его по босым ногам, видневшимся из-под пижамы, и уехал к себе.
Прибежала Лена, схватила папин паспорт, лежавший в письменном столе, и убежала куда-то фиксировать смерть, как она сказала.
Я вышла за ней на лестницу и увидела спину, в чем-то сером, как тогда, когда по этой же лестнице, в день смерти мамы,  убегала Наташа Збандут в бежевой шали. Мне хотелось броситься вслед Лене и закричать, мы же остались одни, нас  только двое. Зачем ты так поступаешь со мной? Мы родные люди!  Но она уже убежала.
Впоследствии, одна из сиделок рассказала мне: - он сказал мне о вас, она всегда была мне большим другом.  И я была так же поражена, как тогда, когда мама целовала мои руки, прощаясь. Оказывается, они оба понимали, чем я была для них, он понимал, но молчали, так же как и я промолчала, когда убегала Лена что-то  оформлять.
Мы иногда слабовольно молчим, когда надо сказать. 

Мы с Вовкой остались вдвоем в квартире на Нежинской, в которой когда-то было невпроворот  теснящегося народу, где умерли мои дедушка и бабушка, умерли мои родители, где родились мои дети…
Где мебель сто раз переезжала с места на место, шипели керосинки на кухне, разогревалась пятилитровая кастрюля борща на дровяной печи,  появлялись собаки и кошки, уходили от нас в другой мир, где когда-то до двух ночи гремел  многоголосый смех и плакала в кладовке я, когда была маленькой.
Вовка стал таким же наследником этой квартиры, её истории, какой была я.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.