Ирина

В метро сосед-китаец так смотрел на её зелёные замшевые туфли с открытым и чуть вытянутым вдаль носком, словно хотел сделать себе такие же из обёрточной бумаги. Однако спохватился и передумал в последний момент. Ирина резко вскинула голову и встретилась с ним взглядом: он стушевался и переключился на колени попутчика, сидевшего напротив. На следующей станции она пересела в дальний вагон и от усталости и расстроенных чувств чуть не пропустила собственную остановку. Шатаясь под ветром, дошла она, ни на кого не глядя по сторонам, до родной девятиэтажки и без душа и ужина юркнула спать (мама покачала головой, но ничего не сказала). Назавтра отправилась без завтрака на работу. Едва заплетя волосы и наметив некое подобие макияжа помадой с блёстками и тональным кремом. Но было поздно: он так и не позвонил.

А ведь все эти дни – при неизменном наличии связи – она старалась избежать окончательного объяснения с Сергеем (как она это называла на молодёжно-экономическом жаргоне, «финализации отношений»). Куда уж тут финализироваться?! Финализировать надо всё… или ничего. Нехорошо женщине без любви. Нельзя без неё. Тем более, такой молодой и не вполне ещё пронырливой, как она. – Но разве любят не сердцем? Нет, сердцем, конечно, тоже любят, но всё-таки… ну что, что, что в ней, Боже мой, не так? Ноги, плечи, грудь? Она осмотрела себя в зеркало: не низкая, не высокая, не полная, не худая… Не полная, как пышка тёти Мани, не в очках или жабо в стиле пятидесятых. Правда, очки у неё, конечно, есть (увы, увы…), но это так… для кино и экскурсий. За рулём она их и то не всегда надевает. Но зато настоящие – с оправой от «Гуччи»! Почти как у Софии Лорен.

(Кстати, ей временами нравилось представлять себе, как заканчивает она работу в офисе где-нибудь в центре или на Ботанике, и вот в семнадцать ноль-ноль к ней врывается он, изящный и неудержимый кавалер с букетом… и ключами от всех офисов, подхватывает её сумочку, папочку и бумаги, нежным, но уверенным движением поднимает из кресла, подтягивает к себе, заодно – мизинцем одной левой – помогая снять очки, а большим и указательным правой – расколоть и распустить волосы, вновь придать им, наконец, летящую форму, и целует, целует, целует… Да так, что дух у неё – и, наверное, у него – улетает вместе с Гагариным куда-то в космос. Да, с Гагариным, а не с Гагариной… – А я что сказала? – Эй, проснись, родная! Ты уже часа два разговариваешь сама с собой на рабочем месте, Джина Лоллобриджида ты наша… – Ну вот, а я-то, девочки, так надеялась! Но и сегодня снова всё тот же сумасшедший дождь, а за ним – и ничего, и ни-ко-го. Пойду гулять, сниму туфли, надену размарафеченные полусапожки на гранд-каблуке, скучно глядя себе под ноги. Буду носить их, пока на левом колодка не отлетит, а на правом носок не отвалится. И – босиком по грязи, в царапинах, сдирая кожу; сдирая, значит, её, до боли-крови, при этом коверкая походку и крича: «знаешь ли ты…?» То есть ещё года четыре. До лучших времён. А через четыре года…

В её жизни всё так и было – до лучших времён. Это была её поговорка, её, выражаясь языком профессора Маркова, прослушанного в университете когда-то, автодескрипция. Когда же уже он с меня их снимет – и разденет по полной? Отбросив всё, всё, всё до последнего рубежа? Так, что часть предметов окажется на загогулинах люстры, а часть я потом и вовсе не найду… И поцелует… в щёчку, а там и по-настоящему? Не раз и не два, и не четыре? Больше. Быстрее. Сильнее. Квадриллион раз с половиною. Чтобы аж до живота, до печени пошли приятные волны… Где же, Боже мой, на каком же перекрёстке лежит это заветное – 585-й пробы – кольцо? Желательно от Соколова, как у Анютки… Ну, и от фирмы Ч. сойдёт… Губа не дура. Так что? Где встречи и сильные плечи? Где романтизм вечерних гуляний под пьяной луной, похожей на старую недоеденную пиццу, и ночных побед?

«Всякая женщина носит в себе будущее», – вспомнилась ей сентенция одного философа, услышанная как-то на кухне на молодёжном радио (она как раз жарила себе драники и варила терпкий кофе). Тогда почему она сама ничего об этом не знает? Где галактики свободы – тут, в груди, или за миллиарды вёрст?

