О Генри Роковые Дороги. Окончание

                СТВОЛОВАЯ ДОРОГА

           …Итак, спустя три лиги ходьбы, возникло загадочное распутье. Слева ответвлялась иная дорога, а справа  под идеальным прямым углом  шла более мощная дорога…
            Куда ведут эти дороги, он и сам не знал. В любом случае, казалось, что перед ним огромный мир, полный неожиданностей  и угроз. Но затем  взгляд его упал на яркую звезду, звезду, которую они с Ивонной назвали своей путеводной. Это заставило его вспомнить  о девушке, и он задумался, не слишком ли поторопился. Почему он должен покидать ее и свой дом, если между ними прозвучало несколько обидных слов? Разве любовь настолько хрупка, что ревность, лучшее ее доказательство, могла разбить ее? Утро всегда приносит лекарство от  вечерних душевных болей. У него еще было время вернуться домой, и никто в сладко спящей деревне Вернойльон не узнал бы об этом. Его сердце принадлежало Ивонне; ведь там, где он до сих пор жил, можно  свободно писать свои стихи и найти свое счастье.

             Давыд встрепенулся и отряхнул  с себя волнение и отчаянное настроения, которые  его искушали. Он уверено обернулся  назад, на дорогу, по которой пришел. И к тому времени, как он вернулся в Вернойльон его желание путешествовать иссякло. Он прошел мимо овчарни, где  овцы  барабанным трепетом вторили его запоздалым шагам, согревая ему сердце таким  домашним звуком. Он бесшумно прокрался в свою комнатку и лежал там, благодаря Всемилостивейшего за то, что ноги его избежали в ту мрачную ночь тяготы неведомых дорог.

              Это удивительно, но как он постиг  женское сердце! На следующий вечер Ивонна была у колодца на дороге, где собиралась молодежь, чтобы дать деревенскому кюре работенку. Краем глаза она искала Давыда, хотя сжатый рот и выражал неумолимость. Он поймал  этот взгляд, укротил рот, вырвал из того извинение, а затем и поцелуй, когда они вместе пошли домой

               Через три месяца они поженились. Отец Давыда был мудрым  и преуспевающим человеком. Он сыграл им  такую свадьбу,  которую слышали за три лиги. Молодые   всегда были любимцами их деревни. На улицах шестововала процессия, на лужайке танцевали; даже марионеток и акробатов  привезли из Сюльякса, чтобы развлечь гостей.

               Увы!Спустя год отец Давыда  внезапно умер. Овцы и усадьба достались неутешному сыну. У того еще  в придачу была и самая красивая жена в деревне. Молочные ведра Ивонны и ее медные чайники ярко сияли  /уф!!!/. Нет, они ослепляли вас  сильнее сонца, если  вы осмеливались  проходить мимо. Но вы обязаны  уделить внимание и  ее полисаднику , потому что ее клумбы былиж такими аккуратными и яркими, что могли бы вернуть вам остроту зрения. А ее пение можно было услышать аж до двойного каштана над кузницей отца Грюно.

               Но настал злополучный день, когда Давыд вытащил бумагу из давно запертого ящика и начал грызть карандаш. Весна пришла снова и тронула его сердца. Как видно, он был настоящим поэтом, потому что теперь Ивонна была почти оттиснута.  Эта бесподобная новая красота земли пленяла его своим колдовством и грацией. Ароматы  лесов и лугов странно волновали его. До сих пор он ежеутрене  выходил со своим стадом и ночью приводил его в целости и сохранности. Но теперь он возлеживал под живой изгородью и сочетал слова на своих листочках бумаги. Овцы разбредались, а волки, почуяв, что из витиеватых стихов получается доступная  баранина, рискнули выйти из леса и украсть пару-двух ягнят.

               Залежи стихов Давыда  увеличивались, а его отара неумолимо уменьшилась. Нос и характер Ивонны стали острыми, а речь такой же. Ее кастрюли и чайники потускнели, их блеск перешел на ее  глаза. Она указала поэту, что его пренебрежение сокращает стадо и приносит убытки дому. Давыд нанял мальчика охранять овец, заперся в маленькой комнате наверху особняка и написал еще кучу стихов. Мальчик, будучи поэтической натурой, не умел писать, а потому и проводил время в полусне. Волки, не теряя времени, обнаружили, что поэзия и сон — это фактически одно и то же; поэтому стадо постепенно убывало в поголовье.  Плохое настроение Ивонны возрастало с такой же скоростью. Иногда она стояла во дворе и ругала Давыда снизу в его окно под крышей.  И ее вопли можно было услышать аж до двойного каштана над кузницей отца Грюно.

               Г-н Папино, добрый, мудрый, сующийся старый нотариус, увидел такую беду, как обычно видел все, на что указывал его длинный нос. Он пришел к Давиду, подкрепился большой щепоткой нюхательного табаку и сказал:
                «Друг мой Миньо, это я поставил печать на свидетельство о браке вашего отца. Меня огорчило бы, если бы мне пришлось заверить  документ, подтверждающий банкротство его сына. Но именно к этому вы и шагаете. Я говорю как старый друг вашей семьи.  Теперь послушайте, меня. Я ясно вижу и чувствую, что поэзия заполонила сердце ваше… В Дрю-ле-Роз у меня есть близкий друг, некий месье Бриль  — Жорж Бриль. Он живет нелюдимом в доме, полном книг. Он ученый человек, каждый год навещает Париж, даже сам пишет книги. Он расскажет вам, кем и когда были построены парижские катакомбы, как назвали звезды и почему у бекаса  такой длинный клюв. И гармония поэзии для него так же ясна, как овчинка для вас. Я дам вам письмо, и вы занесете ему свои стихи и позволите ему их прочитать. Тогда вы  точно узнаете, писать  ли вам  и далее, или лучше уделить внимание  жене и хозяйству»

               «Напишите же поскорее письмо, — сказал Давыд,  — жаль, вы не сказали об этом раньше». На рассвете следующего утра он был на пути в Дрю-ле-Роз с бесценным  свитком стихов под мышкой.  В полдень он отряхнул дорожную пыль с ног у двери г-на Бриля. Этот книжник сломал печать письма г-на Папино и высосал его содержимое сквозь свои блестящие очки, как солнце черпает воду из озера. Он провел Давыда  в свой кабинет и усадил его на скамью, маленький остров, окруженный морем книг. Взъерошенный  Давыд сидел в одиночестве, дрожа от столь большого моря  литературы. Оно ревело в его ушах. И у него не было ни карты, ни компаса для путешествий по этому морю. «Полмира,— вздохнул он, должно быть, пишет книги».

             Месье Бриль проскучал до последней страницы стихов. Затем он снял очки и аккуратно протер их носовым платком.
«Здоров ли мой старинный друг Папино? - спросил он.
«В добром здравии», — ответил Давыд.
«Сколько у вас овец, месье Миньо?»
«Было триста девять, когда я их вчера пересчитал. Стаду не повезло. К сему числу  оно уменьшилось с восьмисот пятидесяти».