Одним словом, вполне себе современная, миловидная девушка, и ростом вышла, и статью, и юношеский разряд по гимнастике имеет, и на машине прокатиться горазда, и на мотоцикле – пожалуйста (а это не каждой девушке дано). И макияж делает, и ногти красит, и губки подводит, и лайкру носит с модными брендами. Да, в конце концов, и парень у неё тоже уже был. Конечно, всё закончилось не очень пристойно, но, в общем, итог приличный: не беременная, даже мама не знает, тайны хранить умею, деньги на карманные расходы есть. Комнатой в квартире с мамой обеспечена – да, только с мамой, ну, так снимать всегда можно. Много ли мне для счастья надо? Пару дисков, пару маечек, флагманский ноут, пауэрбанк да косметичку; да, может, не говоря о щётке и носках, пару книжек ещё в придачу. Типа моего любимого Германа Гессе. На сайкл ходила, да даже педикюр не так давно сделала – Боже мой, что же ещё? Ну, что этим самцам вообще в женщинах нравится? Что они в нас понимают? Почему только другим девочкам – ну, ладно, женщинам, женщинам, ё-моё, если уж на то пошло, всегда сопутствует удача? А у меня и ноги ничего, и грудь третьего размера (ну, всё ж таки не первого… а есть и такие, да я много чего видела… да я знаю, я тебе и не такое расскажу… Спасибо… Всегда пожалуйста… Эх, сейчас кофе с медовичком бы…)

Ирина поправила юбку и села на лавочку у вековых тополей, ближе к пруду, в наиболее отдалённой части парка, куда, кроме старичков с тросточкой или палками для шведской ходьбы, редко кто заходил. Села с твёрдым намерением расплакаться, побыть одной – и вначале пристально оглянулась: никого. Ветер играет распущенными хлопковидными прядями по углам лба. В ушах серьги с искусственным аметистом, подарок мамы на двадцатилетие. И на километр кругом – ни шаурмы, ни ларька с кока-колой. Ни случайного прохожего. Ну что ж, тогда можно попробовать.

Она достала из сумочки на левом плече сбрызнутую духами фигурку Чебурашки размером не больше смартфона, положила на тыльную сторону лежащей на колене левой ладони, мысленно заговорила с забавным зверьком и выплакалась, постаравшись мысленно выговорить ему всё. И про Сергея (как постепенно наступило охлаждение, а затем и разрыв в их отношениях), и не про Сергея. И про того, первого парня тоже. «Мы не помним имён; мне кажется, он тоже не помнит моего имени». И тут же разозлилась сама на себя: почему «тоже»?! Никакого тоже! Между нами ничего общего нет – не больше, чем между двумя случайными атомами из противоположных концов вселенной. И только попробуй ещё, залети в мою галактику! Нахал какой (это мягко сказано)!

Ирина так увлеклась, что сама не заметила, как постепенно пришли слёзы. Просидела в задумчивости час, а может, два. Её бежевый плащ разметало ветром; ноги в колготках подрагивали под октябрьским дождём, и чуть-чуть неприятно свербило в носу; хотелось есть. Она чуть подумала и, с невероятным усилием извлекши из сумочки, натянула шапочку, перчатки и шейный платок. Проверила мобильник: никого. Ну что делать, чтобы на этом свете лучше жилось? Заснуть, исчезнуть, превратиться в пар или дым?! И вот, когда она совсем уже задремала, всхлипывая от волнения и груза накопившихся обид, её рука – та, что, как и левая, была в перчатке – вдруг почувствовала лёгкое прикосновение. Девушка открыла глаза, тут же закрыла вновь, проморгалась, потом сделала испуганный вид и всё равно сама себе не поверила: перед ней на скамейке сидел с умным видом кот и говорил по-людски… то есть, пардон, по-русски… то есть, как это вообще можно описать?

Ирина закричала, сбросила с левой руки Чебурашку – да так, что он, бедняга, хлопнулся прямо в лужу, обрызгав её капрон – и бросилась что есть сил бежать. Кот догнал девушку в одну секунду, учтиво взял под локоть, промокнул ей виски смоченным в нашатыре платочком и сказал:

– Мадемуазель Ирина! Пойдёмте, милая, со мной – я Вас отведу в комнату счастья. Триста шагов – и всё, вот оно, рядом, тут. Дело всех дней. – И в ответ на её недоумение кот лишь чуть слышно, с напором на шипящие, прибавил:

– Меня к Вам послали из небесной кладовой. Там, видите ли, сочли, что такой девушке с добрым и смиренным сердцем негоже отчаиваться и оставаться одной.

– Так я про это и думала, – вырвалось у Ирины. – Я столько из-за этого страдала… Я так его люблю… но кого, кого? Где он?! Тут одна ольха. А Вы мне его покажите, слышите, покажите!!! – Она не на шутку взволновалась.