            «У вас есть жена и дом, и до сей поры выс жили с комфортом. Овцы приносили  вам удобный доход. Вы уходили с ними в поля,  жили там на свежем воздухе и с аппетитом ели сладкий хлеб благодати. Нужно было только постоянно держать ухо востро, лежа на груди природы, слушая свист черных дроздов в роще. Прав ли я ныне ?»
«Это было именно  так», — подтвердил  Давыд.
           — Да, я прочитал все ваши стихи,  —продолжал г-н Бриль, блуждая глазами по морю книг, как будто по  горизонту  в поисках паруса. «Посмотрите-ка туда, в это окно, месье Миньо, и скажите мне, что на этом дереве».
«Я вижу ворону», — сказал Дэвид.
«Эта птица, — сказал мсье Бриль, — поможет мне там, где я не в силах оставаться через чур откровенным.  Вы знаете эту птицу, мсье Миньо: она  — философ воздуха. Она счастлива, подчиняясь своей судьбе. Нет другой такой нар свете — веселая и пузатая, с причудливым глазом и шумной походкой. Поля дают ей все, что ни пожелает. Она никогда не печалится,что ее оперение совсем не пестро, как у иволги. И вы слышали, мсье Миньо, эти неповторимые звуки, которые
природа дала ему. И думаете, соловей счастливее?»
            
          Давыд рывком поднялся на ноги, отчего ворона  резко каркнула со своего дерева.
— Благодарю вас, мсье Бриль, — сказал он медленно. — Значит, среди всех этих каркунов не было ни одного соловья?
— Я не  смог бы этого не заметить, - сказал со вздохом мосье Бриль. «Я читаю каждую трель. Живите же в душе своей поэзией, чувак, и не пытайтеся лучше больше ее записать».
«Благодарю вас», снова сказал Дэвид. «А теперь я вернусь к своим овцам».

«Если вы отобедаете со мной, — сказал книголюб, — и переставите переживать об этом, я подробно изложу вам недостатки стихов».
«Нет, — сказал поэт, — я должен вернуться в поле и каркать на своих овец».

           Обратно по дороге в Вернойльон он брёл со своими стихами под мышкой. Добравшись до своей деревни, он зашел в лавку некоего Цейглера, еврея из Армении, который продавал все, что попадалось ему под руку.
           «Друг, — сказал Дэвид, — лесные волки преследуют моих овец на холмах. Мне нужно купить огнестрельное оружие, чтобы защитить их. Что у вас есть?»

            «Для меня это плохой день, друг Миньо, — сказал Цейглер, разводя руками, —  я  должен продать вам оружие, цена которого не принесет и десятой доли его стоимости. Только на прошлой неделе я купил у одного разносчика с фургона, полного товаров, которые он приобрел на распродаже у коронного комиссара. Речь идет о продаже замка и имущества знатного лорда - я не знаю его титула - который был изгнан за заговор против короля. В лоте есть отборное огнестрельное оружие. Этот пистолет - о, оружие, достойное принца! - он будет вам всего лишь за сорок  франков, друг Миньо, - пусть я потеряю десять от продажи. А возможно, аркебуза..."
«Такого вполне достаточно», — сказал Давыд, бросая деньги на прилавок.
«Я возьму плату за это», — сказал Зейглер. - А еще за десять франков добавлю  запас пороха и ядрышек.

            Давыд  упрятал пистолет под плащом и пошел к своему особняку. Ивонны там как обычно не было. В последнее время она стала часто шататься по соседям. Но в кухонной плите ожидающе  горел огонь. Дэвид открыл дверцу и бросил свои стихи на угли. Вспыхивая, они издавали  в дымоходе певучий, резкий звук …
« Песнопение вороны!» — подумалось поэту. Он поднялся в свою масандру и закрыл дверь.

              В  деревне было так тихо, что несколько десятков человек услышали рычание огромного пистолета. Они тотчас сгрудились у дома и поднялись по лестнице, куда их внимание влек ползущий по стенам пороховой дым.   Мужчины уложили тело поэта на кровать, неуклюже прикрывая его обугленным одеялом как разорванным оперением бедной черной вороны. Женщины судачили, преисполненные искренней жалости. Некоторые из них побежали уведомить об этом разнесчастную  Ивонну.

             Г-н Папино, чей нос притащил его сюда одним из первых, взял оружие и осмотрел его серебряные инкрустации со смешанным видом знатока и плакальщика.

«Герб, — пояснил он в сторону кюре, — и личное факсимиле монсеньора маркиза де Бопертюи».