– Ну вот, видите! Идёмте, идёмте. А я Вам всё устрою. Только помните условия эксперимента: если влюбитесь – а зорко лишь сердце, глаза тут ни при чём, не стоит надевать очки (он как бы упредил её тайные мысли), то выбор Вами тут же вскорости и может быть сделан, и это будет решающий выбор в Вашей жизни…

Чёрный сюртук кота маячил за ним и чуть поверх, словно скафандр или бювар для бумаг, придавая внушительности. Долго ли, коротко ли, но они вдвоём – хрупкая девушка в плаще и одетое по последней моде пушистое животное с не по-человечески умным взором – вышли из парка и вот уже, пройдя небольшой улочкой мимо добротной, стоявшей с советских времён, розовой ограды, как-то незаметно для охраны (определённо, кот был не один – у него были могущественные покровители в царствии… в Царствии… неужто же в Небесном?!) вошли в расположенный здесь же, в старинных монастырских стенах, госпиталь ветеранов войн…

Дойдя до угла одной из палат, кот издал любезный неопределённо-мяукающий звук, учтиво склонился перед Ириной в полупоклоне, напоследок очаровав её золотисто-зелёными, светящимися во тьме глазами, взглядом указал на полуприкрытую дверь (в ординаторской напротив тихо посапывала при ночнике дежурная медсестра), дождался, пока Ирина, поправив шейный платочек и таки на ощупь подкрасив губки, в эту дверь заглянет – и – и –

и исчез во мраке, напоследок, как ей с трудом показалось из-за сумерек, любезно махнув ей бархатным хвостом –

а перед ней – перед ней – на первой же кровати – у неё аж в ложечках засосало – настолько он был похож на виденный ею во сне недавно прототип –

лежал, дыша с присвистом и чуть постанывая от ранения (кстати, по-видимому, не тяжёлого – в угол живота, между рёбер, возможно, в лёгкое, но вряд ли в сердце; сердце, похоже, цело), он: именно таким она его и видела днём ранее – он, воин, солдат, витязь земли Русской, он – будущий мой, мой, конечно, мой, Господи Боже, ведь я его… уже… в своём сне… в вещем сне, кажется, выходила… и зовут его, скорее всего, Коленькой. Николаем. Ирина прислушалась: Николай – с виду совсем ещё юноша, чуть старше неё, лет двадцати двух–двадцати трёх – лежал тихо, лишь изредка произнося какое-то волнующее его душу слово: Новома… Новомосковское? Нет-нет. Ну-ка, Плотникова, не спеши. Новомайорское. Вот оно! Мамочки! Она тут же всё поняла: снайпер, ранен летом, значит, ас; а если и не ас, то профи, профи, профессионал высшего класса! Высокого разряда богатырь! Ах, мамочки, даже дух захватывает! В следующий миг она перевела взгляд к другому углу кровати, увидела коляску и костыли, присмотрелась, сощурившись до боли, к простыням в его ногах – и тут же всё поняла: ранен, одноногий, ампутация. – Но Боже мой, какое же это счастье: мой, мой, мой милый, любимый Коленька!..

Ликованию её, словно отмучившейся, словно уже отпетой и воскресшей, словно Маргариты, дождавшейся своего Фауста, хотя и из другой оперы – из другого штаба, войска, дивизии, не было конца. Она так плакала и умилялась тихой, почти в буквальном смысле – неотмирной радостью, что через какое-то время солдат открыл глаза. И на какую-то долю мгновения застыл. И посмотрел на неё, как бы не столько сильно удивившись, сколько так же, как она, возрадовавшись какой-то новой и по-детски неотъемлемой, прежде самому ему неведомой радостью. Может, он тоже что-то видел? А подумал он (и, как показалось Ирине, прошептал), что никогда ещё не видел такой красивой девушки. Как мимолётное виденье… И в следующий же миг улыбнулся скупой мужской улыбкой и протянул Ирине свою перебинтованную кисть.

Ирина взяла эту кисть – всю в царапинах и порезах, расцеловала, поднесла к груди, к губам – и от радости заплакала ещё сильнее. «Не плачь, красавица, – сказал он еле слышно. – Мы с тобой будем вместе. Мы уже вместе. Ты… пойдёшь за меня?»

Ветер приподнимал краешек оконной занавески. В открывшийся взорам влюблённых кусочек окна между матовыми разводами туч заглядывала изжелта-серая луна. На противоположной стене, затянутой жиденькими горчичного цвета обоями, икона Пречистой смиренно и свозь века улыбалась радостям Своих духовных чад, долго ли, коротко ли – наконец-то нашедших друг друга. И в душе обоих, уже обнимавшихся и целовавшихся так виртуозно, насколько это позволяла изжаленная и измождённая плоть, заиграла вечная музыка любви и покоя.